Текст книги "Принцесса на бобах"
Автор книги: Марина Мареева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
– Бухгалтер-то бухгалтер, – выдавила мать. – Да из этих… Из тех.
– Из каких, мама? Ой, да не верю я… И ты всю жизнь… – Она с трудом подыскивала слова, потрясенно глядя на мать. – И ты всю жизнь молчала?
Дима вжался спиной в стену и машинально потянулся к карману пиджака за сигаретами. Черт, бросил же, позавчера бросил окончательно. Лева – гений интуиции, как он угадал? – кинул Диме пачку сигарет и спросил у хозяйки:
– Здесь курить можно? Вы позволите?
Нина не слышала его. Она была оглушена, подавлена, смята. Она только повторяла без конца, глядя на мать:
– Что же ты молчала, мама? Что же ты молчала?
– Всю жизнь молчала и дальше бы молчала! – крикнула старуха. Она скрестила руки на груди, выпрямилась, гордо вскинула маленькую головку. Лучший способ обороны – нападение. – Зачем тебе было знать-то? Это теперь, вишь, модно стало в родословных своих копаться. Зачем тебе знать было? У меня жизнь переломана, перекалечена, так хоть ты… Я думала, хоть ты поживешь по-человечески.
– Я – по-человечески? – переспросила Нина. – Это я живу по-человечески? А, мама?
Дима смотрел на нее, худенькую, растрепанную, в этом ее ситцевом халатике, и ощутил вдруг внезапный укол острой жалости к ней. Какого дьявола он сюда приперся? Вторгся в чужую жизнь, в чужие тайны, разбередил чужую боль…
Он сунул в карман пачку сигарет, так и не распечатав ее, откашлялся и сказал решительно:
– Вы уж нас, кретинов, простите. – Он хлопнул Леву по плечу. – Пойдем! Простите, бес попутал. Бывает, – повторил он, взглянув на Нину.
Коротко кивнув хозяевам на прощание, Дима подтолкнул растерянного компаньона к дверям.
* * *
Они не спали всю ночь. Забравшись с ногами на низенькую продавленную тахту, они говорили, перебивая друг друга, то плача, то успокаиваясь.
Мать достала с антресолей пропахшую нафталином, пропитанную острыми запахами старушечьих лекарств коробку из-под ботинок «Цебо», развязала тесемочки, скрученные из пожелтевшей марли, и достала из коробки связку старых писем. Лагерных.
Нинин отец… Что она о нем знала раньше, его дочь, родившаяся через полгода после его смерти? Знала, что работал бухгалтером. Что был немолод и нездоров, что она, Нина, поздний ребенок…
– Мама, что же ты ничего о нем не рассказывала? – твердила она теперь, перебирая эти старые письма.
– Но ведь ты и не спрашивала, – оправдывалась мать сквозь слезы.
Все верно. Нина не спрашивала. Потому что был отчим, добрейшая душа. Потому что он любил ее и баловал, и с каждой получки, с каждого аванса (он говорил «аванец», посмеиваясь) он приносил приемной дочке, «кралечке своей», гостинцы – монпансье в круглых жестяных коробках, кукол, которые умели закатывать глаза и пронзительно выговаривать «мама».
Это еще что! Отчим работал киномехаником в «Колизее»! О чем еще мечтать, чего еще желать десятилетней пигалице? Бесплатно, дважды, трижды, а если мать в отъезде, хоть шесть раз в день… Томный красавец Лановой, глаза с поволокой; Доронина с платиновой, волосок к волоску, пышно начесанной гривкой; светлоглазый Любшин, бравый разведчик, неотразимый в фашистской амуниции, улыбнется – и сердце ухает вниз… Жерар Филип из «Тюльпана», роскошный Жан Маре, гоняющийся за Фантомасом… Детство, проведенное в будке киномеханика. Бесплатный рай, счастье на халяву… Нина обожала отчима. И с детским самосохранительным эгоизмом не вспоминала, не думала о покойном отце.
А он был. Он был из Шереметевых, тех самых. Мать рассказывала, сбивчиво, быстро, сквозь слезы. Она столько лет молчала, теперь ей хотелось выговориться.
– Конечно, он скрывал свое происхождение. Он и меня неспроста выбрал, наверное, – вздохнула мать, вытирая слезы. – Я же черная кость, чернее не бывает. Он породистый, я – дворняжка. Может, он надеялся, что рядом со мной его порода не такой заметной будет. Да нет, – возразила она самой себе. – Нет, он любил меня, Нина! Он по-настоящему меня любил…
Первый раз его забрали в тридцать четвертом.
