Текст книги ""Золотое руно""

Автор книги: Марина Бонч-Осмоловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава 15

Это была совсем неумная шутка, думала Кэти, потому что полезных идей роилось видимо-невидимо. Огорченная Сашиной глупостью, она вспомнила свою московскую троюродную сестру. «Вот кому я могла бы рассказывать и рассказывать о себе!» – подумала она и почувствовала, что этого-то ей и не хватает.

Перво-наперво она бы рассказала, как ей тяжело с Сашей, как с ним все непросто. В начале их романа Саша переехал к ней, все пошло хорошо. Он тогда много работал, дома сидел, до ночи на компьютере стучал. Кэти от его активности чувствовала себя совсем закрученной. К курсам великодержавного языка у нее быстро прибавились разные собрания и встречи – интересно они жили. Поэтому не стало у Кэти хватать времени на домашнее хозяйство. Она даже обеды готовила, но как-то все не вовремя, иногда совсем забывала, и когда Саша оказывался дома, еда то была, то нет. Мама Александра стала Саше звонить: "У Кэти времени нет, а у меня все горячее – приходи, покушай". Тот уезжал.

Не знала Кэти, как приятно было Саше к маме приехать, сесть на свое место, съесть какое-нибудь блюдо, которое он всегда ел. Через час она звонила, Саша ее звал – хорошо всем вместе за столом собраться. Но Кэти не хотела ехать, что Сашу удивляло. Она только выспрашивала, почему ему так трудно было ее лишний час подождать? Что он мог на это сказать? Он думал, тут вообще невозможно объяснить... Кэти сама догадается. Как они с мамой до всего доходили, не явно, а намеками дела решались и устраивались. Но когда Кэти звонила, Саше казалось, что у нее в голове все сплющивалось в превратную сторону, она не понимала самые простые вещи. Обед им портила.

Раз, два, три – ему это нравилось все меньше, он обижался, чаще уезжал к маме. Мама жалела, что они много ссорятся. Она считала, что неприлично звонить и, если зовут, не приехать. Однажды она в шутку заметила: "Кэти не умеет справиться со своими недостатками, она только учится этому. Когда ее недостатки преодолевают ее, мы видим эту борьбу". Саше понравилась эта мысль, он передал Кэти мамины слова – та разбушевалась. Саша увещевал ее:

– Ну а что бы ты делала, если бы у тебя был сын?

– Была бы умнее!

– Ты, как женщина, неспособна отрефлексировать свое положение. Ты меня ревнуешь к моей матери, а, как невестка, ты для нее – раздражающий фактор. Но когда ты сама станешь свекровью, тебя будет точно так же раздражать твоя невестка!

Кэти вспылила:

– Я тоже могу кое-что рассказать! Когда у женщины сын, она считает, что он достоин лучшей жены, да, Саша? Ведь твоя мама считает, что я тебе не подхожу? Тебе нужна заботливая и глупая, как пробка!

– Мама была бы против глупой – она женщина умная.

– Против умной она была бы тем более против! Когда у женщины сын, она считает, что ее ребенка окрутили, а он так молод, ему бы еще свободы... – Кэти взглянула проницательно. – Ему приходится слишком много работать для жены, он неухожен, похудел. Она плохая хозяйка! А что, если будет ребенок? Придется тратить время... на эту женщину и ее ребенка.

– Да, да, – подхватил он, – а если у женщины дочь, то дочке приходится слишком много работать на него. А ее дочь достойна лучшего мужа! Этот чужой муж не способен заботиться о ней, но может ее обрюхатить, а потом загулять на стороне и даже бросить ее – молодую и беспомощную – с ребенком!

– Это не про невестку и свекровь.

– У женщин идея меняется на полярную, но они-то этого не видят!

Так они спорили, пока Саша не съехал от Кэти. Мама подсказала ему здравую идею – дать ей время успокоиться.

