Текст книги "Стеклянный мост"

Автор книги: Марга Минко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Началось

Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их.

Я всегда считала, что с нами ничего не случится. И сначала все никак не могла поверить, что это правда. Когда в то утро из Амстердама пришла телеграмма, моей первой мыслью было, что кто-то ошибся адресом. Но оказалось, телеграмма для нас.

Чтобы выяснить подробности, надо было позвонить в Амстердам. Пришлось нам с папой идти к одному из наших знакомых, женатому на акушерке. Жена его была не еврейка, поэтому ей оставили телефон, необходимый для работы.

Пока отец соединялся с Амстердамом, она собирала в темном чулане свой медицинский саквояж. Из телефонного разговора я поняла немного. Отец лишь изредка подавал односложные реплики – видимо, человек на том конце линии что-то подробно рассказывал.

Акушерка тем временем ходила по комнате, поискала что-то в комоде, ушла в другую комнату и опять вернулась. Это была крупная, высокая блондинка. Уличные туфли на низком каблуке при каждом шаге скрипели.

– Они начали с Мерведеплейн, – сказал отец, закончив разговор. Телефонную трубку он все еще держал в руке.

– Я выйду с вами. – Акушерка закрыла саквояж, надела пальто и впереди нас направилась к выходу. – Отвратительное время, – сказала она. – А я очень спешу, никак не могу больше задерживаться.

– Вчера в девять вечера их всех увезли в полицейских фургонах, – сказал отец. Он нерешительно топтался в дверях, точно опасаясь оторваться от комнаты с телефоном.

– Там была ваша вторая дочь? – спросила акушерка.

Отец утвердительно кивнул. Она заперла дверь.

– Сколько я вам должен? – спросил отец.

– Шестьдесят центов. Сейчас почти у всех рождаются дочери. Родители всегда надеются, что родится сын, но в большинстве случаев бывают дочери. – Она простилась и вскочила на свой велосипед.

Мы с папой медленно зашагали в другую сторону. Он молча, пристально смотрел прямо перед собой. А я как наяву увидела ту сцену. Увидела огромные полицейские машины, и в одной из них – свою сестру.

– Ничего нельзя сделать, – проговорил отец. – Ничем нельзя помочь.

Я не знала, что сказать. Меня охватило такое же чувство, как много лет тому назад, когда она чуть не утонула на моих глазах. Мы тогда гостили у дедушки и бабушки в Ахтерхуке и оттуда поехали на пикник к реке Динкел. Мне было семь лет, а Бетти восемь. Родители расположились в тени под деревом, а нам разрешили поплескаться босыми ногами на мелководье. Потом мы стали рвать цветы на берегу и в воде у берега. Вдруг Бетти закричала: «Вон там, подальше, цветы гораздо лучше!» Она шагнула от берега, и я увидела, как она сразу исчезла под водой. Молча, оцепенев от страха, смотрела я на ее руку, которая судорожно цеплялась за пучок травы на берегу. Отец, как был в одежде, прыгнул в воду и только-только успел схватить эту руку.

Еще долго после этого я видела перед собой руку, торчащую из воды. Но эта рука совсем не походила на настоящую, живую руку сестры. Играя с Бетти или сидя вместе за столом, я, сколько ни вглядывалась, не могла найти между ними ни малейшего сходства.

Вот и наш дом. Отец вошел внутрь. А я села на скамейку в палисаднике. На клумбах цвели нарциссы и тюльпаны. Еще вчера я собирала здесь цветы, до сих пор были заметны свежие срезы. В доме отец рассказывал о полицейской машине. На этот раз было бессмысленно высовывать руку из машины. Только разве чтобы показать, что внутри уже нет больше места, ведь снаружи не было никого, кто протянул бы ей руку, спас бы ее.

Походные кружки

Многие говорили нам:

– Вам давно надо было уехать.

Но мы только пожимали плечами. Мы оставались.

