Текст книги "Принцесса на бобах"
Автор книги: Марина Мареева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Замуж за него она не собиралась, естественно. На черта ей этот князь, преп по технике речи, семьсот тысяч оклада?! Князь Ларе не нравился. Лара любила своего плебея-мебельщика. Дима к венцу ее вести передумал, поостыл, давал задний ход. Лара решила его спровоцировать, подстегнуть.
– За Трубецкого, – повторила она с вызовом. – Дай нам денег, Дим. Он должен что-то оставить чилдренам. Он их настрогал штук шесть. Ждал, когда наследник родится. Продолжатель рода. А сам все девок лудил. Дамский мастер. Дай денег, Дим. Считай, что это отступные.
Дима кивнул, наливаясь тяжелой вязкой злобой. Потом подошел к Ларе, сгреб ее в охапку и выволок из кабинета. Лара отчаянно завизжала и, пытаясь вырваться, замолотила его кулаками по плечам.
Дима протащил ее вниз по лестнице, не произнеся ни слова, тяжело дыша и багровея от ярости.
– Пусти! – кричала Лара, отбиваясь. – Пусти! Ты что, убить меня хочешь?! Ошалел совсем?
Дима вытащил ее на улицу, подволок к своей машине. Шофер выскочил из авто, растерянно глядя на хозяина и его визжащую подругу.
– Отвези ее домой, – прохрипел Дима, наконец выпустив Лару. – К ней домой, – уточнил зло. – Не ко мне – к ней!
– Да вон ее машина стоит, – пробормотал шофер, косясь на Ларину машину (Димин подарок, Дима умел быть щедрым, что да, то да). – Вон ее тачка! Она на своей приехала, я видел.
– Дима! – Лара размазывала слезы по лицу. Она уже поняла, что проиграла. – Дима, я пошутила! Я ни за кого не выхожу, не собираюсь! Это я так, шутка дурацкая…
– Отвези ее, – повторил Дима, глядя на шофера. Лару он не слышал, Лары больше не существовало. – Давай, в темпе!
Лара притихла, вытерла слезы, оттолкнула руку шофера. Подошла к своей машине, открыла ее, села за руль и умчалась.
Дима присел на каменный выступ и привалился спиной к стене. Сидел, глядя перед собой угрюмо и тупо. Шофер топтался на месте, не решаясь подойти к хозяину, не зная, чем ему помочь.
Лева выскочил из дверей офиса, огляделся, увидел Диму, присел рядом и протянул ему сигареты. Помолчали. Дима закурил, жадно затянувшись.
– Я, значит, грязный торгаш, – пробормотал он после долгой паузы. – Я – торгаш, а ей белую кость подавай… Кронпринцев… Она у нас, блин, Трубецкая теперь! Лев, найди мне какую-нибудь разведенку из Рюриков, – попросил он с печальным сарказмом. – Женюсь и буду Рюрик. Найдешь?
Лева хмыкнул. Дима потянулся за новой сигаретой.
– Хватит, – сказал Лева и сунул пачку в карман. – Одну выкурил – хватит. Из Рюриков тебе найти? Что ж, поищем. Не такая уж плохая идейка, мой дорогой.
Позвонили в дверь. Осторожный короткий звонок.
– Одиннадцать вечера… – Нина недоуменно покосилась на мать. – Кто это, как думаешь?
– Не открывай, – сказала мать, продолжая массировать худенькую Нинину спину, почти по-девчоночьи узкую. – Не вздумай даже. Шпана какая-нибудь…
Опять раздался звонок. На этот раз – долгий, настойчивый. Нина решительно поднялась с табурета.
– Не открывай, – крикнула мать.
– Ну что ты хочешь, чтобы Вовка проснулся? И Костя?
Она вышла в прихожую, подошла к двери.
– Кто?
Молчание. Потом низкий женский голос откликнулся вкрадчиво, льстиво:
– Вы меня не знаете… Нина Николаевна… Если это вы… я сейчас вам все…
Нина открыла дверь, не дослушав.
Полная брюнетка лет пятидесяти стояла перед ней, улыбалась Нине умильно, сложив пухлые руки на животе эдак по-поповски. Волосы у брюнетки были весьма интенсивно начесаны по моде шестидесятых годов – до размеров огромного, почти идеальной геометрической формы шара.
– Здрасте, – сказала незнакомка. – Как у вас лестница-то сверкает… – И она улыбнулась Нине. – Каждая ступенечка блестит. Не иначе как вы ее вымыли только что.
