Текст книги "Южный Крест"
Автор книги: Марина Бонч-Осмоловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– Что же ты за друг! – яростно огрызнулся Шустер и вдруг завизжал, плюясь: – Шкура ты, а не друг! – а в голове гремело: "Отберет! Отберет!"
– Вот тебе и на! – Илья рассмеялся жестким, холодным смехом. Видно было, что он совершенно спокоен, уверен в себе и ни на йоту не изменит принятого решения.
Шустер это знал и ненавидел его сейчас вдвойне. Потому что он сам никогда не менял главных решений. А отношения с этой женщиной должны были стать своего рода кульминацией его жизни. Не только потому, что здесь, в Австралии, очень мало русских женщин и почти все они, конечно, замужем, и не только потому, что ему, в силу его неказистой внешности и раньше было трудно найти желающих, но еще и потому, что Света оказалась падка на деньги по сравнению с другими, не понимающими выгод такого соглашения. И это самый реальнейший шанс иметь, наконец, постоянную женщину. Но особенная точка была ее невероятная сексуальная привлекательность. Эта женщина состояла из тела и одного, исключительно, тела. И мысли о ней, а, точнее, об этом теле, выводили Шустера из всякого равновесия. Гладко выбритые щечки его тряслись, а в маленьких юрких глазках отражалась бешеная работа: немедленно найти выход, самый радикальнейший, спасительный. И он, этот выход, конечно нашелся.
– Илюша, зачем нам ссориться из-за таких пустяков, – он хохотнул, сально заблестел глазками, оценивающе рассматривая красивое, не знающее сомнений лицо друга, и начал: – Послушай, дорогой, у меня к тебе предложение. Таких баб вокруг – как грязи. Тебе, с твоей наружностью, ничего не стоит любую иметь. Возьми себе другую, а я тебе дам денег. Сколько ты хочешь? – широко ухмыляясь, щедро предложил он.
Илья надменно оглядел приятеля.
– Ну, Шустер, – начал он, – фу-ты, ну-ты, как ты до такого мог договориться! Это нестерпимо пошло. Обыкновенным, недалеким дураком ты бывал нередко, но пошляком! – он выдержал паузу, наслаждаясь смущением Шустера, а в глазах его блестело удовольствие. В то же время было видно, что идея застала его врасплох, и он, в действительности, еще не знает, как к ней относиться. Но привычка выставить ближнего за глупца и, как правило, виноватого, сработала мгновенно, как рефлекс, – задолго до того, как он сам принял решение.
Заметив некоторое колебание в глазах Ильи, Шустер заметно повеселел, оживился, заюлил и, наконец, конфузливо захихикал. На самом деле, он, конечно, не был сконфужен ничуть.
– Елки-палки... а, впрочем, занятно, – тоже посмеиваясь, проронил Илья, принимая обычную для него в отношениях со знакомыми и с чужими роль главного и безусловно определяющего лица. – Просто смешно, забавно это пообсуждать...
Он прошелся взад и вперед, не без коварства поглядывая на приятеля.
Шустер весь подобрался. Привыкнув за многие годы играть роль ведомого, что бывает часто в дружеских, так же как и в брачных парах, где более сильный определяет и навязывает, а зависимый подчиняется, смиряя свою гордость и желания, где, впрочем, каждая из сторон получает за это более или менее щедрое вознаграждение в виде дополнительных удобств, Шустер, наконец, почувствовал злобу. Не один раз за эти годы у него были поползновения освободиться от диктата, надменной беспардонности дружка, но каждый раз оказывалось, что Илья ему опять чем-нибудь да был нужен: то совместная работа, активная и успешная, которую не так– то легко было прервать, да, кажется, и было бы глупо, то присланное Ильей приглашение в Австралию, составившее главное счастье Шустера. Все это витало в воздухе, и не дурак был Шустер, чтобы плевать на кормившую его руку. Но это было, было и прошло, а кто в здравом уме станет вспоминать прошлое? Добро, сделанное другими, забывается особенно быстро.