Кэти вспомнила свои предчувствия в момент катастрофы – они не обманули ее – с тех пор они с Сашей никогда не жили одним домом. У нее задрожали руки, огнем вспыхнуло все внутри. "Он хорошо философствует, а слушает только чужой голос!" – полыхало в ней нестерпимой болью. Даже теперь, когда Александры не было в живых, Кэтин несостоявшийся, разрушенный чужими руками дом жаждал новых потрясений, ибо ее достижения до сих пор были ничто в сравнении с громадой ее обманутого ожидания.

– Полюбуйся, что мама сделала с нами! – крикнула она ему тогда.

– Опять ты жертва обстоятельств! И рассуждаешь очень по-русски: свалилась неприятность, значит, кто-то виноват – государство, стихийное бедствие или родственник...

– Мамуля твоя – стихийное бедствие.

– И без моей мамы ты не хочешь принять ответственность за свою судьбу. Ты хочешь переложить ее на другого.

– Трудности великие...

– ...а проблемы мелкие! Их легко пережить, если знаешь конечную цель. Но люди цели не знают, поэтому любая проблема раздавливает их.

– Русские, Саша, все-таки бывают счастливы...

– Да, работают, жизнь свою улучшают. Но над головой как будто висит топор: счастье в России сиюминутное, хрупкое, по недосмотру судьбы.

– Если свалились напасти...

– ...но нет цели в жизни, то все вокруг тлен. Смерть. И люди становятся тлен.

– В тебе есть что-то жизнеутверждающее! – засмеялась Кэти. – А у меня проблемы.

– Это не твои проблемы – это другой виноват. Может против тебя заговор какой?

– Это не смешно. Вот твоя мама...

– Раздашь свои грехи – позовешь смерть.

Кэти вздрогнула, вспомнив эти слова. У него ведь случайно сорвалось, но не знал, что произойдет дальше... А может это не случайность?.. Кэти долго ехала, стараясь больше ни о чем таком не думать: в ее состоянии наступил момент, когда она могла наехать и переехать кого и что попало. Надо было немедля выравниваться. Она решила переключиться на пустяки и сказала:

– Взять хотя бы мелочи. – Она вся развернулась к своей сестре и объяснила новую мысль: – Голову Саша может не расчесывать неделями. И не бреется тоже. Это раз. Дома у него все захламлено, он к моему приходу не готовится. А почему? В принципе, у меня дом ненамного лучше, но здесь разница огромная. Я это раньше не замечала, пока кое-что интересное не выяснилось. Совершенно машинально я его спросила, почему он со щетиной ходит? А он: пусть женщина любит меня таким, какой я есть. Я сначала этим словам особого значения не придала, пока к ним в дом не попала и во всем не разобралась. – Кэти незаметно для себя соскользнула туда, куда ей было лучше не соскальзовать. – Маму до ее смерти Саша боготворил, сразу видно, что так относиться он ни к кому больше не станет. Может, это и ничего, только мне-то что делать? И ему самому? Ведь и я ему как-никак нужна. Понятно, что меня лишиться он не хочет, но только после мамы! – Кэти решила рассказать сестре все поподробней и взволнованно сказала вслух:

– Ты думаешь, он юлит, от меня что-то скрывает? Наоборот! Он как-то обнял маму и говорит: "Моя любимая женщина!", а я рядом стою и все это созерцаю!

Ладно, теперь про щетину. Здесь все издалека идет. Когда он был маленький, мама его в магазин посылала, уборку он делал и посуду мыл. А потом, – я слушала их рассказы и заметила, – когда он подрастать начал, все переменилось. Особенно в старших классах. Время идет – Саша по дому помогать перестал, и чем старше он и заметнее, ярче в нем вырисовываются мужские черты, не только там рост или усы, а вообще весь строй его меняется, превращается в настоящий мужской, тем меньше он что-то делает. А потом его и вовсе просить перестали.

