Текст книги "Падший ангел (Женщина для офицеров) "

Автор книги: Марго Арнольд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

– Ах, Джереми! – воскликнула я, смеясь сквозь слезы. – Как ты мог быть с ним столь жесток? И что бы ты делал, если бы он по простоте душевной поддался на твой розыгрыш?

– Дорогуша, – добродушно отвечал он, промокая платочком глаза, – я не самый большой поклонник Прескотта, но уверен в одном: он скорее испепелит весь мир, чем позволит причинить тебе хоть малейший вред. И потом, ему просто необходимо было преподать хороший урок, чтобы он раз и навсегда усвоил: нельзя иметь одновременно тебя и кристально чистую совесть. Эти две вещи несовместимы. И еще одно немаловажно, – коротко хохотнул мой собеседник, – он был ознакомлен лишь с доводами обвинения. С другой стороны, аргументы зашиты, – а защищать тебя буду, конечно же, я, – столь безупречны, что, стоит тебе их выслушать, ты сама засомневаешься, действительно ли Прескотт отец твоего ребенка.

– Знаешь, Джереми, – мой смех стал беспомощным, – ты и в самом деле чудовище, причем неисправимое. Вряд ли я тебе когда-нибудь прощу этот спектакль.

– Простишь, – ухмыльнулся он, – тем более что твой рыцарь без страха и упрека, повинуясь твоей воле, вскоре умчит тебя в Спейхауз, подальше от ужасного и кровожадного дракона, которого видит во мне.

Нервы мои были на пределе, и я не знала, смеяться мне или плакать.

– Ну же, Элизабет, успокойся, – недовольно проворчал Джереми, – не порть мне настроение. А то я снова начну читать проповеди о добре и зле.

Я всхлипнула и улыбнулась.

– Ах, Джереми, как я смогу обходиться без тебя?

– Сможешь, – его лицо озарилось доброй улыбкой, – и будешь обходиться еще много лет. Я же говорил тебе: мечтаю о тихой и мирной старости.

Вот так и были завершены все формальности. Мой замысел сбывался. Вплоть до самого отъезда в Спейхауз весной 1809 года Дэвид лелеял меня, как нежный цветок. Могу поклясться, что всякий раз, глядя на меня, он видел на моем лице тень решетки Ньюгейта и внутренне содрогался при мысли о том, насколько близок был к совершению непоправимого. В эти моменты я так любила его, что была готова убить этого мерзкого Джереми. Но нет… Джереми я тоже любила.

Трудно писать об истинной любви, но еще труднее – об истинном счастье. Когда счастливы двое, в их блаженство умещается весь мир, однако со стороны счастливая жизнь кажется скучной и однообразной. Что ж, именно такой жизнью жили мы с Дэвидом. Год за годом, месяц за месяцем, день за днем достаю я наугад из сокровищницы своей памяти, и до сих пор светятся они, как бесценные бриллианты, неугасимым светом. Ни время, ни горе не в силах бросить на них тень. Даже всевластная смерть не может потушить этот свет.

Прежде чем мы покинули Лондон, я спросила Дэвида, хочет ли он продать дом на Уорик-террас. Ведь отныне нам предстояло более или менее постоянно жить в Оксфордшире, и содержать еще один дом в городе казалось мне дорогим удовольствием.

– Я не любитель городской жизни, – ответил он, – но знаю, что ты любишь город. Как ты считаешь: стоит нам продать этот дом?

Я отрицательно покачала головой.

– Но почему? – осторожно осведомился Дэвид, очевидно, все еще оставаясь под впечатлением мыслей о Ньюгейте.

У меня было много причин, по которым я хотела сохранить за собой дом на Уорик-террас, но ни одна из них скорее всего не показалась бы ему достаточно веской. А посему я назвала самую простую:

– Потому что это единственное, что безраздельно принадлежит мне. Я этот дом купила, обставила, содержала. Быть может, это звучит безрассудно, но мне не хотелось бы расставаться с ним навсегда.

– Вот и прекрасно, тогда мы не станем продавать его, – мягко согласился он.

– Мы можем сдать его кому-нибудь, – практично заметила я.

