Текст книги "Принцесса на бобах"
Автор книги: Марина Мареева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Нина завороженно смотрела на особняк, не двигаясь с места. Тогда Дима взял ее за руку, повел за собой по узкой асфальтовой дорожке, усыпанной листвой.
Нина послушно шла за ним. Ее дом! Дом ее предков… Может быть, ее просто разыгрывают? Почему она должна верить на слово этому странноватому парню? Она попыталась высвободить руку – нет, Дима держал ее крепко.
– Здесь теперь нарсуд. – Дима кивнул на табличку. – Входи. – Он открыл дверь, пропуская ее вперед.
В этот поздний час здесь было совсем пусто. Нина огляделась. Вестибюль погружен в полумрак. Вахтер позевывает за своей загородкой.
– Вы куда? – спросил он, подавив зевок. – Ушли уже все. Завтра приходите.
– На. – Дима достал из бумажника стодолларовую купюру. – Мы тут побродим с полчасика.
Вахтер, обалдев от столь обильной мзды, накрыл купюру ладонью, растерянно пробормотав:
– Я тут охраняю все ж таки…
– Вот и охраняй, – кивнул Дима. – Нас. – Он наклонился к Нине и прошептал: – А раньше тут у вас дворецкий стоял, в ливрее, с бакенбардами… Кланялся… «Как прикажете доло-жить-с?» А, Нин? Благолепие?
Нина посмотрела на него: он светился от счастья, упиваясь произведенным эффектом.
По широкой мраморной лестнице с перильцами они начали подниматься наверх. Нина шла медленно, озираясь по сторонам. По этой лестнице когда-то поднималась ее прабабка. Не факт, разумеется, но… Но можно пофантазировать. Можно представить себе юную даму, возвращающуюся, скажем, с утренней прогулки. Манто, муфта, шляпка…
Ее прабабка. Ее лестница, ее дом… Нина подошла к огромному потускневшему зеркалу.
– Ну-ка, постой! – Дима остановился. – Повернись в профиль!
Нина послушно повернулась. Дима посмотрел на ее отражение в старинном зеркале.
– А в тебе порода угадывается, – сказал он наконец. – Лоб… И нос у тебя такой… породистый, тонкий. Переносица узенькая…
– Переносица как переносица.
– И глаза… Как у незнакомки… Ну, этой… Крамского.
– Много ты понимаешь. – Нина не заметила, что тоже сказала ему «ты». – У Крамского… Может, ему кухарка какая-нибудь позировала. Модистка. Курсистка.
Она осторожно дотронулась до зеркала и провела пальцами по его темной мутноватой глади. На пальцах осталась пыль.
– Что же они не протирают совсем? – вздохнула Нина сокрушенно.
Ее зеркало. Ее дом. Высокий сводчатый потолок, облупившаяся лепнина… Фамильное гнездо.
– Во что они его превратили… Здесь же ремонт нужен…
– Хозя-айка! – хохотнул Дима. – Хозяйка объявилась! Ну, ладно. Пойдем, я тебе зал заседаний покажу. – Он потянул Нину наверх. – Там твои родичи поди балы закатывали…
– Не хочу. – Нина покачала головой.
– Почему?
Она пожала плечами. Внезапно – с чего бы это? – к горлу подкатил комок. Она отвернулась от Димы, пытаясь справиться с собой.
Зачем он привел ее сюда? Устроил себе спектакль, бесплатный аттракцион: графиня-люмпенша у стен фамильного замка…
Зачем ей знать, ей, всю жизнь мыкавшейся по углам, ей, обитательнице двухкомнатной «хрущобы», зачем ей знать о том, что эти хоромы могли бы принадлежать ей?
– Хочешь, я тебе его куплю?
Нина взглянула на него непонимающе.
– Хочешь, куплю тебе этот дом? – повторил Дима, осклабясь.
Нина смотрела на него с растущей неприязнью: самодовольный сумасброд, хозяин жизни. Все может купить. Во всяком случае, уверен в этом.
– Все можешь купить, да? – спросила она вслух.
– Почти, – усмехнулся Дима, пожав плечами.
– А не купишь, так отберешь, – подхватила Нина, заводясь. – Хозяин жизни… Такие, как ты, у нас этот дом и отобрали. У нас, у Шереметевых.
– Что ты несешь? – Дима даже опешил от неожиданности. Он ждал от нее чего угодно: ностальгических слез, благодарных ахов и охов, только не выпада, не этой словесной атаки. – Что ты несешь, опомнись! Что я у тебя отобрал?