Тут история случилась. Александра мне говорит: "Давайте, Кэти, кусты подрежем". Я повернулась к нему, щелкнула пальцами по своей привычке: "Саша, помоги!" Видела бы ты мамулино лицо! Улыбка самая располагающая, а мне шипит: "Что же вы, Катенька, ведь Саша – не мальчик!" А меня как стукнуло: с мальчиком, значит, так можно? А он-то кто ей?! – Кэти разнервничалась, ни к чему включила дворники и, поглядывая сквозь них, сказала: – Стала я приглядываться да прислушиваться, тут все и открылось. Понимаешь, она в какой-то момент учуяла, что перед ней... мужчина. И она к нему не как к ребенку, сынишке относится, а именно как к мужчине своему! Вокруг него уже не только, как мать, а как жена вьется, на него любуется, ведь ничего другого у нее нет! И сама все по дому делает, гнездо ему вьет. Как же ему не говорить тогда, что она его любимая женщина! Так-то.

Я еще про щетину не договорила. Представь, живет так мужик год, другой, вообще бесконечно, и что у него с головой происходит? Все рыбке само в рот лезет, лучшая женщина с него пылинки сдувает. А все другие женщины интересны постольку, поскольку ему на них отмашку дают. Но вот наступает момент, когда он остается без мамы. Я знаю, бывают чудеса: один такой козлик не только жену перестал позорить при гостях, но даже уважать начал – в сорок лет. Только к моему это не относится. Он мне сразу дал понять, что я как раз так должна все делать, как умела его мать. А также получи в довесок: я буду и грязным, и нечесаным, и небритым хоть сто лет, а ты должна меня любить таким, как любила она!

Но это я позже от него получила. А тогда, после садоводства, он уехал из Города на два дня по делам. А я решила на свободе кое-что с мамой Александрой разъяснить.

Кэти наконец заметила, что дворники скребут посуху, но не выключила их, а помыла окно. Проехала немного, разглядывая места, и неожиданно сказала:

– Ты меня знаешь: у меня вообще долго не задержится, а тут я еще терпела сто лет, надеялась – все как-нибудь наладится. В общем, может и нехорошо получилось, да, конечно, нехорошо. Только что же мне было делать?

Приступила я к Александре с разными вопросами и быстро границу перешла, где начинались ее владения. Она, конечно, на меня смотрит ошарашенно. Может, и надо было остановиться... особенно потому, что у нее что-то нехорошее приключилось, она в депрессии ходила и спала только с таблетками, Саша говорил. Хотя это странно, потому что в последнее время она сильно помолодела, мы с ней как будто стали одного возраста, что само по себе мне непонятно... Но вообще Александра была не слишком жизнерадостная и общительная, жила чем-то своим, в тайне держала, очень закрытая женщина. Чувств выразить не умела, а только мрачнела, такой характер! Но только я думаю, такой разговор у нас не мог не состояться.

Кэти поерзала, с любопытством посмотрела на всякую интересную рекламу по сторонам. "Как много всякой всячины, года не хватит, чтобы обежать!" – подумала она, быстро поправила прическу, мельком взглянув в зеркальце над головой, и совсем было собралась заскочить в парикмахерскую на соседнем углу, как вспомнила про собрание, на которое ехала. Она повернула налево, еще раз – здесь не было магазинов, но дорога прямо вела куда надо. С минуту она ехала спокойно. Потом вспомнила, ходит ли сестра в парикмахерскую и какая, между прочим, у нее прическа, и почти без перехода сказала ей, что, в общем, она так и заявила Александре, что та у своих колен Сашу держит, не дает ему ни любить, ни жить. Ведь он как помело за нею! Она все у него отняла! К тому же, в его характере женское появилось: он в практическом смысле от главного устраняется – решение о своей жизни принять не может. Уж на что Кэти человек не очень энергичный, но в мужике кого это не доведет? Особенно потому, что ясно, откуда ветром надуло! – неслась Кэти на полном скаку.

Внезапно она вспомнила, как однажды отдыхала на море. Пляж пересекал ручей, бегущий с гор к морю. Этот тонкий ручей она переходила каждый день, но сегодня был шторм и ручей превратился в ревущий поток. Кэти ступила в воду, ноги погрузились в песок, и воды сразу стало до колен. Она остановилась, подняла пляжную сумку над головой, а вода уже мчалась по бедрам. "Дальше нельзя, снесет в море!" – поняла она и сделала шаг вперед. Потом она увидела себя среди штормовых волн и местных жителей, которые вытаскивали ее, полумертвую, на берег.