– О, безусловно, – опять поддержал меня любящий муж. – И ты сможешь приезжать сюда всякий раз, когда устанешь от меня и деревни. К тому же ты вряд ли выживешь, если пропустишь хотя бы одну театральную премьеру.

Он засмеялся, получив от меня шутливый шлепок.

Мы поселились в Доуэр-хаузе, который, на мой взгляд, был даже более привлекателен, чем особняк в Спейхаузе – безвкусная громадина начала георгианской эпохи. Доуэр-хауз появился в пятнадцатом веке. От этого времени в нем сохранились гигантский зал-прихожая и обширная главная спальня. Однако позже особняк бессистемно достраивался и перестраивался: появлялись новые этажи, какие-то странные углы. Так продолжалось до конца семнадцатого столетия. Как жилище особняк был не очень удобен – с этим невозможно было не согласиться. Однако, с другой стороны, дом, согретый жизнью людей на протяжении нескольких столетий, чем-то неуловимо привлекал к себе, и мы все полюбили его с первого взгляда.

Никогда не подумала бы, что наш переезд окажет столь огромное влияние на Дэвида. Он по рождению был сельским жителем, однако, поскольку я никогда не наблюдала его вне тесных рамок армейской жизни, то и предположить не могла, что тот же человек может столь живо интересоваться вопросами хозяйствования и землепользования, севом и уборкой урожая.

Прибыв в Спейхауз, мы застали дела в плачевном состоянии, увидев запутанные счета, недовольных фермеров-арендаторов и грубиянов-батраков. Все свидетельствовало о запустении, в чем виден был немалый вклад целого поколения сквайров, не желавших или не умевших заниматься хозяйством.

Кузен Спейхауз с радостью предоставил Дэвиду полную свободу действий. Сам же он видел в родовом поместье почти бесполезный осколок древности, который лишь тем был хорош, что позволял ему хотя бы изредка пополнять средства, щедро расходуемые на лондонские соблазны. Что же касается адвокатов, то они были рады, так как управление имением перешло наконец в надежные руки. Я же в качестве одного из опекунов наследия Эдгара видела свою задачу в том, чтобы сдерживать нового управляющего, рвение которого не знало границ.

У Дэвида была просто какая-то мания в отношении всевозможных механизмов, в которых он видел будущее сельского хозяйства. При всем желании я не могла понять, зачем покупать какую-то диковинную машину, когда за те же деньги можно на целый год нанять десять батраков. Однако он редко снисходил до споров со мной по вопросам, в которых считал себя докой.

Однажды, когда Дэвид вознамерился отдать чуть ли не целое состояние за какой-то необыкновенный железный плуг, я, решив проявить твердость, заявила, что не позволю бросать деньги на всякую блажь. В ответ он рявкнул на меня так, будто я была самым захудалым солдатом в его полку:

– Нет, позволишь! Деньги будут потрачены, нравится это тебе или нет.

– С какой это стати? – взбеленилась я.

– Потому что я твой муж, а ты моя жена. И ты должна мне повиноваться!

– Если это твой единственный довод, то вот что могу сказать тебе я: в Рэе мне было намного лучше, чем здесь, – выпалила я в ответ.

Дэвид мгновенно переменился в лице.

– Ты и в самом деле так думаешь, Элизабет?

Я внезапно увидела наше прошлое – колокольню церкви святой Марии, его, опустившего голову на руки, когда я сама прогнала наше счастье прочь. И я – точно так же, как он тогда, – закрыла лицо руками, чтобы отогнать это видение. Мои плечи почувствовали прикосновение его рук.

– Я бы не стал просить тебя, любимая, – произнес он тихо, – если бы не был уверен, что это по-настоящему нужное дело. Ты же знаешь.

Я, как всегда, уступила, но не потому, что он был прав.

Его замыслы не всегда бывали удачными. Провал некоторых из них обернулся немалыми потерями. Но в целом его успехи были столь впечатляющими, а мышление столь точным, что ему удалось заложить основу состояния, благодаря которому Артур, не имеющий тяги к подобным делам, стал одним из богатейших людей Оксфордшира, а может быть, и всей Англии.