– Не ты, так дед твой! – Нина рванула с места и помчалась по лестнице вниз, крича на бегу: – Не дед, так прадед!
– Мой прадед скобяную лавку в Киеве держал! – Дима едва поспевал за ней. – Ты моего прадеда не трогай! Он керосином большевикам в рожи плеснул, когда они по его душу притопали!
– Лавочник! – Нина повернулась к нему. – Потомственный лавочник!
Та-ак… Вот это удар! Вот это оплеуха! За что, спрашивается? Дима задохнулся от злости. За что? За то, что Левка три дня скакал по московским архивам, перерыл сто толстенных талмудов, отыскивая этот адрес? За то, что он, Дима, отменил сегодня три встречи и два совещания, чтобы сюда ее привезти?
– Я лавочник, допустим. – Он кивнул, едва сдерживаясь. – Я лавочник. Третье сословие. Куда мне, убогому, со свиным-то рылом? Зато ты у нас – принцесса крови. Отобрали у нее ее владения проклятые коммунисты! А кто у нас, простите, научным коммунизмом бедным детям котелки забивал?
Вахтер наблюдал за странной парочкой с испуганным любопытством. Несколько раз тянул было клешню к телефону звонить ментам, но всякий раз передумывал. Боялся, что менты реквизируют у него сто вожделенных баксов.
– Кто у нас диссертацию защищал? – орал между тем Дима, наступая на Нину и тесня ее к дверям. – «Труды К.У.Черненко как этап в постижении марксистско-ленинской науки». Я?! И нечего тут Раневскую из себя корчить! «Ах, сад мой! Бедный сад мой!»
– Значит, так, – отчеканила Нина, открывая дверь. – Ты мне больше на глаза не попадайся. Ты кто у нас? Пупков? Вот Пупковым и помрешь.
И она выскочила из особняка, с силой хлопнув дверью.
Арбузы лежали на полу, на столах, на подоконниках. Арбузное царство. Что-то вроде импровизированной бахчи, втиснутой в стены московской малогабаритки.
Бедные Нинины домочадцы, сбившись в кучку, сидели на кухне и пришибленно глядели на только что вошедшую Нину. Бедные! Бедная мать, бедный муж Костя, которого известие о Диминых матримониальных планах повергло сначала в ярость («Щас пойду ему морду набью! У-у, нечисть, пиджаки малиновые, совсем обнаглели!»), потом – в истерическое веселье («Нинок, так ты у нас графиня? Этим надо воспользоваться! Ты пошли запрос в свой верховный орган, черкни в Дворянское собрание! Может, тебе какая-нибудь троюродная тетка из Монако свою недвижимость завещала…»).
Теперь Костя, похоже, впал в уныние. Тень смутной тревоги омрачала его чело. Он сидел на табурете, ссутулясь, скрестив руки на чахлой груди, и смотрел исподлобья на жену.
– Ты где была? – спросил он наконец угрюмо.
Нина молчала, продвигаясь по кухне, как по заминированному полю, лавируя между арбузами.
– Что с ними делать-то, Нин? – спросила мать осторожно, ткнув зятя в бок острым локотком – мол, не лезь со своими расспросами, не время.
– Варенье сварим, – буркнула Нина.
Она взяла нож и принялась неловко, торопливо разделывать арбуз. Охнула, отбросив нож в сторону.
– Мама, дай йоду, – попросила она, морщась от боли. – Палец порезала.
– Кровь течет? – поинтересовался Костя с подначкой. – Голубая поди?
Нина не успела ему ответить – хлопнула входная дверь. В кухню ввалилась Ирка, старшее Нинино чадо, девица осьмнадцати лет.
Ирка швырнула свою огромную парусиновую сумку прямо на арбузы, даже не взглянув на них и не удивившись, прислонилась спиной к дверному косяку и завыла в голос. Она выла, причитая сквозь стоны и всхлипы. Так воют деревенские бабы, провожая на сельское кладбище мужа-кормильца. Наверное, тут сработал генетический код: Ирка была разительно не похожа на мать. Ширококостная, приземистая, белобрысенькая, с простоватым веснушчатым личиком, с носиком «уточкой» и утиной же походкой – вразвалочку, носки внутрь, – Ирка была в свою крестьянскую посадскую родню – в Отцову мать, в отцову бабку.
– Не вой, – оборвала ее Нина, перебинтовывая пораненный палец. – Что случилось, говори толком.