Мне теперь разрешили подолгу гулять, и однажды я обнаружила за нашим домом узенькую дорожку, которая вела в лес. Здесь было совершенно тихо. Иногда навстречу попадался крестьянин с молочными бидонами. Увидев звезду на моем пальто, он испуганно здоровался, впрочем, крестьяне со всеми здоровались. В моих прогулках меня сопровождала какая-то тощая собака. Издалека доносился пронзительный женский голос. Однажды после прогулки я нашла в почтовом ящике три письма. Три желтых конверта. На них стояли наши полные имена и даты рождения. Это были повестки.

– Мы должны явиться, – сказал Дав.

– А мне что-то не хочется, – заметила Лотта. В их молодой семье все было еще так молодо и ново.

– Посмотрим белый свет, похоже, нас ожидают приключения, – продолжал Дав.

– Это будет грандиозное путешествие, – добавила я. – Я никогда еще не бывала дальше Бельгии.

Мы купили рюкзаки и подшили к верхней одежде подкладку из меха и фланели. Как было велено, всюду, где можно, в одежду зашили коробочки с витаминами. Еще в повестках было написано, что надо взять с собой походные кружки. Дав вызвался купить их в городе. Когда он уже вышел на улицу, я его догнала.

– Пойду с тобой, – сказала я. – Не так-то легко найти то, что нужно.

– Ты так думаешь? – спросил Дав. – Посмотрим.

В первом же магазине, куда мы зашли, были только фаянсовые кружки.

– Такие в дороге быстро разобьются, – решил Дав.

В следующем магазине походные кружки, правда, были, но брату они показались слишком маленькими.

– Туда же ничего не войдет, – сказал он.

Наконец в одном магазине нашлись кружки, которые ему понравились. Они были красного цвета, складные, большого размера.

– Что в них можно наливать? – спросил меня Дав.

– Все что угодно, менеер, – объяснил продавец. – Молоко и кофе, даже горячий, вино и лимонад. Кружки отличного качества, не линяют и не сообщают напитку никакого привкуса. Кроме того, они не бьются.

– Тогда мы возьмем три, – сказал Дав. – У вас только красного цвета?

– Да, – ответил продавец, – только красные, но для туризма и походов это очень приятный цвет.

– Вы правы, – сказал Дав.

Мы вышли из магазина. Брат нес аккуратно упакованные продавцом кружки.

– Жаль, мы не имеем права никуда зайти, – огорчился Дав, – а то могли бы еще в городе напиться кофе из кружек и, кстати, испытать, годятся ли они.

– Их надо сначала помыть, – сказала я.

По дороге домой мы встретили менеера Заахмейера.

– Мы купили походные кружки, – сообщил ему Дав, – красивые красные кружки, три штуки, каждому по одной.

– А вы что, тоже получили повестки? – спросил менеер Заахмейер. – Ох-хо-хо, и мой сын тоже. Вот иду узнать, нельзя ли что-нибудь сделать.

– Зачем? – спросил Дав. – Ничего не поделаешь, придется явиться.

– Пойдемте же со мной, – сказал менеер Заахмейер, – пойдемте со мной; я знаю тут одного человека. Может, он уладит и ваши дела.

– Мы уже собрали вещи, – сказала я.

Менеер Заахмейер отвел нас к своему знакомому.

– Я помогу вам, – сказал тот, – если вы сделаете все, как я скажу.

– К сожалению, – еще раз попытался возразить Дав, – мы уже все собрали, зашили в одежду коробочки с витаминами и купили туристские кружки.

– Если вы явитесь по повестке, вы никогда уже не вернетесь обратно, – сказал знакомый менеера Заахмейера, – будьте же благоразумны.

– Они арестуют нас, если мы не явимся, – сказала я.

– Сделайте, как я вам сказал, – ответил наш новый знакомый. – И приходите ко мне сегодня в девять вечера.

По дороге домой мы с Давом оба молчали. Наконец Дав сказал:

– Не понимаю, почему нас все пугают. Что нам могут сделать?

– Правда, – согласилась я, – что они нам сделают?

– Мы могли бы посмотреть другие страны, – задумчиво добавил он.

В палисаднике нас ожидала Лотта.

– Куда вы запропастились? – воскликнула она. – Приходил доктор. Он считает, что ты не должна являться по повестке до тех пор, пока не поправишься окончательно, – сказала она мне. – А еще он велел тебе быть поосторожней и оставил для тебя справку о состоянии здоровья.

