Текст книги "Южный Крест"
Автор книги: Марина Бонч-Осмоловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– А если я опубликую о вас статью?
– Тогда через неделю десяток влиятельных организаций объявит вас антисемитом, – – безупречно отчеканил Якобсон.
– Да вы же своими устами назвали Родину – дерьмом!
– Да, это не забудется никогда! Это и есть заслуга. Все, в том числе эмиграцию, надо от-ра-ба-ты-вать! – раздельно произнес тот и заискрился.
– Где-то я об этом слышал... – Вадим провел рукой по лицу, как будто смахивая что– то. – Сталинские процессы! То же выражение лояльности, то же признание перед обществом – в обмен на нечто – баш на баш. Знакомый прием... Повязать порукой, чтобы в те времена опозорить друга, брата, а здесь всего только – Родину! Оклеветать и именно вслух – чтобы уже навсегда, навек! Боже мой, и вы на это пошли?!
– А кто бы сделал по-другому!
Вадим смотрел на Якобсона, не в силах вымолвить слова. Он опустил глаза, тяжело стыдясь за своего собеседника, лицо его немного побледнело.
– Ну ладно, мужики, – произнес Илья примирительно, увидев перемену в лице Вадима и насладившись эффектом, – ты, Соломон премудрый, что тут-то намерен делать?
Якобсон подобрался, учуяв что-то, и, взглядывая на окаменевшее лицо Вадима, забормотал:
– Ну что, Илюша, тут можно делать? Работу не найти... Вот голову ломаю, черт знает, что за условия. Я напрягаться не намерен: государство мне бабки как беженцу платит, медицина бесплатно, то, се – всюду скидки да льготы. На хрена мне работать, если все задарма? Покантуюсь так – через пару лет квартиру бесплатную дадут. И квартирка московская стоит, никуда не денется. А закреплюсь здесь, поеду, продам ее, бешеные деньги дадут. Надо же от этой проклятой страны что-нибудь урвать, надо с ней честь по чести проститься, особенно беженцу, правда? Да, кстати, – заметил он, погрузившись в думу, может сойдусь с такой же из России, у нас тут до фига беженцев. Если не расписываться, и я, и она будем пособие получать, как одинокие. Денег! прокричал он это слово взахлеб, – денег почти вдвое больше! Здесь все наши так делают. Уж не знаю про ваших, университетских. А чего только в Сиднее не навыдумывали! Ого-го! Иногда специально разводятся ради большего пособия, а живут-то вместе, хи-хи! А налоги как списывают, а страховки! Квартиры приписывают друг другу, такая кухня! Крутятся – дым коромыслом идет! Ты, я смотрю, салага, я бы с твоим стажем здесь – уж я бы развернулся! Запомни: в жизни надо знать все, за что платят деньги! Начать можешь с копейки, а стать должен человеком! Мне пока знания этой страны не хватает. Тут, брат, столько возможностей – греби-не упускай! – быстро говорил Якобсон, дробно постукивая каблуками по полу.
В этот момент Вадим подошел к двери и распахнул ее. Он встал рядом с ней и не произнес ни слова.
Илья и Якобсон вытаращили глаза. Вадим смотрел только на Якобсона, и на лице того, наконец, проступили признаки понимания. Он побагровел и растерянно озирался. Руки его внезапно стали влажными, изо рта почему-то запахло, а в голове промелькнули пакостные слова: "Ты зашухерила всю нашу малину, а теперь маслину получай!"
Илья минуту колебался, поглядывая на обоих, оценивая ситуацию и то, зачем он пришел. Встал, отошел в сторону и отвернулся.
– Вон отсюда, – тихо сказал Вадим мучаясь. Во рту его пересохло, и внезапно заболело горло.
Он оставил дверь открытой, а сам из кухни вышел в сад. Якобсон поднялся, нелепо развел руками, и замер.
– Ну спасибо тебе... – монотонно проговорил он, – к такому кретину меня привел и – молчишь! – он как-то неуклюже, обалдело зашагал к двери и крикнул оттуда: – Век не забуду!