– В тридцать четвертом, – прошептала мать, разглаживая пальцами отцовские письма – плотные листки, исписанные мелкими блеклыми строчками. – В тридцать девятом выпустили, в сороковом снова посадили. За что? Ни за что, за происхождение. Вышел после Двадцатого съезда. Больной, кожа да кости, в чем душа держится… Как мы тебя зачали, ты уж прости за откровенность, до сих пор понять не могу… Бог мне тебя послал, видно. Всю жизнь порознь прожили, весь свой бабий век без малого я его ждала. Вместе пожить не судьба, так хоть ребеночка, думаю, от него рожу. И он хотел очень… Он мне сказал перед смертью… Я на сносях была… Он меня за руку взял и говорит: «Если девочка будет – пусть в браке фамилию не меняет. Пусть Шереметевой останется». Разве не выполнила?
– Выполнила. – Нина обняла мать за узкие плечи. – Я помню. Помню, как я замуж выходила и как ты настояла на том, чтобы я свою фамилию оставила. Тогда и нужно было рассказать мне обо всем, мама. Тогда, а не теперь. Может, у меня жизнь бы иначе сложилась, мама, узнай я об этом вовремя. Может быть, я подъезды бы не мыла сейчас…
– Ты бы их мыла, – возразила мать твердо. – Ты бы их на двадцать лет раньше стала мыть. Тебе бы твой научный коммунизм читать не дали, уверяю тебя, с такой-то анкетой, с таким происхождением. У тебя за границей родственников полно наверняка. Это теперь их иметь можно. А тогда, двадцать лет назад? Кто бы тебя в ГДР выпустил на стажировку? А так ты хоть сервиз «Мадонна» оттуда привезла.
– Ладно, мама, – вздохнула Нина. – Сервиз «Мадонна»… – прошептала она с горькой усмешкой. – Ладно, хватит. Давай спать ложиться.
Она провела ладонью по отцовским письмам. Шереметева… Она – Шереметева? Графиня? Уму непостижимо. Достала со дна коробки старенький фотоальбом в потертой сафьяновой обложке. Конечно, она и раньше рассматривала те несколько фотографий отца, что хранились в этом альбоме. Теперь Нина взглянула на них по-новому, будто видела впервые.
– Это за год до смерти, – пробормотала мать, глядя из-за Нининого плеча на старенькую карточку. – Минводы… Мне так его подлечить хотелось…
Нина напряженно вглядывалась в фото. Молодая мать, счастливая, глазастенькая, в войлочной остроконечной шляпке. Юбка – колоколом, по тогдашней моде. И отец рядом. Он был старше матери лет на десять, а казалось – на двадцать. Узкое лицо с упрямой и жесткой линией рта, острые скулы, умный спокойный взгляд.
– Я на него похожа, – выдохнула Нина.
– На него, – согласилась мать. – На них. На Шереметевых. У тебя кость узкая, пальчики такие длинные, запястья точеные… Не то что у меня, плебейки.
Нина рывком поднялась с тахты и вышла из комнаты.
Постояв в темноте коридора, она попыталась справиться с собой и не разреветься. Шереметева! Графиня. Графиня изменившимся лицом бежит пруду… Да уж, господа. Жизнь почти прожита, и – на тебе. Графиня.
Нет, лучше об этом не думать. Не думать, забыть, выбросить из головы.
Нина вошла в кухоньку. Шикарные, высоченные, темно-красные гладиолусы стояли в стеклянной банке из-под огурцов. Зачем они приходили, эти двое? Зачем им понадобилась ее фамилия?
Не важно, не имеет значения. Забыть. Не вспоминать.
* * *
Двадцатое сентября. День рождения Никиты.
Дима был приглашен, разумеется. Бывшая жена позвонила ему еще пятнадцатого:
– Ты придешь? Мы тебя ждем. Будут только свои.
– Ребятишник и старикашник? – уточнил Дима весело.
«Ребятишник» и «старикашник» – это были их давние домашние словечки, обозначавшие два отдельных праздника, два суверенных застолья – детское и взрослое.
– Ну, конечно, – ответила бывшая жена. – Все как всегда. Приходи. Познакомишься с Олегом наконец.
