Текст книги "Клеменс"

Автор книги: Марина Палей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Это я к тому, что долго такое положение вещей продолжаться не могло, и, раз уж пришли месячные крови, пропали, снова пришли, скоро девке в институт.

В Иерусалиме, где я живу уже десять лет и являюсь одним из ведущих генетиков, мне, разумеется, никогда не задают вопрос, который я без конца слышу от граждан западноевропейского производства: вот вы жалуетесь на антисемитизм в стране вашего рождения, а ведь, несмотря на это, у вас – у вас лично! – такой высокий уровень образования! А я думаю про себя: вот это прекраснодушие, эта фатальная необремененность мыслью – передаются эти качества по наследству – или нарабатываются заново в каждом поколении? То есть являются результатом того, что головной мозг, не выдержав напора социального процветания, в волшебно короткий срок деградирует? А если прекраснодушие передается именно по наследству и, накапливаясь в популяции, определяет вторично прекраснодушие всей системы – и если я открою этот ген прекраснодушия и благоглупости (уверена, что он доминантный), то как бы погуманней распорядиться моей Нобелевской премией?.. Вот о чем я думаю, в то время как мой рот открывается как бы сам собой и независимо от меня (как мне осточертели эти вопрошающие идиоты!!) произносит: еврею для достижения тех же результатов надо приложить на два порядка больше усилий, чем представителю нацбольшинства… (Ох уж, арийцы! Насмотрелась…)

Но мой рот произносит лишь половину правды, если не меньше. А вот чего он не произносит: семья, господа, в своей функции малого сообщества, никогда не бывает нейтральной по отношению к ужасу жизни: она либо защищает своего члена (в частности, ребенка) от ужаса жизни, либо этот ужас усиливает. Мне выпал второй вариант.

Финальная фаза пубертации застигла меня на берегах Великой Русской реки, в густонаселенном уродливом городе К., где любого непьющего считали евреем, – впрочем, эти данные в подавляющем большинстве случаев, разумеется, совпадали. Человек, заботящийся о своем здоровье, единогласно считался параноиком. Не ворующий явно – ворующим тайно и по-крупному. Книгочей – импотентом. Всякая незамужняя старше двадцати двух лет – гермафродитом. Не родившая через девять месяцев после свадьбы – бесплодной, даже порченой.

Изучивший иностранный язык до уровня "хау ду ю ду" – шпионом, предателем и по определению евреем. Круг замыкался.

Я должна была поступить там в какой-то технический вуз. Разумеется, третьесортный. Третий сорт вуза являлся прямым следствием пятого пункта паспорта, этот закон нумерологии и кошке понятен, но почему именно в технический – ведь даже само это название вызывало во мне ужас?!

А потому, что так было решено мамашей и Великим Тескатлипокой.

Точнее, Великий Тескатлипока сказал Слово. (Трезвый, он редко произносил больше одного. Мамаша поймала негромкий глагол из его уст – как всегда, затаив дыхание, с трепетом и проворством безупречно выдрессированной собачки. А затем, в соответствии с отработанной программой, циркуляр пошел планомерно спускаться.) Что мне оставалось делать? Они оба были раз и навсегда правы. Вы не жили с непогрешимыми, нет? Правда, нет? Повезло…

И дело не в том, что Великий Тескатлипока в конце концов женился на моей подружке (ну и что? самое, пожалуй, авторитетное божество ацтеков, Уитцилопочтли, даже тот, будучи поддатым, залез, как простой смертный, на свою сеструху), да, дело не в том, что Великий

Тескатлипока женился на моей подружке и, прежде чем подохнуть с пьянки, заделал ей кучу дефективных потомков, – не будем заглядывать так далеко… Заглянем поближе и поставим вопрос: что бы было со мной, кабы не Гагарин?