Глава 13
Илья нашел Вадима на скамейке в саду. Он сел рядом и начал что-то сумбурно объяснять, перескакивая с предмета на предмет, как будто не мог запрыгнуть на нужный путь.
Вадим слушал с отсутствующей улыбкой, следя взглядом за листьями, до времени оторванными от насиженных веток и в беспамятстве мятущихся в тесном пространстве двора. Тяжелые порывы ветра, полные горькой влаги, в отчаянии бросались на дом, и стройный эвкалипт, почуяв дождь, сбрасывал пересохшую кору, подставляя влаге сияющую свежестью сердцевину. Вадим повернул голову в другую сторону...
...В вагоне тепло, много народа, все спят или кимарят, раскачиваясь в такт перестуку, перезвону грибной электрички, поправляют корзины на коленях, поворот, еще, потряхивает на стрелках. Окна запотели. Утренняя морока, озноб, в глазах слипшееся детское тепло, плечом к плечу, все вместе в уюте, в предчувствии одного, так-таки-так, так-таки-так... Повесь ветровку, уткни в нее нос, уснешь быстрее. Пес теплым боком завалился прямо на ноги и будить жаль. Глаза слева, впереди и здесь, и там: я знаю вас, я счастлив видеть вас в этом теплом вагоне, пробегающим сквозь леса, звеня, сигналя, радуя нас, мне дорог твой зов и скорость, и запах, и дерево твоих лавок.
За окном старая крыша, маленький палисадник с последними георгинами в эту осень, одно-два дерева глазами в окошки и сами окошки – глазами в лес и на старые, вечные железнодорожные пути. Название станции, мир платформы совсем особый, подвижный и теплый. Не торопясь пройти вдоль, подождать вместе, посидеть неподалеку, увидеть дорогу в лице соседа, живую связь...
Электричка, живая, вечная летунья памятью станций оплела мою жизнь, памятью станций наполнила мое сердце, невидимой нитью нанизала их гирляндой белых грибов, одела мне на грудь. Белые дерева, белые грибы, платформы белой России, пресветлые домики твоих станций.
Ближе, ближе. Колышки, столбы, фонари и вот – открытые двери, как открытая страница самой лучшей книги. Деревянные ступени с платформы вниз: они в трещинах и прошли травы насквозь. Впереди листья на старом асфальте, вода и еще листья. Шаги вперед, рядом мелькнуло последнее лицо, улыбка на ходу, старая корзина. Уходит направо к далекому распадку, в его глазах удача сегодняшнего дня. Он – это я, он – мой брат, и не надо слов.
Под ногами кончилась глина, пристанционные лужи и другое, что нужно станции, и дымы, и звуки. Под ногами все больше песка, твердого, плотного. Он усыпан иголками и прелой роскошью осени. Он двумя колеями дороги раздвинул сосны и пошел крутить в великих лесах. Пробегая точную красоту поворотов сухого бора, валуны, поляны, влажные луга с речкой вдали, заросли малины и бузины, мокрые канавы, открывшись, нечаянно обозначившись старым следом грузовика, выше к холмам, где вереск между старых елей и там несколько верных крепких грибов. Соснами-черняшкой: отличным сухарем их коры, еще выше – поползнем, сверкнувшим синей головой и, наконец, туда сквозь воздух небесных проталин, между кронами облаков, подвенечными коронами плывущими в высоте.
И несет меня, беспамятного, сквозь листья, ветки, утренний свет, бездумно вросшего в этот мир: ставшего мхом, ставшего грибным духом, цветом брусники, водой между кочками, легкой звериной тропой, мятой "Беломориной" в зубах, ставшего первым грибом, ножичком со старой ручкой, случайным цветком, дорожкой жука-короеда, высотой сосновых стволов, наполнивших руки и ноги, ставшего хрустящей свежестью, ставшего легким утром, первым утром на свете, взлетающим в прозрачные небеса, но опускаясь водами, росами, пыльцою. Теряя очертания в этой воде, в этой росе, в этой пыльце.
Мхами, перелесками, серыми гранитами, проросшими из земли, вперед, вперед к озерам. Они лежат, закрыв землю, в берегах золотых от россыпей лисичек. От воды идет свет. От неба идет свет. И здесь, у развороченного пня со следами медвежьих лап, где он искал личинки, я начинаю костер.