С Кэти часто случалось, что она еле живой выходила из передряг, но в следующий раз... Страшно было ступать в ревущую воду, она точно знала – туда нельзя, но именно в этот момент оказывалась перед тем же темным потоком.

С Александрой Кэти не стала лгать и притворяться, она всегда знала, что пусть уж лучше суровая правда, чем сладкая ложь. Все, что у нее за эти годы накопилось, она прямо так и высказала. А главное, напирала на новую свою мысль, что Александра с ее Сашей живет как жена с мужем.

– В общем, представить можешь, что с мамочкой нашей сделалось! – воскликнула Кэти и блеснула глазами, словно увидела эту сцену рядом с собой. – Она так на меня посмотрела – глазищи, как две черные тарелки! Даже ничего не ответила, словно язык проглотила – что за женщина! Только сверлит меня глазами и видно: у нее все внутри остается. Неуютно с ней, тяжело как-то. Мне бы уйти, да само с языка слетело. Я ведь не думала, что скажу что-нибудь такое. Я просто сказала ей, что не хватало еще, чтобы она с моим Сашей спала! Сказала и будто полетела! Такая свобода меня охватила, так весело стало, будто дом подожгла!

Я потерпела, не скажет ли она что, потом ушла. Дел у меня много накопилось: в редакции надо было показаться, кофейку с народом попить, сигарету выкурить, в книжный зайти. Книги дороги, но хочешь – не хочешь, а человеку, близкому к литературе, надо новинки знать. И, к слову, выходит столько прекрасной, современной прозы про нестандартные чувства. Вот, пожалуйста. Мужчина встречает женщину, у них страсть. Он говорит ей, что она у него одна, она отвечает ему тем же. Потом она неожиданно встречает бывшего любовника и они идут в постель в память о прошлом. После постели у них разговор, и она узнает – догадайся, что?! Ее старый любовник – "би-сексуал", то есть он – бывший любовник ее нового любовника! Ка-а-а-акая жизнь!

Кэти разволновалась, включила и выключила кондиционер. Ей бы побегать по дому, подвигаться – как тяжело высиживать в машине! Ее пальцы слегка дрожали.

И тогда она моталась по Городу после разговора с Александрой. Туда надо и эти ждут, и там обещала.

– Про маму доскажу, – Кэти прокашлялась. – Через час я почувствовала, что вернуться надо, плоховато мне стало, такие разговоры я никогда не любила. И не то, чтобы ни с того, ни с сего извиниться захотелось, нет, этого, пожалуй, не было, а так – просто невыносимо стало. Что-то я там не то наговорила... Я теперь немного другая... равнодушие от этой жизни, жесткость какая-то. Дома я бы так не стала... Ну, конечно, я тогда злая была, что ж тут непонятного? Потому что они друг друга любят... больше меня. Только я не стала особенно анализировать, что да как, этим Саша любит заниматься. Я еще немного потерпела и поехала назад.

Звоню в дверь, никто не открывает. Позвонила еще раз. Как-то странно мне стало. Хотя, что я скажу, если Александра откроет, я не сообразила. Вот толкусь я перед дверью и только волнуюсь. Вдруг вспомнила: у меня есть свой ключ, давно мне Саша на брелок повесил, а случай еще не представился. Как совпало! Тут-то я в первый раз сама в дом и вошла.

