Текст книги "Стеклянный мост"

Автор книги: Марга Минко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Тетя забыла о своем рукоделии, и я знала, что она, как и я, задумалась о минувшем, отделенном от нас максимум четырьмя-пятью годами. Но все, что было до войны, стало теперь далеким прошлым. Взгляд ее снова устремился к окну.

– Что-то долго его нет. Обещал вернуться до полчетвертого.

– Уже так поздно?

Мы одновременно посмотрели на стенные часы. Было без двадцати четыре.

– Ты не выпила чаю.

– Ничего. – Я поднялась. – Может быть, встречу его по дороге.

– Будь осторожна, Стелла.

Я так ничего и не сказала тете. Ну да ладно, поговорю с ней попозже, а сперва схожу к Руфи. Она жила рядом, самое большее в десяти минутах ходьбы. Я как раз успею с ней повидаться.

– Вот он! – Тетя вскочила и тут же прижала руку ко рту. Вязанье упало на пол. – Боже мой! Улица оцеплена.

5

Уже выбравшись на крышу, я подумала, что должна была предупредить их, хотя бы крикнуть, чтобы они приготовились. В это время все, вероятно, были дома. Но, впопыхах поднимаясь наверх, я не встретила никого, только в комнате Бостонов слышались голоса.

Когда внизу обсуждали последние распоряжения властей, Фред и Херман – Йаап, старший, показывался редко – глядели по сторонам, как бы говоря: "Нас это не касается, мы принадлежим к другому кругу". Если заходила речь о том, как, попав в Вестерборк, вести себя, чтобы не отправили дальше, Фред давал подробнейшие рекомендации, и создавалось впечатление, что он прекрасно информирован о положении дел в этом концентрационном лагере. Но и здесь проскальзывало все то же: "Нас это не касается".

Когда я спросила Хермана, не собираются ли они скрыться на подпольной квартире, я получила простой ответ. Они были застрахованы от любых недоразумений, об этом позаботился Фред. По-моему, Херман вполне мог выходить на улицу и без звезды, все равно никто не признал бы в нем еврея. Плешь, окруженная венчиком белобрысых волос, бледное лицо, тусклый взгляд – ну точь-в-точь монах, обрекший себя на затворничество. "Надевай рясу, и можешь идти куда угодно". Вот уж он, бывало, смеялся. Нет, он лучше останется дома – хозяйничать у братьев, чем он, собственно, и занимался уже много лет после смерти родителей. Он обожал гладить, особенно брюки, которые готов был отутюжить буквально каждому. Но вид моей юбки тоже иной раз пронимал его. Он вполне мог заявить: "Моя милая, вы сегодня не на уровне, ну-ка, давайте ее сюда, пока у меня утюг горячий". Толстой рукой с иссиня-черным ногтем на большом пальце он поднимал утюг и, поплевав на него, с шумом опускал на влажное полотно, от которого клубами валил густой пар. Херман удовлетворенно вдыхал его, напевая арии из немецких опереток. В особенности он любил "Wenn die kleinen Veilchen bluhen"[7]7
  «Когда расцветают фиалки» (нем.).


[Закрыть] и «Irgendwo in der Welt gibt’s einkleines bisschen Gluck»[8]8
  «На свете есть немножко счастья» (нем.).


[Закрыть]. Стоило ему услышать мои шаги в коридоре, и он тут же зазывал меня полюбоваться заглаженными, как отточенное лезвие, складками на брюках наших соседей.

"Теперь им и на люди не грех показаться", – говорил он и, напевая, сновал по комнате.

Он аккуратно развешивал брюки на вешалки, шутливо похлопывал пиджаки, ожидающие владельцев на плечиках, и с довольным видом кивал. Надо сказать, его братья одевались очень неплохо. Сам же он ходил в старых брюках и вылинявшем домашнем халате, от которого нестерпимо воняло капустой.

Фред был десятью годами моложе Хермана. Он достал себе разрешение на велосипед и каждое утро ездил на нем в бюро Еврейского совета.

"Чем же ты занят целый день, Фред?" – как-то спросила я у него.

"Работой, которую нужно выполнять", – строго и внушительно ответил он, чтобы я как следует прочувствовала всю важность его миссии.