Это был ее теперешний муж. Вообще, она довольно быстро выскочила замуж после развода. По этому поводу Дима испытывал смешанные чувства: ревнивую досаду пусть и разлюбившего, но все же уязвленного собственника и определенное облегчение – она устроила свою жизнь, она не одинока, а посему с него снимается груз вины, с него взятки гладки…
Дима лихорадочно разгреб ворох утренних дел. Съездил на фабрику, затем принял составительницу нового сборника «Кто есть кто», востроглазую, слегка подвядшую эмансипе, которая ликующе сообщила, что Дима вот-вот будет включен в список ста самых удачливых бизнесменов России. «Вот-вот – это как? Это что значит?» – спросил Дима. Эмансипе долго мялась, строила глазки, говорила полунамеками… «Короче, – оборвал ее Дима, подустав. – Сколько стоит это ваше „вот-вот“?» Эмансипе вспыхнула, но все же начертала несколько цифр на выдранном из ежедневника листочке. «Девушка, – сказал Дима строго. – Я за такие деньги себе еще одну фабрику куплю. И потом, я человек застенчивый. Я не хочу, чтобы пипл знал, что я – самый удачливый. Мне как-то перед пиплом неловко».
Засим явились по Димину душу поставщики, финансовый директор с отчетом, дизайнер, разработавший новую концепцию пластиковых жалюзи… Дима честно выслушивал всех, отвечал на звонки, подписывал сметы… Но думал только об одном – он увидит сына! Они не виделись всего-то месяц, а как он соскучился! Он только сегодня это понял. К черту всех этих баб с их истериками, слезами, обидами, нескончаемым списком претензий. Он им ничего не должен. Он должен только сыну. Есть только сын, Селиверстов он или Пупков – неважно. Только сын, Никита, кровь от крови, плоть от плоти, родная душа, ближе никого нет и не будет.
Дима заказал для него гигантских размеров игрушечную железную дорогу. «Под ретро». Такие вот пестрые, затейливо скроенные вагончики-паровозики кружили по замкнутому кольцу рельс в детских богатых особняков. В начале века. Все это было частью его, Димы, грандиозного проекта. К мебели «под ретро» будут прилагаться ретро-аксессуары. К мебели для детской – набор игрушек, стилизованных под старину…
Дима вез сыну пробный экземпляр. Роскошный эксклюзив, аккуратно упакованный в разноцветные коробки. Даже названия написаны с «ятями». Все продумано до мелочей.
Машина въехала в осенний двор и остановилась.
– Вон они, – сказал шофер, осмотревшись. – Вон Никитка-то… – Он запнулся и добавил, глянув с опаской на помрачневшего Диму: – С новым… папашей.
Дима молча выбрался из машины.
Его сын носился по детской площадке, гонял мяч. Он был не один. С этим самым… С Олегом. С отчимом. Мерзкое слово «отчим»! Какой, к бесу, отчим при живом отце? Дима хмуро прищурился, рассматривая худощавого невысокого мужика, довольно точно «принимающего» сыновние «пасы». Дима видел его в первый раз. Мужик как мужик. Муж его жены. Отец его сына. Муть собачья!
Олег, как почувствовав, оглянулся. Увидел Диму, покосился на его шикарное авто, отфутболил мяч в глубь двора мощным ударом. Никита бросился за мячом, так и не заметив отца. Олег подошел, протянул руку:
– Дмитрий? Олег. Будем знакомы.
У него была сильная рука. Он смотрел на Диму доброжелательно и спокойно.
– Мы от гостей сбежали. Я и Кит, – пояснил он, оглянувшись на мальчика, все еще бегущего за мячом.
– Кит? – переспросил Дима угрюмо. – Моего сына зовут Никита. Ты давай без этих… без ихтиологии.
– А ему нравится, – возразил Олег, усмехнувшись. – Слушай, – добавил он негромко, – пока он не вернулся… Я вот что хочу сказать… попросить. – Олег взглянул на Диму в упор. – Я тебя прошу как мужик мужика: ты сейчас не приезжай. Ты пойми – у нас только-только что-то получаться стало… А то ведь он на меня полгода волчонком смотрел! – Теперь Олегу явно изменило его олимпийское спокойствие. Он волновался и говорил слишком запальчиво и быстро. – Я только-только… Вроде ключик какой-то к парню подобрал, а это непросто было, знаешь… Я тебя прошу! Если ты сейчас между нами вклинишься…
– Я понял, – оборвал его Дима.
Он перевел взгляд на Никиту. Сын уже гонял мяч в глубине двора. Два пацана, на голову его ниже (Никита был крупный, в отца, и рос, похоже, не по дням, по часам: вон, у новой куртки уже рукава коротковаты), носились рядом, пытаясь отобрать у него мяч.