Именно Дэвид по-настоящему открыл мне глаза на красоту окружающего мира. До этого я немало времени провела в Маунт-Меноне и Солуорпе, но ни сэр Генри, ни Ричард Денмэн не чувствовали всей прелести деревенской жизни столь глубоко, как Дэвид. Он ввел меня в мир тихих радостей английской деревни. Благодаря ему я увидела не только внешнюю оболочку прекрасного: цветущие деревья по весне, вспугнутого крольчонка на лугу, малиновку на ветке боярышника. Он показал мне тайный, глубинный ход природы – свидетельство вечно обновляющейся жизни. Он знал все: где появляются первые бутоны, где спрятано птичье гнездышко со свежей кладкой яиц, где белка хранит свои запасы, куда залезает на зиму барсук. Все это было похоже на путешествие в волшебный, недоступный мир, тропинку куда знал только Дэвид.

Мы так любили друг друга с самого начала, что я никогда не поверила бы, если бы кто-то сказал мне, что когда-нибудь я полюблю его еще больше. Однако это было именно так. Чем больше мы были вместе, тем сильнее становилась моя любовь. Сама природа, сама жизнь помогали мне в этом.

Через год после свадьбы, осенью 1809 года, у нас родилась дочь. Мы назвали ее Каролиной – просто потому, что это красивое имя нравилось нам обоим. Роды, которые опять принимала Марта, никого больше не подпустившая ко мне, прошли легко и быстро. Дэвид не успел даже поволноваться как следует. Приготовившись к долгому ожиданию, он сел разбираться с кипой просроченных счетов, но не успел закончить работу, как Марта вынесла ему нашего второго ребенка.

С самого рождения дочь до смешного походила на меня. Однако, слава Богу, это сходство оказалось чисто внешним. Своим мягким нравом Каролина пошла в отца, что и позволило ей стать со временем гораздо более привлекательной личностью, чем ее мать. Дэвид сразу же превратился в ее верного раба, и мне приходилось чуть ли не отвоевывать его внимание у собственного ребенка. При всяком удобном случае он немилосердно баловал ее, и, если бы не твердая рука Марты, крупные скандалы в нашем семействе стали бы неизбежны. В вопросах воспитания Марта пользовалась непререкаемым авторитетом, и, когда дело касалось детей, мы покорно склонялись перед ее железной волей. Наверное, поэтому маленькая Каролина благополучно выросла, практически не пострадав от чрезмерных поблажек отца и строгостей матери.

И все же именно Каролина послужила косвенной причиной одной неприятности, которая несколько омрачила нашу жизнь. В отличие от Артура я смогла кормить ее грудью, а потому внезапно для себя впервые в жизни почувствовала, что не расположена удовлетворять амурные притязания Дэвида. Он довольно миролюбиво воспринимал мои повторяющиеся отказы. Если бы я знала, что это в конце концов обернется против меня самой!

В то время у нас была горничная – существо с копной курчавых волос, ярким деревенским румянцем и парой плутовских глаз, которые не сулили ничего хорошего мужской половине сельского населения Оксфордшира. Уж я-то в этом разбиралась. Несколько раз я замечала, как она поглядывает на Дэвида, но не придала этому значения, поскольку наша горничная строила глазки любому встречному мужчине в возрасте до семидесяти лет. Но однажды, вернувшись из сада с корзиной только что срезанных цветов, я отчего-то заглянула в дальнюю комнатушку, где застала их слившимися в страстном поцелуе. Они были столь поглощены этим занятием, что и ухом не повели, пока я не швырнула свою корзину на пол. Побелев как полотно, Дэвид отдернул от нее руки, будто обжегся крапивой. Она была потрясена не меньше, но не отстранилась от него, а только захихикала.

– Пошла вон! – прошипела я с таким зловещим спокойствием, что ее словно ветром сдуло.

Мы с Дэвидом смотрели друг на друга, как кошка с собакой. Он осторожно откашлялся.

– Что ты собираешься делать, Элизабет? Не стоит отыгрываться на девчонке. Я виноват не меньше.

– Уже догадалась, – произнесла я ледяным тоном. – Но ты, надеюсь, не будешь настаивать на том, чтобы после всего случившегося я оставила ее в доме?