К примеру, он готовил списки оставшихся в городе евреев. Работы с этими списками у него по горло. На сегодняшний день из них нужно было вычеркнуть еще сотню имен. Мы не забыли внести в список семью X. с Маюбастраат, менеер Бостон? Проверьте, пожалуйста. И Фред проверял. Шеф был прав. Он действительно не записал супругов X. вместе с их четырьмя детьми – Луи (12 лет), Розет (9 лет), Эстер (6 лет) и Гонда (8 мес.). Такие мелочи очень осложняли работу. Приходилось перепечатывать весь список, составленный в алфавитном порядке, потому что помарки не допускались.

Йаап Бостон был человек серьезный и молчаливый. Когда бы я ни пришла, он сидел на своем постоянном месте в гостиной с книгой в руках. С ним было трудно найти общий язык. В тех редких случаях, когда он все-таки выходил из дому, дело ограничивалось покупкой книг у знакомого букиниста. Встречаясь со мной в коридоре, он приподнимал свою темную шляпу, виновато улыбался и спешил наверх со связкой книг в руках. У него были все запрещенные книги писателей-эмигрантов: Маннов, Цвейгов, Рота, Вассермана, Ноймана, – которые он на всякий случай обернул плотной бумагой. Мне разрешалось брать эти книги.

Поначалу Фред вызывал у меня симпатию. Он был одного возраста со мной, жили мы под одной крышей, а вечера тянулись долго. Иной раз он заходил с книгой, которую приготовил для меня Йаап. Но очень скоро я в нем разочаровалась. Как только мы оказывались наедине, он начинал распространяться об интересных блондинках, которые остались в Зволле, откуда приехали Бостоны. Он честно признался, что в жизни не открыл ни одной книги, и, глядя на мои рисунки, заявил, что ему известен куда более приятный способ проводить свободное время. Внимательно ли я слежу за ходом его мысли? Так вот, войне скоро конец, и он тут же перебирается в Америку, где его ждут неисчерпаемые возможности. Разглагольствования его продолжались недолго – минут через пятнадцать, взглянув на часы, он спохватывался. Ему нужно бежать. На случай, если Херман спросит о нем, я должна сказать, что он скоро вернется. Он подмигивал мне и крадучись спускался вниз. Фред не мог подчиниться жизненному распорядку, который установили для нас оккупанты. Я подозревала, что он и в совет-то устроился работать из-за "аусвайса", позволявшего ему выходить по вечерам. Когда он за полночь возвращался домой, гремел на лестнице, хлопал дверьми и кричал на братьев, упрекавших его в легкомыслии, соседи только неодобрительно покачивали головами. Ничего путного из молодого Бостона не выйдет.

Его постигла та же участь, что и остальных обитателей дома. Кто был "застрахован от неожиданностей", а кто нет, теперь не имело значения. Еврей есть еврей. В наглаженных брюках вошли они в полицейские фургоны. Херман, наверное, был доволен. Вот так надлежит отправляться в путь. Старательно отутюженные стрелки держатся долго, особенно если сидеть не теснясь.

6

В тишине, наступившей в доме и на улице, было что-то неестественное. С сумкой в руках я стояла на пороге своей комнаты, вслушиваясь в безмолвие, которое неминуемо должно было взорваться звуками. Но звуков не было.

Я поставила сумку, на цыпочках подбежала к лестнице и снова прислушалась, будто ожидая какого-то знака, сигнала. Так в детстве я стояла на опустевшей платформе, скованная ощущением нереальности происходящего, и лишь гудок прибывающего поезда возвращал меня к действительности. Дом ожил разом – зазвенел звонок, нажав, его больше не отпускали, рывком распахнулась входная дверь, внутренняя дверь стукнулась о стену коридора, на лестнице затопали сапоги.