Под пальцами огонь теплушки. Тепло растопки и дров, тепло папирос. Вот кулек: огурец, вареная картошка, луковица, банка рыбы в томате. Мой пес тоже любит картошку и рыбу в томате. Мы сидим у огня на лесной тропе, на лесной воде, как раз там, где нам надо...
Внезапно Вадим почувствовал человека справа. На скамейке рядом с ним сидел и говорил что-то Илья. Голос его был напряжен, и Вадим прислушался.
– ...Не то интересно, чтобы разбогатеть, хотя это что-то потрясающее! Я бы не отказался от денег, от больших, настоящих денег! – лицо Ильи сияло. Несколько тысяч – ерунда. Я бы зажил, ах! как бы я зажил на большие деньги!.. Но кроме этого есть еще кое-что в моей жизни. Русские здесь мечтают сначала работу найти, потом дом купить – это почти осуществление жизни. Дичь какая-то! Сюда уезжает, я думаю, вообще особый тип людей... Н-да... Мне приходят в голову удивительные вещи. Все, кого мы знаем, люди не "простые": кто-то по науке, по искусствам там всяким, ни одного нет без высшего образования, верно?
– Вроде так.
– Живя в России, мы все книжки читали, захаживали в театры, в музеи иногда, после выставок мнениями обменивались, даже библиотеки дoмашние собирали. И это были те же самые люди. Немалый, в общем, слой. Но вот что любопытно: приехали они сюда, и всю эту "культурную накипь" как ветром сдуло! Ничем они больше не интересуются, не читают годами, а если задашь банальный вопрос: что новенького читал? – посмотрят на тебя хмурыми, недовольными глазами. Самому же совестно становится, как будто что-то нехорошее, нечестное выспрашиваешь! – он рассмеялся. – Моя идея сводится к тому, что мы присутствовали при грандиозном оптическом обмане! В прошлой жизни был слой, который задавал тон. Водились интеллектуалы, умницы. Читать, знать, посещать – это было модно! Иначе нельзя, ты бы выпал. Ну-с, а приехали они на Запад, и перед кем марку держать!
А в России как все переродились! Будто головой в омут! Как же это вдруг стало? – спросят. А вот как. Было христианство, потом коммунизм. Можно смеяться, но он держал на плаву – эта новая религия. Но со временем она выродилась в простое такое безверие. Совсем никакого Бога не стало. И тогда округлилась страшная харя, родства и Бога не помнящая. И оттого, что никакого Бога не помнящая – не русская она! Это главный поворот. Харя эта бесстыдна, она слилась с западным мещанством. Идеология капитализма и коммунизма – кровные братья: это царство кесаря – беспробудный бытовой рай. Потому и нажива теперь в России прижилась, потому интеллигенты скурвились, омещанились. Потому и русские на Западе старую шкуру легко сбросили. А дальше один последний шаг остался, но уж до самого конца: в наживе русскому слишком трудно, но раз сумев, он делается гаже и падает страшнее и глубже всех остальных!
– Правдоподобно. – Вадим помолчал. – Тут максимализма много, я думаю... На Западе русским новую родину полюбить надо. А полюбить – нелегко. Потому что живешь и обнаруживается, что многое совсем не так, как видилось да мечталось.
– Чтобы новую родину полюбить – надо старую охаивать, иначе полюбить трудно! Вот все и открывается. Русские деньги зарабатывают с утра до ночи, страдают, как собаки, на черных работах подрабатывая, и на таких, на какие бы в России ни за что не пошли, постыдились бы: профессорские жены чужие туалеты моют. А все затем, чтобы пройти длинный путь, который местные прошли, да за несколько лет. Что бы все иметь, как у них! От такой жизни новую родину возненавидеть можно, а? Но это – табу! Ведь бежать некуда: вот он – край! Тогда приходит на помощь логика: "я лицо теряю, а все виновата Россия, потому что вместо того, чтобы деньги сделать раньше, я их теперь делаю. Она-то и есть мой наиглавнейший враг!" Вот они и убеждают себя – до хрипоты, что лучше места, чем Запад не сыскать. И они уж теперь совсем другие, на совочных не похожие – западные!