Вошла и вижу чудо: Александра – гранд-дама с горбатым носом по комнатам ходит, как слепая, – руки вперед выставила! Я на нее уставилась в недоумении, даже с места сойти не могу, только глазами провожаю. А та круг сделала и ко мне идет, а глаза у нее ничего не видят! Я как эту пленку вместо глаз увидала, заорать хотела, а голос не слушается. К ней только иду медленно, зову ее – не отвечает. Молчит и мимо, мимо куда-то. Я за ней, хвать за плечо. Всмотрелась в ее лицо и вижу: засыпает! Господи! На столе все ее таблетки снотворные рассыпаны, одни облатки пустые остались, даже не сосчитать, сколько она проглотила... А рядом записка валяется, чушь какая-то: "Я все начала и не могу остановить". Я эту записку скомкала и хотела в угол запустить, но почему-то в своем кармане нашла уже дома. Я-то знаю, и ты помнишь, что если человек снотворное съест, ему нельзя дать заснуть, ни на минуту нельзя – его уже не разбудишь. Я кричу, чтоб она не спала, а она присесть собирается! Трясу ее, трясу. Она бормочет что-то, а мне в кухню надо – воду в нее наливать, а она все садится, а воду надо скорее, ужас какой! Я на нее ору во весь голос – она что-то слышит. Вы не спите, я сейчас воду – не спите! говорю. Она кивнула. Я в кухню дунула, хвать какую-то вазу, наполнила водой из-под крана, прибежала назад, а она села и спит, понимаешь, спит! Я ее трясу, дергаю всю, потом воду ей на голову вылила. Она только пошевелилась слегка, но глаз уже не открыла!

Вот так оно и случилось... Я убежала, дверь захлопнула. А через два дня Саша вернулся.

Я вообще не хотела туда ехать. Дел было много. Но потом мне Грег позвонил, говорит, Саша не в себе, надо пожить там.

Я когда приехала, Саша, конечно, ничего не сделал из того, что положено. Он вообще... Ладно. Я сама ее похоронила.

Ты думаешь, – Кэти кивнула троюродной сестре, – она это сделала из-за меня, ревновала сильно? Я и сама вначале так подумала. Но если честно... наплевать ей на меня. И Александра не гибкая тростинка. Это Саша сегодня один, завтра другой, мечется, ищет... может внезапно под поезд прыгнуть. Она не такая. Ее не согнешь и не сломаешь: мореный дуб. Она крепко стояла, сильнее всех была. – Кэти не заметила, как в задумчивости проскочила свой поворот. – С другой стороны, я не назвала бы ее умной женщиной. Я думаю, она и женщиной мало была... Женский клан – это мир со своими ритуалами, правилами поведения – закрытый для мужчин. Ревность, иерархия, опять ревность, – откровенно призналась она. – Умной женщиной считается та, которая хорошо приспосабливается к окружающей среде: к мужу, друзьям, коллегам. Но это не ум! – заметила Кэти и засмеялась своему пониманию. – Александра умная была по-другому. Она не играла и слишком редко подыгрывала. Умная была и... далекая.

А с Сашей они были одно. Другие составляли второй, третий эшелон, и у других не было никакого шанса войти в их круг. Примкнуть можно – войти нельзя. – Кэти поежилась. – Не так плохо мы с ними жили, а нет мне с ними житья... Они, безусловно, прекрасные люди, но для кого? – она посмотрела в окно и промелькнувшие на тротуаре чужие лица показались ей более симпатичными и понятными, чем те близкие, о которых она говорила.

Глава 16

Марк звал Сашу дождаться Зюй-Вена и хорошенько порасспросить, но тот категорически отказался. Голова болит, сказал он, может простудился... от такой жары. Надо на работу, бумаги разбирать. Марк, узнав, что он без транспорта, предложил вечером его домой отвезти, но Саша и тут отговорился Марковой занятостью. На самом деле, он боялся вопросов, которые так стремительно приходили Марку в голову, своих откровенных ответов – всей этой темы, которую он не успел ни обдумать, ни усвоить.

Он разбирал в офисе материнские бумаги, но очень медленно, а потом и вовсе бросил. Такое дело открылось... Но бизнес этот не посторонний, он сам в нем оказался со своими акциями, деньгами из фирмы "Грей" и паями Грега. Огромное дело... Что дальше будет? Как к нему относится?

