Текст книги ""Золотое руно""

Автор книги: Марина Бонч-Осмоловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Глава 28

Саша вышел в гостиную, зажег лампу. Сел на диван, уперся взглядом в стоящее напротив кресло, чувствуя расширяющуюся боль, огромное одиночество... Словно больше нет близких, словно все новое, что он несет в своей душе, никогда не сможет быть разделено никем. Только осталось неподъемное дело, начатое здесь, в его доме, может быть, в этой комнате, где мать обдумывала все...

Он потянулся набрать номер Кэти, как телефон зазвонил в его руке.

– Это Зюй-Вен, я вас искал.

Еще день назад он хотел встретиться с этим человеком, но сейчас понял, что не нашел его, потому что боится. Грубо спросил:

– Что вам нужно?

Зюй-Вен вероятно услышал Сашин тон, но сделал вид, что не заметил. Он миролюбиво сказал, что ему нужно объяснить нынешнюю ситуацию в университете, и Саша поймет, почему. Лаборатория занимается только научными разработками, владеет патентами на них. В частности, патент на эликсир принадлежит трем учредителям: университету, творческому коллективу лаборатории и Сашиной маме, а теперь – вам, прибавил китаец. Понятно, что Саша, не будучи ученым, не может руководить научной лабораторией, вот по этой причине Зюй-Вен и звонит. Саша, конечно, понимает, – и Зюй-Вен этого не скрывает, – что после смерти Александры, он, ее заместитель, может занять место декана по научной работе, но честолюбие мы все можем понять и простить... Поэтому, он предлагает выгодную сделку, большие деньги за его пай – Зюй-Вен назвал такую огромную сумму, что Саша действительно задумался. В случае согласия, он получает денежный эквивалент участия матери в новом открытии, а он, Зюй-Вен, вместе с паем забирает формальное право на патент и руководство научным проектом.

Саша размышлял. Аргументы Зюй-Вена показались ему очень понятными и убедительными, он бы сам так поступил. "Карьеру человек делает, хочет стать директором лаборатории..."

– Я вас понял, Зюй-Вен, я подумаю.

Расстались они тепло, но Саша о китайце быстро забыл. Он больше не может. Ни спрашивать, ни узнавать, ни говорить об этом... Ему нужна Кэти... Забрать ее, уехать куда-нибудь на неделю. Хотя бы дня на четыре, или на три. Побыть там вдвоем, подумать обо всем... Но он знал, что Сюзи его и на два дня не отпустит. И обзор для рекламщиков не закончен.

Он открыл свое любимое пиво – бельгийское девятиградусное "Леффе" тройной перегонки, быстро выпил одну бутылку, со второй, обойдя разбитый телефон, подошел к другому и набрал номер Кэти. "Позвать ее сюда пожить?" – успел он подумать, как она взяла трубку.

– Я устал, – сказал он.

– Грег не мог тебя найти, где ты пропадал? – в тревоге.

– Мобильник был не заряжен. Я весь иссохся по положительным эмоциям. Даже абсолютно мокрое пиво не помогает.

– Где ты был?

Саша переложил трубку в другую руку.

– Я был у священника. – Он решил все-таки рассказать об этой встрече.

– Этого еще не хватало! Один?

– Нет, там был Пихалков, русский.

– Новый? Богатый?

– Очень.

– Ну и как тебе??

– Надо бы анализ на сумасшествие.

Кэти залилась с восторгом:

– А ты не верил! Пошлость какая, Господи помилуй, Господи помилуй! – она всплеснула руками, трубка выпала на колени. – Что он там делал?

– Думаю, что обмануть меня хотел, скупает акции фирмы "Грей".

– Не знаю такую.

– А Клуб знаешь?

Кэти крикнула радостно:

– Грег меня в Клуб пригласил, он с Седым знаком!

– Летишь к сверхновой звезде, дорогая? Прихвати с собой скафандр, чтобы остаться в живых.

Саша забыл, что хотел позвать Кэти к себе. Его лицо потемнело, по нему прошло недоброе выражение, сарказм, и, только что уставшее, погруженное в себя, оно обезобразилось ревностью, злобой от новых чувств к матери и Седому, в которых он сам не успел разобраться, но которые сейчас поднялись от слов Кэти. Кровь отхлынула от лица, и в ярости, превратившись в одно твердое, собранное целое, всем существом идущее к новому решению, он прошипел:

– Я Клубу кислород перекрою. А если понадобится – Грегу.

