Текст книги "Стеклянный мост"
Автор книги: Марга Минко
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Адрес
– Вы не узнаете меня? – спросила я.
Женщина испытующе взглянула на меня; дверь она приоткрыла. Я подошла ближе, остановилась на ступеньках.
– Нет, – сказала она, – я вас не знаю.
– Я дочь мефрау С., – сказала я.
Она придерживала дверь, словно не давая ей открыться шире. На ее лице не было заметно ни малейшего признака того, что она меня узнала. Она продолжала молча на меня смотреть.
Наверное, я ошиблась, подумала я, наверное, это совсем не она. Ведь я видела ее лишь один раз, да и то мельком, несколько лет назад. Может быть, я не туда позвонила. Женщина отпустила дверь и шагнула в сторону. На ней был зеленый вязаный жилет. Деревянные пуговицы слегка поблекли от стирки. Она заметила, что я смотрю на жилет, и опять отступила за дверь. Но теперь я была уверена, что не ошиблась.
– Вы ведь знали мою мать? – спросила я.
– Так вы вернулись? А я думала, оттуда не возвращаются.
– Вернулась я одна, – сказала я.
Из передней позади нее потянуло затхлым воздухом, приоткрылась и захлопнулась дверь.
– К сожалению, – сказала она, – ничем не могу вам помочь.
– Я приехала сюда поездом, специально чтобы поговорить с вами.
– Мне сейчас неудобно, – сказала женщина. – Я не могу вас принять. Как-нибудь в другой раз.
Кивнув мне головой, она осторожно закрыла за собой дверь, точно опасаясь потревожить кого-нибудь в доме.
Я осталась на крыльце. Кто-то приподнял занавеску в окне эркера, с любопытством взглянул на меня, словно хотел узнать, что мне нужно. "Ничего особенного, – видимо, ответила женщина, – пустяки".
Я еще раз посмотрела на дверную табличку – "Дорлинг", черные буквы на белой эмали, а чуть выше, на косяке, номер. Номер 46.
Медленно шагая обратно на станцию, я вспоминала маму, которая дала мне этот адрес несколько лет назад. Было это в начале войны. Я приехала ненадолго домой, и мне сразу бросилось в глаза, что наши комнаты как-то изменились. Не хватало многих вещей. Мама удивилась, что я так скоро это обнаружила. И тогда она рассказала мне о мефрау Дорлинг. Раньше я о ней не слышала, но, оказывается, она была давнишней маминой знакомой, просто они долгие годы не виделись. Потом она вдруг опять пришла, возобновила знакомство и с той поры стала часто бывать у нас.
"Всякий раз, когда приходит, она прихватывает с собой что-нибудь из наших вещей, – рассказывала мама. – Как-то унесла столовое серебро. Потом антикварные тарелки – те, что висели на стене. С большими вазами ей пришлось здорово поднатужиться, а уж от сервиза у нее, боюсь, разболелась поясница. – Мама сочувственно покачала головой. – Я бы никогда не посмела просить ее об этой услуге. Она сама предложила. Буквально настаивала. Хочет спасти для меня ценные вещи. Говорит, что, если нас вышлют, мы всего лишимся".
"И ты взяла с нее обещание все для нас сохранить?" – спросила я.
"О чем ты говоришь! – вспылила мама. – Ставить ей какие-либо условия было бы оскорбительно. Сама подумай, как она рискует, выходя от нас с битком набитым чемоданом или сумкой".
Мама, очевидно, заметила, что не сумела убедить меня до конца. Она укоризненно посмотрела на меня, и больше я об этом не заговаривала.
Вот уже и станция, я даже не заметила, как добралась до нее. Впервые после войны я снова очутилась в знакомых местах, но побывала только там, где это было необходимо. Мне не хотелось терзать душу воспоминаниями о безвозвратно потерянном, которые оживали во мне при виде этих домов и улиц. В поезде я вспомнила мефрау Дорлинг такой, какой впервые увидела ее наутро после того, как мама мне о ней рассказала. Я встала позднее обычного и, спускаясь по лестнице, заметила, что мама кого-то провожает. Какую-то женщину с широкой спиной.
"Это моя дочь", – сказала, указывая на меня, мама.
Женщина кивнула и подняла стоявший под вешалкой чемодан. На ней было коричневое пальто и бесформенная шляпка.
"Она далеко живет?" – спросила я, глядя, как женщина, пыхтя, выходит из дому с тяжеленным чемоданом в руке.
"На Марконистраат, – ответила мама, – дом сорок шесть. Запомни этот адрес".