– Так в этой точке, если так рассуждают люди, себя самыми русскими и обнаруживают, – возразил Вадим. – Это наш родной максимализм. Немец, к примеру, живет в Австралии, но ему в голову не придет от родины отказываться да какой-то путь за несколько лет проходить. Не придет ему в голову и австралийцем становиться. Он и не задумается об этом. А, стало быть, те ваши знакомые, кто хочет другим стать, самые-то русские и есть!
– Это вы хорошо додумали. Психология родная, и уши торчат! И ассимиляция у нас полная, до самозабвения. От всего отрекусь, что знал, от всего отступлюсь, что любил – забуду! Путь надо длинный пройти, а все вокруг чужое, ох, какое не родное. Но без этого не убедить ни себя, ни других не сможешь. С чего начинать станешь? С философии этого общества. Почуять ее, идеологию, определить всей шкурой. Затем назвать: слова придумать. Понять черточки, детали и детальки, сквозь себя пропустить. Ну, а тут уж до венца недалеко: раствориться в ней, стать, как все! Нутряная это, необходимейшая страсть!
– Что ж, очень русский максимализм, когда от крови отрекаются...
– А иные ведут себя наоборот. Создают вокруг себя маленький круг, отгородившись от чужого мира. Живут тем, что любят, что ценность составляет. Так что – я и мой мир или слиться в едином порыве с окружающим до самого конца, все не только забыв, но – – непременно! – разлюбив и охаяв! Середины-то никогда в наших головах не было. Вот и зарабатывают – все со страстью! Но это пол-дела. Разбогатеть для русского недостаточно! – Илья искоса посмотрел на Вадима, заулыбался, заискрился: – Здесь и другая капитальнейшая страсть замешана. Затем деньги нужны и вещи дорогие, чтобы не только иметь, а хвастаться. Выставляться, тщеславиться! Зачем? Чтобы других унизить, а собой над ними возвыситься! Вот она, высшая радость! И попробуйте только сказать, что страсть эта не русская до самого донышка! Для того людишки живут, для того копошатся и надрываются, чтобы в один прекрасный день написать с дрожью в Россию подружке, у которой раньше тряпки заморские покупала и от расположения которой зависела, что, дескать, мы два дня назад дом купили с тремя спальнями и двумя гостиными. Чтобы подружка любезная от зависти подурнела. Чтобы плохо ей стало! Скажите, не вся человечья натура в этом? Вся, вся, голубушка! И по этой самой причине, по зависти этой, где два русских – там ссора. Отчасти из-за этого русские "старые" и только что приехавшие не смешиваются: не любим мы друг друга. Вижу по вашим глазам, что вы со мной согласны, а если нет, – торопливо добавил Илья, увидев взволнованные жесты Вадима, – то все равно видели и не станете отрицать!
– Стану, – вырвалось у Вадима. – Может и случается это с людьми, так почему? Потому что они жили в бедности и усталости. Их за людей не считали, куражились над ними, вы помните, Илья? Они теперь нарадоваться не могут. Это их человеческое право. Откуда вы знаете, что та женщина это не от радости написала? Откуда вы знаете ее истинные чувства? А что же тогда ваша конструкция, если вы ошибаетесь, если суд ваш не верен!
– Вот я вас поймал: а Соломон? Он, может, тоже искренен, а? – нашелся Илья посмеиваясь.
– В нем пошлости много, вынести трудно. Я ему не судья. А если о доме говорить, то о своем гнезде, наверное, каждое существо на земле мечтает, здесь нет большой беды. Только, может, мы не там ищем...
– ?
– В России мы думали, что наши несчастья лежат в материальном, вокруг нас. Материальное неустройство мы приняли за корень наших проблем. Нам казалось: стоит заменить наш мир на удобный, как все проблемы разрешатся, счастье придет само собой!
– А вы думаете – это не так?
– Как помогла нам удобная жизнь, что изменила? Ничего. У внешнего мира нет власти сделать нас счастливей. Нам остается наша сущность. Мы забыли о том, откуда берется счастье.