– О, – сказала я, – тогда мы все трое не пойдем.

– Да, хотя мы уже купили кружки. Посмотри. – Дав развернул сверток и поставил кружки на изгородь нашего садика. – Что теперь с ними делать?

Опечатали

Нам не понадобилось идти к знакомому менеера Заахмейера, потому что Дав тоже получил медицинское освобождение от рабочего лагеря. У меня в комнате поставили две кровати, и мы с братом весь день ходили в пижамах, чтобы при первом же звонке в дверь сразу юркнуть в постель. Лотте тоже разрешили остаться, чтобы ухаживать за нами. А вот моих родителей увезли в Амстердам, поскольку они были старше пятидесяти лет.

На этот счет поступило особое предписание. Им разрешалось взять с собой только один чемодан с носильными вещами, а перед отъездом этот чемодан и их комнату должны были опечатать.

– Ты ничего не забыла? – спросил отец.

– Нет, ничего, – ответила мама. Она ходила взад-вперед по комнате, как будто искала, что бы еще такое взять с собой. Отец смотрел в окно.

– Они должны были прийти к трем часам, – сказал он, взглянув на часы. – А сейчас уже пять минут четвертого.

– Как ты думаешь, они будут открывать чемодан? – спросила мама.

– Думаю, нет, – ответил отец, – у них нет времени. Просто опечатают, и все. Вон они идут.

Двое мужчин в черных кожаных плащах открыли калитку и позвонили у дверей. Мы с Давом сейчас же улеглись по койкам. Лотта пошла открывать. Не говоря ни слова, они прошли в комнату родителей.

– Будете проверять чемодан? – услышала я голос матери.

– Затем мы и пришли, – сказал один из них.

Только что я наблюдала, как аккуратно мама укладывала чемодан. А они, наоборот, беспорядочно переворошили все, точно надеясь найти что-то на самом дне. Это напомнило мне нашу поездку в Бельгию незадолго до войны. На обратном пути мама сильно нервничала. Каждые пять минут она спрашивала у отца, как он думает, будут ли открывать чемодан. Сначала я никак не могла понять, что ее тревожит. Но, когда таможенник открыл ее чемодан, все стало ясно. Там был одеколон. Два больших флакона. Пришлось уплатить пошлину, и в результате одеколон обошелся ничуть не дешевле, чем дома.

Когда контролеры ушли, мы осмотрели печати.

– Проще простого снять эти печати и положить в чемодан еще что-нибудь, – сказала я. – А потом снова приклеить их хорошим клеем. – Я подергала печать за уголок. Она и в самом деле легко снималась.

– Оставь, пожалуйста, – сказал отец, – нам больше ничего не нужно. Да и уезжаем мы, вероятно, ненадолго.

Его неистощимый оптимизм заразил нас всех. Я часто спрашивала его, что он думает о нашем положении, спрашивала нарочно, зная, что его ответ успокоит меня. Когда мне становилось страшно от слухов о событиях в Польше, он всегда говорил: "Все обойдется". Не знаю, действительно ли он так думал или просто хотел ободрить нас.

– Видишь ли, – пояснил он, – им, конечно, нужна молодежь для военной промышленности, ведь все молодые немцы в армии. А старые и пожилые евреи должны переехать в Амстердам. Там устраивают новое гетто. Образуется большая еврейская община.

– Будем надеяться, что осталось недолго, – сказала мама. Я поняла, что она думает о Бетти.

"У меня все хорошо, – писала Бетти в открытке, которую мы получили через несколько дней после облавы. – Не беспокойтесь обо мне".

Если все это продлится не очень долго, она выдержит. "Она крепкая и здоровая, – говорили наши знакомые, – она пробьется".

После отъезда родителей мы с Лоттой вышли в коридор и осмотрели печать на дверном косяке. Из-за этой печати комната сразу стала таинственной. Как будто там было спрятано нечто такое, чего нам видеть не дозволялось.

– Давай войдем, – сказала Лотта.

Ногтем она разрезала печать как раз по дверной щели. У нас было такое чувство, словно мы входим в чужую комнату. Осторожно, точно опасаясь, что нас кто-нибудь услышит, мы обошли вокруг стола и, не трогая стула, выдвинули ящик.