Я запомнила. Но долго тянула, прежде чем отправилась по этому адресу. После освобождения мне сперва было не до отданных на хранение вещей, к тому же я испытывала необъяснимый страх. Страх соприкоснуться с вещами, уже ни с кем не связанными, запихнутыми в ящики и коробки, где они долгие годы тщетно ждали возвращения на прежние места, и уцелевшими только потому, что они – вещи.
Жизнь, однако, постепенно входила в колею. Был хлеб, и он делался все белее; была постель, в которой можно было безбоязненно спать; была комната с видом на окрестности, которые день ото дня становились все привычнее. И в один прекрасный день я почувствовала интерес к судьбе моей собственности, которая, очевидно, до сих пор находится по известному мне адресу. Мне захотелось увидеть эти вещи, прикоснуться к ним, узнать их.
После первого неудачного визита к мефрау Дорлинг я решилась на второй.
На этот раз мне открыла девочка лет четырнадцати. Я спросила, дома ли ее мать.
– Нет, – сказала девочка, – она ушла в магазин.
– Ну что ж, я подожду.
Я прошла за девочкой в переднюю. Рядом с зеркалом висел на стене старинный масляный светильник с восемью рожками, который обычно зажигают в хануку[2]2
Ханука – еврейский религиозный праздник в декабре.
[Закрыть]. Мы им никогда не пользовались, потому что обычный канделябр гораздо удобнее.
– Может, присядете? – предложила девочка.
Она отворила дверь, я вошла следом за ней в комнату. И испуганно замерла. Комната была чужая и вместе с тем знакомая. Меня окружали вещи, которые я так хотела увидеть вновь, но здесь, в чужой обстановке, они меня угнетали. Не знаю, что на меня подействовало – безвкусица убранства, дешевая уродливая мебель, а может, спертый воздух, – но я была не в силах глянуть по сторонам. Девочка пододвинула мне стул. Я села и уставилась на шерстяную скатерть. Легонько коснулась ее, пощупала. От прикосновения пальцам стало тепло. Я проследила линию узора. Где-то здесь, с краю, на скатерти должна быть дырочка, которую так и не удосужились заштопать.
– Мама скоро придет, – сказала девочка, – я уже вскипятила для нее чай. Не хотите ли чашечку?
– Спасибо, не откажусь.
Я подняла глаза. Девочка поставила чашки на чайный столик. У нее была широкая спина. Точь-в-точь как у матери. Она налила мне чаю из белого чайника. Там только на крышке была золотая каемочка, вспомнилось мне. Потом она открыла небольшую шкатулку и достала чайные ложки.
– Красивая шкатулка, – сказала я. Я слышала собственный голос как бы со стороны, голос был чужой, будто каждое произнесенное в этой комнате слово приобретало свое, особое звучание.
– Вы в таких вещах разбираетесь? – спросила девочка. Обернувшись, она поставила передо мной чашку чая. Засмеялась. – Мама говорит, что это антиквариат. У нас таких вещей много. – Она обвела комнату рукой. – Вот, смотрите.
Мне было незачем смотреть. Я знала, что она имеет в виду. Еще ребенком я, бывало, тянулась за яблоком, лежавшим на этой оловянной тарелке.
– Они у нас постоянно в ходу. Мы даже ели с тарелок, которые теперь на стене висят. Я так хотела, но оказалось, ничего особенного в этом нет.
Я нашла на краю скатерти прожженное место. Девочка вопросительно поглядела на меня.
– Да, – сказала я, – к красивым вещам, которые есть дома, обычно привыкаешь и перестаешь их толком замечать. Спохватываешься, только когда что-нибудь пропадает, или отдано в починку, либо, к примеру, взаймы, – чужим голосом продолжала я. – Помню, мама однажды попросила меня помочь ей почистить серебро. Это было давным-давно, наверное, я не знала, куда себя девать от скуки, а может быть, осталась дома, потому что была нездорова, но раньше мама никогда меня об этом не просила. Я только поинтересовалась, о каком серебре она говорит, и она удивленно ответила: "Конечно же, о ложках, вилках и ножах, которыми мы едим". А мне-то даже и в голову не приходило, что приборы, которыми мы ежедневно пользуемся, из серебра.
Девочка опять засмеялась.
– Держу пари, что и тебе это в голову не приходило, – сказала я, пристально глядя на нее.
– Которыми мы едим? – спросила она.
– Ну да, – сказала я, – ты знаешь, что они серебряные?
Девочка заколебалась. Подбежала к буфету, хотела выдвинуть один из ящиков.
– Сейчас погляжу, – сказала она. – Они лежат здесь.