– Две куртки укра-а-али, – простонала Ирка, размазывая слезы по лицу. – Ой, мама, что будет, из чего я буду отдавать? Это ж «лимон» с лишним, ма-ама!
Нина охнула. Беда к беде… Ей этот дикий счет телефонный оплатить нечем, а здесь – «лимон»! Что делать? Занять не у кого, перезаложить-заложить – нечего… Что, милостыню идти просить по вагонам? Она бы пошла, да только много ли с этого выручишь.
– Главное – знаю, кто, – всхлипывала Ирка. – Веры черненькой хахаль, Толян этот, скот, ворю-уга…
– Ты точно знаешь? – быстро спросила Нина. Хорошо, что она не успела раздеться. Метнувшись к дверям, она крикнула на ходу: – Это какой Толян? У которого полка соседняя? У которого – кожа?
– Куда? – заорал Костя ей вслед. – Чего ты добьешься-то? Не пойман – не вор!
Но Нина уже сбегала вниз по лестнице.
Стоя на задней площадке троллейбуса, она тяжело дышала. Сердце колотилось. Сердце – ни к черту, раньше стометровку могла отмахать, и хоть бы хны, теперь добежала до остановки – и еле жива.
Укатали Сивку крутые горки. Заездила вас жизнь, графиня, измордовала, в старуху превратила до срока.
Ничего, мы еще поборемся!
Нина рванула на себя дверь, вбежала в гигантский ангар крытого вещевого рынка.
Все здесь было ей ненавистно. Блошиное торжище, забитое дешевым шмотьем, Мекка для бедных, уцененка, третий сорт. Ничего не поделаешь – здесь работала ее Ирка, непутевая Ирка, здесь ее обворовывали вечно, тетеху. Ирка была коммерсантка та еще – в папочку своего. Не у нее украдут – так она сама себя обворует, путаясь в подсчетах, лихорадочно вспоминая, сколько будет шестью шесть, решая в конце концов, что шестью шесть – двадцать восемь.
Толян… Соседняя полка… Кожа… Нина пробилась сквозь толпу, бесцеремонно расталкивая идущих ей навстречу. Она спешила, боясь, как бы не угас тот всполох звериной ненависти, который она несла в себе. Толян… Она знала этого Толяна, хамоватого приблатненного фраерка, торговавшего здесь турецкой кожей.
Нина протиснулась к его полке, перегнулась через нее и вцепилась Толяну в руку.
– Ты че? – завизжал Толян. – Пусти! Пусти, ты…
И он выругался, пытаясь отшвырнуть Нину от себя.
– Отдай куртки, мразь! – прошипела Нина, тряся его за плечи. – Ты украл! Я знаю!
– Че ты лепишь? Пусти, больная! – хрипел Толян, стараясь высвободиться.
Но Нина вцепилась в него намертво. Отчаяние и ярость удесятерили ее невеликие силы, она трясла Толяна, повторяя упрямо и зло:
– Отдай куртки! Куртки отдай, гад!
Толян изловчился и отшвырнул ее от себя. Нина отлетела к соседней стойке, больно ударившись спиной о железный барьерчик, задев локтем сапоги и туфли, выставленные на прилавке.
– Толян, я милицию зову! – завопил владелец разномастной обувки, сгребая ее в кучу. – Чего не поделили-то?.. Звать?
– Зови, зови, – прохрипела Нина. – Ворье учить надо!
И она снова налетела на Толяна. Плащ съехал набок, верхняя пуговица выдрана «с мясом», волосы упали на глаза…
– Отдай куртки, скот! – сипела Нина, не помня себя от злости. – Отдай!
– Пусти, отдам, – выдавил взмокший, побагровевший Толян. – Заткнись только.
Нина отпустила его и перевела дыхание. Чего она никак не ожидала – так это быстрой и безусловной победы. Если бы она могла видеть себя со стороны! Если бы она видела свое белое, бескровное лицо и глаза с расширенными зрачками, глаза, потемневшие от ярости! Такая – убьет, с такой лучше не связываться.
– На, забирай! – процедил Толян, выбросив на прилавок две кожаных куртки. – Я ее проучить хотел. Я бы ей отдал их завтра. Учил ее, дуру, чтоб за товаром смотрела.
Нина сгребла куртки в охапку, повернулась и пошла прочь, ни на кого не глядя, измученная, растрепанная, еле живая.