Домой он отправился поздно, на такси. Почему-то родной дом показался ему пустым, заброшенным, едва не отталкивающим, и Саша постарался обжить его, слоняясь по комнатам и разбирая шмотки, брошенные повсюду месяцы назад. Глубоким одиночеством веяло от его попытки заполнить дом обжитым человеческим теплом... После ужина он хотел поиграть на скрипке, открыл ноты, но забыл, что намеревался сделать, держа скрипку в руке. Хотелось курить. Он опять повернул мыслью к новым документам, окинул взглядом темные стены в провалах теней, вспомнил Седого на стадионе – холод пробежал по спине. Вот кто непонятен... Да еще рука превращается в посох! Он расстегнул рубашку и всю ее медленно осмотрел, потер, подавил. Нормальная рука... кожа, кости, тут и шрам от ножичка. С мальчишками в песок ножики бросали. "А Грег-то в Клубе толчется, темнит, что-то недоговаривает..." – мрачно засопел он и положил смычок на журнальный столик рядом с книгой "Римская знать". Подумал, что среди этих упитанных царедворцев в роскошных тогах и Грег мог бы возлежать. Хотя нет... Грег на канапе не усидит, а всегда бежит по делам. У него физиономия, как у толстомясого римского патриция от мира сего: слегка цинична, любезна и конкретна. Плотное мясцо, бочок не ущипнуть. На курчавой голове венок из бумажных денег, а на пухлых ладошках блестят прилипшие монеты. Он всегда тут как тут, крутит делишки...

Как часто бывает, Сашина мысль оставила его самого со всеми проблемами, соскользнув туда, где легче, на ближнего... показав, вдобавок, известную деталь: чем более неразрешимы собственные дела, тем критичнее и остроумнее взгляд на чужие...

Саша думал о Греговой жизни, о его отце, поляке Славике, с которым они похожи, как однояйцевые близнецы: оба подвижные, хитрющие, всегда улыбающиеся. Любят похохмить, выпить, сальность пустить, но на профессорском уровне. Будучи молодым деканом химического факультета в Варшаве, Славик любил дружить со своими студентами – выпивать с ними, закусывать, а на Новый Год являлся в общагу в костюме Деда Мороза. Любил наблюдать и присматривать за одаренными студентами, и награждать их стипендиями. А тем, кто не совсем дотягивал до "стипы", но почти – он все равно давал. Он страшно любил преподавать, на его лице было написано, как нравится ему его дело и место. Всегда много и весело говорил, располагая к себе и заговаривая зубы, а также искусно манипулировал людьми, особенно теми, кому надо было срочно выкарабкиваться из плохих отметок: в два счета они становились добровольными стукачами Славика. Но, к его чести, несмотря на густой водоворот мелких интрижек, сопровождавших его персону, он никому не причинил на факультете вреда – так говорил Грег. Сейчас Саша, размышляя, подумал о манипуляциях Славика и, возможно, Грега...

В Польше Славик играл в карты, а по приезде в Державу – на бирже, но его главной мечтой было сделать из Грега профессора-химика. Тот очень ценил выдающееся социальное место, которое занимал отец, втайне желал его для себя и никогда не забывал рассказать об отце своим дружкам. Саша засмеялся. Сейчас он неожиданно понял, почему Греговы родители к нему расположены: он и деньги делать умеет, и по науке пошел. Славик, к примеру, любит хорошо пожить, но у него пиетет к науке остался со студенческих, польских лет, толика идеализма. Он и в Саше эти черты видит, ценит и хотел бы, чтобы Грег тоже ученым стал. А с другой стороны, Грег это отношение отца чувствует, оно его волнует и к Саше сильнее притягивает. Мать Грега, учительница, тоже готовила сына к науке. Все складывалось как нельзя лучше: отец подталкивал – Грег химию изучил хорошо, шахматы освоил за год и выиграл институтский турнир, в теннис играл, как мастер, – тут и дух, и воля – родители на сына не могли надышаться. Вместе они собирали коллекцию оружия: превосходные кинжалы, ятаганы какие-то невероятные, но главное – ружья. Удивительные экземпляры попадали Славику в руки, денег он на них не жалел и держал все богатство в отменном порядке. Было у Славика коллекционное ружье, роскошно инкрустированное, все в серебряной чеканке – Грегова страстная мечта. Но на это ружье он только облизывался, потому что отец и сам носился с ним, как с последним сокровищем. Всё, чем владел Славик, было самое лучшее, и Грег, как и отец, каждую мелочь отбирал со вкусом и дорогими вещами любил пользоваться каждый день. Играть в теннис они с папой записались в клуб, где можно встретить богатых, зимой – катались на горных лыжах.