Теперь же наступил чрезвычайный момент. Склонный к лирическим поступкам только когда ему это ничего не стоило, сейчас Шустер должен был сделать все возможное, чтобы переломить волю, монолит готового решения Ильи. Он должен был сделать то, о чем он только изредка помышлял, то, что еще ни разу не оформлялось в виде готового плана. Куш был сладок, а накопившаяся зависть, приниженность и страстное желание однажды унизить соперника едва ли не слаще самой награды.
– Денежки! Смешно пообсуждать! – в восторге завопил Шустер, кривляясь. – Мы же с тобой всегда понимали друг друга!
– Максик, друг! – воскликнул Илья с восторгом ему в тон, – конечно, понимали! И поэтому я хочу предложить тебе то же самое!
– ???
– Деньги!
– Мне... – растерялся Шустер.
– Ну да, тебе! Стал бы я другому предлагать! Я бы взял эту телку и дело с концом! Но ты как-никак друг, а между друзьями должны быть благородные отношения.
– Ну и б... же ты, – скривился Шустер, чувствуя, что его козырная карта бита.
– Берешь отступного? Деньги же, дурень!
– А... – Шустер сплюнул и ухмыльнулся, – я больше дам!
– Хм. Может, я больше дам... – задумчиво протянул Илья, почесываясь.
– Ну сколько ты мне можешь дать? – насупившись, встревоженно спросил Шустер. – Что у тебя есть такого, чего у меня нет...
– Это, конечно, резонно... А слишком много я не дам, всего только девочка...
– Ну вот видишь! – радостно ухватился за эту идею Шустер. – А я дам много, в долгу не останусь.
– Давай, называй.
– Ну... это обдумать надо, вопрос не простой. Нужно время – решить, тянул Шустер, ужасно боясь прогадать. – А сколько ты хочешь?
– Я нисколько не хочу, но могу послушать, что ты предложишь.
– Ну, например, тысячи три...
– Что-о-о? И это ты называешь деньгами? – Илья грозно повысил голос. Ты что, не видишь, кто перед тобой?!
– ...Нет, нет, я хотел сказать, что четыре вполне могу!
– Ты обалдел совсем! – Илья легко встал и прошелся к окну, играя своим великолепно сухощавым телом, затем, заложив руки в карманы элегантного костюма, улыбаясь, повернулся на каблуках к Шустеру. Его встретил ненавистнический взгляд. Илья содрогнулся, веки его задрожали, но он начал спокойно, тонко улыбаясь красными губами:
– Я полагал, ты мне предложишь тысяч двадцать-тридцать, тогда мы бы могли что– то обсуждать, – сказал он с неуловимым оттенком издевательства. Но твоя сумма звучит просто смехотворно.
– Такие деньги! Чтобы ты просто не трогал мою бабу! – взвизгнул Шустер, испытывая острое желание вцепиться в это надменное лицо ногтями, как это умеют делать женщины.
– А что, – с живым интересом повернулся Илья, – она уже твоя?
– Я подарками ее забросал, куда же она от меня денется... – масляно пропел Шустер.
Илья приблизил к нему лицо и, с наслаждением расчитывая удар, зашептал:
– Я ее полапал немного, а после она, тепленькая, сказала, что не спала с тобой. Если бы этого гуся не вынесло, я бы довел дело до конца – прямо на травке!
– Падла ты! – убежденно сказал Шустер.
– От такого же слышу.
– Нет уж, извини, у меня есть какие-то принципы!
– Неужели? – с комизмом осведомился Илья. – Ты – ничтожество, невероятно оскорбительно-спокойно сказал он и задумчиво посмотрел на приятеля. Шустер неожиданно для себя задрожал.
– Ладно, твою мать, кончилась наша дружба, – он сидел с помутившимся взором. – Берегись, теперь я тебя накажу!
Илья брезгливо рассмеялся:
– Давай, попробуй! Все равно все будет так, как я хочу, – небрежно бросил он и легкой походкой быстро направился к двери, но неожиданно обернулся и, увидев опрокинутое лицо друга, доброжелательно сказал:
– Зря расстраиваешься! Подумай о нормальных деньгах – с тебя не убудет.