– Я понял, – повторил Дима.
Он взглянул на Олега. Открытое неглупое лицо. Хороший мужик. А я его ненавижу. За что? За то, что он отбирает у меня сына? Я ведь его сам отдал. Нет, я не отдавал. Я выбрал Лару. Потерял Никиту. И Лару тоже потерял.
Сам виноват. Себя надо клясть, а не этого мужика, честно пытающегося стать отцом моему сыну. Не отчимом – отцом. Имеет право. Абсолютное.
– Будь здоров! – процедил Дима сквозь зубы.
Олег хотел что-то сказать – не нашел нужных слов, взглянул на Диму благодарно, с видимым облегчением.
Дима посмотрел на сына в последний раз. Сел в машину, бросил шоферу коротко:
– Поехали!
– Куда? – отозвался шофер.
– Не знаю, – буркнул Дима. – Куда глаза глядят.
* * *
Садово-Спасская, Садово-Кудринская… Дима поглядывал на осенние улицы из окна машины.
Когда-то он любил гулять по Садовому. Когда был студентом, нищим, веселым вечно голодным студентом. Пятнадцать лет назад. Однажды он обошел Садовое от и до. За какое-то там рекордное время, на спор. Гарик Маркин выставил на кон пять бутылок розового крепкого. Потом они его выжрали вдвоем, все пять бутылок. У Димы ноги гудели от усталости, у Гарика – башка. С перманентного похмела, вестимо.
Вот здесь, наверху, была «Диета», они сидели там, в маленьком замызганном кафетерии, на подоконнике, выдаивали бутылку за бутылкой. Купили сырных палочек на какие-то гроши. Сырные палочки были еще крепче, чем «розовое». Мрамор. Не разгрызешь. Ничего, разгрызали…
Где теперь Гарик? На Земле обетованной. Где эти «Диеты»? Вместо них, вон, за окном, – вывески супермаркетов и ночных клубов. Где розовое крепкое? Кануло в Лету.
Дима, ты старый. Ты стал старым. Ты еще урони скупую стариковскую слезу, предаваясь сладостным воспоминаниям! Никто не виноват в том, что там, тогда, пятнадцать лет назад, тебе было хорошо, а сейчас хреново. То есть как – никто не виноват? Ты и виноват. Ты сам, и никто другой.
– Дмитрий Андреич, – решился охранник Владик. – А как же дорога-то железная? Никите везли – и отдать забыли…
Черт! Дима оглянулся назад, на груду разноцветных коробок. В самом деле, он забыл о подарке.
– Может, вернемся? – предложил шофер.
– Нет, – отрубил Дима.
Он терпеть не мог возвращаться. Не умел возвращаться – ни в главном, ни в мелочах. Возвращаться – последнее дело, дурная примета, заранее проигранная партия. За забытой вещью не возвращайся. К женщине, которую оставил, да пожалел об этом, – не возвращайся. В те края, где было хорошо когда-то, – не возвращайся.
Закон. Единственный закон, который он ни разу не нарушил.
Он нарушил его сейчас, впервые. Решение пришло мгновенно и неожиданно.
– Знаешь, куда вези? Помнишь, где наша графиня обретается? Вчерашняя?
– А как же, – рассмеялся шофер.
– Вот, давай туда, – распорядился Дима. – У нее там паренек бегал… Смешной. Вот мы ему и подарим.
Почему он так решил? Он вспомнил эту женщину, растерянную, невыспавшуюся, вспомнил ее глаза, ее слова, обращенные к матери: «Мама, это правда? Что же ты молчала, мама?»
Это его, Димина, вина. Бесцеремонно, по-хамски вторгся в чужую жизнь. Ну и что? Он перед столькими виноват. Что, у всех просить прощения? Жизни не хватит.
Дима вышел из машины, остановился у подъезда панельной четырехэтажки. Кивнул Владику – тот принялся выгружать из машины пестрые коробки.
– В дом вносить, Дмитрий Андреич? – Охранник уже подошел к подъезду, держа в растопыренных руках груду коробок.
– Подожди, я тебе дверь открою. – Лет сто он не открывал никому дверь, это перед ним, перед Димой, двери распахивали. – Входи, – добавил он, посторонившись. – Квартиру помнишь?
Он вошел вслед за охранником в сумрачный подъезд. И остановился тут же, глядя во все глаза на Нину.