– Допустим, – кивнула Нина. – Вы к кому?
– Значит, все еще моете, – вздохнула незнакомка. – Костя мне рассказывал.
– Костя? – переспросила Нина удивленно. – А вы кто, собственно?
– Я Вика. – Незнакомка подняла руки к вискам, поправляя прическу – шар не дрогнул, не шелохнулся. – Я Вика, та самая… Ваш муж уходил ко мне… Три года назад.
Марсельеза! Фармацевтша-воительница. Нина рассматривала ее с насмешливым интересом.
– Он спит, – прошипела мать, выглядывая из-за Нининого плеча. – Костя спит. И вообще, что вам здесь нужно?
– Мама, иди к себе, – велела Нина и посторонилась, впустив Марсельезу в прихожую.
– Нина, кого ты впускаешь? – зашептала мать негодующе. – Зачем?
– Мама, иди к себе! – Нина повысила голос.
– Я – в кухню, – прощебетала Марсельеза и шмыгнула в кухню, непрестанно оправляя, взбивая кончиками пальцев свою шарообразную прическу, покрытую прочным панцирем из лака. – Я к вам по делу. – Она села к столу, снова сложив руки на животе.
Нина прислонилась к стене, глядя на Марсельезу. Фарс… Костю, что ли, разбудить?
– Именно к вам, – словно прочитав ее мысли, уточнила Марсельеза с многозначительной улыбкой. – Не к Косте. В этом доме все решаете вы, как я понимаю. – Марсельеза сделала краткую паузу и выпалила, решившись: – Нина, я хочу получить компенсацию.
– Что?! – спросила Нина изумленно. – Что вы хотите получить?
– Компенсацию, – повторила Марсельеза веско, с мрачной торжественностью. Она уже не улыбалась. – Компенсацию за утраченное здоровье.
– А мы-то тут при чем? – Мать заглянула в кухню и ненавидяще посмотрела на Марсельезу. – Костя – при чем?! Он бил, что ли, вас?
– Мама, ты еще и подслушиваешь? – Нина попыталась выставить мать из кухни.
– Что-о вы, – вздохнула Марсельеза. – Костя… Да он мухи не обидит! Это я его пару раз приложила… Когда пьяный пришел. У меня рука тяжелая.
– Гони ее, – прошипела мать, не давая Нине вытолкнуть себя из кухни. – Что ты ее за стол-то посадила?
– У меня астма, – сказала Марсельеза, делая вид, что не слышит выпадов в свой адрес. – Я инвалид второй группы.
– А мы-то здесь при чем?! – завопила мать. – Костя здесь при чем?
– Он привел в дом кота, – пояснила Марсельеза. – Он нашел его там, у Белого дома… Мы его даже назвали Руцким. Вылитый Руцкой, усики – щеточкой…
Нина и мать ошеломленно взирали на Марсельезу.
– И кот стал у нас жить, – продолжала Марсельеза задумчиво, медленно, с какой-то странной полуулыбкой. – А потом Костя вернулся к вам, а Руцкой остался у меня. Я его очень любила…
– Кого? – спросила Нина. – Костю? Или кота?
– Обоих, – прошептала Марсельеза.
– Нина, она сумасшедшая, – заметила мать убежденно.
– Но я стала кашлять. – Марсельеза вновь проигнорировала оскорбление. – И задыхаться. У меня началась астма на нервной почве. Опять же – кошачья шерсть…
– Отдали бы кота. – Мать смотрела на Марсельезу почти с опаской. – Раз такое дело… Нас-то чего шантажировать?!
Нина изловчилась и наконец вытолкнула мать за порог кухни, захлопнула дверь, придерживая ее рукой на тот случай, если мать предпримет попытку штурма.
– Я сейчас ложусь в клинику. – Марсельеза взглянула на Нину в упор. – У меня совсем нет денег на лечение. Помогите, умоляю вас! Это так дорого теперь, вы же знаете… Ведь если бы не Костя… И не кот… Я была бы здорова.
Нина смотрела на нее молча. Марсельеза улыбалась ей искательно и жалко. Потом, вспомнив, наверное, о своем диагнозе и инвалидности, она надсадно и хрипло закашлялась. В сущности, она мало чем отличалась от побирушек из электричек и поездов метро: тот же заунывно-протяжный голос, сиротская печаль во взоре…
Нине стало нестерпимо стыдно. Не за себя – за эту бедолагу. И жаль ее до слез – нелепую, полубезумную старую тетку. И себя тоже жаль почему-то.