Он не думал, что будет с его бизнесом и новыми деньгами.

Кэти потрясенно замолчала.

Услышав в трубке тишину, Саша внезапно понял, что она ничего не знает, а он крупно проговорился. По краю сознания пролетела мысль, что Кэти догадается о его ревности к Седому, и он мгновенно загасил ее в себе, как будто утопив вдали от чужих глаз. Ярость оставила его, он лихорадочно вспомнил, что в газетах прочитал, словно это и было главной причиной его вспышки:

– Торнадо, предсказания и ясновидение! За неделю появились сотни разных сект – народ-то стал верующий... после пожирания детей. Уеду.

– Да ку... – она оборвала себя на полуслове, – Сашок, ты в Россию эмигрируй, ха-ха-ха!

Нехорошо Кэти промахнулась... Не этого он от нее ждал, раздраженный ее вздорностью, которая ему меньше всего была сейчас нужна, тем более, ее неуместные остроты. Может быть, жизнь повернулась бы иначе, но невозможно понять: оплошность – все-таки часть закономерности или только внезапный блеск поступка, чувства – неожиданного, как поворот ограненого камня.

– Ты русских всего лишила, даже возможности быть несчастными.

– Это поп дал тебе ответ на русские насущные вопросы?

Он пропустил ее иронию мимо ушей, а ответил своим мыслям:

– Нет смысла ехать в Россию. После коммунистов России был дан шанс – она его не приняла. А теперь как будто Божья кара... Просить можно только о милосердии.

Кэти засмеялась, потеплела:

– Ты мне нравишься – красный коммунист со свечкой! Приезжай быстрей!

– Нет.

– Ты всю жизнь один! – разочарованно и раздосадованно.

Топчущиеся на одном месте отношения с Сашей, дряхлые, неуточненные, вызывали в Кэти неутихающее, быстро распаляющееся раздражение. Она все глубже погружалась в эту мучительную зависимость: чем труднее делалась связь, тем ненавистней и притягательней она становилась.

– Если о тебе книгу написать, то мужчины будут раздражены, и книга им не понравится, потому что ты – брошенный ребенок, – сказала она, надеясь его задеть.

– Меня стало много больше благодаря тебе, – парировал он, держась стойко.

– А про себя уверен, что титан.

– Мне женщины помогают в это поверить. Например, ты.

– И мама!

– Какой стог сена ты перекидала, чтобы достать эту золотую иголку? Пролила мед на разбитое сердце... Какое же у меня семейное положение? – спросил он и ответил: – Хреновое.

В следующие пять минут Кэти развернула убедительную панораму Сашиной недальновидности в личных отношениях. Он не слушал этот эпос, а она не слушала его.

"Сына надо назвать претенциозно, как себя: Александр и Александра!" – Кэти нравилось временами отводить душу, когда она чувствовала себя сама собой, никем не видимая и никому не обязанная чем-то там особенно высоким. Потому что тень мамы, умершей, но незримо наполнявшей все, еще крепче, чем раньше, держала Сашу, не оставляя для нее, Кэти, ни малейшего просвета.

– Ты, детка, жил в золотой клетке! – дала она себе полную волю, чувствуя, как ей надоела эта навязанная жизнь втроем. – Твое прошлое не похоже ни на чье, только оно не дает тебе прохода в настоящем. В итоге – разлад с миром. Тебе же никто не нравится, кроме твоей мамы. И на поступки ты не способен!

"Настоящая жизнь была и прошла", – внезапно успокоившись, подумал он и сказал:

– Зато в детстве я жил в вечном времени...

Кэти замолчала, почувствовав себе угрозу.

– Взрослый времени не чувствует, а ждет событий. Я заметил, что взрослый каждое следующее десятилетие воспринимает вдвое короче предыдущего.

– А в утробе, – она засмеялась, – нулевое время?

– В утробе... я думаю, ребенок живет вечно. В детстве я тоже жил в вечном времени. А теперь для меня остались одни события.

– Как я, например? – сказала она полуутвердительно и сразу пожалела об этом.

– Да, как ты. И вообще все, – он зачем-то сказал правду и повесил трубку.

И почувствовал огромное облегчение. Сопротивление, любвеобильность, мрачная ирония, пагубное молчание, трагические ноты – конец всему. Больше он не позвонит!