Я вскочила.
– Совсем забыла, уже поздно. Мне пора на поезд.
Она стояла, держась за ящик.
– Но ведь вы хотели дождаться маму.
– Не могу, – сказала я. – Тороплюсь.
Я пошла к двери. Девочка выдвинула ящик.
– Я сама найду дорогу, – сказала я. Уже в передней я услышала звяканье ложек и вилок.
На углу улицы висела табличка: "Марконистраат". Я была в доме сорок шесть. Адрес был точный. Но теперь мне уже не хотелось хранить его в памяти. Я никогда больше туда не пойду, потому что вещи, в воспоминаниях связанные с прежней, счастливой жизнью, мгновенно теряют всякую ценность, когда находишь их в чужой обстановке, вырванными из привычной среды. Да и куда я с ними денусь в наемной комнатушке, где на окнах еще висели обрывки бумаги для затемнения, а в узком ящике стола едва хватало места для одного-единственного столового прибора, кстати стального?
И я решила забыть этот адрес. Из всего, что я должна была забыть, это было легче всего.
Возвращение
Он не может заснуть. Мается уже часа два. В комнате жарко. Он старается сдвинуть одеяло, осторожно, чтобы не разбудить Розу. Роза спит, выпростав на одеяло руку. Рука обгорела. Сколько раз он предупреждал жену, чтоб береглась от солнца! А она только смеется: «У меня не такая нежная кожа, как у тебя».
Когда они прятались от немцев, они почти не видели солнца. Сидели, как в тюрьме, в чердачной каморке на ферме, где было только одно маленькое окошко высоко под потолком, и то замазанное известкой до полной непрозрачности. По вечерам окошко тщательно затемняли. Несколько раз в день он становился на стул и выглядывал наружу. Ногтем он процарапал в известке глазок величиной с монетку в один цент. Через него был виден двор фермы и еще кусок проселочной дороги, окаймленной тополями, здесь она делала поворот. "По дороге идет женщина, – рассказывал он Розе. – Лет тридцати. Едет на велосипеде мальчик. Лопоухий. Появился воз с сеном. Хозяева пошли доить коров. Двое ребятишек несут ящик с овощами". Они постоянно играли в эту игру. Она помогала убить время. Иногда он, затаив дыхание, замирал на своем наблюдательном посту. Серый немецкий мотоцикл, тарахтя, брал поворот. А то появлялся грузовик с солдатами или даже целая колонна грузовиков. В их каморке дрожали стены. Однажды двое солдат явились на ферму. Им надо было залить воду в радиатор. Он остолбенел, язык прилип к гортани. Роза, сидевшая с книгой на коленях, не сводила с него глаз. Она как раз собиралась перевернуть страницу, да так и застыла со страницей между пальцами. Вся сцена продолжалась минут пять, но еще много дней после этого они видели ее отражение друг у друга в глазах.
Над кроватью, над самой его головой, с жужжаньем кружит муха. Он не может ее прихлопнуть, боясь разбудить Розу. Теперь муха уселась на проволочную сетку на окне. Темное пятнышко поползло по сетке, потом окно вдруг осветилось снаружи, и муха улетела. Наверное, это в соседском саду, в сарайчике, зажгли свет. Послышались шаги, скрипнула дверь, судя по звуку, передвинули какой-то тяжелый предмет. Сосед часто возится в своем сарайчике. Видно, что-то мастерит, увлекается какими-нибудь поделками. Что у него за хобби, они с Розой не знают. Соседи живут здесь недавно. Роза огорчается, что старые соседи выехали. Она любила их детишек, они приходили играть к ним в сад, а в плохую погоду Роза приглашала их в дом. Когда прибыли новые жильцы, первое, что сказала Роза, было: "У них нет детей". Вещи привезли на машине с гаагским номером. Стало быть, они из Гааги. Выходцы из большого города не станут общаться с соседями. Они к этому не привыкли.
Роза шевельнулась, улеглась по-другому. Большое пятно света в комнате раздражает, уж совсем не дает уснуть. Но если задернуть штору, станет слишком душно.
День, когда они впервые смогли выйти на улицу, был жаркий, и в их убежище нечем было дышать. Окошко не открывалось. Они услышали, как хозяйка, что-то громко крича, мчится по коридору, потом по лесенке к ним наверх. И вот уже она стоит посреди их каморки.
– Выходите на волю! – кричит она.
Роза уронила на пол чашку. Закрыла лицо руками.
– Не может быть, – сказала она.
– Чего не может быть? Что случилось? – спросил он.