– Я совсем одна, – призналась Марсельеза. Глаза ее наполнились слезами. – Совсем-совсем одна. Кот умер. Детей у меня нет…
– Вы чаю хотите? – спросила Нина.
Марсельеза покачала головой, борясь со слезами.
– Вам еще повезло. – Она достала из сумочки, такой же допотопной и старомодной, как и она сама, мятый носовой платок и трубно высморкалась. – Повезло. У вас – дети, мама. Муж… Хотя какой он муж, уж я-то знаю… Помню. Но все же… Вам есть о ком заботиться. Это такое счастье! А я совсем одна. Мне даже поговорить не с кем. Я пойду. Простите.
Она поднялась из-за стола, снова проверив сохранность своей зацементированной лаком прически.
– Подождите, – произнесла Нина растерянно, не зная, чем ей помочь. – Куда вы? Вы же просили… Вам ведь…
– А! – Марсельеза махнула рукой, сунула платок в карман и снова поправила купол над головой. – Это я так… Чтобы повод был познакомиться.
Марсельеза открыла дверь – мать стояла в прихожей, сунув руки в карманы халатика, испепеляя незваную гостью инквизиторским взором.
– Мама, что же ты подслушиваешь? – прошептала Нина укоризненно. – Стыдно, мама… Подождите! – Она оглянулась на гостью. – Я сейчас… Денег у нас совсем нет, но… – Задумавшись на миг, Нина сняла с пальца колечко. – Это не обручальное, – пояснила она поспешно, протягивая кольцо Марсельезе. – Это я сама себе купила когда-то… Я его в ломбард не сдаю, жалею… Ну, это неважно. Оно с бирюзой, я бирюзу люблю… любила. Возьмите.
– Дура ты, дура, – вздохнула мать. – Святая простота! Поверила аферистке…
– Спасибо. – Марсельеза вытерла слезы. Покачала головой. – Я не могу принять, спасибо.
– Она и астму-то выдумала, – не унималась мать.
– Астму я не выдумала. – Марсельеза открыла дверь на лестничную площадку. – Каждую ночь задыхаюсь, ингаляторов не напасешься. Спасибо вам. – Она взглянула на Нину. – Вы добрая. Не сердитесь на меня… за Костю.
– Когда это было! – устало откликнулась Нина.
– Все равно вы счастливая, – сказала Марсельеза. – Хоть и лестницы моете. Вам есть для кого жить. Счастливая!
– Может, и вам еще повезет, – ответила Нина.
– Мне – вряд ли. – И Марсельеза улыбнулась ей сквозь слезы. – А вот вам повезет. Я немножко колдунья. Меня в нашей аптеке на Фестивальной все бабы ведьмой звали. Вам повезет. Помяните мое слово!
Теплый сентябрьский вечер. Аккуратная лужайка перед двухэтажным коттеджем с высокой мансардой. Мерное урчание газонокосилки – Димин садовник стрижет газон. Совершеннейшая идиллия. Дом в Серебряном бору. Сосед справа – поп-звезда. Сосед слева – политик из самых-самых… О чем еще мечтать? Чего ж, черт подери, так тошно?!
Дима прохаживался вдоль центральной аллейки, меряя ее шагами. Тоска подкатывала к горлу, тупая, неотвязная мутная тоска. Выпить, что ли?
Странное дело – не хотелось. Да и не поможет. Махнуть в ночной клуб? Сидеть там, глотать виски, пялиться на стриптизерш? Ему всегда их жалко. Ему кажется, что им, горемычным, зябко нагишом-то. Никогда они его не возбуждали, бедные трудяги, рабочие лошадки с вселенской тоской в густо подмазанных очах. Может, он увечный какой? Нет, не возбуждают, и все тут.
Дима остановился посреди аллейки, оглядел свои владения. Уже стемнело, горничная зажгла свет в комнатах первого этажа. Горничную еще Лара подбирала. Забраковала пятерых хорошеньких, выбрала самую некрасивую. Под «полтинник». «Вот так вот, – сказала. – Будет эта. Чтобы глаза не пялил. И за бока не хватал».
Лара, Лара… Как же все повернулось! Тебя здесь больше нет, а дурнушка-домоправительница осталась. Стоит на веранде, опускает в гжельскую напольную вазу свежесрезанные гладиолусы – Ларины любимые.
Запищал мобильный. Голос у Левы был торжественный, он говорил неспешно, с расстановкой:
– Дим! Здесь Боб, наш новый босс по рекламе. Общнетесь?
– Давай, – вздохнул Дима.