Кто-то положил ей сзади руку на плечо. Нина резко обернулась. Совершеннейший урка. Бандитская рожа, глазенки-буравчики, затейливая наколка на волосатой короткопалой лапе.
– Ну ты вжа-арила! – Уркаган оскалил пасть в широкой золотокоронной ухмылке. – Мы отрубились с братвой, в натуре. Балдели от тебя!
– Что вам нужно? – пробормотала Нина, пятясь и прижимая куртки к груди. – Я вас не знаю!
– Так пойдем, познакомимся! – заржал уркаган, не снимая лапы с ее плеча. – Потолкуем. Нам такие люди нужны. Внакладе не будешь.
– Вы что, спятили? – Нина сбросила его ладонь со своего плеча. – В каком накладе?! Что, на разборки, что ли, с вами ходить?
И она нервно рассмеялась.
– Не, ну чисто тебе по дружбе говорю, – не отставал уркаган. – Ты ж бешеная! Лютая! Овчарка! Нам такие…
– Идите вы! – огрызнулась Нина.
И быстро пошла вперед по проходу между лотками, продолжая нервно посмеиваться и не замечая, как слезы текут по щекам…
«Овчарка»! Будешь тут овчаркой. Тут и завоешь, и залаешь, и в горло вам, сволочам, вцепишься… Овчарка! Бешеная! Эти тоже купить готовы. Один покупает за то, что «графиня», другой – за то, что «овчарка». И никому нет дела до нее самой. До нее, Нины, сорокалетней бабы, перекрученной жизнью, едва живой… Никому до тебя нет дела, графиня Шереметева.
* * *
Дима взглянул на часы: без десяти три. В половине третьего у Никиты заканчиваются занятия. Значит, вот-вот должен появиться. Скорее всего, Никиту забирает из школы жена.
Если так – то он, Дима, выйдет из машины… Ну, и… Дальше – по обстановке. Подбросит их до дому, например. Если жена позволит, можно совершить набег на ближайший «Макдоналдс». Главное – увидеть сына. Поговорить с ним, обнять, прижать к себе.
Эк тебя развезло! Дима невесело усмехнулся. Сантименты… Стареешь, мебельщик! Превращаешься понемногу в сентиментальную слезливую размазню. Не рано ли?
Он снова покосился на циферблат. Без пяти. Перевел взгляд на двери школы. Школа была шикарная, едва ли не самая престижная из частных: верховая езда, теннисные корты, подводное плавание… Лето – в Англии, у директрисы – диплом Кембриджа… Диме стоило немалых трудов устроить сюда Никиту. Еще бы! ВИПы в очередь стояли, дабы определить своих чад в сей заповедник.
К стоянке то и дело подъезжали машины. «Мерсы», «линкольны», «фольксвагены», «саабы»… «Новорусские» мамаши, а также их бонны-гувернантки-гувернеры прибывали за детками. Дима с насмешливым интересом рассматривал дам, вылезавших из своих машин.
Вот процокала мимо, проковыляла на высоченных «шпильках» классическая жена «пиджака». Как ни старается мадам выглядеть добропорядочной матроной, сразу видно: из валютных шлюх-с. «Пиджак» отыскал ее на Тверской, не иначе. Походочка выдает, ротик полуоткрытый, бедра виляющие, макияж «ночной бабочки», этот специфический мутновато-сонный взгляд. Каинова мета, невытравляемая.
А вот еще одна «новорусская» женушка. Совсем другой коленкор. Рязань-матушка. Не Рязань – так Великий Устюг. Коренастая тетка в теле, цацек на ней понавешано на дюжину штук «зеленых», дорогое кашемировое пончо сидит, как на корове седло… Оседлал ее где-нибудь в этом самом Устюге славный местный парубок лет десять назад. Потом глядь – в люди выбился. Продавал пивко-водочку – оп! – и преуспел. Из Устюга – в белокаменную. И она вместе с ним, а как же? Вот вам и путь в высшее общество.
Дама в пончо, сама того не ведая, тут же подтвердила Димины догадки, обрушив на своего шофера гневную тираду, обильно сдобренную матерком… «Окала» она при этом нещадно. ВОлОгОдчина, вестимо.
Три часа. В чем, черт подери, дело? Дима открыл дверцу машины, бросил охраннику:
– Сиди. Я один.
Через пару минут он уже поднимался по школьной лестнице, помахав рукой местной охране. Те улыбались ему приветственно. Диму здесь знали отлично – он отмерял щедрой рукой на школьные нужды немалую мзду.