– Здравствуйте, – сказала Нина, выжав половую тряпку. – Вы снова к нам?
Она стояла на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Швабра… Ведра с мыльной водой… Дима перевел взгляд на ступени лестницы. Влажные ступени матово поблескивали. Надо же! Значит, она еще и лестницы моет, бедняга. Посудомоечной ей мало…
– Вы к нам? – повторила Нина, наматывая тряпку на швабру.
– К вам, к вам. Давай неси наверх коробки. – Дима подтолкнул Владика в спину.
– Это что? – Нина проводила охранника взглядом. – Кому?
– Сыну вашему, – пояснил Дима, все еще стоя внизу и глядя на Нину снизу вверх. – Это ведь сын был? Вчера, на кухне?
– Внук, – парировала она со злым вызовом.
– Ну, зачем вы так? – усмехнулся Дима, медленно поднимаясь по скользким мокрым ступеням. – Я просто уточнил.
– Я знаю, я иногда на все пятьдесят выгляжу. – Она торопливо заправила под косынку выбившуюся прядь. – Когда три ночи подряд без сна.
– Когда три ночи без сна, я тоже на «полтинник» тяну, – хмыкнул Дима. Теперь они стояли рядом возле ведер с водой. – Это железная дорога. Сыну вашему. Как его зовут?
– Вовка.
Нина прятала глаза, стараясь отвернуться от него, отойти подальше, в тень. Взяла швабру, принялась драить лестничную площадку. Только бы он не смотрел на нее, ненакрашенную, усталую, в этой косынке, в этом дурацком комбинезоне спецназовском, на три размера больше, чем нужно, купленном по дешевке у пьяненького отставного вояки.
– Это у вас униформа такая? – спросил Дима, будто прочел ее мысли. – Спецодежда?
– Угу, – откликнулась Нина, драя лестницу с утроенным тщанием. – А вы зачем вчера приходили? Я так и не поняла. Зачем вам моя фамилия?
– Да чушь, глупость, – вздохнул Дима, нетерпеливо поглядывая наверх. Вот и Владик. – Ну, как? – спросил Дима, дождавшись, пока охранник поравняется с ним. Владик вытянул вверх большой палец и умчался вниз, к машине, за второй партией коробок. – Чушь, – повторил Дима. – К фиктивному браку вас склонить пытался. Я, знаете ли, фабрикант некоторым образом… А на фамильном клейме – Пупков. Не звучит! Кикс…
– Кикс? – Нина выпрямилась и снова размотала тряпку.
– Кикс. Фальшивая нота. То ли дело – Шереметев! Музыка сфер…
– Понятно. – Нина прислонила швабру к стене и насмешливо, почти презрительно посмотрела на Диму. – Вон вы чего возжелали…
Этого Дима не ожидал никак – такого вот взгляда, ледяного, презрительного. Еще минуту назад она была замарашкой, отчаянно стыдящейся своей швабры, своей затрапезной хламиды. Теперь – казнит его надменным взором. Графиня! Видали мы таких графинь…
– И сколько это стоит, позвольте полюбопытствовать? – Нина посторонилась, пропуская наверх Владика с его коробками. – Сколько стоит мой титул? Какой тариф? Какие расценки?
– Зря вы так, – нахмурился Дима. – Я же сам говорю: чушь, глупость. Бес попутал.
– И все же? – настаивала Нина.
– Ну, штуку баксов я бы вам… – начал Дима, отступая вниз, к дверям, и проклиная себя за то, что приехал сюда, приволок этот дурацкий паровоз. Вот уж воистину – никогда не возвращайся!
– Штуку? – перебила его Нина язвительно. – Всего-то?
– Ну, две.
– Не гу-усто, – протянула Нина. – Я смотрю, графини нынче не в цене.
– Ладно. – Дима еле сдерживался. – Я спешу, извините.
Он выскочил из парадного во двор. Походил взад-вперед возле машины, стараясь успокоиться. Какие мы гордые! Какие мы неподкупные! Как мы язвим, как мы бедного Пупкова ядом поливаем! Графиня со шваброй. Вместо салона мадам Шерер посудомоечная да загаженный подъезд… Однако же спеси у нас от этого меньше не становится.
А мы ее умерим, спесь вашу, ваше сиятельство! Дима похлопал себя по карману куртки, подошел к машине, склонился к шоферу:
– Дай закурить.
– Вы же бросили, – вздохнул шофер, доставая сигареты.