– Я подготовил рекламный пакетец, – забасил Боб. – Эскизы торговой марки. Я что хочу сказать… Вот эта наша партия новая – гарнитурчики «под ретро». Здесь особый товарный знак надобен, Дмитрий Андреич. Что-нибудь вроде фамильного клейма… Пупков, конечно, не Гамбс…
– Дима, послушай, – затараторил Лева, включившись в беседу. – Тут вот какая идейка… Помнишь, ты вчера насчет аристократки острил? Я на досуге пораскинул мозгой. Мебеля у нас стильные, «под ретро». А чьей фирмы? Пупков энд компани? Не звучит!
Пупков – это была Димина фамилия. Пупков, сын Пупкова. Откуда они, Пупковы, пошли, что там в истоках фамильных, в происхождении рода – никто толком не знал. «Ну, может, Димка, пращуру нашему кличку такую дали… Может, было за что, – сказал ему как-то отец, рассмеявшись. – Что ж нам теперь, фамилию менять? Да ни в жизнь! Это ведь как на нее посмотреть, на фамилию-то… Кому – Пупок, а кому – пуп земли. Не в том смысле, что зарвался, забронзовел… В том смысле, что – соль земли. Пуповина».
– Опять же – фарфоришко строгаем, – продолжал между тем Лева. – Выпуск сервизов налаживаем. А что на донышке? «Пупков» в вензелях?
– Ну, и что ты предлагаешь? К чему ты клонишь-то, я никак не врублюсь? – Дима зябко поежился. Солнце село, разом похолодало. Он двинулся к дому, держа трубку возле уха.
– Слушай, – Лева выдержал паузу. – Находим какую-нибудь старую деву из Дашковых, победнее. Чтоб ей штука баксов небом в алмазах показалась. Берешь ее фамилию, через год разбежались тихо-мирно, полюбовно, и ты – Дашков. Сервиз от Дашкова! Мебель от Дашкова! Звучит! Классная реклама. Спрос будет ломовой.
– Иди ты к черту! – отрубил Дима.
Прервав диалог с хитроумным компаньоном, Дима вошел в дом. Побродил по комнатам, потрепал по морде одного из двух своих красавцев догов. Чарли смотрел на хозяина печально и преданно.
Собаки появились в доме три года назад. Никита, Димин сын, потребовал себе в подарок на свое пятилетие. Дима приволок ему пять гигантских плюшевых собаченций. «Живого! – завопил Никита, оттолкнув в сторону охранника Владика, едва удерживающего в растопыренных дланях весь этот собачий выводок. – Я просил живого!!!» Никита рос капризным, балованным. Эдакий наследник Тутти. Дима прощал ему все. Все спускал, все позволял, ни в чем не отказывал. Жена ворчала, взрывалась изредка: «Ну кем вырастет? Дима, мальчик должен знать слово „нет“!» «Не должен, – возражал Дима упрямо и твердо. – Мой сын не должен знать слово „нет“. Тогда ему никто потом „нет“ не скажет. Не посмеет сказать».
Купили догов. Никита был счастлив. И Дима был счастлив, и жена… Это было три года назад. Всего три года назад. Детский смех, сыновняя взлохмаченная макушка, о которую Дима любил тереться щекой, русая, как у отца, как у деда. Никита вообще вышел мастью, породой, повадкой, упрямым норовом – в Диму. В Пупковых. Только глаза – как у жены. Темные, чуть раскосые.
Теперь он уже не Пупков. Селиверстов. Никита Селиверстов. Жена настояла на том, чтобы Мальчик взял фамилию отчима. Это был страшный удар для Димы, чудовищный. Дима долго не мог оправиться. Но и воспрепятствовать не смог.
«Ничего, – сказала жена, бывшая жена. – Ты себе еще родишь наследника. Твоя певичка тебе родит. А Никита будет Селиверстов. Так я хочу. И мой муж так хочет».
Тоска… Дима стоял у мансардного окна. Вечер, осень, где-то жгут костер… У поп-звезды опять тусовка, народное гулянье в палисаднике. Собрался весь фанерноголосый бомонд. Хохот, визг, шашлыками пахнет… Пахнет шашлыками, пахнет дымом, сырой опавшей листвой, сосновой корой, пропитанной сентябрьскими дождями… Тоска. Какая тоска! Что же делать? Что с ним происходит? Понятно – что. Он всех потерял. Все потерял. Сам виноват. Сам виноват во всем. Только сам.