– Дмитрий Андреевич, здрасте! – Хорошенькая молодая училка бежала ему навстречу, стремительно спускаясь по лестнице. – А я к вам… Я вашу машину в окно увидела. У нас катастрофа! – сказала она горестно. – Вы в курсе? Он его забирает от нас.
– Кто? – спросил Дима, оторопев. – Куда?
– Никитин отчим. Пойдемте. – Училка вцепилась в Димин рукав. – Он здесь… Селиверстов, кажется? Он забирает Никитины документы.
Дима вырвал руку из ее пальцев и метнулся вверх по лестнице. Кровь ударила ему в голову, он ощутил прилив слепого, мутного бешенства.
Дима бежал по коридору, поглядывая на таблички. Что он себе позволяет, этот мозгляк?! Кто он такой?! Это его сын, его, Димин! Это Дима будет решать, где Никите учиться! Где, с кем и чему!
Дима распахнул дверь в кабинет директорши. Отдышался и хрипло приказал Олегу, подписывающему какие-то бумажки:
– Выйди!
Олег настороженно и неприязненно посмотрел на Диму.
– Выйди! – заорал Дима.
Олег извинился перед испуганной директоршей, вышел в коридор и прикрыл дверь поплотнее.
– Что за дела? – с ненавистью процедил Дима. – Ты чего себе позволяешь? Он здесь учился и будет учиться, понял?
– Нет, – спокойно и твердо возразил Олег. – Он здесь учиться не будет. Он пойдет в нормальную школу. В районную.
– Нормальную? – зарычал Дима. – А эта что, не нормальная? Ты знаешь, сколько я сюда «зелени» вбухал? Да не в этом дело, в конце концов…
– Вот именно, – кивнул Олег. – Не в этом. Я тут насмотрелся, знаешь… На этих маменек-папенек. На их деток раскормленных, наглых. Все с гнильцой уже.
– Ты не обобщай!
– Короче, я парня отсюда забираю, – отрезал Олег. – Пока не поздно.
– Это мне решать! – крикнул Дима. – Мне, не тебе!
Директриса приоткрыла дверь и просительно зашептала:
– Господа, спокойнее! Спокойнее, я вас умоляю… Уроки идут.
Дима молча втолкнул ее обратно в кабинет, захлопнул дверь, прижал Олега к стене и повторил, ткнув его в грудь пальцем:
– Это мне решать, понял? Мне и Никите.
– А он уже решил. – Олег был на зависть спокоен, уверенный в своей правоте. – Никита решил. Все его корешки дворовые – в районной школе, в новом классе. Отличные пацаны, не чета этим… наследничкам. Я тут видел… – Олег хохотнул, вспомнив. – Ползет такой шкет, лет восемь, за ним – два лба под три метра, охрана.
– Никита решил? – перебил его Дима обескураженно. – Сам? – Он отпустил Олега и спросил, все еще не веря: – Сам? Не врешь?
– Я, Пупков, врать не умею, – усмехнулся Олег.
Пупков! Упоминание собственной фамилии в этом контексте почему-то особенно Диму резануло. Да-а, если Никита решил сам… Чем он его приворожил, как он его приручил, Диминого наследника Тутти, вздорного, капризного, взбалмошного? Чертов очкарик, инженеришка зачуханный… С каким бы наслаждением Дима сейчас ему врезал!
– Никита рад-радехонек, что отсюда уходит, – сказал Олег миролюбиво. – И Надя рада.
Надя. Жена. Бывшая жена. Надя рада. Прекрасно. Семейная идиллия. Совет да любовь!
– Я пошел, – процедил Дима.
– С Надей будешь говорить – ни слова о нашей разборке! – крикнул Олег ему в спину. – Она все это близко к сердцу принимает, – добавил он, понизив голос, – переживает очень.
Дима замедлил шаг и оглянулся. Заботливый! Отец семейства. Отец Диминого семейства. Где она, Надька, нашла такого – образцово-показательного?
– Уговор? – спросил Олег.
Дима отвернулся и молча пошел прочь. Отнял и жену, и сына, еще условия ставит… Да не отнял – ты сам отдал! Ладно, хватит, дело сделано.
Училка стояла у лестницы, глядела на Диму влюбленно и сострадательно, держа наготове стаканчик с водой и коробочку с таблетками.
– Съешьте и запейте, – прошептала она, протягивая стакан. – Это успокоительное.