– А вот посмотрим, что будет в конце! – засмеялся Илья и быстро встал.
– Посмотрим... – ответил Вадим.
Они замолчали. Гость стал ходить взад и вперед, о чем-то взволнованно размышляя. Вадим задумался о своем, машинально перебирая предметы на столе.
– Только меня с ними не путайте! – Илья остановился и посмотрел твердо. – Семья, из которой я вышел, была особенная. Мы жили в атмосфере жертвенного служения Идеям – это было духовной нормой нашего Дома.
Вадим с любопытством разглядывал живую перемену в лице собеседника. Илья нервничал и даже побледнел, как будто задет был за что-то важное, может быть, главное.
– Я знаю, – начал он осторожно и сдерживаясь, стараясь казаться бесстрастным, – вы не судите... Хотя, кто вас знает. Во всяком случае, я чувствую, вы – свой человек, верно? – он ждал ответа, но дождаться у него не хватило сил, и он прибавил нетерпеливо: – Я вам скажу!
Вадим открыл было рот что-то ответить, но Илья, казалось, не заметил этого. Он заговорил быстро, теребя себя за рукава:
– Я не такой, как эти смешные людишки. Я думаю, вы это заметили и поняли. Я талантлив, как бес! Я – совершенно особый человек. Вы можете удивляться, почему я так говорю – все равно. Я достигну высоты, доступной нескольким моим предшественникам! И цели я выбираю необычные. Хотите знать, какие? Вижу, вижу, что хотите! – выкрикнул он ликуя.
Вадим кивнул ободряюще, с обычной своей предупредительностью.
– Слава, вот что впереди! Но, – Илья сунул палец под нос Вадима, – я ученый. Мне нужна совершенно особая слава! Угадать существо жизни! – он внезапно осекся и быстро посмотрел на Вадима с насмешкой: – Неплохая идея? Всякие там модельки строить, даже теории... занятие любопытное, но несерьезное. Моя цель – понять глобальную картину мира, самый главный Замысел! – он вскинул голову, как взнузданный конь. – А понимание, между прочим, награда всего – как будто влетаешь в другое измерение!
– Может быть, это в науке самое интересное, – подтвердил Вадим.
Илья услышал его голос, его лицо передернуло: он больше не скрывал своих чувств к собеседнику.
– До главного вы не догадались! – он помолчал, давая Вадиму время додумать и, убедившись, что тому не под силу, ухмыляясь сказал: – Если ты понял, тo вровень встал! Ну, а дальше, дальше? – он засмеялся, надменно озирая оппонента. – Если на ту же ступеньку поднялся, если сравнялся – ты стал вроде Бога, а?! – лицо его стало злым.
Вадим помедлил, колеблясь, и, подбирая слова, сказал:
– Понять устройство мира – это хорошо. А зачем подняться высоко, для чего "сравняться"? Чтобы Замысел понять, это не обязательно. Себя над людьми поставить, а, Илья?
Тот замер на секунду и заговорил огрызаясь:
– Я их в грош не ставлю! Человеческая слава, как любая банальность, остается в категориях "их" мира. Мира тривиального отправления жизненных потребностей. У них скудная фантазия, примитивные надежды, стандартные мечты. У всех страсть выиграть миллион в лотерею и стать богатым! Их жизненные цели безлики, как инструкция в бане. Мощь и величие Божественного начала не подхвачена ими, не стала наполнителем жизни; Божественное влияние обошло их стороной. То, что они есть сейчас – пародия, и в таком качестве они не оправдывают своего существования. Они все на одно лицо, и лицо это ничтожно. В этом лице нет ничего от всемогущего Бога, породившего их!
Вадим быстро встал, взволнованно прошел несколько шагов. Постоял, вернулся и спросил:
– Если люди ничтожны в своем развитии, можно ли предположить, что Божественное начало недостаточно в мире?
– Нет, я бы так не сказал. Ибо были и есть великие люди!
– Согласен. А как изливается это начало на землю, воды, зверей и людей – равномерно или нет?
– Конечно, равномерно.
– Значит, мы должны согласиться, что Божественная сила достаточна и оплодотворяет своих детей поровну?