Я вытащила из сумки бумажник, спрятала его в карман пальто и вскарабкалась наверх по чердачной лестнице. Затем отодвинула крышку люка и, стараясь не шуметь, закрыла ее за собой. Я взобралась в кровельный желоб и поползла по черепичной крыше к широкой дымовой трубе. Под ее прикрытием я распласталась на черепице, обхватив голову руками и притворяясь, что если я ничего не вижу, то и меня не видно. На улице послышались отрывистые команды. Потом до меня донеслось шарканье ног, словно множество людей двигалось по нескончаемому кругу. В этом шаркающем звуке был ощутим страх, не позволяющий вырваться из круга. Посыпались приказы, и движение прекратилось. Дверцы машины захлопнулись, кровельный желоб отозвался гулом. Дом подо мной еще раз содрогнулся снизу до самого верха, будто из него разом высосали весь воздух. В этот миг я поехала вниз, но в последнюю секунду успела ухватиться за железную скобу трубы. Осторожно, чтобы черепица не отвалилась и не посыпалась в желоб, я подтянулась на прежнее место и накрепко сомкнула руки вокруг оцементированной трубы.

Вся операция длилась минут пятнадцать, не больше. Те, внизу, торопились. Может быть, кто-то даже стоял с хронометром в руках, пытаясь улучшить рекордное время облавы. Годы спустя – но еще до того, как я отправилась на поиски сведений о Марии Роселир, – я снова испытала похожее ощущение. Я отдыхала тогда на заграничном морском курорте. Мы загорали на террасе. Внезапно собрались тучи, чернильно-синее небо набухло, смерч взметнул в воздух струи воды и песка, в мгновение ока все вокруг меня было унесено ветром. Туристы, подталкивая и обгоняя друг друга, ринулись к автобусам, уже стоявшим наготове. Гомон стих – кто-то выкрикнул несколько коротких распоряжений. Я закрыла лицо руками, а когда отняла их, рядом никого не было. Я стояла совершенно одна на опустевшей набережной среди порванных тентов, искореженных зонтиков, надломленных пальм.

После того как они уехали, совсем иная тишина воцарилась на улице. Даже птицы молчали. Не помню, долго ли я пролежала так – может, час, может, полчаса. Чувство времени полностью пропало. Наконец я села, прислонившись спиной к трубе, и осмотрелась. Вокруг бугрились серо-голубые холмы крыш. В ярких лучах закатного солнца сверкал медный купол Алмазной биржи. Плотно закрытые шторами окна на верхних этажах Еврейского госпиталя манили под свою защиту. Белая башенка углового дома виделась мне дозорным, стоящим на страже моей безопасности. По небу плыли легкие облака; беспрестанно меняя очертания, они как будто подавали мне пример. Два голубя опустились на крышу и принялись нежно ворковать. Может быть, хотели показать мне тем самым, что опасность миновала?

7

Разговор длился всего минуту-другую, от меня не потребовалось долгих объяснений, можно было сразу ехать. Голос в телефонной трубке звучал сухо и монотонно.

Он жил в верхнем этаже дома неподалеку от парка Вондела. На лестничной площадке меня встретил седоватый человек в белой рубашке. Нездоровый цвет лица, колючие глазки за стеклами очков.

Я привела себя в порядок возле крана в общем коридоре – мои ободранные ладони были заклеены пластырем, – отчистила вымазанное на крыше пальто и отглаженную Херманом юбку. А потом он повел меня в свою контору, где предложил мне стул напротив своего рабочего стола, заваленного папками и бумагами. Мы сидели у окна, которое выходило не в парк, как я думала, а во двор, прямо на глухую стену. Ни слова не говоря, он некоторое время присматривался ко мне, покусывая неприятно яркую нижнюю губу.

– Ловко ты это обтяпала, черт возьми, – проронил он наконец с коротким смешком.

Меня раздражал его игривый тон, не вязавшийся с той суровостью в голосе, которую я почувствовала во время телефонного разговора. Пластырь больно стягивал кожу на руках.

Кто-то бесшумно вошел в комнату.

– Это Анна, – сказал Рулофс.

Я подняла глаза, когда она, стоя рядом, уже протягивала мне чашку – девушка с короткими темными волосами, с глазами чуть-чуть навыкате. Пока я пила кофе, она пристально разглядывала меня, затем резко повернулась и плавной походкой все так же тихонько вышла из комнаты. Широкая пестрая юбка мягко покачивалась при каждом ее шаге.