Саша вспомнил про ружье и ощутил неприятный холодок какой-то... Но это только у Чехова ружье повисит на стене, а потом стреляет... жизнь человека посложнее. Посидев с минуту, словно прислушиваясь к своим ощущениям, он отвлекся и опять скользнул взглядом по книжке с упитанным патрицием на глянцевой обложке, подумав, что родители Грегу денег давали изрядно, а ему все равно не хватало. Вначале он как-то перебивался, подворовывая в телефонах-автоматах при помощи специальной нитки. Подторговывал электроникой и компьютерами, ездил в Польшу, крутил дела через друзей-поляков. К концу третьего курса Грег призадумался. Многого хотелось ему побольше, позагребистей. Скучно учиться в институте, потом в науке начинать с нижней планки. Скучно двадцать лет на дом зарабатывать. Если бы подворовывать да подмухлевывать... К осени вопрос поднялся перед ним во весь рост. Если бы Грег бросил институт в Польше... нет, там бы он его не бросил: снобизм научной среды, в которой он обретался, толкал бы его соответствовать социальному статусу своей семьи. Но если бы Грег бросил, то начал бы приборы с завода выносить или спился бы. Много любимых сыновей составило когорту инфантильных мальчиков-неудачников. Это еще поняла о Греге мама, которая ему почему-то не доверяла... Так это в Польше все иначе, ответил тогда Саша, а здесь совсем другая жизнь, а главное, денежная. И Грег, конечно, тоже так считал.

К повороту на деньги Грегов папа-профессор был подготовлен: профессорское место – шикарная вещь, но деньги важнее. Славик, сам моложавый, с молодыми хорошо сошелся, Грега и Сашу-безотцовщину за два года обучил, как за жизнь цепляться, секрет денег им открыл: начать надо с дешевой недвижимости, потом на акциях играть. Хорошо, думал Саша, что они вошли с Грегом в сламу, занялись маркетингом. Его, правда, в социологию наклоняло, он так и не оторвался от своих обзоров и статей, а Грег закономерностями в обществе гораздо меньше интересовался, зато выучил, как впарить клиенту совершенно ненужный товар. "Провел час – заработал доллар!" – обучал их Славик и университет.

В чем они были непохожи, так это в том, что Грегова энергия обрушивалась на все, до чего он мог дотянуться, и как-то безмерно. Не было ни одной возможности, которую он по неумению не попридержал, не ощупал бы мягкими настойчивыми лапками, так что в конце от нее не осталась бы высосанная шкурка, и все помимо получения удовольствия. Эту сторону жизни Грег не забывал никогда, но всей своей природой неустанно и чудесно превращал ее в обширный урожай собираемой пользы. Тот решающий день в планах Грега на будущее Саша хорошо помнил, потому что сидел у него в гостях, когда Грег, вопя, прибежал домой: играя на акциях, удалось срубить тридцать тысяч чистоганом. Отец просиял, а мать-учительница сказала так:

– Ты – балбес, ничего хорошего в жизни не сумел добиться – получи хоть какую-нибудь полезную профессию! Займись химией.

– Нет, – Грег серьезно покачал головой, – я из этого деньги делать не умею.

Мать завершила беседу так:

– Теперь профессии не будет никакой. Я хотела, чтобы из тебя вышел толк. Толк вышел, бестолочь осталась.

Саша улыбнулся, но сейчас этот вывод его не развеселил: не так они с Грегом начинали и не того он ждал... Деньги надоело делать, крутиться надоело, время пролетело зря, даже в своем прошлом что-то пропустил. На что годы ушли? Он расстроился. Посидел, смотря в пол. И внезапно подумал, что все вокруг хотят героя – в жизни, кино и в книгах – жаждут и зовут его появления, а, например, он сам не может быть героем, потому что он – просто человек с мучительными вопросами... К близким, к жизни, к себе, наконец. "Ты, наверное, дурак? – сердобольно пожалел он сам себя. И критически подумал: – А до Грега разве было иначе?"