* * *
Стеная от раздирающего ее восторга, с трудом распрямляя затекшие коленки, из смежной с комнатой кладовки выбралась Ирка. Подслушанный разговор возродил в ней поистине страстные чувства. Она почувствовала бурю "настоящей" жизни, которая обыкновенно обходила ее стороной, а сейчас влила взаправдашний огонь в ее жилы. "Война из-за женщины! О-о-о!" – голова ее кружилась. Давясь новостями, кипя пламенным нетерпением, так освежающими ее, Ирка побежала к Анжеле. Томно раскинувшись на подушках, та излагала Оле и Саше свою непростую теорию трансформации духовной материи, обильно посыпая пеплом окружающие предметы. Молодая пара, ко всему в новой для них стране относившаяся с умилением, разиня рот слушала монолог, изредка вставляя легкие междометия. Ирка потопталась около них, но не осмелилась прервать сестру.
В изнеможении от доставшейся на ее долю удачи, не в силах более сдерживать гремевшую внутри бурю, она бросилась на розыски Светы, решив взять от жизни сразу все, что удастся. Она нашла ее в ванной перед зеркалом. Приседая, хватая подругу за плечи и захлебываясь, Ирка немедленно с наслаждением пересказала весь подслушанный разговор с прикрасами и дополнениями.
– Вот так они тебя поделили, представляешь! – радостно заключила она, жадно разглядывая следы огорчения на красивом лице.
К ее глубокому разочарованию, Света не только ни обиделась, но была заметно польщена, легко и беззаботно смеялась и, видимо, чувствовала себя на высоте. Это уязвило Ирку. Добрая по натуре, она все-таки ожидала большего. Стараясь выжать еще какие-то упущенные возможности, Ирка с детской жестокостью добавляла все более и более фантастические детали, казавшиеся уже вконец нереальными. Но Света только похваливала Ирку за расторопность.
Вдруг, в самый интересный момент, она обернулась и беспечно спросила:
– А что это за крем у тебя?
Ирка остановилась в крайнем изумлении, словно ударилась лбом в стеклянную стенку.
– Вот – крем, – наивно повторила она, но сердце ее застучало, глаза сверкнули.
– Я хочу себе что-нибудь подобрать, – ласково и просительно протянула Света, мгновенно оценив свой промах и твердой рукой выравнивая оплошность. Вообще-то я раньше не пользовалась, а теперь жарко и, наверное, надо... Ирочка, ты так хорошо во всем разбираешься – помоги мне найти что-нибудь подходящее...
Ирка мгновенно растаяла, открыла шкафчик с принадлежностями, и вскоре две женщины самозабвенно разглядывали баночки, оживленно судача на совершенно особом диалекте.
* * *
Праздничная ночь медленно перетекала в предутреннюю бессонную дрожь, гости, позевывая, разместились там и сям с чаем и сластями, когда дверь отворилась, и в гостиной появилось новое лицо.
– Николай Николаевич, с Новым Годом!
Вошедший сразу привлек взгляды своей необычайной фигурой огурцом, с плавным расширением на уровне талии. Наверху возвышалась закругленная голова, завершающая эту идеальную элипсовидную конструкцию. Голову, в свою очередь, венчала седая, ровненько подстриженная челка, очевидно привнесенная сюда из подросткового возраста и навечно украсившая эту запоминающуюся личность. Однако, известное легкомыслие в оформлении головы составляло только часть правды, ибо в целом фигура Николая Николаевича выглядела необыкновенно солидно. Добавив сюда только достоинство хороших очков, Николай Николаевич мог немедленно быть принят за профессора университета, если бы не неприлично-простоватый его взгляд, которые некоторые находили простодушным, а иные – глупым.
В русском обществе Николая Николаевича любили и охотно звали, потому что с ним можно было оставаться самим собой, но, одновременно, не относились к нему как к равному. В русском обществе сильна иерархичность: каждый чувствует свое социальное место и играет в свои маленькие игры. С Николаем Николаевичем это было не нужно. Кроме того, он многим помогал, хорошо зная условия страны и свободно владея двумя языками. Только удивительным образом и на английском, и на русском он говорил с одинаковым акцентом, так что австралийцы принимали его за иностранца, а русские – за инородца.