Что он молол там, затейник Лева, про каких-то графинь-княгинь? Ну да. Титул. Товарное клеймо. Остроумный рекламный ход. Забавный, неожиданный, ничего не скажешь. Только на дьявола ему, Диме, ввязываться в эту сомнительную авантюру?
А что? Приключение. Хоть какое-то спасение от неотвязной хандры. Никита теперь – Селиверстов, а он, Дима, будет Дашков. К примеру… Волконский-Болконский. Ваше сиятельство. Ваше сиятельство, не соблаговолите ли вы отведать… Позвольте представить вам… Фрак, цилиндр, монокль… Чего еще там… Труакатр. Дима рассмеялся. Чушь собачья!
Труакатр… Же не манж па сис жур. Попробовать, что ли? Дима достал мобильный. Чушь, конечно, дурь, блажь, но все-таки приключение. Авантюра! Авантюры он обожал. Неизбывное, невытравляемое с возрастом мальчишество еще жило в нем, тридцатитрехлетнем солидном мужике. Дима был азартный, рисковый. На том и стоял. На этом и дело свое выстроил, и преуспел в нем.
– Лева, – сказал он весело, дождавшись, пока Лева ему ответит. – Дрыхнешь там, что ли? На восьмой гудок подошел. Слушай, ты давай-ка смотайся в это, как его там… Дворянское собрание, да?.. Составь мне списочек невест с родословной. Только смотри, чтобы им не под девяносто было! Чтобы челюсть не выпадала. А то найдешь мне старушенцию с буклями, какую-нибудь Пиковую даму. «Три карты, три карты», – пропел он. – Нет, я – не Германн. Я – другой. Давай, действуй! Поезжай туда завтра же.
– Нин, глянь, опять твой идет!
Оксана, соседка Нины по торжищу в подземном переходе, толкнула Нину плечом, указывая на приближающегося Костю.
Костя подошел к газетному лотку, сказал Нине хмуро:
– Не могу. Я не могу больше.
– Фотографируются? – спросила Нина. – Спрос есть?
– Спрос-то есть, – пробурчал Костя. – Спрос есть. Сил нету. Нету у меня сил терпеть.
– Сядь. – Нина усадила мужа на свой складной стул, достала термос и наполнила горячим чаем пластмассовый стаканчик. – Пей, я сегодня шиповник заварила.
– Умаялся, бедный. – Оксана глядела на Костю сострадательно. – На, скушай грушку. Га-арна грушечка… На!
Оксана торговала фруктом-овощем. Хохлушка откуда-то из-под Житомира, классическая украинка: чернобривая, мордастенькая, глаза-вишни, румянец во всю щеку… Она работала по найму, как и все ее землячки-напарницы. У каждой был хозяин – грузин, или осетин, или азербайджанец. Хохлушки торговали кавказскими грушами-гранатами, ночуя где-то в тесных съемных комнатенках, вздыхая по ночам о своих чадах («Как там моя доця? Она у меня хворая…»), откладывая скудную денежку про запас («то ж – не гривна, то ж валюта!»), платя своим смуглолицым работодателям и делом, и телом…
Нина их жалела. Дружила с ними. Иногда пускала какую-нибудь, оставшуюся без крова, на бесплатный ночлег. Оксана у Нины ночевала частенько, пряталась от своего Арифа, поколачивающего ее по пьяному делу.
«Ревнует, – поясняла Оксана с гордостью, пока Нина ставила в кухне раскладушку. – Лютый! Важный, як гиря. У него в Баку – три жинки и в Нахичевани – две. Всех мордует. Меня – тоже».
Теперь Оксана угощала Костю грушей, вслушиваясь в Костин бессвязный монолог.
– Не могу, – жаловался Костя жене. – Стыдоба! Стою, глаза прячу. Сил моих нет! Ладно, пошел.
Он допил чай и вернул Нине стаканчик.
– Иди. – Нина умоляюще посмотрела на мужа. – Потерпи, Костенька. Ты уже сорок тыщ заработал. За три часа. Потерпи, мы хоть один долг вернем.
У Кости сегодня была премьера. Дебют в качестве фотографа-зазывалы. С той разницей, что у зазывалы сидит на плече мартышка в бархатном чепце или, скажем, за спиной высится фоном храм Василия Блаженного, а у Кости вместо храма и мартышки имелся в наличии потертый субъект преклонного возраста (яичко не простое, золотое) – знаменитый в прошлом сатирик-пародист. Сатирик жил в доме рядом с подземным переходом, был всеми давным-давно забыт, бедствовал, нуждался, попивал, ждал скорого конца. Был к нему готов. Горевал только, что и на гроб деньжат не хватит.