– Они все описали, – шепнула Лотта. – Мы отсюда ничего не можем взять.

Я переставила с места на место маленькую вазочку.

– Выходит, все это уже не наше, – шепнула я в ответ. – Почему?

– Потому что они всюду все прибирают к рукам, – ответила Лотта.

Мы вышли из комнаты, оставив на двери разрезанную печать.

На хранение

– Не понимаю, как ты могла столько месяцев пролежать в постели, – сказал мне как-то Дав.

Мы уже несколько недель не снимали пижам, а иногда по целым дням не вставали с постели, потому что ходили слухи о проверке постельного режима на дому у тех, кто представил медицинские справки.

– А что делать, – ответила я, – если заставляют.

– Да, – согласился он, – тут, пожалуй, и привыкнешь. Это то же самое, что носить звезду или обходиться без радио.

– В больнице я по крайней мере чувствовала, что это делается для моего же блага, – продолжала я.

– Послушай, ты не одолжишь мне теннисную ракетку? – вдруг услышала я голос с улицы. Калитка в сад была открыта. Над изгородью виднелась голова дочери нашего соседа. Она, улыбаясь, смотрела на нас.

– Да, конечно, – крикнула я в ответ.

Она перелезла через изгородь и спрыгнула в наш сад.

– Как здорово, – сказала она, отряхивая песок со своей широкой цветастой юбки.

– Мне она не нужна, – повторила я, – можешь спокойно взять.

– Вы ведь все равно сейчас не играете?

– Нет, – ответил Дав. – Сейчас не играем.

– Как говорил доктор, – обратилась она ко мне, – тебе еще нельзя играть.

– Вот именно, – сказала я. – Пойдем в мою комнату.

Мы поднялись наверх. Пока я искала в шкафу ракетку, девушка принялась рассматривать мои книги.

– Какая прелесть! – воскликнула она.

Я обернулась, решив, что она имеет в виду какую-то из книг, но в руке у нее была фаянсовая кошечка.

– Хочешь, возьми ее себе, – предложила я. – Мы теперь здесь все равно надолго не останемся.

– С удовольствием, – сказала она. – Жаль, если ты бросишь все эти красивые вещицы на произвол судьбы.

– Правда, – кивнула я. – Возьми еще что-нибудь.

Она обошла комнату, взяла вазочку, деревянную кружку, старинную медную шкатулочку и еще несколько мелких вещиц.

– О, – вдруг воскликнула она, – какая сумочка!

Она положила все, что было у нее в руках, на столик и взяла кожаную сумочку, висевшую на спинке стула. Осмотрела ее со всех сторон, открыла и выложила содержимое на скатерть.

– Вот, – сказала она, – сюда я все и уложу. Очаровательная сумочка.

– Это сумка моей сестры. Она сама ее сделала.

– Она умела так здорово мастерить из кожи? – удивилась девушка.

– Да, и сделала из кожи много разных вещей. Очень красивых.

– Я сохраню ее для тебя, – сказала она.

– Хорошо, – ответила я.

– Иногда я буду ею пользоваться, ладно?

– Хорошо, – сказала я, – пользуйся, пожалуйста.

Держа в руках ракетку, сумочку и другие вещи, она остановилась и обвела взглядом мою комнату, как будто забыла еще что-то.

– Этот изразец… – начала она.

Я сняла со стены декоративный изразец и положила его сверху на остальные вещи.

– Я открою тебе дверь, – предложила я.

– Лучше бы я взяла с собой портфель, – засмеялась она.

– Но ты ведь не знала, что придется нести так много вещей. Ты же только за ракеткой пришла?

– Конечно. Замечательно, что я могу поиграть твоей. Это хорошая ракетка, да? Я хотела попросить у тебя только ракетку. Все равно она проваляется в шкафу, а играть ею пока некому.

Я сошла вместе с ней по лестнице и приоткрыла наружную дверь.

– Так пройдешь? – спросила я.

– О да, – ответила она, но почему-то остановилась. – Может, выглянешь на улицу? Сейчас надо в оба смотреть… если они увидят, что я выхожу из вашего дома… кто знает… еще без вины виноватой окажешься.