Вспоминая ее впоследствии, я спрашивала себя, не было ли тогда в ее взгляде откровенного недоверия и даже враждебности. В ту минуту я этого не сознавала, не такие были обстоятельства, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Может быть, я ошибалась. Мне так и не представился случай поговорить с ней; я снова увидела ее только летом 1947 года на террасе кафе "Америкэн" на Лейдсеплейн. Она оживленно беседовала с худым юношей в очках, а рядом с ней сидел рыжеволосый малыш. Не знаю, вспомнила ли она меня. Я, во всяком случае, к ней не подошла. Боялась встречи, воспоминаний – своих собственных и ее? Позднее я не раз ловила себя на том, что избегаю тех, с кем сводила меня война; эти люди рисковали жизнью, спасая меня, и, как знать, наверно, ожидали от меня чего-то в ответ. Я сторонилась их.

Рулофс, посмеиваясь, царапал карандашом промокашку. Это действовало мне на нервы. Он попросил меня показать документы и внимательно их рассмотрел.

– Удостоверение заменим, оно никуда не годится. Попадешься при первой же проверке. – Он встал и надел темно-синий пиджак. – Отправляемся сейчас же. Тебе повезло, у меня как раз есть подходящий адресок. Автобус отходит через пятнадцать минут.

– Куда мы едем?

– Здесь недалеко, за городом. На ферме.

– На ферме?

Все-таки. Неужели только сегодня утром Руфь предложила мне поселиться на ферме, а я отнеслась к этому без всякого энтузиазма? Теперь кажется, будто оба разговора разделены долгими днями.

– Да, а что? Вам хотелось бы занять номер в отеле? Я бы составил вам компанию.

Он громко расхохотался, плечи его затряслись.

В тот же вечер мы шагали от автобусной остановки по темной, обсаженной деревьями проселочной дороге. Внезапно он остановился вплотную ко мне, и я почувствовала на себе его руки. Ничего подобного я не предполагала: когда мы ехали в автобусе, он говорил мало, больше смотрел в окно. Как я ни сопротивлялась, он крепко держал меня и подталкивал к обочине, где в тени деревьев попытался повалить на землю. Ветки кололи мне лицо, щекой я чувствовала его свистящее, как у больного бронхитом, дыхание. Ему удалось расстегнуть на мне пальто, его рука скользнула под юбку. Я отбивалась изо всех сил, нанося удары и пинки куда придется.

– Ну и дикарка, бог мой, какая же ты дикарка. – Он задыхался. – Давай присядем.

Но я уже вырвалась и пустилась бежать, слыша за спиной его шаги, тяжелые, будто конский топот.

– Остановись! – крикнул он вдогонку.

Я добежала до развилки, и минутного колебания оказалось достаточно, чтобы он нагнал меня. Нет, невозможно, думала я, этот тип не тот, за кого себя выдает, я попалась. Он схватил меня за плечо. Я тут же высвободилась, предпочитая держаться на расстоянии.

– Где находится эта ферма? Я доберусь сама.

– Нет, нет, я провожу тебя. Они ждут нас вдвоем. Пошли.

Остаток пути мы прошагали молча.

На ферме, когда я, проворочавшись несколько часов с боку на бок, наконец уснула в своем закутке, мне приснился отец. В знакомом темном пальто, со шляпой в руке, он шел мне навстречу, чуть улыбаясь. Ветер трепал его седеющие волосы. Он приблизился к высокому горбатому мосту, который показался мне знакомым, хотя эти места я видела впервые: унылая пустыня и невесть откуда взявшийся мост. Для чего он стоял здесь, этот мост, под которым не было воды? У самого моста отец замедлил шаг, остановился, а потом начал переступать с пятки на носок, словно делая танцевальные па. Мост был хрупкий, почти прозрачный; его опоры тонули в клубящейся мгле. Так бывает на лугу: коровы словно парят в низком слоистом тумане. Мост разделял нас. Я махала отцу, звала его, но он не перешел мост. Он просто не видел меня.

8

Он был настойчив, и мне не удавалось избегать его. На следующей же неделе он принес мне продовольственные карточки и новое удостоверение.

– Я и пожитки твои сумел из дома вытащить, – сказал он. – Мы не из пугливых.

Я очень удивилась, увидев у него в руках свою старую дорожную сумку, но ничем этого не показала. В последующие месяцы он регулярно навещал меня, притворяясь, будто между нами ничего не произошло, будто его визиты были мне приятны. Заметив, что он входит во двор, я каждый раз вздрагивала и старалась сделать все, чтобы только не остаться с ним наедине.