А было бы вот что: дай треху до двадцатого – опять залетела – надо ведь думать, спринцеваться, мозги тебе для чего даны – а эта сволочь никогда не залетает, у ней мама в аптеке – он достал ей чешские сапоги, у этих-то везде лапа – где давали? – где выбросили? – инвалид по пятому пункту, он был, представляешь, даже в

Польше – дед сидел за драку – вынес из дома все до нитки – у меня снова залет, мой придурок не желает предохраняться – надо рожать – разрыв шейки матки, зашили хреново, стрептококк, загноилось, аллергия на пенициллин, думала, все, конец – у него хронический гайморит, там в садике все болеют, надо нянечке бутылку к ноябрьским – у ней больничный – я тоже хочу полставки – учись, идиот!! хочешь в армию загреметь, подонок?! – надо разделить: тебе четверть ставки и мне четверть ставки – нашла себе женатика – у мужа цирроз – она после работы моет полы на мясокомбинате – ну что, вздрогнули? – у сестры мужа прободение язвы – у нее знакомый мясник – подай, принеси, и так с утра до вечера, одному одно, другому другое, падаю с ног – а ты всего Маркса читала? – но невозможно же жить – но теория наша чиста, ты всего Маркса читала? – да жить же невозможно – а Маркса, Маркса-то ты всего уже прочитала? – он уже подженился – а как же с пропиской? ты его не прописывай – а у вас какой метраж на человека? – это на полметра больше, надо рожать – я в больницу каждый день, падаю с ног – а спираль ты не пробовала? – а где ее взять? – ты его ни за что не прописывай – ударил раз, а он и копыта отбросил, а этому восемь лет дали – тому дашь, этому дашь, вот и нет ничего – ну и что, что вдарит раз-другой, муж есть муж – семья есть семья – кобелю всегда нужна новая сучка, это не страшно, зато семью сохранишь, дуреха – а у тебя с ним было? – у нее с ним было – ну, вздрогнули! – ну, встренулись! поехали, понеслись, догнались – ты куда лыжи намазал, а попиздеть? – завтра получка, дай рупь – кто последний, женщина, вас тут не стояло, не надо песен, мужу своему яйца крути – у них машина, у них папаша военный – ну и что, что запой, мужик есть мужик, а так вспомнить нечего будет.

Точку я поставила, потому что мне это надоело – во всех смыслах надоело, даже писать скучно – но и Кому-то-Там-Наверху надоели в свое время мои детские и подростковые мытарства, и было Там решено поставить точку.

"…Угол падения самолета составлял 61-80°, тангаж – 150, курс падения – 120°, крен правый – 35°, вертикальная скорость падения на выводе – 720 км час. Зафиксировано было также, что двигатель и все системы самолета до удара о землю работали нормально. Это же, кстати, впоследствии подтвердила и экспертиза. И еще один интересный вывод был сделан технической экспертизой: фюзеляж самолета находился на поверхности земли, не был «углублен», а это означало: летчик боролся до последней минуты, он пытался все-таки посадить самолет.

Замки фонарей и катапульты также были целы и находились на месте.

Что же произошло? Николай Кузнецов считал, что все дело – в здоровье летчиков, в частности Серегина. В последнее время командир полка жаловался на сердце и желудок. Весь его внешний вид, осунувшееся серое лицо явно свидетельствовали, что человек нездоров. Несколько раз после обеда Серегина рвало, хотя в летной столовой готовили много лучше, чем в любом московском ресторане. Дело дошло до того, что Серегин даже побоялся идти на очередную медицинскую комиссию и стал поговаривать о том, что ему пора списываться с неба на землю.

У Гагарина же проблем со здоровьем не было, он находился под постоянным наблюдением медиков Центра подготовки космонавтов, а также специалистов научно-исследовательского авиагоспиталя. Более того, были исследованы кусочки тканей с останков Гагарина и

Серегина. Ткани Гагарина, напитанные кислородом, являлись очень жизнеспособными и говорили о том, что человек, которому они принадлежали, был деятельным до самой своей гибели, ткани же

Серегина были совершенно безжизненны, а это свидетельство того, что у командира полка в тот момент была острая сердечная недостаточность. Перед вылетом Серегин немного перенервничал, однако полета не отменил, очевидно, понадеялся на авось, мол, все обойдется. В воздухе ему сделалось плохо, и он, судя по всему, расстегнул привязные ремни и ремни парашюта, чтобы вдохнуть поглубже воздуха. Но легче ему не стало, и он в кабине потерял сознание.