И в детстве Саша был добр, но не распахнут и не прост, занят своими мыслями, и эта вечная серьезность лишала его непосредственной прелести ничем не обремененной дружбы. Ему было трудно делать то, что нравится всем. За другую руку, дома его вела мама, их любимые дела и значения – все, что связывает мать и ребенка общей памятью детства. Но мучительная страсть приблизиться к другим, быть таким, как все, разбежалась по стеклянным ручьям его сердца, и безгрешное детство его цвета незамутненной благодати покрылось мглой. Думая сейчас о своей жизни, сотканной из противоречий, он парил в безвоздушном пространстве желанного и недостижимого прошлого, к которому уже не мог пристать, в смешении своих расстроенных лет, – один, одинокий, всем и всюду немножечко чужой – в детстве, так же, как сейчас, когда всей душой он хотел прилипнуть к Грегу и к своей обычной жизни и не мог...

Это могло быть раздражение на Грега, на самого себя или на обстоятельства – десятки примет возвращали его сердце к навсегда потерянным годам... вместе с мамой ушла невосполнимая правда лет. Новая ткань жизни не обрела гармонию и красоту – как домовой в шортах и темных очках, живущий в модном доме из стекла, надменно взирает на своего нецивилизованного предка в старом колпаке. Так чувствовалась недоговоренность ушедших лет детства... хотелось узнать все сначала, расшифровать их горячее естество. Здесь имело значение не количество событий – многие были забыты или искажены памятью – но насыщенность чувств, принадлежащих тем временам. В них не было трудных страстей – один незамутненный смысл матери и ребенка...

Он положил скрипку на ковер, лег на диван, отвернулся к стене, свернувшись калачиком, и закрыл глаза. Перед его глазами появились какие-то формы и оделись в четырехугольную раму... Холм около города, где он жил в детстве, а на холме – лес. Среди деревьев показался дом серого камня с длинными окнами. Девчонки боялись близко подходить к нему, но их редко брали с собой. Все было так ярко, живо, со множеством точных деталей, которые он давно позабыл. Прозрачный воздух широких полей с теплом золотистого октября, тонкая исчезающая дорога, которая волновала его сопричастностью другим мирам, и которая, – он так обрадовался этому, – еще не покрыта асфальтом. Все осталось совершенно так, как двадцать лет назад... Саша заснул и во сне чувствовал, как ему, наконец, хорошо – он спал с открытыми глазами... Во сне он вдыхал воздух равнин и узнал запах тех мест, знакомый ему с детства, он хотел шагнуть туда – он отчаянно, мучительно захотел домой. Не оглядываясь больше, готовясь без сожаления оставить все позади, он поднял ногу, чтобы сделать шаг, как что-то случилось. Все, вплоть до крошечных предметов осталось на местах: те же простые цветы на дороге и убранные поля до самого городка, острые серые крыши, высокий шпиль ратуши вдали. Это был живой мир, по какой-то случайности одетый в четырехугольную раму, но теперь он потерял легкость, воздух, на глазах из яркой реальности превращаясь в живопись. Сашины ноги оторвались от пола, он вцепился в рамку, стискивая ее. На полотне краски изменили натуральный цвет на подчеркнуто-сочный, изображение стало чрезмерно-ярким и покрылось мазками аляповато размалеванной доски. Все рушилось на глазах: реальный мир, так чудесно появившийся перед ним, то, что он хотел увидеть столько лет и не мог, то, что снилось ему все эти годы, но редко и никогда так сильно, этот лучший мир, потерянный, упущенный, махнувший ему, беспамятному, с придорожной старой обочины одинокой рукой – пропал теперь навсегда. Из рамы на него смотрел пейзаж, написанный акриловыми красками: очень красивыми и в этой своей красивости – бесчеловечными.