– Звучит как-то странно. Поровну... – Илья скривился.
– В противном случае мы должны принять обратное, а вы его отвергли, сказал Вадим.
– Как же быть?
– Видимо, следует допустить, что все люди одарены на Земле.
– Ну нет, – вскричал Илья, – это софистика! Одни таланты, а другие жалкие одноклеточные!
– Но ведь все на Земле несет частицу Божественного волеизъявления. Может быть, она таится в сердце каждого одноклеточного? И самый жалкий, на ваш взгляд, человечишко чувствует и понимает мир так же глубоко, как и вы?
– Глупость! У вас отсутствует всякая логика! – безапеляционно заявил Илья. – Вы прекрасно знаете, что нельзя сравнивать – как его! – он щелкнул пальцами, – – тупицу Николая, занятого обустройством золоченых сортиров, и меня! У него нет даже минимального образования!
– Но у него есть сердце!
– Кому нужно его сердце? Сентиментальность! – саркастически рассмеялся Илья. Ему стало очевидно, что тут какая-то чушь.
– Вы полагаете, чтобы понимать людей, нужно образование? – ничуть не смутившись, спросил Вадим.
– Безусловно!
– Значит, люди без образования не понимают ни как устроен мир, ни что нужно человеку для счастья?
– Совершенно верно!
– Любопытно! Тогда как, скажите пожалуйста, люди, создавшие первую школу, поняли, что человеку нужна школа? Ведь они сами были без образования.
– Это противоречит здравому смыслу!
– Вот как.
– Хорошо, вы меня поймали на слове. И все-таки для великих достижений сердце не имеет значения. Женская позиция и отсутствие логики! – заметил он, нимало не смущаясь, что проявил замечательную непоследовательность. – Я всегда непреклонен в своих поступках. И справедлив! Может быть, это кажется слишком жестким... – Илья старался понять, что думает о нем Вадим.
Чувствовалось, что, с одной стороны, он, конечно, потешается над этим "тюфтей", неспособным не только разобраться с полоумной женой, но также брать то, что плывет в руки, над этим хиляком, неизвестно о чем печалющимся, вечно с дурацким взглядом куда-то в пространство, где ничего в сущности нет. Мечтатель? Нет, гораздо хуже. С другой стороны, есть в его рассуждениях что-то мягкое и твердое одновременно, какое-то, безусловно, глупое понимание, но свое и такое, что ему не страшно рассказать и самое тайное, потому что ведь наверняка не осудит, хотя, наверное, не согласиться. Но ведь это от него и не требуется.
"Что же, все-таки, в нем притягательное, почему ни с одним болваном у меня нет поползновения обсуждать мои идеи? С дураками-то сколь хорошо! А этот, кажется, и не дурак – а вот и не легко", – думал Илья, быстро раздражаясь.
– Вы на меня смотрите и думаете, что я подпрыгнуть выше себя захотел, за волосы себя поднять, как Мюнгхаузен. – Илья испытующе смотрел на Вадима, и у него на секунду возникло желание заставить его почувствовать боль, например, рассказать ему, как по– семейному прихлопнули они с Валентиной ее мамашку, но он сдержался. – Осуждаете меня?
– Совсем не осуждаю...
– Не осуждаете? Я не похож на вас! И жизнь у меня по-другому идет, и люди мне другие нравятся, а ваше отношение я не признаю и не разделяю.
– Потому не осуждаю, что вы такой же, как остальные, – сказал Вадим мягко, а у Ильи дернулась щека. – И как все, вы имеете право на собственную жизнь и собственные мысли. Ваши мысли подходят для вас – они правильные для вас. – Вадим волновался и сам чувствовал, что не надо бы ему говорить это, но остановиться не мог. – Сегодня вы думаете одно, а говорите другое, а завтра будете говорить и думать третье и четвертое. И делать всегда разное. Кто может за вас сделать выбор?
Он встал и пошел в дом, гость за ним. Илья буркнул что-то, потом сказал с юмором:
– Понял! Под Карамазова сечете, под Алешку! – он даже поперхнулся от радости.
– Не секу, – ответил Вадим спокойно. – Мы не похожи. Алеша людей любил, а я не люблю.