– Наверное, нет, – жалко промямлил он, – но…

– В таком случае пусть укладывает вещи, – жестко заключила я. – Не бойся, я подыщу ей работу, не менее увлекательную, чем здесь.

Перепуганный насмерть, Дэвид молчал. Лишь когда я уселась за стол, чтобы написать сопроводительную записку для дрянной девчонки, он, набравшись смелости, спросил:

– А как же я?

Я взглянула на него исподлобья.

– Тебя, пожалуй, так просто не спровадишь. Так что собирай-ка вещички и перебирайся в другую спальню. Поживешь пока один, а там посмотрим.

Он подавленно согласился. Недельку я подержала его в черном теле. Потом позволила ему пасть передо мной на колени и в конце концов милостиво даровала прощение. Это было на редкость приятное примирение.

Что же касается горничной, то я отправила ее к кузену Спейхаузу с посланием, в котором сообщала, что, на мой взгляд, сия девица станет ценным пополнением в его хозяйстве. Он немедленно уловил мой намек и был столь потрясен ее достоинствами, что прихватил с собою в Лондон. Но там она почему-то не прижилась и сбежала с каким-то солдатом. Возможно, наша горничная до сих пор занимается своим излюбленным ремеслом – на сей раз где-нибудь под сводами Вестминстерского моста, беря по шесть пенсов за один раз.

Если я и преподала Дэвиду урок, то для себя извлекла еще больший. Я поняла, что даже такое сильное чувство, как его любовь, нельзя воспринимать как нечто само собой разумеющееся. В конце концов все это даже позабавило меня. Раньше я была склонна боготворить Дэвида, а тут оказалось, что он далек от совершенства – как и любой другой смертный.

Однако мелкие неприятности не в силах были нарушить плавный ход нашей жизни. Мы продолжали безумно, страстно любить друг друга. Мы жили в замкнутом мире, где было место только для нас двоих и ни для кого больше. Наша любовь была крайне эгоистичной, но она и не могла быть иной. Просыпаясь утром, я почти никогда не находила его подле себя, но всякий раз сердце мое вздрагивало от безотчетной радости. Если мы расставались хотя бы на несколько минут, то, увидев друг друга вновь, не могли удержаться от счастливой улыбки, и сердца наши радостно бились.

Мирное течение дней наполняло душу таким безмятежным покоем, что иногда проявление глубокого чувства бывало для нас подлинным потрясением. Я хорошо запомнила одну из наших прогулок. Как-то раз мы отправились посмотреть на зеленых дятлов, гнездо которых Дэвид приметил в молодой рощице неподалеку от дома. Внезапно, словно из-под земли, перед нами выросли двое. Это были цыгане. Угрюмый вид двух отвратительных громил не предвещал ничего хорошего.

– Не найдется ли у вашей чести лишнего серебришка для двух голодающих? – заныл один из них особым тоном попрошайки.

– Я не прихватил с собой денег, – ответил Дэвид, настороженно глядя на подозрительную парочку. – Но если вам нужна работа, то ее найдется немало на лесопилке, и мы можем встретиться там попозже.

Их глаза загорелись дикой злобой. От страха я едва держалась на ногах: на поясе у цыган болтались ножи, а у Дэвида не было ничего, кроме тросточки из терновника, с которой он не расставался из-за хромоты.

– Тогда, может, леди пожертвует нам свои побрякушки, чтобы мы не померли с голоду в пути? – зловеще ухмыльнулся один из них, побольше, впившись глазами в золотую цепочку миниатюрного портрета Дэвида, который висел у меня на шее. Он сделал шаг, намереваясь протянуть ко мне руку.

Дэвид вышел вперед, загородив меня собой.

– Если ты посмеешь хоть пальцем ее тронуть, я убью вас обоих, – сказал он спокойно, но с такой холодной решимостью, что у меня застыла в жилах кровь. Цыгане в замешательстве замерли на месте. Они стояли еще пару минут, переговариваясь на своем непонятном наречии и поглаживая рукоятки ножей. Дэвид оставался спокойным и собранным, как зверь перед прыжком, готовый мертвой хваткой вцепиться в горло врагу. Наконец у цыган не выдержали нервы. Ругаясь вполголоса, они напролом, сквозь кусты, ринулись прочь. Еще не веря, что все обошлось, я в изнеможении прильнула к Дэвиду. Он успокаивающе обнял меня.