Дима с наслаждением затянулся. Он ее «сделает», эту принцессу крови. Он своего добьется. Дурацкий мальчишеский азарт вскипал в нем, перехлестывая через край. Злой азарт, уязвленное самолюбие… Он ее уроет, неподкупную! Он знает цену этой неподкупности. Лара – та тоже поначалу и денег не брала, и подарков не принимала. Корчила из себя бессребреницу несгибаемую. Надолго ее хватило? Месяца на три.
Сияющий Владик вышел из подъезда.
– Дмитрий Андреич, пацан в восторге! Едем? – Он открыл перед Димой дверцу.
– А мадам тебе сказала что-нибудь? Ничего не велела передать? – поинтересовался Дима, усаживаясь на заднем сиденье.
– Не. – Владик покачал головой. – Тряпкой по ногам съездила, когда мимо шел.
Дима усмехнулся. Ничего, сударыня, мы еще посмотрим, кто кого, еще посмотрим!
– Дмитрий Андреевич, ваша…
Служивый из домашней охраны, только что открывший дверцу Диминой машины, запнулся. – Ваша… Вот уже час, как приехала. – Он так и не решился сказать, кто. – Я впустил. Она своим ключом дверь открыла. Она не одна…
– Завтра получишь расчет, – бросил Дима.
Служивый побледнел и пробормотал, заикаясь:
– С в-вашей стороны не было приказания… не пускать…
Дима стремительно пошел к дому, не удостоив охранника ни ответом, ни взглядом. Взбежал по ступеням крыльца, рванул на себя дверь. Еще один страж вытянулся перед ним во фрунт, открыл было рот… Дима оттолкнул его в сторону и влетел в гостиную.
Лара, откинувшись, сидела на низком диванчике, полузакрыв глаза и блаженно улыбаясь. Плейер прижимал к макушке ее светло-русую (опять покрасилась!) гривку.
Два Лариных спутника сидели чуть поодаль. Восседали прямо на ковре, скрестив ноги по-турецки. Оба – в «косухах», у одного башка обрита наголо, у другого жидкие патлы собраны на затылке в скудный хвостик. Рожи наглые, сытые, скотские.
– Вы кто? – рявкнул Дима. – Вы что тут делаете?!
– В карты играем, – пояснил бритый невозмутимо, тасуя колоду.
Лара открыла глаза. Увидела Диму, улыбнулась ему безмятежно, будто и не было разрыва.
– Дмитрий Андреич, – сказала она, снимая плейер и поправляя волосы, – здравствуйте! Ничего, что мы без приглашения?
Дима молчал, сатанея. Ларина свита резалась в карты, не обращая на хозяина ни малейшего внимания.
– Меня Лариса зовут, – щебетала между тем Лара. – Вы меня помните? Не забыли? Вы мне когда-то обещали помочь. Я, знаете ли, пою. Ну, так, кустарно. Не хотите послушать?
Вот это она любила. Знала в этом толк. Прикол по полной программе. Дескать, мы, Дима, все начинаем заново. Заново знакомимся. Меня Лариса зовут. Я пою. Я певица из Люберец. Ничего у нас с тобой не было – ни романа, ни разрыва. Все – с чистого листа! Давай, Дима, включайся. Подыграй мне, мое солнышко, мы с тобой на второй круг заходим.
– Не хотите послушать? – повторила Лара, ангельски улыбаясь и протягивая ему плейер. – Это мои студийные записи. Так, ничего особенного. Песенки в стиле «хаус».
Дима молчал. Можно, конечно, и подыграть. Подойти к диванчику, нацепить плейер. «А что?.. Ничего… Как вас зовут, не расслышал? Лариса? Стиль „хаус“? О'кей».
– Это мои мальчики. – Лара играла роль как по нотам. – Геночка, клипмейкер.
Бритый нехотя кивнул Диме, не отводя глаз от картишек.
– А это – Мотя, – ворковала Лара. – У Моти – своя студия. У него выходы на «Полиграм», между прочим. Мотя, что ты как неродной, оторвись от «подкидного»! Поздоровайся с Дмитрий Андреичем!
Мотя вскочил с ковра и шутовски отдал честь.
Дима оглянулся. Охранник стоял у него за спиной, ожидая распоряжений.
– Ты почему их впустил? – спросил его Дима угрюмо.
– Так это же… Она же… – просипел охранник. – Она же у вас… Сама всегда входила… Когда… Когда захочет…
– Замки поменять во всем доме! – приказал Дима, не дослушав.