– ?
– Очень трудно все человечество любить, люди зло друг другу делают.
– Что я слышу?! – изумился Илья – Вы же всех оправдываете!
– Человека понять можно, у каждого собственное видение мира, и каждый худо-бедно управляется с жизнью. Но когда люди собираются в общество, в толпу, это общество живет по невидимым нам и дурным законам.
– Что из этого следует? – наивно спросил Илья.
– То, что я неправ. Если люди бессильны изменить течение жизни, хотя бы и в малом, хоть и всей массой своей, как я могу осуждать их за ошибки. А если осуждаю... нет во мне любви. Много надо сделать шагов, чтобы принять людей в свое сердце. Иначе бесплодие, пустота... Помните: "И море, и Гомер все движется любовью..."
Рассеянно, мрачно слушал Илья. При последних словах Вадима он, еле сдерживаясь, желчно процедил:
– Вы философ... "движется любовью"... А как у вас с ней дело обстоит? вдруг спросил он с развязной фамильярностью.
Вадим уставился, не понимая.
– Вы кажетесь безобидным и битый час стараетесь сбить меня с толку. А я к вам не за тем пришел, между прочим!
– А зачем вы ко мне пришли?
Илья вскочил и забегал по комнате, размахивая руками. Вдруг он подбежал к Вадиму и, заглядывая в самые глаза, заговорил с нетерпением:
– Вы любите поговорить о всепрощении, о высокой любви. Вы – хороший, еще бы: какое сердце золотое. Я угадал вашу игру! – ожесточенно закричал он. – Это все маска, а под ней вы скрываете истинное лицо! И намерения у вас в точности, как у всех! Я для того и пришел, чтобы в вас разобраться. Ведь так и знал, что отгадаю! Заранее был уверен!
Вадим смотрел зачарованно.
– Теперь мой черед о любви потолковать. Хорошую девочку вы себе отобрали, философ!
– Ах ты Господи! – выдохнул Вадим.
– Что? Угадал? Поймал я вас! Хорошо парить в облаках, но своего не упускать!
– Странно вы меня поняли...
– Абсолютно точно понял! Будете колоться?
Вадим пожал плечами. Его спокойствие разъярило Илью:
– Со всемирной любовью Ваньку валяете!А девочку из стойла увели!
– Да какую девочку?!
– Ту самую, что любит вас без памяти – Светку мою!
Вадим открыл рот и неуклюже сказал:
– Там, кажется, пустяки были?
Новая глупость остервенила Илью:
– Пустяками занимались?! Я не забыл пощечину! – взвыл он и кинул Вадима к стене. В следующую секунду стремительно влепил ему несколько болезненных ударов в живот и по колену. Вадим охнул, присел и, распрямляясь, попал Илье в нос. Сильно брызнула кровь. Илья качнулся, схватившись обеими руками за лицо и по-бабьи жалостливо взвизгнул. Вадим сгреб его в охапку и поволок к двери. Испуганный видом собственной крови, Илья повис грузным кулем, харкая и скребя башмаками по полу. Вадим дотащил его до порога и выкинул на траву.
* * *
Поздним вечером Вадим вышел на улицу.
Ветер волнами подгонял тепло, влажными воронками высасывая лужи, целуя их легкими губами, и его нежность была мучительна. Сладость мокрых цветов наполняла рот, блаженной грустью выступая на глазах. Цветы пахли, а голуби в изнеможении ворковали под крышами. Их неистребимые голоса заполняли притихшее пространство. Казалось, эти звуки одурманивают воздух, завораживая обезлюдевший мир и в нем: продернутые влагой кусты, ознобом всполошенные деревья, раскисшие плиты асфальта и подурневшее небо. Тягостная и зовущая голубиная песнь огорчала все больше, ибо нет ничего печальнее на свете, чем страсть, оставленная без ответа. Голова Вадима переполнилась нежными звуками, и, тогда, тревожная мякоть ветра, исслезив потоками глаза, тихо приподняла его и понесла.
Потеряв вес, забыв о дороге, он поднялся выше, прикасаясь к набухшим цветам на верхушках кустов, мимо макушек высоких эвкалиптов, теряясь в глубокой синеве гаснущего неба.