Небывалая простота и легкость участия в чужих трудностях мало помогли Николаю Николаевичу в завоевании достойного места в обществе, а, может быть, и явились для него роковыми, ибо его не уважали. Николай Николаевич помогал слишком легко и часто, слишком не ценил своих усилий, а это между нами как раз и почитается за глупость.
Тем временем вошедший с достоинством поздоровался со всеми, только что не расшаркиваясь, и, оглядев компанию, сказал:
– Я к вам на полчасика: решил, Ирочка, вас и Боба с праздничком поздравить! Давайте расцелуемся! – и он трижды облыбызал смеющуюся Иркину мордашку и довольного Боба, который, в свою очередь так же аккуратно и смачно облыбызал его.
– Николай, у тебя Пасха на Новый Год наехала! – раздался голос Ильи.
– Я, Илюша, люблю традиции соблюдать. Мы, кто давно здесь, их бережем: чем дальше от Родины, тем лучше в сохранности их надо пользовать.
На его оборот речи на лицах замелькали улыбки, а Николай Николаевич, не замечая их, подошел к Илье и открыл было рот что-то сказать, но внезапно разглядел через полумрак гостиной новую женщину. Она показалась ему столь соблазнительной, что он остановился на полуслове и изумленно взглянул на Илью:
– Какая красотка... Замужем?
– Такие не бывают замужем, – откликнулся Илья. – Ты старожил, Николай. Она дочь Королькова Леонида...
– Конечно, знаю! Он в Дарвине мыкался, работал, где ни придется и хлебнул порядочно. А что, семья к нему приехала?
– Света и ее мать, Нина Ивановна.
– Погоди-ка, погоди-ка... – Николай Николаевич что-то соображал, глаза его зажглись интересом: – Мне Леня рассказывал, давно... – начал он с солидной допропорядочностью, – жена его имела роман. А потом это всплыло, ну он тихий, конечно, обида, а он терпит да прощает, только, говорит, ты решай что-нибудь, потому что так невозможно нам счастье поддерживать. Ждал он, ждал и дождался. Она, как прошло такой жизни пол-года, из дома-то его и выгнала! "Иди, – говорит, – я с другим теперь буду счастье строить. Ты недотепа, что моему ребенку дать можешь!" – приглашая разделить его чувства, улыбаясь, докончил Николай Николаевич – в точности так, как многие, рассказывая печальные истории и ужасаясь подробностям, случившимся с другими, не могут, хоть и в самый последний момент, скрыть удовлетворенной и радостной улыбки, пусть и еле заметной.
– Ай да тетя! – расхохотался Илья. – А мы-то все наоборот представляли!
Услышав его радостный смех, подошла Света, взглянула задумчиво и томно. Она присела на высокий стул, так что ее длинные ноги протянулись перед лицом мужчин.
– Светочка, это Николай Николаевич – наш русский "австрал".
– Можно просто Коля, – предупредительно заерзал тот, не в силах оторвать глаз от молодой женщины.
– Еще одна жертва, – ехидно шепнула Ирка новенькой Оле. Женщины опустили глаза, помолчали. И вдруг обе враз сказали:
– А кто хочет еще чаю?!
Послышался смех. Оля встала и вышла из комнаты, а Ирка, не моргнув и глазом, воскликнула пылко, даже привскочив со стула:
– Николай Николаевич, а что это за история вышла с вашим родственником Тропишиным? Мне тут Галина Львовна по телефону так сумбурно объясняла-объясняла, я ничего не поняла. А мне страсть как любопытно! – она многозначительно обвела всех взглядом, довольная, что смогла завладеть всеобщим вниманием, к тому же так ловко переменив тему.