Ему вдруг стало холодно. Его бил озноб.
– Немцы капитулировали. Я собственными ушами слышала по радио. Это точно. Пошли же, скорей выходите на волю!
Конечно, они знали о продвижении союзников. Знали, что война кончится не сегодня завтра. Но теперь, когда она в самом деле кончилась, он испугался. Растерялся. Его и тянуло на волю, и было страшно выходить.
Мелкими, непривычными шажками семенили они по улице. Да, вот и конец войне. Недаром столько флагов вывешено из окон. Недаром каждый постарался надеть на себя что-нибудь оранжевое[3]3
Символический цвет Королевства Нидерландов.
[Закрыть] или красно-бело-синее[4]4
Цвета Нидерландского государственного флага.
[Закрыть]. Их обогнал мальчик, он дудел в трубу, сильно фальшивя. Лицо у него побагровело до синевы. Потом их обогнала крестьянская двуколка, битком набитая ребятишками, кричавшими «ура». Рука об руку шли они по деревне, дрожа в ознобе, несмотря на жару, мигая от яркого света.
– Вот мы и идем, – сказал он. – Идем себе по улице, как все люди. Можем идти, куда захотим.
Он с удивлением слушал собственный голос – уже и забыл, когда в последний раз позволял себе говорить громко.
– Куда пойдем? – спросила Роза.
– Просто погуляем.
– Давай посмотрим деревню. Мы когда-нибудь здесь бывали?
– Насколько я помню, нет.
– Наверно, тут красиво.
– Как будто бы да.
Они прожили в этих краях два с половиной года, но так ничего и не видели. Однажды зимним вечером они сошли здесь с поезда после долгого пути. Всю дорогу им было не по себе – оно и понятно: с фальшивыми документами, да еще с этим молчуном провожатым. Никто, кроме них, не сошел на заброшенном полустанке, название которого он не сумел разобрать. До фермы было еще полчаса ходу. Они шли пешком по темным проселкам, держась за руки, боясь потерять друг друга.
А сегодня Роза говорит:
– Как будто мы поехали в отпуск.
Она похудела. Кожа стала дряблой. В темных волосах появилась густая проседь. Плечи ссутулились. А ведь раньше она держалась так прямо. На пути им попался магазин канцелярских товаров. Роза остановилась. В витрине на фоне выцветшего картона была сооружена пирамида из серпантина, украшенная оранжевыми флажками, а вокруг – фотографии членов королевской фамилии. Но Роза смотрела не на них, а на открытки с видами, висевшие под стеклом одна над другой. Коричневые фотографии, снятые задолго до войны и передававшие неправдоподобную безмятежность тех времен.
– Вот видишь, как здесь красиво. – Она привстала на цыпочки, чтобы разглядеть самые верхние.
– Купи несколько штук.
– Может, купить комплект? Сколько открыток входит в комплект?
– По-моему, двенадцать.
– Нам ведь надо будет всем написать.
Он промолчал.
– Кому… кому нам надо написать открытки?
– Купи их для себя. На память.
Она вошла в магазин, а он остался ждать у витрины. Смотрел на свое отражение в стекле. Старый человек, костюм сидит плохо, болтается, как на вешалке. Волосы повылезли, под глазами мешки. Человек, истомленный праздностью и ожиданием. Он потянулся, набрал воздуху в легкие. Постарался повыше вскинуть голову, выступавшую из чересчур свободного воротничка. Развернул плечи, вытянул руки немного в стороны и вниз, изо всех сил уперся ногами в землю и наконец услышал, как хрустнули суставы, почувствовал напряжение во всем теле.
Роза вышла из магазина.
– Ты что, зарядку делаешь?
– Да вроде того. Мне не повредит. Совсем засиделся.
– Два с половиной года – не шутка.
– А мне кажется – прошло лет десять.
Роза положила открытки в сумочку.
– Но ведь теперь все позади? – Она провела рукой по его рукаву. – Пойдем поищем кафе на открытом воздухе, погреемся на солнышке.
– Если у них найдется что попить.
– Здесь, пожалуй, и найдется. Кофе-суррогат или эрзац-лимонад, не все ли равно? Важно ведь не это.
– А то, что мы опять можем сидеть в кафе, как все люди, верно?
Они медленно пошли дальше в поисках столиков на тротуаре.
Но в нем нарастало чувство или, скорее, знание, уверенность в чем-то, что до Розы пока еще не дошло. Впрочем, не исключено, что она просто притворялась. Скрывала свои дурные предчувствия. Она сказала: теперь все позади. Но это была неправда. На самом деле все только начиналось.