Однажды я срезала шпинат на грядках за домом – вдруг он, как из-под земли вырос. Было жарко, конец июля. Деревенская работа пришлась мне по душе больше, чем я думала. Сперва мне доверяли нехитрые дела: прополоть огород, задать корм курам, вымести сарай; потом стали брать в поле, я привыкла ходить в кломпах, ухаживать за коровами, притерпелась к запаху навоза. Куда тяжелее было мне по вечерам, когда закрывалась дверь моей каморки. В тесном, темном закутке я чувствовала себя вещью, запертой в шкафу. Это ощущение преследовало меня во сне.

– Наконец-то застал тебя одну, – сказал Рулофс.

– Решил помочь мне нарезать шпинат?

– Я-то рассчитывал сегодня на более интересное занятие.

– Увы и ах! У меня полно работы в огороде.

Продолжая щелкать ножницами, я подтолкнула корзину вперед.

– А я бы не прочь поработать с тобой где-нибудь на сеновале.

Он подошел ко мне так близко, что я была вынуждена выпрямиться во весь рост.

– Зачем ты занимаешься подпольной работой? – спросила я.

– Обожаю евреечек.

– Я так и думала.

– Мне приятно рисковать ради них.

– Это я тоже заметила.

– Где хозяева?

– В поле. Хочешь – позову?

Он засмеялся своим отрывистым хохотком, который, как мне бросилось в глаза еще при первой нашей встрече, сопровождался судорожным подергиванием плеч.

– Они все равно не услышат.

Он попытался обнять меня.

Я рванулась к коровнику, схватила с тачки вилы и повернулась к нему. Он по-прежнему стоял между тычинами, увитыми фасолью, спиной ко мне; продолговатые листья веночком легли ему на шею. И тут я поняла, куда устремлен его взгляд. К ферме подъезжал грузовик с немецкими солдатами; шофер сбавил скорость и затормозил у ворот. Рулофс попытался принять непринужденный вид – руки в карманах, голова чуть склонена набок, – но я чувствовала: он в панике. Четверо солдат в касках, сидевшие в кузове, как по команде, повернули головы в нашу сторону. Собака выскочила из конуры и залаяла, куры взбудораженно клевали что-то во дворе – ничто больше не двигалось между немцами и нами. Солнце палило, не было ни ветерка.

Один из солдат вышел из машины и направился к нам; он снял каску, расстегнул ворот френча и шагал размеренно, без спешки. Тропинка, по которой он приближался, была длиной метров тридцать. Тут я увидела, что Рулофс поднял корзину со шпинатом и, пригнувшись, идет по полю. Солдатские сапоги буравили в песке впадинки, которые тотчас же затягивались. Когда он подошел ко мне, каблуки его покрытых пылью сапог щелкнули. Он спросил, не найдется ли у меня попить – воды или молока. Это было бы sehr liebenswurdig[9]9
  Очень любезно (нем.).


[Закрыть] с моей стороны, добавил он, потому что сегодня furchtbar heiss[10]10
  Ужасно жарко (нем.).


[Закрыть]. Он снял фляжку с ремня и протянул мне. Я кивнула головой, будто смысл его просьбы дошел до меня только теперь.

В кухне я никак не могла найти то, что мне было нужно. Я искала молоко, а хозяева поставили бидон в ведро с водой. Я ощупью наливала флягу, чувствуя, как по рукам текут струйки, слыша, как звенят брызги на каменном полу. Половина пролилась мимо. Я наполнила фляжку до краев и обтерла ее.

Потом я смотрела, как они по очереди пьют в машине. Это тянулось бесконечно, и я принялась мести двор с таким ожесточением, что куры кинулись врассыпную, а собака укрылась в сарае. Грузовик тронулся, и мне пришлось опустить метлу, когда солдаты дружно мне отсалютовали.

Лишь после того, как машина скрылась за поворотом, Рулофс появился из-за тычин с фасолью. Лицо его посерело.

– Тоже хочешь пить? – спросила я.

– Кофе есть?

– У них всегда есть кофе.