– Неужели ты угрожал им всерьез? – спросила я в ужасе.

Его глаза перестали быть серыми, вновь обретя обычный нежно-голубой цвет.

– Конечно, – ответил он без тени улыбки, – они погибли бы, едва прикоснувшись к тебе.

Мы почти не разлучались, потому что все, что нам нужно было для счастья, – это быть вместе. Сами мы очень редко выезжали куда-нибудь за пределы Спейхауза, но к нам постоянно наведывались гости. Иногда, получив кратковременный отпуск, к нам приезжал сын Дэвида Ричард. Он служил в том же полку, где некогда отец, и оказался в самом пекле войны в Испании.[36]36
  Война против наполеоновского нашествия длилась на Пиренейском полуострове с 1808 по 1814 год.


[Закрыть] Дэвид им очень гордился, и доставляло радость смотреть на них, когда они были вместе. Это был приятный парень, хотя внешностью не шел с отцом ни в какое сравнение. Он прекрасно ладил со своим сводным братом, об истинной степени своего родства с которым, конечно же, не догадывался. У Артура появилась свойственная всем мальчишкам склонность боготворить его как героя, и он постоянно ныл, надоедая нам просьбами разрешить ему «пойти к Ричарду в солдаты», как только достаточно подрастет. Это нравилось отцу, но я про себя решила, что ему никогда не быть солдатом: у меня и без него их хватало.

Дважды Дэвид наездами бывал в Суссексе, чтобы проведать внуков. Его дочь вышла там замуж за священника. Но в отношениях между ними не было особой любви. Отец и дочь практически не интересовались жизнью друг друга. Мне всегда бывало забавно видеть, как по возвращении из этих поездок он начинал усиленно хлопотать вокруг Каролины, как если бы стремился возместить недостаток привязанности к другой, старшей дочери.

Что же до меня, то каждое его возвращение было столь же сладостным, как и наша первая Встреча в Рэе. Восторг и экстаз той ночи нам суждено было пережить еще не раз.

Мне казалось, что мы наконец обрели рай и будем пребывать в нем вечно. Но, как обычно, я заблуждалась.

19

Семь лет пролетели как череда счастливых снов. А за пределами нашего заколдованного королевства продолжала свой длинный и утомительный путь война: Талавера, Торрес-Ведрас, Альбуэра, Сиудад-Родриго, Витторио, Сан-Себастьян – победы, пропитанные британской кровью. Но французы наконец начали слабеть, и Англия нашла своего генерала.[37]37
  Имеется в виду герцог Веллингтон.


[Закрыть]

Отчаявшись пересечь Пролив, непоколебимо удерживаемый английским флотом, Наполеон обратил свои взоры на другого великого врага, оставшегося непокоренным, – Россию. Он повел свою армию на восток, в заснеженные просторы, и оттуда она уже не вернулась. Его звезда клонилась к закату, империя рушилась, и опустошенные страны Европы сбивались под крыло своего могучего союзника – Англии.

Осенью 1813 года под Лейпцигом произошла битва народов, и хотя сто десять тысяч солдат полегло на поле брани, союзники одержали победу, а в результате броска Веллингтона из Испании Наполеон оказался в клещах, спастись из которых ему было не суждено. Весной 1814 года союзники уже были в Париже, Наполеон – в ссылке, а во Франции снова появился король. Война, столько лет калечившая мою жизнь, наконец закончилась. Однако тот рай, в котором жили мы с Дэвидом, все эти события почти не затрагивали. Для нас они означали разве что радостные сообщения в газетах, которые мы обсуждали за обеденным столом, да длинные письма от Ричарда, заставлявшие нас просиживать над картами в кабинете Дэвида, пытаясь догадаться, куда дальше двинется Веллингтон. Ролика, с которой началось долгое и победоносное шествие Веллингтона, вернула мне Дэвида, – это было все, что я знала и что меня заботило.