Лара истерически захохотала.
– Я уезжаю. – Дима взглянул на часы. – Вернусь через час – чтобы духу их здесь не было! Ты понял?
– На! – крикнула Лара, швырнув ключи на ковер. – На, подавись!
Дима повернулся и вышел из гостиной. Толкнув входную дверь, он сбежал по ступеням вниз и двинулся к воротам.
Лара выскочила следом, догнала, схватила за руку:
– Дима! Что я должна сделать, чтобы ты меня простил? Что я еще должна сделать, чтобы…
Он выдернул руку. Лара вцепилась снова.
– Ну, что мне сделать? – спросила она с отчаянием. – На колени перед тобой встать? Так не бывает… Чтобы так резко, сразу… Еще вчера под окнами стоял, а сегодня прогоняешь.
– Капля камень точит, – пробурчал Дима.
– Камень, – кивнула Лара. – Ты каменный. Это правда. Ты и любить-то никогда не умел. Ты и не знаешь, что это такое.
– А ты знаешь? – Дима недобро прищурился.
– Я знаю! – с вызовом ответила Лара. Ее уже трясло. – Знаю! А ты – нет. Ты же не человек, ты – машина! Станок по изготовлению «зеленых». Мне тебя жалко, понял? Мне жалко тебя! У тебя вместо сердца – доллар! – И Лара ткнула его в грудь указательным пальцем. – Вот тут у тебя загогулина с двумя продольными палками.
– Поперечными, – сказал Дима. – Хватит, Лара. Я поехал. И ты уезжай.
Прошла неделя.
Нина стояла в очереди за арбузами. Накрапывал дождь, совсем уже осенний, холодный. Трое смуглолицых абреков, хозяева арбузной горы, ловко перебрасывали друг другу крутобокие, глянцево поблескивающие темно-зеленые шары.
Очередь росла и росла – абреки продавали свой товар за сущие гроши. Кто-то брал половину – абреки лихо раскалывали арбузы пополам, обнажая алую сочную мякоть с темными метинками семечек.
– Где-то сперли их, наверное, – предположила стоявшая за Ниной тетка в вязаном берете. – Украли у кого-нибудь, теперь продают по дешевке, чтоб краденое сбыть поскорее.
– Ну как вам не стыдно?! – Нина повернулась к ней, не выдержав. – Зачем же вы людей оговариваете? Не знаете ведь ничего, зачем же напраслину возводить?
– Это я-то не знаю? – возмутилась тетка, предвкушая упоительные минуты грядущей свары. – Я все знаю! Мне ли черных не знать?
– Ну хватит, – поморщилась Нина, уже жалея о том, что заварила эту кашу.
Тетка была классической скандалисткой из очереди. Нина изучила этот тип в совершенстве. Бабы за шестьдесят, ненавидящие весь свет, готовые сорваться в любую секунду. Дома у себя поди на цырлах ходят перед своим Петей. Он их по одной щеке, они другую подставляют. А здесь, в уличной очереди, среди чужих, – крутейшие оторвы, остервенело режущие правду-матку.
– …Куда ни глянь – всюду черные одни, – скрипела тетка за Нининым плечом, – заполонили город…
– Они, может, и черные, – процедила Нина. – Да мы с вами тоже не слишком белые.
– Нет, вы посмотрите на нее! – ликующе завопила тетка. – Нашла кого защищать! Да кто ты такая, чтобы меня учить-то?
Нина молчала, глядя перед собой. Не слушай. Не отвечай. Не заводись. Графиня… Она усмехнулась про себя. Графиня в стареньком плащике, с авоськой в кармане, переминающаяся с ноги на ногу в очереди за арбузами.
Графиня… Лучше б ей, Нине, об этом не знать. Права была мать, что столько лет молчала! Нет горше муки, чем сознавать, что ты была достойна лучшей доли. Что тебе предназначена иная судьба, другая жизнь. И что у тебя эту жизнь украли. Неважно – кто.
Роскошная Димина машина остановилась совсем рядом, у кромки тротуара. Нина сразу узнала эту машину. Неужели он? Так не бывает. Богатый сумасброд получил отлуп – этого достаточно, чтобы забыть о ней, строптивой дурехе. Забыть раз и навсегда.
Крепкий молодчик выскочил из машины первым. Да, это его охранник… Надо же! А вот и сам. Первым Нининым желанием было выскочить из очереди и пуститься наутек. Глупее не придумаешь. Сорокалетняя тетка удирает от дяденьки-миллионера. Фарс!