Выбрав из поставца бутылку и прихватив стакан, Саша вышел в темный сад. Он прихлебывал терпкое красное и думал, что Кэти не сливается с тем образом женщины, который живет в нем. Ей не сделаться глубокой, недостижимой. Их чувствам никогда не дойти в ту единственную, желанную глубину, где живет и трепещет его сердце, где лежит его неизменная и строгая память. Там, неподвластный переменам, хранится незамутненный образ, по которому можно поверять жизнь. "С мамой мы были одно существо, – думал он, – поэтому она говорила, что в семье слова не нужны. Наша жизнь шла вот так:

Мой рисунок.

Конечно, он мог бы предсказать, как повернется у них с Кэти. Ведь он и раньше понимал, что с ней не будет близости, только не отдавал себе отчета. Он даже заранее был уверен, что ничего не выйдет! «Кроме того, – подумал он, – она не любила маму». Оформилась эта мысль – Саша успокоился: думать было больше не о чем. К тому же он допил вино.

Он вернулся в дом, часы отбили три утра. Внезапно, в полной тишине дома зазвонил телефон – от неожиданности он вскочил. Телефон загремел снова. Он протянул вперед руку, сделал шаг, но сообразил, что это, конечно, Кэти. Одиннадцать, двенадцать звонков глубокой ночью – это она! Нет, он трубку не поднимет, все кончено.

Он повернул в спальню, повалился на постель. Сколько раз он пытался уйти от нее... и всегда что-то удерживало. Его настигло длинное, упорное чувство, как вялая зубная боль – жалость... Он начал маяться, пережевывая мысли опять и опять: что-то говорило ему, что сегодня он был неправ. Перебирал аргументы, прибавлял к ним новые. В конце концов, чувство творимой им несправедливости отпустило его. Тогда он подумал, что все-таки прав. Конечно, прав! Кэти и другие ищут понимания, но не настоящего, а такого, чтобы оно не касалось того, что они сами не хотят открывать. "Ей нужна толика моей души и – для чего-то. Для своих, в сущности, себялюбивых целей. Все женщины любили меня за что-то, и только мама любила ни за что".

В это время Кэти, смотря на темную стену своей спальни, думала: "Скоро ты вернешься ко мне. Ты обязательно поймешь: одинокие матери, спасаясь от одиночества, растят ребенка для себя, хранят, лелеют – для себя, и только женщины, как дети, любят ни за что".

Глава 29

В субботний вечер Кэти второй час без толку болталась по дому. Саша не звонил уже несколько дней. Она, оскорбленная, молчала тоже.

За окном струилась темнота, и внимательному взгляду в слоистой, загадочной глубине старалась, но сама не могла открыться отличная от человека, но тайно связанная с ним ночная жизнь. Кэти почувствовала это, когда серый туман коснулся кончиков ее пальцев. Они тонко задрожали, и середки ладоней сделались холодными. Она быстро пробежала по дому, закрывая шторы, плотно натягивая их на боковые щели. Дом стал надежнее, но ee это не успокоило – что-то происходило с ней самой. Она взволнованно пошла по комнате, ноги занесли ее в ванную. Там она с интересом стала разглядывать себя в зеркало.

Ершик ее волос, с утра выкрашенный в веселенький апельсиновый цвет, уже подсох, и длинные волосы надо лбом легли дугообразно, так, как она углядела в журнале. В карих глазах совсем не было заметно вечерней усталости, а губы, в общем, самые обыкновенные губы, начали припухать и розоветь. Опять началось! Она засмеялась и придавила их пальцем: скоро они станут совсем красными – в разнообразных ямочках. Еще полюбовавшись на себя в зеркало, она пошла переодеваться. Сначала отбросила джинсы, еще быстрее комбинезон, следом – вообще всякую идею о брюках. Из шкафа выскользнуло узкое тугое платье с высоким горлом и голыми руками – Кэти посмотрела себе за спину: в овальном вырезе обнаженная спина сияла белизной до самого пояса. "Елки-палки, – пришло ей на ум, – скрывающая вещь, хорошо подобранная, – по-новому открывает тело!" На кровать полетел совершенно негодный здесь лифчик. Из коробки появились туфельки на высоких каблуках. Глаза Кэти не красила по теперешней моде, но крепко душилась. Почти одетая, она быстро сунулась в зеркало: губы уже раскраснелись и началось заметное жжение. Уже через пять минут она промчалась по своему "Тупику Свободы" в сторону "Тем Еще Известному" району, где и оставила машину.