На керосинке целыми днями грелся кофейник с мешаниной, которую я называла "деревенской смесью" и в которой преобладал цикорий. Лучше всего было пить ее, разбавляя теплым молоком. Я наполнила две чашки и села за стол напротив него.

– По-моему, он принял тебя за хозяина.

– Тебе нельзя здесь больше оставаться.

Он барабанил пальцами по голубой клетчатой клеенке.

– Если бы он заметил во мне что-нибудь подозрительное, они бы уже давно вернулись.

Я выглянула в окно. Все спокойно, наконец-то можно снять платок.

– Не верю я им. Вот увидишь, они вернутся.

– Но ведь документы у меня в полном порядке.

– Откуда мне знать, что они придумают. Может, начнут патрулировать здесь, на польдере. Теперь оставаться на ферме опасно. Я найду тебе другое место.

– А я успела привыкнуть к этому.

– Завтра же переправим тебя. Соберись пораньше. Сам я не смогу прийти за тобой.

– Вот и хорошо, – вырвалось у меня. Зря, конечно, я это сказала, подобные замечания только раззадоривали его.

– Ломаешься, значит! Принца ждешь, как я погляжу?

Он не спеша поднялся и утер лоб носовым платком.

Краска вновь залила его лицо, оно даже побагровело. Угольная плита еще не остыла – два часа назад на ней вовсю готовили, – к тому же сильный жар шел в кухню через дверной проем. Но мне здешняя духота не мешала. Разве сравнишь ее с жарким ночным удушьем в моей келье!

– А ты все-таки испугался, верно?

Я уже не боялась его, теперь я знала, что могу справиться с ним, нужно только не слишком показывать свою неприязнь.

– Если и испугался, так только за тебя. Ты же видишь, как я к тебе отношусь. А ты-то сама чего хочешь? Чтобы я, как ты говоришь, держался на расстоянии?

Он вышел из-за стола и хотел обнять меня.

– Не прикасайся!

Я схватила стул и, перевернув, заслонилась им. Мне давно не давала покоя мысль, что в тот злополучный вечер на проселке я должна была решительно отказаться от его помощи, ни в коем случае не брать у него ни документов, ничего вообще, и рассчитывать только на свои силы. Но как часто мы лишь задним числом понимаем, что в данной ситуации следовало вести себя так, а не иначе.

– Ладно, успокойся, – бросил он и направился к двери.

Рано утром за мной пришла Лиз. Так она назвалась. Рулофс предупредил, что пришлет за мной женщину («Знаю я тебя».). Лиз решила, что лучше идти налегке, взяв с собой лишь самое необходимое. Дорожную сумку снова пришлось оставить.

Погода резко переменилась. Мы шагали к автобусной остановке, над нами нависало пасмурное небо. Было сыро от росы, и принесенная ветром прохлада приятно освежала после ночи, проведенной в моей каморке. Между тем Лиз показывала мне подорожник, крестовник, осот, мать-и-мачеху и другие травы, которые попадались на обочине, словно отправились мы в ботаническую экспедицию. По счастью, она не задерживалась возле них. Решительно заложив руки в карманы плаща, она шагала рядом со мной. На ногах у нее были сандалии и короткие шерстяные носки, а на мне – сношенные туфли, те самые, в которых я ползала по крыше.

Лиз привезла меня в Харлем и устроила на квартире у бездетной супружеской пары в переулке, поодаль от центра. Старики встретили меня как вновь обретенную дочь. Через неделю Лиз зашла еще раз и сообщила, что в тот день, когда мы ушли с фермы, туда нагрянула полиция и перевернула все вверх дном. Однако предусмотрительная хозяйка заблаговременно рассовала содержимое моей дорожной сумки по своим шкафам.

Ничто не выдало моего присутствия.

9

Звучит не очень убедительно, подумала я, но она вряд ли заметит. Я ждала в пальто на пороге своей комнаты, пока она поднималась наверх.

– Мария Роселир, – представилась я.

– Лина Ретти, – отозвалась она. Ее рука была мягкой и прохладной. – Мне кажется, нам давно пора познакомиться, – продолжала она.

На ней был клетчатый костюм, она щедро пользовалась косметикой и духами "Суар де Пари".