«Хошь заработать? – спросил его однажды какой-то ловчила. – У меня – „Полароид“, у тебя – твоя рожа». «Кто ее помнит!» – «Напрягутся – вспомнят. Щелкнутся на память. С великим в обнимку. За двадцатку. Десять мне, десять – тебе».
Ловчила был мужем Зинаиды, Нининой напарницы. Сегодня ловчила болел, отлеживался. Нине стоило немалых усилий, чтобы заставить Костю выйти из дома и прийти сюда, на подмену к Зинаидиному муженьку. Нина ликовала. Хоть что-нибудь, да заработает. Надо только выкрикнуть громко, зазывно: «Фото на память! Вы и король разговорного жанра! Сегодня – в последний раз!» – и щелкнуть потом «Полароидом». Все дела.
– Опять идет! – охнула Оксана. – Твой идет, Нина!
Костя снова вернулся. Подошел к жене, уныло выдавил:
– Он плачет.
– Кто? – Нина подняла на мужа усталые глаза.
– Кто… Разговорник наш. Спрятался за ларек с шаурмой и плачет. Его какой-то гость столицы обидел. Я, говорит, с тобой сфотографируюсь, только ты мою куртку накинь. А то у тебя такой обдергай – никто потом и не поверит, что ты тот самый… Нина, иди успокой его, ты умеешь. Я не могу, я сам разревусь.
– Стой здесь, – велела Нина.
Она выскочила из перехода в людской полдневный улей и ринулась к будочке, в которой готовили шаурму. Ступая по пустым бумажным тарелочкам, коими было усеяно все вокруг, она обогнула будку и увидела знаменитого сатирика. Он уже не плакал. Его морщинистое испитое лицо не выражало ничего, кроме абсолютного опустошения. Он стоял, полузакрыв глаза, смежив набрякшие красноватые веки, обхватив плечи руками. На нем был ветхий линялый пыльник – такие в кино пятидесятых годов носили инженеры-целинники и функционеры средней руки, – аккуратно подштопанный на локтях и у истрепанных обшлагов. На ногах – «прощай молодость» со сломанными «молниями».
– Николай Петрович, – негромко окликнула его Нина.
Старик вздрогнул и открыл глаза.
– Идите домой, вы устали. Вы сегодня хорошо поработали. Пожалуйста, идите, вам отдохнуть пора.
– Чем такой позор – лучше живым в гроб лечь, – глухо произнес старик.
– Никакого такого позора, – возразила Нина, подходя к нему и осторожно дотрагиваясь до костлявого плеча экс-звезды. – Люди бывают бестактными. Вы лучше меня это знаете. Простите их и забудьте.
– Меня Гаркави объявлял, – прошептал старик, снова прикрыв глаза. – Я еще Хенкина застал… Я имел бешеный успех – четыре концерта в день с аншлагами.
– Я знаю. – Нина поглаживала его по плечу, успокаивая.
– На одной афише с Утесовым, – шептал старик. Губы его дрожали и кривились. – С Мироновой-Менакером. Яхонтов на мне каждую программу обкатывал…
– Я знаю. Пойдемте отсюда. – Нина обняла его за плечи, пытаясь отвести от стены будки. – Пойдемте, я вас домой провожу.
– За что?! – выкрикнул старик надтреснутым фальцетом. Что это за страна такая, прости Господи?! Я пятьдесят лет на эстраде, а мне за газ платить нечем!
– Мне тоже нечем, – пробормотала Нина.
Заслышав крики, продавец шаурмы выглянул из будки и сделал Нине знак рукой: мол, уводи своего юродивого.
– Меня никто не помнит, – сказал старик обессиленно. – Они меня с Вициным путают. Кретины! Иваны непомнящие!
– Все вас помнят, – возразила Нина, лихорадочно соображая, как бы его успокоить, что бы такое приврать. – Я вас помню. Я на все ваши концерты ходила в юности. Месяц копила на билет.
– Правда? – просветлел сатирик.
Нина кивнула. Сроду она не ходила на его концерты, конечно. На эту разлюли-люля-по-шлягу. Она ходила в Политехнический на Окуджаву, стояла на галерке в «Современнике» и на «Таганке», в Пушкинском бродила до закрытия…
– Нет, вы меня не обманываете? – Старик не сводил с нее испытующего взгляда. – Ну, все равно спасибо. Хотите, я с вами бесплатно сфотографируюсь?
– Хочу, – кивнула Нина, чувствуя, как перехватывает дыхание. – Очень хочу.