В такие часы, гуляя по улицам, Кэти никогда не замечала мужчин, похожих на Сашу, мужчин с мягкими чертами лица, – ее глаза видели только жесткие, мужественные лица. Она всего только шла пить кофе, потому что когда у нее распухали губы, ей становилось легче, если их обдувал ветер. Красный цвет ее губ нарастал, а вместе с ним менялся их абрис, становясь все более изогнутым. Уголки губ изящно приподнялись вверх, двигаясь то иронично, любезно, то изысканно-небрежно, так, что невозможно было оторваться от этих горящих губ. Но мужчины и не отрывались. У каждого, идущего навстречу, углы губ, в свою очередь, делались глубже, темнее и начинали странно вибрировать, а Кэти в их глазах совершенно преображалась: движения длинной стриженой головы становились мягче, острые руки круглее, юбка сама собой непостижимым образом укорачивалась, а в ее размашистой походке сквозила женственность, которая до той минуты в ней боялась быть опознанной. Еще немного – женщины перестали смотреть ей в лицо, разглядывая что-то вдалеке, и это был самый верный знак, что с Кэти, наконец, все хорошо. Она шла неспешной, радостной походкой, смакуя каждое движение, наполнявшее ее внезапной уверенностью в себе. Кто-то из встречных приостановился, кто-то затянул песенку и повернул за ней. С той стороны улицы, подойдя к поребрику, ее проводили длинным взглядом.

Ветер обдувал Кэтины горящие губы, ее глаза мерцали в свете блестящих фонарей, но пока она старалась не замечать закипающий вокруг нее водоворот – ноги несли ее дальше, к какой-то едва различимой цели. И в этот момент ей на глаза попалась театральная афиша: "Супружеский долг". Исполняется впервые!"

"Как же я могла забыть, тут знакомые!" – присвистнула она. Через несколько минут добежала до соседней улицы и, с размахом употребив свои умения, оказалась за театральными кулисами. Сама постановка интересовала Кэти лишь отчасти, но в этом театре играл Георгий, знакомый из Сухуми, и Левка – из Одессы. Оба они оказались не заняты.

Кэти ввалилась в гримерную с таким видом, как будто она шла к ним всю жизнь и вот, наконец, дошла. И не физически, а как бы душевно. В общем, было приятно сознавать, что человек шел именно сюда, именно к тебе. С другой стороны, по Кэти было видно, что она все время ходит по людям и до-хо-дит до них, и это как будто и есть конечная цель.

Сегодня она была в ударе и восторженно заливалась: какие новости слыхала, где побывала, кого видела – все с юмором, приметливо и умно.

– Дэвишка, а дэвишка! Пойдем в лэс – город пакажу... – простонал тот, что из Сухуми.

Кэти радостно разглядывала его красивое южное лицо, на котором брови взлетали поочередно острыми дугами, оттеняя всякую интонацию их владельца.

Смеялись, веселились, решили по Городу покататься. Появилась подружка Лили из костюмерного цеха, в комнату зашел поболтать актер Николаша, Георгиев друг, а остался около Кэти – личность вытянуто-удивленного вида, с открытыми зелеными глазами и тонкой кожей лица. Начиная говорить, он близко придвигал к собеседнику лицо и смотрел, не мигая, в самые глаза.

Спектакль кончился, и компания, утрамбовавшись в машину, помчалась искать развлечений. Их видели во многих местах. Трудно пришлось владельцам двух соседних баров. За час компания выпила все пиво в первом заведении. Всклокоченный бармен помчался занимать спиртное напротив, но там ему не дали. В это время Кэти с дружками в знак протеста прыгали на протертых диванах, изображающих антик, и продырявили их все, вдобавок бросая в стены переполненные пепельницы. Посетители, не участвующие в радостном празднике, пытались бежать, но их застигали не опорожненные пепельницы. Впрочем, они имели право выражать свои чувства, уползая к двери, в то время, как тучи пепла красиво переливались в неоновом свете, ложась на их головы. Прибежавший бармен сорвал с окна черную штору и, обливаясь слезами, повесил ее в знак траура на входную дверь.