Все встрепенулись, а Николай Николаевич нахмурился, но, приосанившись, начал:
– Расскажу вам новогоднюю сказочку, перед тем как вы пойдете спать, хе-хе. Я прожил тут почти всю жизнь, и мой троюродный брат тоже осел в Австралии. Живет здесь с семьей, на хорошем счету всегда был, солидный человек. Несколько месяцев назад он бумаги с работы взял домой – поработать, он так делал и раньше. Да и все сотрудники часто работают дома дополнительно, чтобы перед начальством выслужиться. Время свое личное тратят. И вот, после семнадцати лет работы в этой компании его обвинили, что он – русский шпион и бумаги брал домой, чтобы в Россию пересылать. И не только у него дома, а и у меня! – мы с женой весь дом обшарили – нашли подслушивающие устройства! Весь потолок в шнурах и проволоке был под настилом. Это почему же такое? А потому, что мы русские, вот почему! Я тогда не вынес и статью в газету поместил. В общем, осрамили нас всех. Мне брат говорит, мы с ними семнадцать лет за руку здоровались, домами дружили, а, теперь, говорит, опозорили меня на весь город, в газете написали имя мое. А мне здесь жить! И суд, говорит, еще не кончился, а все уже пальцами показывают: опять полно у нас русских шпионов!
– Волки позорные! – выдохнул кто-то.
Вспыхнула и погасла в подсвечнике последняя свеча, осветив задумавшиеся, утомленные лица. Ночь безнадежно сгорала, испепеляя хлопушки, шарики, бенгальские огни: шелуху, блеснувшую элегантым нарядом богача, взятого напрокат в захудалой лавке. Праздника нет, костюм оказался дешевкой, и надо приниматься жить. Тишина повисла в гостиной.
– Я чувствовала что-то такое, но не понимала, в чем дело, – сказала Ирка тихо.
– Нормальная страна. Деньги есть и дом купить можно, а что еще человеку надо! – изрек Саша.
– Мне иногда домой хочется... – Ирка от рассказа Николая Николаевича неожиданно для себя опечалилась. – Я давно здесь живу, а все какое-то... чужое.
– Плохое?
– Да нет... Именно не плохое – все хорошее, – она скривила мордочку, а – чужое.
Николай Николаевич кивнул головой.
– Я прожил здесь жизнь и скажу, что ваше поколение – везунчики. Двадцать лет назад на улице били в лицо, услышав не английскую речь. Я сам был свидетелем. Да и много чему я был свидетелем, – прибавил он, нехорошо меняясь в лице.
Неожиданно Анжела громко рассмеялась:
– Интересно, что бы ответили на это русские правозащитники – лауреаты премий. Есть такие новые в России иконы. Вот потеха! Им теперь надо не в России – на Западе объединяться и русских защищать!
– А в России не поверят... – заметила Света.
– Западная демократия существует для всех, – сказал Вадим, – но на деле у нее одно качество для своих, а другое для чужих – двойной стандарт!
Шустер скривился. Многие отвернулись.
Вадим вышел в сад, где курила Лена.
– Где Динка? – спросил он.
– Спит. Я наверху ее уложила.
Вадим порылся в кармане.
– Вот ключи: разложи сиденье в машине, я принесу ее сейчас.
– Ты что, домой собрался?
– Конечно.
– Вот так всегда!.. – протянула Лена разочарованным голосом. – В кои-то веки из дома вырвались, и вот – конец празднику!
– Что же тебе интересно здесь? – печально спросил он.
– Да все! Отличная компания. Ученые, художница, торговый атташе – тебе мало?! Ты всегда недоволен! Лучше вернуться в Россию, зажить с мамочкой в лесу и рассматривать чужую мазню на своих стенах? – сказала Лена с негодованием.
– Все. Я устал. Хочу остаться один. Один!
– Ах, один! – вскинулась Лена, ища ссоры. – Ты серьезно?
В глазах ее ходили волны, появилась какая-то глубокая решимость, отчего она вся подобралась и осунулась.
– Kонечно нет. Надо... подумать. Побыть одному.
– А я серьезно! Мне все надоело, все, все!