Гагарин, естественно, поддерживал с ним связь по внутреннему переговорному устройству и, когда Серегин перестал отвечать, понял: дело неладно. С командиром полка что-то произошло.

И тогда он сообщил на землю, что задание выполнил, и попросил разрешения на выход из зоны. Далее события могли развиваться следующим образом. На вираже Серегин сдвинулся с сиденья и навалился телом на ручку управления, заклинил ее. Самолет ушел в спираль.

Гагарин пробовал справиться с рукоятью и выровнять машину, но у него не хватило на это ни сил: слишком уж чудовищной была нагрузка, ни высоты…

Конечно же, Гагарин мог катапультироваться и спастись, и никто никогда бы ни единым словом не упрекнул его в этом, но не из тех людей был первый космонавт, он не был приучен бросать товарища в беде".

Это уж точно. Далее я опишу эпизод-зерно, которое упало в землю незаметно – и пробрызнуло там не зримыми никому корешками, а уж видимые глазу побеги обнаружили себя много, много позже. (Сладкие плоды же, благодарение силам небесным, я и до сих пор собираю.)

Итак, 27 марта 1968 года самолет с Гагариным и Серегиным врезался в землю. Была среда. В этот момент (10 часов 30 минут утра) я сидела на уроке геометрии в средней школе одного из самых убогих, перенаселенных пролетариатом, люмпен-пролетариатом и чистопородным люмпеном микрорайонов города К. – и старательно вычерчивала биссектрису угла в 60 градусов. Самолет за окном – р-раз! – обдал контрастную синеву небосвода обильным белым пометом. Струя, тонкая на выходе, начала расползаться, растекаться, и мне показалось, что я вижу тающий снег… Это был словно короткий обморок, когда я увидала мартовскую дорогу меж корабельных сосен, идущую от милой и грустной станции питерского пригорода,– я увидела остзейский залив, и толстые тяжелошубые ели, и финские валуны, суровые и домашние, словно каменные бабы ледниковой эпохи, и мхи, влажным малахитом сверкающие из неглубоких проталин, – мхи, словно подающие зеленые сигналы застенчивому еще солнцу, – я увидала знакомую до слез землю моего детства – Ингерманландию…

А в это время в другом районе города К., не менее паршивом, хотя и центральном, за кондовым самоваром, толсто надувая щеки, сидела достопочтенная матримониальная пара – породители мамашиного сожителя. Видимо, не чем иным, как похвальной устремленностью к своим корням, нельзя объяснить переезд в этот город Великого

Тескатлипоки, а за ним, на привязи, и нас, каторжных, – мамаши и меня, чемодана без ручки. Именно наличием породителей мамашиного сожителя в городе К. можно объяснить переход моих живодеров к оседлости, которая и пришлась на это винно-водочное поселение.

В установленной иерархии пращуром Великого Тескатлипоки, а именно – Пернатым Змеем, верховным божеством тольтеков, прародичей ацтеков, являлся, соответственно, его законнопроизведший папаша,

Великий Кетцалькоатль. Будем так называть прямого породителя

Великого Тескатлипоки, уточнив во избежание недоразумений, что на языке местных этносов его, Великого Кетцалькоатля,звали Истислав

Истиславович. (то есть славивший истину аж дважды – хотя зачем это надо? Мне-то в его имечке слышалось другое словцо – "истязание", причем, что характерно, тоже двойное. Потом, вспоминая это имя уже взрослой, я слышала в нем "Фома Фомич" – и даже зрила навязчивый фантазм писателя Д.)

Тишайшая тирания сего старца – необсуждаемая, непререкаемая, непоколебимая (а имел он под началом побольше вассалов, чем его младшенькое коньячно-маньячное чадо) – зиждилась на вполне земном обстоятельстве: в отличие от своих отпрысков, единым фронтом променявших все блага мира на бутылек, он, Великий Кетцалькоатль, что называется, не потреблял. А посему (выглядя в зерцале общественного мнения, разумеется, юродивым или "себе на уме") – в глазах раболепствующего перед ним семейства (где, неся суровую вахту, бухали нон-стоп как сыны, так и внуки) почитался за неземное существо, перемножающее в уме восьмизначные числа и обладающее таким мощным светом души своей, что тлеет и дымится исподнее.