И в то же время как были мы глупы, считая, что этот рай – навеки! Неумолимые богини судьбы вновь принялись вершить свое дело, и в руках одной из них уже блеснули ножницы, готовясь перерезать нить, связывающую наши жизни.

Стояла холодная весна – весна 1815 года, а от новостей, которые поступали из Франции, знобило еще больше, поскольку Наполеон вернулся, а король бежал. Казалось, что у нас была только передышка, что война на самом деле не кончилась и не кончится никогда.

Я ощущала беспокойство, особенно из-за того, как Дэвид переживал за Ричарда, но наш маленький мирок был слишком далек от всего происходящего. Наполеону придет конец – в этом я не сомневалась, постепенно забудется страшная цена, которую придется заплатить за победу, и жизнь войдет в нормальное русло.

Жестокая правда обрушилась на меня в начале мая. Я сидела в зале возле камина, грея ноги у огня, поскольку было еще прохладно. Неслышно вошел Дэвид и сел рядом. В последнее время он был даже чересчур тихим, и я думала, как бы успокоить его, чтобы он не переживал за Ричарда так сильно. Вынув из кармана лист бумаги, он вложил его в мою ладонь.

– Прочти это, – сказал он, и в голосе его прозвучала какая-то странная нота. Развернув бумагу, я обнаружила, что это был официальный вызов подполковнику Прескотту прибыть в полк для выполнения задания за границей. Здесь же была и записка от друга Дэвида, в которой тот просил его прибыть как можно скорее, поскольку в полку катастрофически не хватало офицеров-артиллеристов. Кончалась записка почти торжественно: «На сей раз грядет большая проверка наших сил. Мы должны добить тирана раз и навсегда, иначе нам так и не суждено будет изведать мира».

Я читала и перечитывала это снова и снова, но рассудок мой отказывался верить глазам. Листок был уже весь измят и скомкан – так сильно дрожали мои руки.

– Ты, конечно же, не поедешь? – взглянула я на Дэвида.

– Я должен, – тихо ответил он, внимательно глядя на меня.

– Но это же невозможно! Ты болен, тебе много лет, ты в отставке! Ты им не нужен, ты им просто не можешь быть нужен! Тебя с ними больше ничто не связывает!

У меня начиналась истерика – я уже почти кричала.

– Я все еще солдат, Элизабет, – по-прежнему тихим голосом продолжал Дэвид, – поэтому я должен ехать. Им нужен и я, и то, что я умею, иначе они не позвали бы меня.

– Ты нужен им, а как же мы? – всхлипнула я. – Нам ты нужен гораздо больше. Ты нужен мне, ты нужен детям, ты нужен Спейхаузу! Неужели мы значим для тебя меньше, чем они?

– Вы для меня – это все, – ответил Дэвид, – но в данный момент они нуждаются во мне больше. Ты же прочитала письмо. Наполеон намеревается нанести свой последний удар, и мы должны собрать всю нашу мощь, чтобы остановить его. У него над нами двойное преимущество в артиллерии, а в большом сражении это может сыграть решающую роль, – со знанием дела добавил он.

– Но ты же поклялся, что никогда больше не покинешь меня! – Я уже плакала навзрыд.

Пытаясь успокоить меня, Дэвид положил руки мне на плечи.

– Ну будет, Элизабет, будет! Не надо так расстраиваться. Я ни за что не покинул бы тебя по собственной воле, но теперь я обязан это сделать. Мой отъезд не подлежит обсуждению, и ты должна быть готова к этому.

Однако я не могла так просто смириться с этой мыслью. В дни, последовавшие за этим, я бушевала, плакала, умоляла, заискивала, бранилась, угрожала, унижалась… Но проще было разговаривать с каменной стеной. Дэвид напоминал мне гранитный булыжник из его родной деревни. Возможно, Крэн уехал потому, что хотел, потому что звуки трубы, бой барабанов и гром пушек были той музыкой, которая околдовывала его и заставляла биться его большое мальчишеское сердце. Дэвид уезжал не потому, что хотел, а потому, что считал это своим долгом, и вся его любовь ко мне не могла поколебать этой решимости.

Даже Марта, увидев, как я расстроена, присоединила свой голос к моим протестам.