– Все-таки интересно, кто живет наверху. Жильцы здесь постоянно меняются. Ты надолго здесь обосновалась?

– Пожалуй. Мне тут нравится.

Особенно мне понравилось, что она как раз теперь выбрала время для знакомства со мной, но об этом ей не скажешь.

– А чем ты занимаешься?

– Я студентка, немного рисую.

– Я не буду тебе мешать: целый день я на работе, а в доме у нас тихо. Ты когда-нибудь слышала здесь шум?

– Нет, ни разу.

– Мои клиенты останутся сегодня непричесанными. Мне нужно к дантисту запломбировать зуб, ужасная морока.

Она состроила гримаску, но через секунду ее уже опять сменила профессиональная улыбка, с которой она мне представилась.

– Выйдем вместе?

– Конечно.

До сих пор я редко бывала на улице: Карло советовал мне сидеть дома, пока не обзаведусь надежными документами. Как раз накануне он их принес. И вот я простояла битый час, готовясь выйти на улицу, и все никак не могла побороть неуверенность. Я открывала дверь и снова закрывала ее, подбегала к окну и выглядывала наружу: никого, только дети, увлеченные игрой, да какой-то человек с тележкой. Я снова возвращалась к двери. Сколько раз, держа в руках новое удостоверение, я повторяла биографию той, что была теперь моим вторым "я". Даже отбарабанив без запинки все даты, я не решалась выйти на улицу. Мефрау Ретти положила конец моим колебаниям. Мы вместе спустились по лестнице.

Это имя подействовало на меня, едва я впервые увидела документ. Я спросила Карло, придумано ли оно.

– Нет, – сказал он, – имя подлинное.

– Значит, эта Мария Роселир уступила тебе свои документы?

С этим я еще не сталкивалась. На прежних удостоверениях все данные были вымышленные, никак не связанные с моим личным опытом, и мне не приходило в голову задумываться об этом. Но тут все было иначе. Незнакомый человек уступил мне свое имя. Это тревожило меня. Интересно, как все-таки документы попали к Карло?

– Очень просто. – Он сел за стол рядом со мной. – Сначала мы с тобой поработаем.

Карло раскрыл коробочку со штемпельной подушкой и взял мою руку.

– Она с девятнадцатого, у нас разница всего в два года.

– Она умерла.

Я вздрогнула, как будто он сообщил мне о смерти человека, которого я хорошо знала.

– Такая молодая? Как это случилось?

– Не знаю, спросить я не мог. Мы вытащили ее карточку из городского архива и на ее место вставили новую, так что официально она жива.

Он все еще держал меня за руку.

– Несчастный случай, наверно?

– Говорю тебе, я не мог спросить.

Привычным жестом, который я отметила раньше, когда нужно было поставить отпечаток пальца на обороте фотографии, он прижал мой указательный палец к подушечке, а затем поднес его к удостоверению.

– Осторожно, смотри, чтобы отпечаток пришелся посредине клеточки. Какие же у тебя тонкие пальцы!

– Может, у нее тоже были тонкие пальцы. Ты посмотрел в карточке, когда она умерла?

– Да, и, между прочим, дата удивила меня: одиннадцатого мая сорокового года[11]11
  10 мая 1940 года гитлеровские войска оккупировали Нидерланды.


[Закрыть].

– Суббота. А четвертого апреля ей исполнился двадцать один год.

Мне тогда как раз исполнилось девятнадцать, а война шла всего-навсего второй день. Мы с отцом прошли по всей Ловерлаан: говорили, что в город вот-вот войдут французские войска. Чтобы не пропустить их, вся округа собралась на перекрестке. Первые мотоциклисты затормозили прямо перед нами. Они были при полной боевой выкладке, в защитного цвета шинелях и бронзово-золотистых касках; потные, перепачканные маслом лица напряжены. Как выяснилось, они отстали от своей части и теперь пытались узнать, в каком направлении идут бои. "Здесь пока ничего не слышно. Фронт проходит восточнее", – сказал отец. Он показал им, как выехать из города. "Bonne chance"[12]12
  Удачи вам (франц.).


[Закрыть], – крикнула я вдогонку.

Перед тем как расписаться на удостоверении, я долго упражнялась на листочке блокнота, пока у меня не вышла подпись, ничем не напоминающая мою собственную. Округлые, четкие, плавно вытянутые вверх буквы шли к ее имени.