"Так я летал во сне, – подумал Вадим, – мягко поднимаясь с земли прямо вверх". Внизу безлюдно, только один пес, случайно поднявши морду, разглядел его, придушенно подвыл и бросился в дом. Его повлекло в сторону от знакомых мест. Подгоняемый сильными потоками, он набирал высоту. Дома слились в пеструю мозаику, размеченную гирляндами переулков. Решив, что это грезится ему, Вадим перестал волноваться и перевернулся на спину. Глубокая тишина наполнила его. Этот покой был отсутствием времени, оно больше не происходило вокруг. Глубина погружения нарастала, и, вот, полная остановка поглотила его. И только его мысль об этом имела протяженность.
Но то, что сгущалось вокруг, не имело отношения к чьим бы то ни было мыслям. Фантастичность этого ощущения нарастала, сердце заныло, Вадим оглянулся вниз, ища поддержки. Теперь, на огромной высоте, он плыл вдоль большой улицы города и даже угадывал огни широких перекрестков. Это была реальность, она происходила обычным порядком. Он знал, что этот путь принесет боль, он старался разгадать его и запомнить вешки, но понял, что ему неведома дорога и все, что казалось знакомым, легко изчезает за его спиной. Он ждал чудесного появления, зная, что произойдет что-то важное для всей его жизни. Смеркалось. Последний звук затих. Его окружала странная пустота. Он продолжал свой путь с бьющимся сердцем – то ли во сне, то ли наяву.
"В тех странных полях, где я проплывал, не происходило ничего, но само это пространство было неустанным движением жизни. Заполненное шелестом, воспоминаниями, чьими-то тихими словами. Они теплыми, бесшумными толчками двигались в разных направлениях, иногда задевая меня, и тогда я прикасался к толще чужой жизни. Но чаще меня достигали только отдаленные волны случившегося вдали. Я чувствовал: что-то должно произойти и со мной. Напряжение росло, и я ждал развязку. Долго не приходило ответа.
И вот, в сгустившемся пространстве стали проступать светлые блики. Я поднял голову. В огромной высоте черных небес, из глубины, – как будто из небытия – появилось что-то кадрами немого кино.
Размытые, как гигантские облака, неясные призраки двигаясь прямо на меня, увеличились, постепенно оформились, сгустились, приобретая какие-то определенные и уже почти угадываемые формы. Пространство осветилось здесь между небом и землей, где я был один. Здесь, куда я был взят с какой-то целью – неведомой, властной и пугающей силой – в первый и, может быть, единственный раз в моей жизни. Я был один на один перед чем-то, что я не мог ни остановить, ни предотвратить. Это было больше меня, моей воли, больше всего мира и всего, что я знал. Мне оставалось только смиренно ждать и стараться понять происходящее. Сердце колотилось. Не в силах оторвать глаз, я разглядывал эти двигающиеся на меня громады, зная, что это обо мне. Я силился распознать их значение, и оно медленно явилось мне.
Не ускоряя торжественного Хода, в грозной неторопливости, перед моими глазами поднялись бледные слепки содеянного мною, желанных, но несовершенных поступков, погубленных надежд, обманутых желаний и обманувшихся чувств. Ужас приковал меня к месту. А между ними, как горы, неотвратимо вставали задуманные, но не воплощенные идеи, плыли на меня, пугая бессилием и разрухой, брошенные мысли, недодуманные догадки, недомысленные планы и незаконченные труды. Все, что я начинал и бросил, все, что я не завершил, упустил и потерял навсегда, навек в моей единственной жизни. Тот я – который не сумел! Громадами протекали они сквозь меня, и, словно пробитый ими насквозь, оглядывал я весь этот невыносимый груз: я узнавал каждую из них и я прощался с ними. И когда я прожил этот час, вновь понял я, что мера жизни есть боль, и я знал, что это одна, додуманная до конца мысль.
На берег, где я стоял, Реки, название которой было готово сорваться с моих губ, – самой древней и страшной Реки всех царств – упала тьма. Болело сердце, и, измученный, я ждал исхода. Прошло время.