– Отправляться туда – безумие, и вы сами это понимаете, – мрачно сказала она, буравя его своими черными глазами.

– Безумие или нет, – спокойно возразил он, – но я должен это сделать.

Марте повезло не больше, чем мне. Исчерпав все свои доводы и устав бороться с его гранитной решимостью, я решила переменить тактику.

– Если ты едешь, – твердо заявила я, – значит, я поеду с тобой.

– Твое место здесь, Элизабет, – мягко возразил он.

– Твое тоже, – отрезала я, – и если ты не видишь нужды оставаться, то и я не собираюсь. Жены других офицеров путешествуют с мужьями, вот и я поеду с тобой.

– Об этом даже речи быть не может. – В голосе его звучал еле сдерживаемый гнев. – Ты никуда со мной не поедешь, и это мое последнее слово.

– Ты говоришь так, будто не хочешь видеть меня рядом с собой, – продолжала бунтовать я.

– Да, не хочу, – просто ответил он. Я была страшно задета, но он продолжил: – Армия на марше – не место для женщины. Никогда, а особенно сейчас. Я должен делать свое дело, и чем быстрее я его сделаю, тем быстрее все закончится и я вернусь домой. Если же я стану постоянно волноваться за тебя, то у меня все будет валиться из рук. Нет, Элизабет, ты гораздо нужнее здесь, поскольку в мое отсутствие тебе предстоит быть одновременно и отцом, и матерью, и всем остальным.

– Если ты не хочешь брать меня во Францию, позволь мне хотя бы проводить тебя до побережья, – взмолилась я.

Но Дэвид снова грустно покачал головой.

– Это лишено смысла, дорогая. Неужели ты думаешь, что сказать «прощай» в Дувре будет легче, чем здесь? Я хочу, чтобы в памяти моей вы сохранились вместе: ты, дети, этот дом – свидетель нашей счастливой жизни. Милая, в следующие несколько недель мне понадобится все мое мужество, помоги мне в этом, пожалуйста. Не делай так, чтобы мне было еще труднее.

И все же я не могла безоговорочно принять то, что он говорил, выполнить то, о чем он просил. Меня возмущала пассивная роль, которую отвел мне Дэвид, и моя собственная неспособность изменить его решение. Однажды утром я увидела его одетым в зеленую военную форму, под мышкой он держал шлем со смешным украшением в виде сосиски, которое обозначало принадлежность к артиллерии. Мне показалось, что сердце мое вот-вот остановится. Дэвид был грустным и одновременно каким-то торжественным, во всем его облике чувствовалась твердость, и даже хромота, казалось, куда-то исчезла.

В нашу последнюю ночь моя уязвленная гордость взяла верх над любовью, и, когда муж подошел ко мне, чтобы обнять, я оттолкнула его от себя.

– Зачем мне рисковать и рожать от тебя еще одного ребенка, если ты, возможно, никогда не вернешься!

Его лицо, освещенное огоньком свечи, стало жестким.

– Это наша последняя ночь, Элизабет, – сказал он, – но я не стану упрашивать тебя, если ты хочешь именно этого.

– О, мой дорогой, – с рыданиями упала я в его объятия, – я так сильно люблю тебя, ну почему ты уходишь!

Дэвид стал нежно целовать меня, ничего не ответив, поскольку ответа на этот вопрос быть не могло. Розовый туман окутал нас, и я еще раз познала счастье.

Когда на следующее утро мы прощались, моя гордость и обида из-за того, что меня не взяли с собой, не позволили мне заплакать, и теперь я рада этому.

– До свидания, жизнь моя, – хрипло произнес он. – Я буду писать тебе так часто, как только смогу. Храни детей до того момента, когда мы снова будем вместе.

– Ты вернешься? – спросила я, и на лице Дэвида появилась его удивительная улыбка.

– Даже если мне придется ползти сюда.

– До свидания, любовь моя, – прошептала я, и он вновь ушел от меня. Стояла последняя неделя мая.