Немножко позлоупотребив, друзья направились в бар через дорогу и потребовали освежительного. Пили хорошо, им подносили, не скупясь. Особенно благотворно напитки действовали на Левку, обладавшего знаменательной утробой. Разместив на двух стульях свой необъятный зад, спереди переходящий в гигантское брюхо, и размахивая кружкой, он звенел на весь бар одесскими анекдотами. На одном из них – просто в виде разнообразия – заказали еще по кругу, и тут выяснилось, что краны пусты. Все загалдели, требуя справедливости. Левка перегнулся через перила и присосался к крану губами. Георгий побежал с пустой кружкой наперевес за барменом. Он, видимо, загнал его в какую-то щель, потому что из подсобки раздались жалобные стенания, потом мелькнул Георгиев ремень, и каморка огласилась могучим ревом. Посетители бросились из бара врассыпную. В общем, смысла им оставаться уже совершенно не было, ведь пиво все равно кончилось!

Компания счастливо завопила, улюлюкая, и началось! Тонкий и эластичный, как резинка, Николаша сделал антраша через голову, словно пил не больше недели, потом встал на руки, пытался прикурить одной рукой, но не выдержал и рухнул на пузо Левке, устроившегося на полу смотреть на все это снизу. Тот заорал, на них сверху свалились девочки, причем Кэти гнусно раздвинула ноги и высунула длинный вертлявый язык.

Из каптерки выбежал Георгий, что-то крича на английском с грузинским акцентом. Вслед тоже слышался акцент, но из-за придушенности воплей плохо различимый. Компания устремилась на зов. Благодушно смочили ведром воды задницу выпоротого, а потом засунули его в контейнер для мусора. Пора было удаляться.

Этот важный момент удался нашей компании как нельзя лучше, так что они остановили свой шустрый бег в каком-то темном сквере, впрочем, чувствуя неполноту, явную незавершенность этого вечера. Что-то надо было сделать, к чему-то лежала душа... Пока они определяли эту ответственную задачу, в баре подоспевший полицейский брал показания у хозяина.

– Пострадавший, вы женаты? – спросил он.

– Нет, это я просто так выгляжу.

Веселенькая ночь разгоралась. Мимо окон бара с воем пробежал голый человек, пересек улицу и, продолжая выть, скрылся между домами.

Левка услышал отдаленный вой и празднично всколыхнулся:

– Самое главное забыли!

Компания вновь появилась перед своим театром. Сзади, во дворе, стояла театральная машина главного директора, четвертый день бывшего в отлучке. Машина была заперта, потому было решено замки не ломать, – ее вытолкали за ворота. Посреди небольшой площади перед театром разбежался газон с неопознанным постаментом: видимо, к нему забыли приделать памятник. Наши друзья трудились в поте лица – на следующее утро машина красовалась на постаменте перед начальственными окнами.

Как обычно, очень тяжелая работа настроила умы на философский лад. Все тихо брели, отдыхая, перебрасываясь замечаниями и набираясь сил. Ночь решено было закончить без излишеств, в благости. Разомлевшая от внезапной скромности компания прошла мимо отеля "Белый единорог" и, войдя в соседний паб, заказала по маленькой рюмочке спиртного.

– Если бы я Саше приказала, у нас бы сразу началось семейное счастье, – шептала Кэти, не отрываясь от ярко-зеленых глаз Николаши. Глаза эти, уставленные на нее, светились изумрудами, как у барса на ночной тропе. – Но я не могу ограничить чужой выбор. Мне мужики говорили: "Ты имеешь вид женщины, над которой сейчас сыронизируют или даже скажут грубость".

– А какие это мужчины, которые могут так сказать?

– Не знаю. Мне нужно... чтобы я была в напряжении... в неуверенности в завтрашнем дне. – У нее развилась предутренняя похмельная откровенность. Впрочем, все в компании, разметавшись в задумчивых позах, увлеченно открывали друг другу душу. И тут Кэти заметила нового человека.

У него были седые волосы, густые, спадающие артистической волной. Белые брюки. Майка с узкими лямками открывала загорелое, мускулистое, холеное тело. Сколько ему лет? От тридцати до шестидесяти. Он болтал с тремя молоденькими девочками, все четверо потягивали пиво. Его внешность – это не то, что можно было определить понятиями "красивый" и "некрасивый" – а уж Кэти знала в этом толк! Привлекали его огромные черные глаза: они горели, увеличенные мощными стеклами, и выражение сильное, горячее, глаза очень умные. И вот что еще поразило Кэти. Все в баре громко разговаривали, бурно выражая эмоции, притворяясь, что слушают друг друга, поминутно взрываясь смехом, всем своим видом давая понять, что они именно в баре, именно пьют пиво среди знакомых и получают от всего происходящего неимоверное удовольствие. В этом не было ничего удивительного – все вели себя так, в конце концов и Кэти научилась тому же. Но человек, на которого она смотрела, держал себя иначе. Точнее, внешне он вел себя, как другие, предсказуемо, так что девочки приняли его за своего. Но, понаблюдав за ним, можно было заметить, что он только держит форму, в действительности, находясь далеко за дозволенным кругом, не уважает смотрящих на него, и им это нравится. Девочек заметно волновал и притягивал тонкий запах опасности, его отделенности от них и необычности, наконец, его свободы, которую они не могли ограничить, – они вели себя все возбужденнее.