– Я спокоен, – рявкнул Дима и, сбежав вниз по ступеням, добавил негромко: – Мне бы чего покрепче – не отказался бы!
Нагнувшись над раковиной, Нина гремела тарелками. Товарки молчали. Они мыли тарелки остервенело, швыряли чистые ложки на огромный дуршлаг, вытирали пот с распаренных лиц натруженными дланями, затянутыми в резиновые перчатки.
И перчатки, и фартуки были у всех одного цвета – изумрудно-зеленого. Жорина придумка: хозяин заведения вычитал где-то, что зеленый цвет умиротворяет, положительно действуя на психику. Вместо того чтобы повысить посудомойкам зарплату, хитроумный Жора обрядил их в фартуки пейзанско-пасторальных тонов и уверил самого себя в том, что проблема решена. Теперь они успокоятся, перестанут грызться между собой и оставят в покое своего работодателя.
Нина стянула с руки зеленую перчатку (ни фига он не умиротворяет, этот ядовито-зеленый, – раздражает только) и завернула кран с горячей водой.
– Нин, это тебе.
Нина оглянулась. Официантка Рая, в просторечии именуемая Патиссон (за какую-то диковинную волнистую форму губ; злые языки утверждали, что Рая вживляла в них силикон, да перестаралась), стояла за Нининой спиной, держа в руке салатницу.
– На, это тебе, – повторила Рая-Патиссон растерянно. – Вот, читай. Это он из тюбика с горчицей выдавливал.
Нина вытерла руки полотенцем и осторожно приняла салатницу из Раиных рук. Поверх нетронутой крабовой горки возлежали горчицей выдавленная двойка и три кривоватых нуля.
– Вот тут еще, сбоку, смотри, – прошептала Патиссон, указывая на горчичный доллар, распластавшийся у подножия крабового холма.
Нина хмыкнула, не удержавшись, и покосилась на товарок – те, забыв о тарелках и ложках, жадно наблюдали за происходящим.
– Две тысячи баксов! – Патиссон потрясенно взирала на Нину. – Он велел тебе салатницу передать.
– Это я уже слышала. – Вид у Нины был совершенно невозмутимый.
– Он там, в зале, сидит. Такой… Блондин, лет тридцать пять. Часто у нас бывает.
– Понятно, – кивнула Нина. Она отвинтила крышку у тюбика с моющей пастой и, выдавливая пасту в салатницу, изобразила нечто невразумительное поверх двойки и нулей.
– Это чего? – поинтересовалась Патиссон, наблюдая за Ниниными действиями с живейшим интересом.
– Это кукиш, – объяснила Нина, возвращая салатницу официантке. – Поставишь ему на стол. Только давай без комментариев.
– Какие уж тут комментарии, – хихикнула Патиссон, беря в руки салатницу с величайшей осторожностью, дабы не нарушить композицию. – И так все ясно.
Патиссон вышла из посудомоечной, и Нина взглянула на товарок. Те взирали на нее молча, хотя всех четверых распирало от любопытства. Мужественные женщины! Ни слова, ни звука. Побороли искушение, повернулись к мойкам.
Нина вымыла тарелку, еще одну… Нет, она должна ЭТО видеть!
Она закрутила кран, вышла из посудомоечной и, подойдя к дверям зала, встала так, чтобы Дима, сидевший за столиком у окна, не смог ее заметить. Стыдно признаться, но Нина хотела увидеть выражение его лица в тот момент, когда перед ним поставят салатницу. Бабство, конечно. Фи, ваше сиятельство! Стоите, прячась за шторку, воровато подглядываете за соискателем руки и сердца. Если бы – сердца! Ему твой титул нужен, не ты. А если бы он не титула твоего добивался, а тебя самой? Что тогда? Что бы это изменило?
Патиссон задерживалась. Застряла на кухне, должно быть. Дима заметно нервничал, методично постукивая вилкой по скатерти и поглядывая на дверь.
Только теперь Нина рассмотрела его толком. Раньше она не на него смотрела – сквозь него. Раньше он был ей неинтересен. Классический «новый русский» со своей дурацкой блажью. Но этот «новый», похоже, умел добиваться своего. Упертый. Редкое качество по нынешним временам. Для теперешнего мужика редкое, реликтовое просто.