Я накинула на пижаму пальто и посмотрела вправо и влево по улице.

– Не видно никого.

– Ну, пока, – сказала соседка.

Она быстро выпорхнула из нашего палисадника и вбежала в свой сад. На руке ее болталась сумочка. Из нее торчал хвостик фаянсовой кошечки.

Возвращение домой

– Знаешь, что я сделаю? – сказала я брату как-то после обеда. – Я поеду в Амстердам.

– Как же ты попадешь туда сейчас? – спросила его жена. – По-моему, это просто безрассудство.

– Хватит с меня этого маскарада, – ответила я. – Хочу наконец одеться по-человечески.

– Понятно, – согласился Дав. – Может, тебе сейчас действительно лучше быть в Амстердаме. Наверно, и нам стоит отправиться туда.

– А как ты это сделаешь? – спросила меня Лотта.

– Отпорю звезду с пальто и сяду в поезд. Очень просто.

– Только бы не было строгого контроля, – сказал Дав.

– Буду осторожна, – ответила я. – В любом случае поеду.

Мне хотелось навестить родителей. Они писали, что хорошо устроились. Сняли меблированные комнаты в большом доме с садом на Сарфатистраат. "Мы встретили здесь многих наших знакомых, – писал отец. – И живем все в одном квартале".

Хотя они писали, что им живется неплохо, я понимала, было бы легче, если бы рядом с ними жил кто-нибудь из детей. Тем более что они все больше и больше беспокоились о Бетти, от которой давно не было писем.

Выйду, когда стемнеет. Я волновалась, как маленькая девочка, которой впервые разрешили путешествовать самостоятельно. И волновалась не только потому, что вот-вот увижу своих родителей, но и потому, что осмелилась поступать так, словно все осталось как до войны. По дороге к станции мне на каждом углу чудился полицейский, проверяющий документы. В тускло освещенном зале ожидания мне казалось, что все смотрят на меня с подозрением. В поезде я села в уголок, рядом с женщиной, которая укачивала ребенка. Мужчина напротив меня курил трубку и глядел в окно. Там ничего не было видно. Мы ехали в полной темноте, и постепенно мои страхи забылись. Я даже начала находить в поездке какое-то удовольствие. И даже начала мурлыкать в ритме вагонных колес. Вспомнилось, как мы с Бетти, когда были маленькими, часто проводили каникулы в Амстердаме. В поезде лучшей забавой для нас было сочинять незатейливые стишки в такт перестуку вагонных колес. "В-ам-стер-дам-и-рот-тер-дам-с-бу-тер-бро-дом-едем-к-вам". Бывало, километр за километром отчеканивали такие строчки.

В Амстердаме было темно и сыро. На улицах еще довольно много прохожих. Точно призраки, они молча скользили по широким тротуарам площади Дамрак. Никто на меня не смотрел. Никто меня не преследовал.

Найти дом на Сарфатистраат оказалось не так просто. Под деревьями было почти совсем темно. Чтобы разглядеть номера домов, приходилось подниматься на ступеньки подъездов. Наконец я отыскала нужный адрес. Дом находился немного в глубине. Держа палец на кнопке звонка, я еще подумала, хорошо ли звонить так вот сразу, без предупреждения. Всполошишь весь дом. Попробовала было посвистеть, но меня, видимо, никто не слышал. Делать нечего, придется позвонить. Я осторожно три раза нажала на кнопку. Как только в коридоре послышались шаги, я крикнула свое имя в прорезь почтового ящика.

– Это ты? – удивился отец. Приоткрыл дверь и впустил меня.

– Приехала навестить вас, – весело сказала я.

– Девочка моя, – воскликнула мама, – как ты только решилась на это?

– А что тут особенного?

Убедившись, что не случилось ничего страшного, остальные жильцы тоже пришли посмотреть на меня.

– Неужели ты приехала поездом? – спросил один.

– И никто не спросил удостоверения личности? – поинтересовался другой.

– Билет купила прямо в кассе?

Точно какую-то достопримечательность, они внимательно рассматривали то место на моем пальто, где раньше была пришита звезда.

– Кое-где еще остались желтые нитки, – сказал кто-то.