Этот человек все больше казался Кэти загадкой. Нет, это не был бойкий нищий, его профессию не угадать. Волк-одиночка? Она подумала, что он может ездить в рваной майке на "Феррари" или "Порше" с открытым верхом, но никогда – на стандартном "Форде". Из одежды он мог бы носить смокинг или быть, как сейчас, небрежно-раздетым, но она не могла себе представить его в банальной одежде.

Не выдержав, она толкнула приятелей локтем:

– Кто это?

– Миллионер, а, может, в общаге живет, и все с молоденькими.

– Точно, он увлекается семнадцатилетними, а к старости дойдет до четырнадцатилетних! – засмеялась Лили.

– Я думаю, он любитель борделей, – буркнул Николаша и встал между Кэти и Седым.

– Страстный? – спросила Кэти почему-то с надеждой.

– Это латиноамериканцы страстные... – засопел тот. – А этот любит разврат. Семь шлюх может взять...

– Да не осилит он!

– Конечно, не осилит – но возьмет, а потом бросит.

– Бросит?.. – без выражения протянула Кэти, и они с Лили еще внимательней посмотрели на Седого.

– Они ему не нужны, – Николаша небрежно выставил ногу вперед. – Он страстен не физиологически, а в том, чтобы добиться желаемого. Такие вообще мало чем увлекаются. Ему все равно: запрещает общество или нет – у него свои законы.

Все задумались на такую исчерпывающую характеристику, а Седой улыбался раскованно, весело, и было видно, что девочки не могут не кивать ему в ответ, так ярко было в нем обаяние мужской силы, смешанной с пороком, – девочки словно стремились ей подчиниться.

В этот момент Седой наклонился к ним и что-то сказал. Все трое застыли, ошеломленные. Потом две встали и ушли, а одна осталась.

Наша компания застыла тоже, ничего не понимая. У Кэти бешено заколотилось сердце, она закусила губу и на ней выступила бусина крови.

– Не можешь догадаться? – не без коварства шепнул умный Николаша. Кэти тревожно, нетерпеливо затрясла головой. – Ставь пиво!

Прихлебнув из новой кружки, он положил ей руку на талию и, тесно прижавшись, заглянул ей в лицо:

– Он спокойно им сказал: "Пойдем, переспим?"

– Никто бы так не стал! – возмутилась Кэти и сняла его руку с талии.

– Конечно, вот две и ушли.

– Так на что же расчет?!

– Так ведь одна осталась!

В эту минуту Седой ласково потрепал девочку по щеке и, как ни в чем не бывало оставив ее, направился прямо к нашей компании.

У Кэти темно зазвенела кровь: Седой шел к ней, не отрывая от нее своих горящих глаз. Медленно подойдя, он остановился, без улыбки глядя на нее. Она перестала что-либо соображать. Он поднял руку и потрогал пальцем ее пухлые, алеющие губы. И в этот момент у нее подломились сразу оба каблука.

Седой протянул ей руку, Кэти отдала ему свою и, вообще ничего не сказав, ушла за ним.

– Таких надо на цепи держать! – неистово гаркнул Левка, нарушив оцепенение. Георгий скривился и сказал почему-то без грузинского акцента:

– Гнусность позорная! Если это журналист – то из желтой газетенки, если художник – оформитель порножурналов!

– На актера похож... – с интересом протянула Лили, забыв, кто перед ней. Все вспыхнули и загалдели разом.

– Да он бездарность!

– Функциональная машина – нет у него чувства красоты!

– Нет, он умеет, – Николаша завелся больше других, – он творчеством преобразует материальный мир в свою пользу! Творчески устранить конкурента, творчески состряпать программку, шоу. Он работает только с людьми, на них паразитирует и из них деньги извлекает!