– Что происходит?! Ты мучаешься и меня мучаешь! – неистово закричал Вадим и, вскочив с земли, сделал попытку обнять жену, но она вырвалась и отвернулась. – Лена, я хочу видеть твои глаза: когда же мы поймем друг друга?! В России мы измучились вместе ужасно!.. – вырвалось у него.
Рывком оглянувшись, Лена с минуту исступленно вглядывалась в лицо мужа, как будто в недоумении.
– Ты, оказывается, измучился со мной!
– Слушай! – Вадим оробел, увидев ее лицо, но стараясь говорить успокаивающим тоном, сказал: – Мы здесь больше двух лет и что же? Сначала тебе понравилась страна, все было увлекательно. Я видел что ты повеселела, оттаяла, и наши отношения наладились, ведь правда? А последний год мы опять живем, как чужие.
– Опять спать! – вскричала она, рассмеявшись неестественно и немного истерично. – – Ты вообще, кроме постели, ни о чем думать не в состоянии!
– Да побойся Бога! – воскликнул Вадим. – Это никогда для меня не было главным! Но я чувствую, я знаю, ты не любишь меня!
– Да ничего подобного! У меня была тошнота... – заметалась она, – этот транспорт, ты помнишь... я дико уставала!
Он напряженно ждал, а она замолчала, потом подняла сведенное судорогой лицо и вдруг словно выплюнула:
– Если есть что-нибудь в этом мире, что я ненавижу, так это грязные сучьи игры! Не выношу, когда ты лезешь ко мне с этим! И никогда, слышишь, идиот, не смей задавать этого вопроса! – завопила она вне себя от бешенства и ринулась к дому, но не добежала, а, передумав, бросилась к машине, села в нее и, крикнув Вадиму: "Я – домой! Сам доберешься!", – прижала стартер и вылетела со двора.
Вадим подошел к открытой двери на веранду, взглянул на осыпанный стеклянными брызгами праздничный стол и нарядных людей, но вовнутрь не вошел, а оглянулся вокруг.
Дом по самую глубину трубы опустился в густой мрак, населенной ночной, тайной и пугающей жизнью. Чернота перевалила в распахнутые окна. Мохнатые ночные тени, задрожав веками, приоткрыли серые глаза и осторожно прислушались.
Стол, такой нарядный недавно, погас, осунулся, скорбя о разорении, незаметно растеряв невозмутимо-плотскую, пышную красоту. Эти вазы, фрукты, цветы! Золото и бордо, хрустальное позвякивание в праздничной, в вечной жажде! Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... и только усталость и сомнение... Нет, нет, еще не все пропало! Мы здесь, мы пируем, наша плоть жива и рвется вверх. В этом мощь: наверное Богу все равно, чего больше в нас – физического или духовного.
Но цветы увяли, стол высосан, как белая кость, стеклянная ваза неудержимо возвращается в песок, а от сочных фруктов осталась горстка сухих косточек – крошечных зерен неизменно и неудержимо наступающих новых пиров...
Но день погиб, навечно, навсегда погиб. Лодочкой, качаясь, он взмывает в небеса, скользит, плывет по бусинам минут, как фарфоровая безделка, но быстро и страшно покрываясь узором распада, чернотой заливая борта. Умер рассвет и умер закат, умер свет! – невозможный, неудержимый, летучий, как страсть, как случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды перед мраком, последний невыносимый зов – как вся жизнь что, лопаясь, звенит в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет Тьма!
Когда же мой черед? Нет – не пора. Только усталость и сомнение... И ничего больше. Нет места под этим небом все равно.
Глава 6
Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены.
Нашей прежней жизни мы отдали весь свой душевный запас. В ворохе неисполнимых надежд растворились наши усилия и наше терпение. Разочарование осталось нам от прошлой жизни. Мы все хотели перемен.
Это и было как раз то, что мы нашли с Леной в новой стране. Здесь все оказалось совершенно непохожим на то, к чему мы привыкли и от чего так устали. Самые элементарные, но необходимые вещи, как оказалось, могли решаться безо всяких усилий, не утяжеляя жизнь и не угнетая дух. Они заняли подобающее им место – теперь мы попросту забыли о них.
Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы, вереск и березы, непохожие ни на что электрические розетки, к которым неизвестно как подступиться, змеи, иногда прыгающие на людей и газоны, которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы.
А вода, которая в этом полушарии закручивается в кране в другую сторону!
А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету!
Мы не вылезали из зоопарков, изучали, ощупывали, удивлялись, вдыхая новые запахи и вглядываясь в этот почти зеркальный для нас мир.
Лена совершенно преобразилась. От ее печалей не осталось и следа. Она словно сбросила весь взрослый скарб, и в ней открылся добрый, солнечный ребенок, не видимый, но угадываемый мною раньше. Это было самое чудесное открытие в новой стране. Со мной теперь жило два светлых существа, и, кажется, я не был в их компании посторонним.
Добыв на прокат маленькую машинку, мы отправились в путешествие под звуки любимых всеми "Бременских музыкантов". Мы видели гейзеры и сталактитовые пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими в нем китами, выход из огромных океанских волн самых крошечных в мире пингвинов. Мы видели как огромные вараны промышляют под машинами в поисках пропитания, а ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади.
Вернулись мы через три недели и, кажется, вовремя, потому что Динка стала засыпать в самых неожиданных местах.
А скоро для нее началась учеба на английском языке. В это же время мы с Леной вспомнили, что кроме натуралистического интереса есть еще жизнь. Дома замелькали газеты, испещренные объявлениями о работе. Мы вместе составляли заявления, веером отсылали их и ждали ответа. Приняли к публикации мою первую статью о живописи великих испанцев. Не отказали мне и в другом журнале. Я перевел насколько статей на французский и отослал их во Францию в знакомые журналы. Кое-что приняли и там. Вскоре выяснилось, что постоянной работы нам никто предлагать не хочет, но на мои заработки мы можем жить. Лена, как оказалось, ожидала все-таки большего. Наш уровень жизни был лучше, чем в России, удобнее и полнее, но еще слишком близок к нему. Хотя, мне казалось, это не зависит от самого достатка, а от наших собственных привычек. Моя родная и нужная жена выслушала меня и согласилась: мы понимали друг друга, нам хотелось быть вдвоем, она была ласкова, весела и заботлива.
По утрам она "выкапывала меня из норы", то есть залезала под мое одеяло, покусывала за ухо, смешила, уговаривала "поскорее пожить". Сквозь еще сонные веки я видел полыхающее австралийское солнце, слышал удивительные вскрики бегающих по двору птиц. Мне ли было до сна! Лена включала музыку и, делая завтрак, они с Динкой распевали хором. Между куплетами она смотрела, встал ли я, и пела мне "оду": что-то фальшивое по мелодии, но сердечное по словам. Я не умел ей ответить стихами, я валялся, раскинув руки, задрав бороду вверх, я ждал, когда она придет снова. Она, конечно, знала об этом, потому что в дверях скоро появлялось ее румяное лицо. Она улыбалась мне чудно и долго, не спуская с меня веселых глаз, светящихся, похожих на двух золотистых пчел. Мы снова любили друг друга.
В ней отвечало радостью все: красивые большие губы, припухлые от природы, зазолотившиеся под сильным солнцем волосы и кожа, тоже ставшая от легкого загара почему-то ярко-золотой. Я не мог оторвать от нее глаз.
Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то дела, не в силах оторваться друг от друга. Счастливая Динка скакала между нами, как заяц. С ней тоже произошла перемена – она стала еще более свободной и открытой. Вот одно из ее писем, написанное бабушке на досуге от изнуряющих наслаждений:
"Бабуля, любушка!
Мы с мамой и папой были на выставке. Там был трех-головый сторож, он живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца Цербер, он злющий-презлющий и нас чуть не заел и глаза у нево красные. А вообще они, бабуля, рисовать не умеют.