Но вот наступает поворотный для меня день.

О чем я еще, конечно, не знаю.

Похороны Гагарина.

Трансляция по радио и Центральному телевидению.

Красная площадь.

На траурную процессию смотрит, с прямой спиной сидя на стуле,

Великий Кетцалькоатль. Остальное семейство тоже смотрит, но как бы вполглаза: на самом деле все, затаив дыхание, зрят и внимают, как зрит и внимает он, Великий Кетцалькоатль. Его моргания. Увлажнение очей. Струение слез. Шевеления сухих дланей. Вздохи. Он подготавливает священнодейство: сейчас, по мановению его десницы, взвоют траурные трубы бабьих рыданий, поддадут гнусавого колера тромбоны их мясистых носов, флейтой вольется-взовьется детский плач – и, сдерживая себя, заскрежещут зубами ("беззвучно заиграют желваками") среднестатистические жертвы бытового и производственного алкоголизма ("суровые мужики").

Но происходит непредвиденное.

Великий Кетцалькоатль начинает медленно клониться в сторону (родичи думают, что божество берет широкой крен, чтоб закачаться в скорби-лихоманке) – и с дровяным грохотом, враскорячку, валится на пол.

Инсульт.

Что такое инсульт? Как естественник и человек зрелых лет я, конечно, знаю медицинское определение, объяснение и клиническую картину этого явления. А что такое инсульт глазами подростка?

Инсульт – это вдруг вывалившийся из ширинки Великого Кетцалькоатля лиловатый член, похожий на мокренькую кишочку. Укладывая Великого

Кетцалькоатля на оттоманку, взрослые эту штуку, конечно, быстренько впихнули назад – обвислую, как тряпочку, как растянутый и – бац! – лопнувший, обслюнявленный изнутри воздушный шарик, как ветошь, – штуку, видимо, липкую, – но я, к ужасу своему, эту штуку все-таки успела увидеть. А ведь у божества не должно быть члена! Ни при каких обстоятельствах! Тем более члена такого мерзопакостного – совсем непохожего на тот, белый и гладенький, что застенчивым клювиком, словно бы невзначай, прилажен меж ляжек бесполого музейного Аполлона.

Инсульт – это еще вот что.

Гроб.

Он вертикально прислонен к высоченной стене гулкой коммунальной ванной.

Он словно появился из этой стены.

Как выходит из стены призрак.

Ужас: по эту сторону жизни – стоит большой и грузный потусторонний предмет.

Подземная утварь.

Тварь?

Распахнет пасть, поглотит тело-еду и заляжет в кромешную тьму, на дно.

Гроб.

Крокодил могилы.

Что же теперь с нами будет?! Куда мы?! Предчувствую, что вот-вот выдернут меня из этой мимолетной, как сон, оседлости – и опять замелькают-завоняют вокзалы, бараки, шалманы, и опять – пацаны, бей новенькую… "Прекрати мне немедленно эти рыдания! Немедленно, я сказала! И без тебя тошно!" (Фельдфебельские команды мамаши.) – "Да ла-а-адно тебе… Ей ведь тоже плохо" (Великий Тескатлипока, примирительно.) Инсульт – это открытая рана памяти: на ее дне – чужой человек, изгадивший твою жизнь, вдруг признает тебя

живым существом и, заступаясь за тебя перед родной мамой, доламывает наконец этим жестом неумышленного великодушия твой хребет.

Думаю, по законам степного азиатского размаха (дело происходило в

Поволжье) всех чад и домочадцев следовало бы – в скорби их безграничной – закопать с усопшим в одной яме. Ан нет, даже вдова, как ни странно, не захотела быть закопанной. Более того, она, мотивируя это именно любовью, не пожелала пойти на похороны супруга.