Дима огляделся и увидел Нину. Охранник раскрыл над ним зонт. Подойдя, Дима сказал, заметно волнуясь:
– Привет, видишь, нашли тебя. Твоя маман дала наводку.
– Мы на «ты» разве? – холодно спросила Нина.
– Ах, извините, ваше сиятельство! – Он расшаркался и отвесил шутовской поклон. – Не соблаговолит ли ваше высочество пройти с нами к машине? На пару слов. Для приватной беседы. Мой раб, – Дима кивнул на ухмыляющегося Владика, – понесет за вами ваш шлейф.
– Я за арбузом стою.
Дима оглядел очередь. Очередь тоже рассматривала Диму с нескрываемым интересом. Такие машины редко останавливались здесь, на кривоватой улочке московской рабочей окраины. Такие холеные господа, вальяжные, сопровождаемые громилой-охранником, нечасто ступали по залепленному осенней грязью асфальту московского предместья.
– За арбузом стоишь? – Дима покосился на притихших абрековских продавцов. – Я все покупаю. Владик, подсуетись. Заплати за все и доставь графине на дом.
– В чем дело? – загудела очередь возмущенно. – Мы стояли…
– Господа, пусть каждый выберет себе по арбузу! – крикнул Дима весело. – Фирма платит!
Господа мгновенно ринулись к арбузной горе. Великое слово «халява», сладостное для уха всякого истинного россиянина, звучало как руководство к действию.
– Куда вы меня ведете? – бормотала Нина, пока Дима тащил ее к машине. – Я никуда с вами не поеду! Зачем мне столько арбузов?
– Варенье сваришь. – Дима упорно продолжал говорить ей «ты». – Владик! – Он оглянулся на охранника. – Купи ей заодно сахару с полпуда.
Еще через пару минут Нина сидела на просторном заднем сиденье Диминого авто. За окошком мелькнул алый неоновый двузубец метро. Машина миновала череду узких сумрачных улочек – вечно здесь не горел ни один фонарь, не светилась ни одна вывеска.
– Куда мы едем? – спросила Нина.
Дима, сидевший рядом с шофером, повернулся к ней и улыбнулся – широко, по-голливудски. Ему шла улыбка. Впрочем, кому она не идет? «Ну, вот тебе, например», – мысленно возразила себе Нина. Вспомнила, как муж Костя сказал ей когда-то: «Ты улыбаешься – будто извиняешься перед кем-то неизвестно за что. Сиротская у тебя улыбка, как у вокзальной нищенки. Так и хочется тебе сразу копеечку подать…»
– Ну?! Так куда мы едем? – Нина повысила голос.
– Сейчас увидишь! – И Дима подмигнул ей заговорщически.
Он сиял, как ребенок в предвкушении праздника. В нем вообще было что-то детское, подумалось ей, мальчишеское. Веселый азарт, хулиганская удаль дворового пацана плохо вязались с его роскошной машиной, шофером, охранником, всеми этими прибамбасами удачливого «нового».
– Так ты замуж за меня пойдешь или нет? – спросил Дима деловито.
– Вы же сами сказали, что это была шутка.
– Шутка? – деланно изумился Дима. – Я сказал? Когда? Быть этого не может! Я, мон ами, серьезен как никогда. Предлагаю вам руку и сердце!
– Я замужем.
– Э-э, нет, сударыня, официально вы в разводе, я узнавал, поверьте.
Он смеялся, разглядывая ее с беззастенчивым насмешливым интересом. Вот пристал! Прет, как танк. Как новый русский танк. Так они и утюжат этот бедный город, эту страну, все на своем пути сметая… Захватчики. Победители. Хозяева жизни.
– Приехали, – сказал шофер.
Дима вышел из машины, открыл заднюю дверцу и протянул Нине руку. Надо же! Галантный, когда захочет… Нина оперлась рукой о его ладонь и выбралась из машины.
Они стояли на тихой московской улочке. Уже совсем стемнело, дождь накрапывал едва-едва. Рядом, за чугунной витой оградой, белел старинный двухэтажный особняк.
– Ну? – спросила Нина. – Зачем вы меня сюда привезли?
– Это твой дом, – ответил Дима, выдержав паузу.
Нина взглянула на него непонимающе.
– Дом твоих предков, – уточнил он. – Фамильное гнездо. Единственное из сохранившихся. Еще на Ордынке были два дома и в Лефортово – те не уцелели.