В первую неделю июня Дэвид со своей батареей перебрался в Бельгию. Он писал мне практически каждый день, и сейчас, когда под моим пером появляются эти строки, его письма лежат рядом со мной – необычные для солдата. В них почти нет упоминаний о войне, все они – о Спейхаузе, о деревне, о детях, о его чувствах ко мне. Я пыталась отвечать ему в том же духе, но мои письма невозможно даже сравнить с одухотворенной прозой его посланий.

Слова Дэвида о том, что мое место – в Спейхаузе, полностью подтвердились к концу первой недели июня, когда и Артур, и Каролина слегли с тяжелейшей скарлатиной. Мы с Мартой не покладая рук ухаживали за двумя заболевшими детишками. Даже Марта, никогда не терявшая духа, теперь, перед лицом тяжелого недуга, выглядела взволнованной.

К вечеру 18 июня я, вконец измученная, с беспокойством увидела, что лицо Марты покрыто какими-то странными пятнами. В испуге я подумала, что она, возможно, и сама заболела той же болезнью, но потом с изумлением увидела, что моя верная спутница плачет. Я прокляла собственную глупость: ведь Марта была уже далеко не молоденькой, и тяжелый груз по уходу за больными детьми, который она взвалила на себя, оказался для нее непосильным. Я уложила ее в постель, но, поскольку и сама была слишком измучена, даже не подумала о том, насколько странно было видеть ее плачущей.

«Чем было продиктовано нежелание Дэвида взять меня с собой, – часто задумывалась я, – рассудком солдата, не хотевшего, чтобы его отвлекали от службы, или он действительно обладал неким даром предвидения, позволявшим ему заглядывать в будущее? Что руководило им: нежелание, чтобы я видела ужасы войны, или стремление оставить меня рядом с теми, кто действительно нуждался во мне гораздо больше?»

Как бы то ни было, он оказался прав, и потому я не появилась на великолепном балу у герцогини Ричмондской, который состоялся в Брюсселе вечером 17 июня, и не увидела собравшийся там цвет британской армии. Меня не было в Брюсселе и весь долгий день 18 июня, когда над полем Ватерлоо грохотали пушки и враги сошлись в последней смертельной схватке.[38]38
  18 июня 1815 г. при Ватерлоо англо-голландские войска Веллингтона и прусские войска Блюхера разгромили армию Наполеона.


[Закрыть] Я не была там ранним вечером, когда на правом фланге разгорелся жестокий бой и подполковник Дэвид Прескотт обнаженной шпагой направлял безжалостный огонь своей батареи на гордо марширующие ряды императорской гвардии. Я не видела, как рядом с ним упало ядро и он был разорван его осколками на мелкие части, умерев раньше, чем его тело прикоснулось к земле. Я не была там, когда подсчитывали убитых и скорбные списки павших стали поступать в город, в печали праздновавший победу. Моя жизнь не закончилась ночью 18 июня, поскольку я находилась дома в Спейхаузе, нянчась со своими больными и еще не зная о своей собственной смерти.

Плохие новости пришли ко мне так, как приходили и раньше. Утром 22 июня, спустившись в зал, я увидела в дверях знакомый силуэт. Это был Джереми. Обрадованная, я подбежала к нему.

– Что за землетрясение вытряхнуло тебя из Лондона? – вскричала я, но, увидев выражение его глаз, отшатнулась, словно от удара. Раньше мне казалось, что мне уже знакомы все чувства, которые могут выражать эти глаза, но сейчас я увидела в них что-то совершенно иное. Они смотрели на меня с жалостью.

– Нет, Джереми, нет!.. – объятая ужасом, прошептала я, чувствуя, как бешено забилось в груди сердце. – Только не Дэвид… Это не может быть Дэвид!

Не произнося ни слова, он медленно потупил голову, а я подлетела к нему и стала колотить кулаками в его грудь, крича:

– Ты лжешь, ты лжешь! Ты всегда ненавидел его, и поэтому сейчас ты лжешь мне!

Джереми стоял молча, даже не пытаясь остановить мою истерику. Сзади подошла Марта и, обхватив меня за талию, оттащила от него. Взглянув в ее темные глаза, в которых тоже было написано отчаяние, я не смогла больше выносить ошеломляющей правды, что раскаленной иглой вонзилась в мой мозг, и потеряла сознание.