Мы однажды на море нашли нефть (а у нас нефть – он) он идет на мясо (т-о-р-ж-е-с-т -в-е-н-н-о идет). Мы его приманили крючком и сделали газ для папиной пичятной машинки. Пичятные машинки работают при помощи газа. Еще мы поймали собаку динго и зделали из нее шубу. Динго наелась яду и поет заунывным голосом как дядя на пластинке, которому режут живот. Я тут ставлю лавушки на скольских и шустрых кошек!
Послушай, у меня к тебе очень строгое письмо. У тебя от снега и красново чая перепуталось все в голове. Я тебя спрашиваю, если ты такая ОБРАЗ-ХНЫКА хватит шлятца, мчись к нам восвояси. Я очень по тебе скучяю и вспоминаю твои формы, милый мой дружок. И даже посылаю тебе конверт под названием 8 Марта. Я даже не представляю, как ты с воем ворвешься к нам в дом.
Храни тебя аллах!
Твоя собака Динка".
В это время у моей жены появилось новое увлечение. Раньше Лена никогда не интересовалась эстетической стороной нашего дома. То, что она делала для него, лежало в границах необходимости: все, кроме картин, в нем было функционально. Я даже думаю, что она всерьез не замечала, были новые предметы красивы или нет.
Теперь все переменилось. И у меня, и у Лены появилось чувство очага и дома, и счастливая, обласканная этим теплом, моя жена начала меняться. Она стильно, ярко одевалась, подкрашивала глаза и губы, а, также, к моему любопытству, стала пробовать себя в неизвестной для нее роли домовитой хозяйки.
Началось украшение нашего жилища. Никогда не занимаясь этим в России, Лена не умела сразу подобрать лучшее место для предмета, но я все равно радовался, наблюдая, как она вьет наше гнездо. На ярмарках и развалах Лена находила массу бесполезных, но интересных предметов, как, например, графин для вина в виде керосиновой лампы. Стоило его поднять, как из него неслась пасторальная мелодия. Дома появились горы подушек, красивых чашек, фарфоровых статуэток и хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток, литографий на стенах, множество ковриков лежало повсюду, цветов стоячих, висячих на кронштейнах и, наконец, в дом попала огромная пальма и подперла своей разлапистой головой потолок. Тут я обнаружил, что это все вместе уже не выглядит ни красивым, ни уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее характере было бросить дело на пол-пути.
Через несколько месяцев некуда было положить книжку, так как все поверхности были заставлены статуэтками и сувенирами. Динке негде было попрыгать, так как в комнатах появилось множество столиков и подставок для этих сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею созданный дом должна была украсить добротная, по– настоящему элегантная мебель. И она заговорила о деньгах.
– Таких денег у нас нет, – ответил я.
– Знаю. Но думаю, что деньги надо найти.
– Я не знаю, где.
– Я знаю! – воскликнула Лена обрадованно, и в ее глазах сверкнула радость от осенившей ее идеи. – Тебе нужно пойти на хорошо оплачиваемую работу!
– Мысль не нова.
– Конечно нова, Вадик! Работа искусствоведа интересна, но это не то, что может серьезно обеспечить семью. Этим ты можешь заниматься по вечерам. Вот если бы ты смог стать чиновником с хорошим окладом... в какой-нибудь организации, близкой к искусству, – – проговорила она задумчиво, очевидно уже раскладывая в голове комбинацию.
Мне ужасно это не понравилось. Я испугался, что эта идея укрепится в голове жены также стремительно, как это всегда случалось с нею раньше. Я сразу отказался, и Лена отступилась.
Но через неделю этот разговор повторился опять. Я объяснил, что верхнего порога для заработка здесь нет: сколько бы я не заработал, денег все равно будет не хватать, и это лучший для нас ответ. Лена обиделась и отказалась идти на прогулку. И также, как в Питере, она не пошла мне навстречу ни завтра, ни послезавтра, "дожимая" до того момента, когда я махну на все рукой и соглашусь. Я бы так, разумеется, и сделал, если бы не предмет ее требований: отступать мне было совершенно некуда – чиновником я быть не умел. Также, я не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели и неуклонно улучшающейся жизни. Я думал, что жизнь улучшается от других причин.