Тезис небесспорный, но неоспариваемый. Неоспариваема была и другая ее воля: она не хотела более оставаться в городе К. Ну а податься – куда?

И вот тут – наконец! – сквозь дым шалманов, смрад винно-водочных туманов, фиолетово-сизую шелупонь бараков и подворотен принимаются медленно проступать – горделивые, стройные – ионические, дорические и коринфские – колонны города Л.

Дело в том, что младшая сестра овдовевшей была замужем за человеком с провокационной фамилией Штейнман, и жили они в Ленинграде.

Штейнман в свое время погостевал в городе К. (с целью разделить взращенную на книжках ностальгию жены) и на ее пассаж: "Что ты так удивляешься тут всему? Люди еще и не в таких условиях живут! Вон за полярным кругом живут! Минус пятьдесят, ветра и заносы!" – сухо ответил: "А люди и не должны жить там, где минус пятьдесят, ветра и заносы", – и супруги, полуповздорив, вернулись в С. Пальмиру. Этот

Штейнман, разумеется, был постоянным объектом как здорового, так и нездорового народного юмора в семействе Великого Кетцалькоатля.

Главным пунктом юмора-сатиры, был, конечно, пятый ("число риска" – как трактует его в чистых своих терминах далекая от соборного свинства наука нумерология). Правда, именно этот пункт

("Кто не рискует, тот не пьет шампанское") в итоге и превратился в относительное благополучие для полуголодной, чудом прибившейся к берегам Невы волжской оборванки, а все-таки – плохо скрываемая зависть ее старшей сестры в одном флаконе с хорошо скрываемым ощущением элементарной житейской недееспособности Великого

Кетцалькоатля и порождали, как водится в таких случаях, чувство их же "морального превосходства". Больно много, к примеру сказать, этот

Штейнман о здоровье своем заботился! Подумаешь, тоже – птица! И это – когда мы все горим без оглядки!!! Причем все равно, во имя чего – космоса, Бахуса или дурости непроглядной. "Горение, горение, горение сердец!" (Так и разит горелым человечьим мясом, инда не вздохнуть.) Наше огнепоклонство, превращающее жизнь человеко-единицы, по сути, в прижизненную кремацию, и есть высшее проявление здоровья! Равняйся на нас, золотушный товарищ Штейнман! А заземленный Штейнман, черт его знает почему, мало того, что не заливал себе в глотку ни красителей, ни растворителей, ни огнетушителей, а коньяки потреблял элегантно и к месту, но и (вот тут он давал много очков вперед Великому Кетцалькоатлю) сроду не ел, скажем, протухшую кильку, заплесневелую колбасу – или творог, срок годности которого закончился еще в прошлом квартале (в семье

Великого Кетцалькоатля это рассеянное небрежение к бренной пище само собой считалось проявлением опять же, высокоду… ох, грехи наши тяжкие!); он серьезно занимался спортом, рассуждал про какую-то

"экологию" (все-то у штейнманов не по-людски) – и, может быть, по всему по тому, вместе со всей державой глядючи похороны первого летчика-космонавта, уцелел, то бишь не хватил кондрашки, не дал дубаря, даже более того: находясь в бодром здравии, ясном уме и твердой памяти (и, кстати, ни словом не возразив), пригрел в своем доме сестру жены, заботясь о ней так же привычно, как о собственной жене, о детях, о внуках (которые переселились затем в Канаду, что вполне предсказуемо).

А досказать уж совсем мало осталось. Великий Тескатлипока остался единственным, из еще не унесенных Сивушным Ветром, чадом вдовы. Всех остальных Сивушный Ветер унес гораздо дальше, чем местный вытрезвитель: там, в занебесных лугах, посреди эфирно-фестончатых асфоделий, они, наверно, и посейчас предаются мечтаниям исключительно о чекушке. (Чекушка… Мне этот термин не нравится: гибрид совхозной чушки с супругой чекиста. Лучше так: мечтаниям о

Подруге Белоголовой.) И вот вдова потребовала быстрейшей передислокации единственного чада поближе к себе.