А теперь Нина с удивлением отметила, что он весьма собой недурен, между прочим. Не смазлив, слава Богу, она терпеть не могла кобелиное племя сладкоречивых маслянооких красавчиков. Дима был не из таковских. Глаза усталые, сумрачные. Очень хорошее лицо, неглупое, волевое. И очень славянское. Без примесей, без азиатчины, что тоже редкость. Без этого нашего исконного «поскреби русского – отыщешь татарина». Нет, тут мордва не ночевала. Димины прабабки в половецком плену не живали. Русые волосы, светлые глаза, нос чуть-чуть привздернутый, подбородок тяжеловатый…
А вот и Патиссон. Нина затаила дыхание.
Патиссон неспешно обслужила притомившихся клиентов. К Диме она явно не торопилась – выстраивала интригу, зараза. Ловила свой кайф.
Наконец Патиссон сняла с опустевшего подноса Нинину салатницу… Дима напрягся, отбросил вилку в сторону, не спуская с идущей к нему официантки немигающих глаз.
Вот Патиссон поставила салатницу перед Димой. Что-то сказала ему, растянув в улыбке свои силиконовые губы. Дима осмотрел содержимое салатницы, помрачнел и как-то весь подобрался. Потом резко встал из-за стола, бросив на скатерть несколько купюр.
Он двинулся к выходу – угрюмый, чернее тучи. Теперь Нина видела только его удаляющуюся спину – прямую, широкую, с хорошо развернутыми плечами.
Дима ногой толкнул дверь и вышел. Все. Больше он сюда не сунется. После такой-то оплеухи – вряд ли.
– Стоишь? – окликнула Нину Рая-Патиссон. – Подсматриваешь? Дура ты, дура… – Патиссон сгребла со столика пустые подносы. – Такой мужик к тебе подъезжает, а ты!.. Че ты его динамишь-то, я тебя не пойму? Раз послала – думаешь, он по новой придет? Не надейся. На черта ты ему сдалась, ты посмотри на себя, посмотри!
Патиссон протерла полотенчиком поднос, норовисто эдак, в сердцах, и поднесла к Нининому лицу – гляди на себя, любуйся!
Нина хмуро взглянула на свое отражение.
– То-то, – произнесла Патиссон наставительно. – За четвертый десяток перешагнула, а гонору – как у топ-модели. Мы с тобой, Нинок, уже не топ-модель. Мы – стоп-модель. Приехали. Конечная остановка. Вагон идет в депо.
Дима вышел из ресторана. Охранник открыл перед ним дверцу машины. Дима казался невозмутимым, но охранник-то знал, нутром чуял: хозяин – в бешенстве. Такое с ним случалось не часто. Охранник переглянулся с шофером и сел рядом с ним.
Дима молчал, молчали и его служивые, не решаясь спросить, куда теперь ехать и ехать ли куда-нибудь вообще. Тишину нарушал развязный тенорок ди-джея радио «Максимум», привычно убалтывающего ночную паству.
– Заткни его! – рявкнул Дима.
Владик вздрогнул.
– Ты чего нервный такой? – усмехнулся Дима. – Пугливый стал! Тоже мне, трепетная лань. Смотри – уволю!
Владик нахохлился, но смолчал, только вырубил радио.
Дима откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Плохо она его знает… Если захлопнуть дверь перед Диминым носом, он в эту дверь стучать не будет. Он ее вышибет ударом плеча. Благо, силушки не занимать.
И силы, и упорства, и упрямства. Мы – Пупковы, ваша светлость. Народец крепкий, хваткий, необидчивый. Коли чего захотим – добудем. Не нахрапом, силой – так смекалкой да хитростью. Если дверь не выломаем – значит, с черного хода зайдем. Врасплох застанем, когда вы нас и не ждали.
Дима нашарил мобильный телефон и набрал нужный номер.
– Лева! – сказал он властно. – Ты мне к завтрашнему утру справочку сооруди. Разузнай-ка про родственников нашей графини… Всю подноготную. Как? Это твое дело – как. Ты у нас смекалистый. Муженек, дщерь, маман… Где служат, какие там у кого проблемки-заморочки… Понял? Действуй.
* * *
Был дивный осенний день – безветренный, солнечный.
Костя неспешно шел московским бульваром, подставляя лицо сентябрьскому ласковому солнышку. Кленовые листья шуршали под ногами, прошумел промчавшийся мимо трамвай.
Костя покосился на трамвай и беззвучно выругался. Благостного настроения как не бывало. Любезная сердцу всякого москвича, бессмертная хозяйка Бульварного кольца, юркая белка в его колесе, краснобокая «Аннушка» была теперь разрисована рекламой памперсов.