– Дура, – поддакнул Левка ему в утешение.

Лили, пристыженная, всплеснула руками.

– А Кэти?! Она не видела, кто перед ней?!

– Она умная про других и всегда дура про себя!

Компания еще долго пробовала в баре разнообразные напитки, то впадая в меланхолию, то порываясь бежать выкрасить для интереса рельсы в черный цвет. Последнее, что слышали из их угла, было:

– Я понимаю, можно выпить немного. Ну, литра четыре, пять, но зачем же напиваться по-свински?..

* * *

Седой без проволочек снял номер в отеле «Белый единорог». Заведение было грязное, с потугой на роскошь. В углах торчали канделябры сусального золота, стены увешаны фотографиями 50-х годов под стеклом, венками выгоревших цветов с какими-то пожеланиями – убранство эклектично, дешево и помпезно. Седой остановил вышедшего ему навстречу портье жестом человека, знающего, куда он идет, и провел Кэти на второй этаж в конец коридора. В туфлях с обломанными каблуками она, прихрамывая, вошла в комнату первой. «Здесь все краденое, и даже воздух ворованный», – мелькнуло у нее в голове. Больше она ничего не успела подумать.

Все пространство сбилось в комья, как ненужные простыни, в вихре разлетевшиеся по углам. Обнаженная постель всколыхнулась, взвизгнула членами и вздыбилась, поднимая клубы пыли. От нее солнечными всполохами задрожали и яростно заструились раскаленные лучи, осветив багровым светом черную комнату. Могучий жар захватил разбросанную вокруг одежду – на ней появились обугленные пятна. Эти пятна вздулись пузырями, треснули черными корками и осыпались вниз пеплом. Горячий пар взбился в закрытой комнате, выпадая на единственное окно. Оно запотело, по стеклу побежали длинные ручьи. Они спадали на пол и мчались по трещинам в раздолбанном паркете, булькая, пузырясь. Разбросанные вещи приподнялись на волнах, кружась и волнуясь, сбиваясь в небольшие островки. Постель неистово стонала. Из нее, снизу, набирая силу, начал выделяться сок, срываясь на пол густыми полновесными каплями. Мешаясь с потом, залившем паркет, затекая под ножки кровати, влажная стихия подняла визжащую кровать, закрутила ее в водовороте, кидая на мокрые стены.

Кэти истошно выла. Она вообще ни на минуту не приходила в себя. Уже закончилась ночь, началось утро, уже забегали по коридорам и дубасили щетками в стены со всех сторон, звонил телефон. Она не слышала ничего.

Всю ее жизнь, в момент, когда она занималась любовью, перед ее взором пролетал поток рук, глаз, усов. И не то, чтобы Кэти специально фантазировала о других или изменяла своим возлюбленным, – просто социум не утихал в ней ни на час. Если у нее случались измены, то совсем не из-за страсти ее женского естества, а сугубо по социальным мотивам. У нее не было интимных отношений, у нее в постели были социальные отношения – она жаждала порвать барьер, поймать вечно ускользающую от нее близость. Поэтому, Кэти не испытывала безумного удовольствия от мужчин. Попадая в чужие постели, она была совсем не такая, как другие любительницы этого дела, – антипод женщинам легкого поведения – она была не легкий человек.

Сейчас, в этой комнате, Кэти начала плодоносить. Сметенные милосердным крылом, чужие усы в последний раз мелькнули за окном, открывая для нее необъятно расширяющийся рай...

Она беззаботно рассмеялась. Громче. Засмеялась сильно, звонко, перекрывая все упорные звонки, гудки, нетерпеливые вопросы, назойливые взгляды, вкрадчивые вопрошания, лукавые и проникновенные советы, разнузданные трактовки – весь вздорный скарб, который стоял в ней колом до самой холки.

Кровать откликнулась восторженным звоном, и Кэти впервые открыла глаза – ненормальные, горящие глаза вновь мчались на нее, как курьерский состав. Невыносимая плоть пронзила ее, наполняя ужасом. Кэти открыла рот – оба страшно закричали. Кровать задрожала, пульсируя, в ответ с надсадом вздулось и с грохотом вылетело стекло. Вслед мучительно задрожали стены. Пол напрягся в буйной пляске, искривился, и по нему огненным швом ахнул раскаленный разрыв. Кровать в облаках курящегося пара потопом провалилась на нижний этаж – в вырытое дьяволом алое море, полное кровавых дивов и змеёв.