Начались поиски обмена.

Долго ли, коротко ли (а именно: через два года), обмен нашелся. В гнусном микрорайоне – как раз недалеко от жилья Великого

Тескатлипоки – ютилась другая безутешная мать и вдова, чей единственный сынок, Федя, по нестранному совпадению, с завидной целеустремленностью разрушал свою печень и поджелудочную железу в городе Л. И она тоже потребовала скорейшего возвращения блудного чада. Таким образом матери-вдовы, в эквиваленте один к одному, успешно обменялись алкоголиками – все равно как разведки обмениваются провалившими свои миссии резидентами.

И, следовательно, блудный Федя, обсохнув от вод высокомерной Невы, где он чуть было не утоп с бодуна, опустил наконец свои ладони в

Великую Русскую реку, а Великий Тескатлипока припал воспаленной губой к своему "чаечку" уже на берегу державной Невы. То есть: Федя въехал в трехкомнатную захолустную коробку Великого Тескатлипоки, а

Великий Тескатлипока, с моей мамашей и мной на привязи, – в ленинградскую комнатешку Феди. Комнатешка та была в коммуналке, зато сама коммуналка – в доме с кариатидами, а дом с кариатидами – в городе Л. – короче, в спасительной близости к вменяемым скандинавам.

И я снова стала питерской девочкой.

Волшебное превращение.

Короче, up and down^16.

Точнее, down and up.

Но и тот питерский "up" оказался только трамплином.

Живу в Иерусалиме.

Важное уточнение: конечно, теоретически в Иерусалим можно было бы попасть и из города К. Но это было бы, пожалуй, сугубо технической

(формальной) транспортировкой тела. И, честно говоря, вряд ли бы такая транспортировка состоялась. Потому что бренное тело изначально тяготеет к разложению, а в городах типа К. для этого созданы исключительно благоприятные условия. Прибавим сюда и замечательные катализаторы, гуманно ускоряющие мотание пожизненного срока в населенных пунктах типа К., из которых, за вычетом двух, и состоит энигматическое пространство.

Поэтому если тело, с целью транспортировки в цивилизованные пределы, и выдернуть из повального свинства, затхлости, жижи и слизи, даже если слизь эту и жижу с него соскрести, то под кожей… то есть в душе… ну, это понятно. Тут необходим не только санпропускник, но карантинный пункт.

Вот именно в таких функциях и выступил для меня город Л. (Хотя это, конечно, немалое ерничество – говорить о его "функциях". Люблю его безоглядно, безнадежно и, видимо, безвозвратно.)

…Живу в Иерусалиме.

Пишу и говорю на иврите, прилично владею французским, английским, шведским.

Мой нынешний муж, выходец из Англии, – крупный ученый в области молекулярной химии.

Сын с женой-испанкой живет в Стокгольме. У них своя переводческая фирма. Трое детей. Мой старший внук – лингвист, учится в Оксфорде.

Дочь – известная оперная певица, живет в Париже. Ее муж, бельгиец, – дирижер симфонического оркестра, в молодости увлекался джазом.

Спасибо Гагарину.

Глава третья. Отъезд …Однажды, когда мой сын был четырехлетним, что ли, а я собрался съездить куда-то в другой город, он вдруг и заявляет: «Хоть бы ты уже скорее уехал!» Сказал это с неожиданным раздражением, с недетской злостью. (Я уставился на него ошарашенно…) «Чтобы скорее вернуться!..» – уже другим голосом пояснил мне, несмышленому, мой мудрый, мой дальновидный потомок.

В случае с Клеменсом я и помыслить, ясное дело, не мог о таких обратимостях. Помыслить я мог только в привычных общерусских рифмах: уехал – лишь эхо… разлуки – руки… покинул – и сгинул…

Ну, основанием для таких рифм служили не столь всеобщие закономерности любовей-разлук, сколь, разумеется, шарм местной истории. Мне с рождения было совершенно ясно, что сгнию я непосредственно в месте рождения, будь оно проклято, без каких бы то ни было лирических – или мятежных – планетарных пробежек.