Костя воспринял этот факт как личное оскорбление. Ни в чем не знают меры, сукины дети! Ладно бы, лепили «Аннушке» на бока рекламу какого-нибудь безобидного «вимбильдана» или добропорядочно-нейтрального «Кодака»! Нет, они уже до памперсов добрались, нечестивцы! Так и до «тампаксов» – рукой подать… Костя представил себе страдалицу «Аннушку», оскверненную рекламой дамских прокладок, и снова чертыхнулся в сердцах.
И тут же пристыдил себя. Он шел в церковь, спешил к обедне. Церковь была уже совсем рядом, она стояла у изножия бульвара, а он, Костя, примерный прихожанин, истовый в вере, усердный в молитве, осмелился богохульствовать, поминая чертей в полушаге от храма!
Костя перекрестился трижды, отгоняя от себя тень искусителя. Войдя в ворота, он щедро одарил милостыней юродивых. Деньги на подаяние ему регулярно выдавала жена. На подаяние и на карманные расходы. Костя обычно шутил, принимая из Нининых рук ежедневную мзду: «Так… Это – милостыня юродивым… А это – милостыня мне. Поделим по-братски!»
Он давно свыкся с положением приживалы в собственной семье, с незавидной ролью нахлебника при жене-кормилице. Разумеется, смутные угрызения совести посещали его изредка, но Костя гнал их взашей, твердя мысленно: «Я попробовал работать. Я сделал все, что мог. Не вышло. С меня взятки гладки».
Эта скотская новая жизнь напоминала ему огромный шумный людный рынок. Вселенское торжище. Все поделились на торгашей, покупателей и воров-карманников. Торгаша из Кости не вышло. Покупать Косте не на что. И карманника из него не получится – воровать не умеет. Все. Здесь ему места не было. Костя ехал с ярмарки…
Но нужно же было чем-то заполнить жизнь! Он не желал коптить небо. Он должен был, обязан был найти для себя нечто, способное сделать его существование осмысленным. С полгода он метался в поисках этой высокой цели.
Для начала Костя вступил в ряды какой-то ультрарадикальной партии, но бежал оттуда тотчас, с ужасом сообщив жене, что они там все «голубые» или «красно-коричневые». «Слава Богу, – вздохнула Нина с усталым облегчением. – Я все равно не смогла бы оплачивать такие членские взносы…»
Костя выцыганил у нее полтинник и вступил в аполитичную и гетеросексуальную Партию любителей пива, но вскоре покинул и ее. «Боишься спиться?» – поинтересовалась жена. «Там скучно, – пояснил Костя. – И потом, я пиво не люблю. У меня от него изжога».
Жизненная цель и истинное призвание были обретены Костей внезапно. Однажды, спасаясь от проливного майского дождя, Костя забрел в церковь. Слоняясь там в потемках, пережидая ливень, Костя подошел к церковному календарю… Боже всемилостивый! Оказывается, Костя вошел под эти своды в день своих именин.
– Это знак, – прочувствованно говорил он в тот же день Нине. – Пойми, это рука провидения! Я грешил, я жил бесцельно, бессмысленно, полжизни насаждал идеологию безбожников. Антихристов!
– Это ты о чем? – спросила Нина, торопливо собирая сумку, готовясь к ночной смене. – О научном коммунизме, что ли?
– Вот именно! Я должен отмолить грехи. Твои и мои. Ты, дорогая моя, тоже ереси служила…
Так они и жили теперь. Жизненные задачи были распределены раз и навсегда. Нина мыла подъезды, мерзла на осеннем ветру у газетного лотка, гремела тарелками в посудомоечной, а Костя отмаливал их общие грехи. Костина миссия была высока и многотрудна, Нина решала задачи житейские, земные. Костя отвечал за величие духа, Нина – за презренный быт.
Итак, Костя вошел в церковные ворота. Раздал подаяние. Замер у входа в храм, содрал с головы кепчонку, перекрестился истово и ступил наконец под священные своды.
До начала службы оставалось еще около получаса. Костя купил три свечи у церковной служительницы, стоявшей у свечного ящика, и неодобрительно покосился на пергидрольную блондинку, подошедшую к ящику следом за ним. «Платком бы голову покрыла, прежде чем в храм войти, – подумал он раздраженно. – Тоже мне прихожанка! Ни черта не… Свят, свят, свят, что это я чертей поминаю сегодня?»