– Звезду сейчас же надо пришить обратно, – сказала мама.

– В вагоне много было народу? – спросил отец.

Они расспрашивали меня так подробно, словно я проделала невесть какой долгий путь, словно я приехала из-за границы.

– Ты, наверно, проголодалась, – сказала мама.

Она вышла и вскоре вернулась с бутербродами.

Есть мне совсем не хотелось, но, чтобы не расстраивать ее, я взяла бутерброд. А все присутствующие стояли вокруг и смотрели на меня с таким радостным удовлетворением, что я, хоть и с трудом, съела все, что принесла мама.

В полуподвале

Дом на Сарфатистраат производил мрачное впечатление. Потолки высокие, обои темные, мебель тяжелая, массивная.

Через неделю после того, как мои родители переехали сюда, семья, которой принадлежал дом, вдруг куда-то исчезла. Напрасно папа с мамой ожидали их утром к завтраку. Сначала они подумали было, что хозяева проспали, но, когда и в течение дня никто так и не появился, пришлось признать, что они сочли за лучшее покинуть неспокойный город. Родители договорились с жильцами, которые тоже недавно поселились на втором этаже, что займут весь первый этаж. К моему приезду мама уже успела освоиться, устроила все в комнатах по своему вкусу, и я сразу почувствовала что-то смутно напоминавшее наш дом в Бреде. И все-таки это был типичный амстердамский дом с узенькими коридорами, темными лестницами и коричневыми крашеными дверями. Крутая винтовая лесенка вела в полуподвал, забитый мебелью, абажурами, катушками шелковых ниток, коробками и коробочками с пуговицами, бусами и тесьмой.

Открыв для себя этот полуподвал, я часами просиживала там, копаясь в затхлых тряпках, шитых золотом лентах и проволочных каркасах от ламповых абажуров. С детства я любила рыться на чердаке в сундуках с карнавальными костюмами. Я примеряла их и подолгу бродила, наряженная как для маскарада. Так и в полуподвале я, навесив на себя нитки бус, ходила по душным закоулкам. Однажды утром ко мне спустился отец. Он был в пальто и принес пальто мне.

– Живо одевайся, – сказал он.

Следом за ним пришла и мама. Я быстро сняла бусы. Отец выключил свет. В полутьме мы сели у зарешеченного окна, выходившего на улицу. Оттуда были видны только ноги прохожих. Некоторое время никто мимо не проходил. Но через несколько минут появились большие черные сапоги, громыхавшие по мостовой. Они вышли из дома справа от нас и прошагали наискосок мимо нашего окна к краю тротуара, где стояла какая-то машина. Еще мы увидели, что рядом с сапогами шли ноги в обыкновенной штатской обуви. Коричневые мужские ботинки, пара стоптанных дамских лодочек и спортивные туфли. Две пары черных сапог прошли к машине, ступая медленно, точно несли что-то тяжелое.

– В том доме, – прошептал отец, – живет много народу. Это дом для престарелых, и там есть больные.

Перед нашим окном остановилась пара бежевых детских сапожек. Носочки у них немного косолапят – смотрят внутрь, и шнурок у одного сапожка темней, чем у другого.

– Это Лизье, – тихо сказала мама. – Она очень быстро растет. Сапожки ей давно уже малы.

Девочка подняла ножку, и один сапожок запрыгал перед нашим окном, точно она играла в "классики". Пока не подошли черные сапоги. Мы услышали, как дверь соседнего дома захлопнулась. Сапоги не двигались. Начищенные до блеска, с подкованными каблуками, они неподвижно стояли перед нами. Мы смотрели в свое окно, как сквозь стекло витрины, где выставлены всякие интересные вещи. Мама слегка наклонила голову, потому что перед глазами у нее была стойка решетки. Отец глядел прямо перед собой.

Сапоги сдвинулись с места, мы увидели, как сначала шагнул левый, затем правый, опять левый, опять правый, мимо окна справа налево.

Вскоре мы услышали, как позвонили у входной двери в доме слева от нас. Мы сидели не шевелясь до тех пор, пока сапоги не скрылись из глаз.

Тогда мы поднялись наверх и повесили пальто на вешалку.