…Мне было девятнадцать, я съездил в интернациональный студенческий стройотряд (явный недогляд институтского руководства: меня, конечно, категорически нельзя было туда "пущать"), где сдружился с одной гэдээровской парочкой.

…Когда я вернулся в Питер, эти ребята прислали мне приглашение на

Лейпцигскую книжную ярмарку. Как сейчас помню, она должна была проходить одну неделю – с 26 августа по 1 сентября включительно.

(Запомним дату окончания: она сыграет забавную роль в этом повествовании и прошлом. О прошлом, на которое я из моего выкроенного по собственной мерке сегодня оглядываюсь, в зависимости от настроения, – с насмешкой, или снисходительностью, или "с недостойным зрелого человека", зато абсолютно честным злорадством, а то просто с хлещущим через край ликованием: я-а-а-а! из повиновения вышел-л-л-л!! за флажки-и-и!!! жажда жизни сильнее-е-е-ей!!!!)

Я сижу у окна, вспоминаю юность. Порой улыбнусь, порой отплюнусь.

…Поблагодарив моих друзей за приглашение (что я сделал устно, потому что они – наивные, восторженные, насмерть интоксицированные голливудским "Доктором Живаго" – приехали "встречат русская человек и белий ноч" в Ленинград), я, убрав из голоса всякий сироп, заявил без обиняков, что, разумеется, меня никто к ним не пустит.

"Варум?.." – спросили они дуэтом. В их голосах звучало сугубо этнографическое любопытство.

Вдаваться в объяснения я не стал. Для себя я, конечно, решил, что забуду об этом с концами. На счет "раз". Меня отвращала не сама бесполезность этой игры (кто в юности играет "с пользой"?) – но ее унизительность. Игра называлась "Пробей лбом стену". Скучающий массовик-затейник после какого-то необходимого количества головой-ударов обязательно вручал тебе конфетку "Мечта" – "за активное участие".

И вдруг… Я помню, что был тогда в гостях у институтского приятеля.

Перед окном, выходящим на балкон, застыло, словно написанное масляными красками, раскидистое дерево – густое и громадное, как лесное царство. На одной из его ветвей стояла птица. Она была очень черной на фоне заката, хотя, если присмотреться, она была голубой.

Закат был таков, будто сам толстомясый Синьор Помидор, неотвязный и грозный враг Чиполлино, наконец-то попал в давно заслуженную соковыжималку. Я попытался запомнить ритм дождевых капель, повисших на леске для сушки белья… Одна из них сорвалась – и вот, с высоты одиннадцатого этажа, рухнула куда-то вниз, чтобы пропасть, чтобы сгинуть.

И вдруг я понял, что должен пройти через все инстанции этой игры под названием "Пробей лбом стену". Как будто некий голос внятно сказал мне: "Ты должен". Подчиняясь какой-то странной – уже неразделимой со мной – воле, я отчетливо понял, что обязан во что бы то ни стало испытать игру – во всех ее проявлениях, на своей шкуре.

Еще толком не понимая, кому именно я обязан, и почему я обязан, и почему именно я, и почему именно это я обязан сделать, я ощутил не измеримую ничем – ни с чем даже не соразмерную – важность возложенной на меня миссии. Нимало не рассчитывая на результат – вычеркнув "результат" (в виде ничтожной забугорной поездки) из списка своих планов, я вдруг понял, что в этом мероприятии у меня существует совсем другая, абсолютно неведомая до того цель: мне надо, я должен – нет, я просто обязан… Короче, запоминай же подробности, восклицая: "Vive la Patrie!"2

И я приступил.

Вот какие бумажки мне надо было собрать.

Тринадцать моих соседей по коммуналке, поштучно (включая и старца девяноста восьми лет, которому последние года четыре блазнилось, что он является секретарем Керенского), должны были выразить свое письменное согласие с моим недельным (вызванным поездкой в дружескую

Восточную Германию) отсутствием.