– Деточка, что же нам делать? – спросил старик с обезоруживающей детской беспомощностью. – За что нам это все? Эта жизнь жуткая? Почему мы так страдаем? За какие такие грехи?
– Я не знаю, – вздохнула Нина. – Лучше об этом не думать. Может быть, все еще образуется.
– И мы услышим ангелов, да? – подхватил старик с горькой усмешкой. – И небо увидим в алмазах? Ну, дай нам Бог. Мне ждать недолго осталось, я эту зиму не переживу… Мне – ангелы. Вам – алмазы, идет?
Нина молча обняла его, и они стояли вот так, обнявшись, на крохотном пятачке земли, отгороженном от людского муравейника стеной будки.
Муравейник жил своей обычной дневной жизнью. Шум голосов, непрестанное движение, суета, толкотня, озабоченные усталые лица…
Дима стоял посреди маленького двора и озадаченно озирался. Бог ты мой, он уж и забыть успел о том, что есть еще на свете такие дворы – грязноватые, тесные, облепленные со всех сторон четырехэтажными панельными «хрущевками»… Как они там живут, в этих каморках, в этих крохотных кухоньках, в подслеповатых комнатенках с низкими потолками? Бедные, бедные люди… Какая-то старуха плелась к магазину, пустая авоська болталась у нее на согнутом локте.
– Поди дай ей денег, – велел Дима охраннику Владику.
Лева выбрался из машины. Глянул в бумажку с адресом, сверился с номером соседнего дома.
– Дмитрий, – произнес он решительно и весело, – нам сюда. Ну? Чем тебе не особняк Рябушинского? Наша графинюшка проживает именно здесь. Дом шестнадцать, корпус семь. Все верно.
Дима вошел в подъезд вслед за Левой и брезгливо поморщился: в подъезде воняло кошачьей мочой, дешевым портвешком – по всей видимости, местные алкаши облюбовали этот подъезд для ежевечерних возлияний. Где-то совсем рядом, за стеной, какая-то женщина кричала визгливо и яростно, потом загремела посуда, хриплый мужской бас пятистопно выругался…
– Слышимость, а? – усмехнулся Лева, одолевая пролет за пролетом. – Хрущобы… Детство мое золотое…
– Да ну? – изумился Дима, едва за ним поспевая. – У тебя же папаша был дантист. Неужто в хрущобе куковали?!
– А ты как думал? – хохотнул Лева, остановившись у двери под номером девятнадцать. – Знаешь, сколько зубов ему пришлось запломбировать фраерам всяким, прежде чем он на кооператив в Сокольниках заработал? Мало не покажется… Нуте-с, к делу! – И Лева нажал кнопку звонка, переложив шикарный букет (гладиолусы в пестрой кружевной фольге) из правой руки в левую.
Дверь открылась почти сразу же.
Худенькая пожилая женщина в пальтишке из болоньи стояла на пороге и испуганно глядела на нежданных гостей.
– Что же вы не спрашиваете «кто там», сударыня? – поинтересовался Лева наставительно. – Крайне неосмотрительно с вашей стороны. Нравы падают, криминал растет… Госпожа Шереметева здесь проживать изволят?
«Зачем он ерничает? – подумал Дима с досадой. – Издевается над несчастной старушенцией, козел… А может, это она и есть – Шереметева? Ошибочка вышла, опечаточка в списке: вместо семидесяти лет поставили сорок. М-да… Вот тебе, Дима, и невеста. Пойдешь под венец с Божьим одуванчиком».
Он вспомнил картину «Неравный брак»: постный старец и скорбная молодка у алтаря. Дима представил себя на месте молодки: размордевший верзила под воздушной фатой… Заржал в голос, не удержавшись.
– Могу я видеть госпожу Шереметеву? – повторил Лева, с удивлением покосившись на компаньона.
– Здесь господ нет, – отрубила старуха. Она уже справилась с растерянностью. – Здесь в основном товарищи. Нина! – крикнула старуха. – Вставай! К тебе!.. Проходите. – Она посторонилась, впуская визитеров в крохотную прихожую. – Что-то к нам какая-то публика непонятная зачастила, – добавила она вполголоса, словно для себя.
– Всему свое время, сударыня, – успокоил ее Лева, с любопытством озираясь по сторонам. – Мы приоткроем завесу над тайной. Вот чайку нам нальете, тогда и…
– Проходите в кухню, – вздохнула старуха. – Нина! – крикнула она снова. – Она сейчас встанет… Уснула после ночной смены.