– Запомни, документы у тебя абсолютно надежные. А теперь возьми вот это.

Карло положил передо мной бланк с гербовой маркой. Это была справка, подтверждавшая мое появление на свет в Авезееле. Я отдала ему свои старые документы, к которым он отнесся столь же неодобрительно, как Рулофс к самому первому удостоверению. Он разорвал их, высыпал обрывки в пепельницу и поджег.

– Не понимаю. Могли бы достать и поприличнее. Грубая работа.

– Ты бы посмотрел на мое первое удостоверение.

– Заметь, с тебя еще взяли за него кругленькую сумму.

Я вспомнила, что показала удостоверение дядюшке. "Все лучше, чем настоящее", – одобрительно заметил он. Руфь, помнится, тоже сочла его удачным приобретением. "Я слышала, запрашивали и больше", – сказала она.

– Тогда мы еще только начинали. Настоящая работа наладилась гораздо позднее.

– Жаль, что позднее.

Мы смотрели на язычки пламени, в которых ежилась серая бумага. Фотографию, отклеившуюся от картонной обложки, огонь поглотил в последнюю очередь. Края снимка загнулись и начали чернеть, все больше и больше. Я наблюдала, как горят мои волосы, шея, подбородок и только потом глаза, будто они хотели досмотреть все до конца. Но вот и глаза исчезли. Нет меня. Я чувствовала себя как после глубокого обморока, когда голова кажется легкой и пустой: эта обманчивая легкость подсказывает, что все уже в порядке, а на самом деле ты только приходишь в себя.

– Значит, так, – услышала я голос Карло, – отныне ты – Мария Роселир, и никто иной. Запомни.

– Постараюсь.

Мне хотелось стать ею, вести себя так, как могла бы вести себя она, сделать ее прошлое своим. Но что я знала о ней?

– Не стараться надо, а быть ею.

Его начальственный тон прозвучал смешно, не получались у него приказания, об этом я ему и сказала.

– Ты права, ни к чему это, я просто хочу, чтобы ты хорошенько запомнила самое главное.

– Между прочим, где находится Авезеел?

– В южной Зеландии, возле бельгийской границы, так что ты теперь почти фламандка.

– Значит, я должна говорить с акцентом?

– Не обязательно. Ты давно уехала из родных мест и уже много лет живешь в Амстердаме. Посмотри, сколько адресов ты здесь сменила. Ты их знаешь на память?

– Конечно.

Я назвала адреса, в двух местах я жила на самом деле.

– Кончится война, съезди в Авезеел. – Он поднялся и направился к двери. – Мне пора.

– А ты поедешь со мной? Ведь ты оттуда родом?

– Этого я тебе не могу сказать. Но я поеду с тобой. – Его рука легла мне на плечо. – Счастливо, Мария.

Он открыл дверь, потрепал меня по волосам и бегом спустился по лестнице. Перегнувшись через перила, я смотрела ему вслед. Он не оглянулся, как не оглядывался никогда.

10

Лина Ретти поинтересовалась, в какую мне сторону. Ей нужно было на трамвай, на Ноордер-Амстеллаан. Я сказала, что зайду в магазин поблизости, и немного проводила ее.

– Захочешь привести голову в порядок, обязательно загляни ко мне. Для тебя цену сбавим. И не заталкивай ты все время волосы под шапку, они от этого портятся.

– Это потому, что я часто простужаюсь.

– Ты просто слишком много сидишь дома, по тебе видно. Нельзя быть такой затворницей. Нам нужен и свежий воздух, и разрядка, именно сейчас, как никогда. У тебя ведь есть друзья? Тот юноша, что заходит к тебе?

– Да, конечно.

– Ну а родители, где они у тебя?

– Они пока в Бельгии. – Я начала заполнять чистые страницы своей биографии.

– Ты, наверно, целую вечность их не видела?

– Уже три года. Я приехала в Амстердам учиться. Хотя, знаешь, сейчас студенты занимаются больше дома, если, конечно, им не устраивают "командировку" в Германию.

– Да, это верно. Ребят жалко, девушкам все же легче. Так ты родом из Бельгии?