В соседях боролись противоречивые чувства. С одной стороны, им, как и обитателям Вороньей Слободки, не терпелось, чтобы я поскорее и, главное, понадежнее сгинул в плохо представимых широтах-долготах, отдав им на растерзание свою десятиметровую обитель, с другой – моя гибель им казалась все же невысокой ценой за незаслуженный шанс свободно и незатрудненно вкушать от нездешних сарделек.

Мои родители, числом два, состоявшие в разводе уже до моего зачатия – и в раздоре со мной несколькими годами позже, должны были дать два поштучных и одно общее заявление (заверение), где клялись, что, начиная со своего внутриутробного возраста, я был примерным сыном как их, так и Родины (они писали за Родину, потому что от самой Родины, в силу ее циклопических пространств, потребовалась бы справка не представимого размера, там и буквы-то были бы нечитабельны) – и что в случае не предвиденных со мной обстоятельств в дружественном стане врага, то есть во вражеском стане дружественной ГДР, они не будут состоять в претензии к вышестоящим организациям, которые, разреши они мне эту лихую поездку, автоматически обрекают моих родителей на одинокую старость.

От дерматолога требовалась справка, подтверждающая отсутствие наличия у меня межпальцевого микоза стоп. От венеролога – о наличии отсутствия у меня в настоящем сифилиса, триппера, трихомоноза, завшивленности лобка, а также о наличии или отсутствии у меня перечисленных недугов в прошлом. От районного отделения милиции требовалась искренняя, невзирая на взятки, справка об отсутствии у меня приводов, а также, разумеется, об отсутствии правонарушений согласно статьям УК (поштучно). От сберкассы требовалась справка о…

От жилищной конторы требовалась форма номер девять, а также справка о… и выписка из… От ломбарда была необходима квитанция о… Ну и, конечно, от психоневрологического диспансера требовалась выписка из, затем справка о и, наконец, заключение главврача в связи с. От загса нужна была справка, что я "числюсь в живых", а далее: неженат, женат, разведен – или, на счастье, вдовец. Районный терапевт давал свое заключение по томограмме моего мозга, рентгенограмме позвоночника, кардиограмме миокарда, а также по эхограмме и УЗИ органов грудной клетки, большого и малого таза; еще через неделю он давал заключение по анализам мочи, кала, желчи, лимфы, слюны, крови, спермы, слез, отпечаткам пальцев; оба эти заключения были подписаны главврачом поликлиники, начальником райздрава, начальником горздрава, также, чуть не в последний момент, понадобилась подпись двух замов из облздрава. Районная санэпидстанция неожиданно любезно

(почему-то в произвольной, чуть ли не лирической форме) написала, что пусть так, мышей нет, она не возражает. Тут вспомнили, что надо обязательно обновить мою характеристику из средней школы, так как за годы, прошедшие с ее окончания, мнение руководства обо мне могло полностью измениться. (В конце мне пришлось еще дополнительно сдавать кровь на содержание неорганических микроэлементов: калия, натрия, кальция и магния.)

Лиха беда начало. В моей институтской группе, как я и ожидал, все прошло более-менее гладко. Главный Инквизитор группы бумажку мне подписал. Я отделался малой кровью: прежде чем поставить подпись, он окатил меня взглядом, полным, как и следовало ожидать, "ледяного презрения" – взглядом, каким вряд ли одаривают душегуба, чохом чикнувшего своих и соседских деток.

Избиение на курсовом бюро носило плохо скрытую фрейдистскую подоплеку. Бюро сие состояло в основном из девиц, до оторопи некрасивых, свою постоянную истерику (на почве "пущенной под откос" нулевой женской жизненки) сублимировавших в бесноватое "служение".

Во мне они видели словно бы заматерелого штрейкбрехера, манкировавшего своими джентльменскими – то есть кобелячьими – обязанностями. Эта напористая фрустрация тщетно эротизирующих эриний длилась до тех пор, пока одна невероятно симпатичная девушка, белой лебедью сиявшая среди облезлых ворон и кривозадых утиц, не сказала насмешливо: да хватит вам! посмотрите, как он загорел, возмужал с лета! симпатичный же парень! подпишем! И фрустрирующие, либидоневостребованные фурии, как под гипнозом, подписали.