Старуха ввела гостей в крохотную кухоньку. Дима скептически огляделся. Башку бы с плеч Никите Сергеевичу за эти кельи. Впрочем, благое дело делал. Вытаскивал народонаселение из бараков и коммуналок. И не его вина, что народонаселение до сих пор в таких клетушках ютится. Дай Бог здоровья дядьке в кепке – может, хоть он москвичей из этих нор вызволит?
– Мам, ты чего меня будишь? – Сонная женщина лет сорока, худенькая, растрепанная, еще не проснувшаяся толком, вошла было в кухню, на ходу набрасывая халатик на ночную рубашку. Увидела незнакомых мужиков, охнула, выскочила из кухни, крикнув досадливо, смущенно:
– Ну что ж ты не предупредила?
Она вернулась через пару минут. Халатик был застегнут на все пуговицы, волосы наспех подобраны.
Лева вскочил и поцеловал руку растерянной, ничего не понимающей Нине. Дима тоже поднялся со своего табурета и учтиво склонил голову. Нина перевела на него взгляд, и глаза ее округлились от удивления.
– Здра-авствуйте, – протянула она. – Надо же! Правду говорят: мир тесен. Москва – город маленький… Я вас знаю, вы в нашем ресторане бываете.
Она улыбнулась. Улыбка у нее была замечательная – открытая, искренняя. Сразу стало легче. Ушла эта дурацкая неловкость, общее напряжение.
– Мы потому вас и выбрали, – усмехнулся Дима, толкнув Леву в бок (мол, дари наконец цветочки). – Я вас выбрал. Первой из списка. Глянул в графу «профессия», смотрю – а вы в моем любимом заведении работаете. Ну, думаю, не иначе как судьба.
– А что за список такой? – спросила Нина, принимая из Левиных рук букет. – Спасибо… Мама, поставь цветы… Что у вас за дело-то ко мне, не пойму?
– Речь идет о деловом соглашении, – вкрадчиво пояснил Лева.
– Да вы садитесь, господа, – перебила его Нина, снова улыбнувшись. – Садитесь, прошу вас.
Лева опустился обратно на свой табурет, а Дима остался стоять, привалился к подоконнику и, скрестив руки на груди, с интересом рассматривал хозяйку. Как она произнесла это свое «господа»! Как это у нее получилось – легко, естественно, просто. Будто всю жизнь она так говорила: «Прошу вас, господа… Садитесь, господа…»
Гены. Генная память, не иначе. А мы, совки, крестьянские дети, хоть и твердим теперь через слово, важничая, упиваясь звучанием этого полузабытого, реанимированного обращения «господа», – выходит оно у нас коряво. Фальшиво, натужно, нескладно. Какие мы, к дьяволу, господа! Мы – не господа. Мы – дворовые.
– Речь идет о деловом соглашении, – говорил между тем Лева. – Крайне выгодном для вас, поверьте.
– А что я могу вам предложить? – удивленно спросила Нина.
– Фамилию, – быстро сказал Лева. – Вашу фамилию. Мы хорошо заплатим.
– Зачем вам моя фамилия? – Теперь Нина уже совсем была сбита с толку. – Мама, ты что-нибудь понимаешь?
Старуха молча, поджав и без того узкие губы, опускала гладиолусы в трехлитровую банку. Диме показалось, что, в отличие от дочери, мать уже догадывается, в чем дело.
В кухню влетел крепенький пацанчик лет пяти, светлоголовый, как его Никита. Вбежал, прижался к материнским коленям.
– Зачем нам ваша фамилия? – переспросил Лева, вытаскивая из кармана куртки несколько пластинок жвачки и вручая их мальчику. – Сейчас объясню. Вы Шереметева. Отпрыск, так сказать. Потомок аристократической династии…
– Я?! – поразилась Нина, теребя верхнюю пуговицу халата. – Да Бог с вами! Какая династия? Вовка, иди в комнату… Иди, иди!
Мальчишка запихал в рот сразу три жвачки и умчался.
– Мы тем Шереметевым никто, – пояснила Нина поскучневшему Леве. – Мы к ним никакого отношения не имеем. – Голос ее звучал так, словно она оправдывалась. – У меня отец бухгалтером был, а мама – кладовщицей.
И она вопросительно взглянула на мать, как бы ожидая от нее подтверждения своим словам. Старуха не спешила отвечать. Взяла тряпку, принялась зачем-то вытирать и без того чистую клеенку на столе.
– Мама, – не выдержала наконец Нина, – что же ты молчишь?