Муха где-то затаилась. Вероятно, сидит на краю кровати. Внизу по-прежнему горит свет. И слышится скребущий звук, как будто там что-то шлифуют напильником.
Он был прав. Жить после войны оказалось тяжелее, чем прятаться от немцев на ферме. Бывали дни, когда они с Розой едва решались заговорить между собой. Некоторые слова вообще перестали употреблять. А другие приобрели для них двойной смысл.
Сосед что-то уронил на каменный пол. Определенно в сарае у него стоит верстак. Может быть, жене не нравится его хобби и потому он занимается своими поделками поздно вечером, когда она уже спит?
После освобождения они еще около месяца оставались в деревне. Поезда пока не ходили, добраться до дому удалось не сразу. Они продолжали жить на ферме, но уже в другой комнате, и хозяева угождали им, как могли. Роза ждала спокойно, а ему не терпелось. Каждый день он ходил в деревню узнавать, работают ли уже междугородный телефон, почта, телеграф. Служащий в окошечке всякий раз отвечал одно и то же: "Менеер, наберитесь терпения, делается все возможное, чтобы навести порядок в стране".
Он скрестил руки под головой, вытянулся в постели. Роза беспокойно ворочалась во сне. Может, все-таки встать и задернуть шторы?
Когда они вернулись в свой город, выяснилось, что в их доме живут три семьи. Пришлось остановиться у знакомых. Получить другой дом было нелегко. Власти – ничего не скажешь – старались, шли им навстречу. Им предлагали на выбор – временно поселиться в доме на несколько семей и ждать, когда освободится жилье, которое их устроит, или занять дом в соседнем городке. Они выбрали второе. Домик был совсем маленький. Первое время Роза иногда всплескивала руками: как же они все разместятся, когда вернутся дети? Он не знал, что сказать. Она смотрела на него долгим взглядом.
– Вот увидишь, – говорила она, – в один прекрасный день они вдруг войдут в эту дверь. Жак не такой выносливый, как Стелла, зато берет смекалкой. Ну а Стелла не пропадет, она же настоящая спортсменка.
Он слушал, пряча глаза. Знал: она сама не верит своим словам. Говорит это для него. И для того, чтобы обмануть себя. Чтобы немного разрядить напряженность, возникшую между ними. Или просто для того, чтобы хоть изредка произнести имена детей легким будничным тоном, словно ничего не случилось.
Когда Стелла выступала на соревнованиях, он всегда ходил смотреть. Летом перед самой мобилизацией она обыграла известную английскую теннисистку. "Девчонка просто великолепна", – сказал сосед по трибуне. "Это моя дочь". – "Тогда я вас поздравляю". В то же лето Жак кончил гимназию и уехал в Роттердам, где собирался поступить на экономический факультет. Ни Жак, ни Стелла не вернулись. Никто из родных тоже не вернулся. Ответы из Красного Креста не оставляли сомнений насчет их участи. В местном отделении Красного Креста можно было ознакомиться со списками погибших, они с Розой ходили их читать. Он водил пальцем по столбцам. Увидеть напечатанными черным по белому родные имена, пусть даже они стоят в списке тех, кто никогда не вернется, – это тоже была встреча.
В городе, где они раньше жили, до войны была довольно большая еврейская община, однако от нее ничего не осталось. Немногие уцелевшие из молодых постарались нелегально выехать в Палестину. Но сама эта пустота затягивала его с силой, которой он не мог противиться. Он регулярно ездил на автобусе в свой прежний город. Розе он говорил, что приводит там в порядок дела. Конечно, и правда надо было подумать о делах. Фринс, который на время оккупации взял их на себя, уже несколько раз приезжал к нему. Но, убедившись, что и без него все идет своим чередом, он почувствовал себя в какой-то мере лишним. Раньше-то ему бы и в голову не пришло переложить свои заботы на других: он старался всюду поспевать сам, всегда, как говорится, держать руку на пульсе. Теперь, выходя из автобуса, он некоторое время стоял в нерешительности. Пойти к себе в контору? Иной раз он так и поступал. Но обычно он брел в другую сторону. Он искал. Искал приметы прежней жизни – дома, улицы, магазины.
Однажды ему захотелось взглянуть на старую синагогу. Там теперь помещался склад. В соседнем доме, где раньше жил раввин, было какое-то предприятие. Мысленным взором он увидел субботнее утро, мужчин в высоких шляпах, они здоровались за руку у входа, негромко беседовали в вестибюле. Он сам стоял у своего постоянного места, завернувшись в талес, опершись о деревянный пюпитр. Вдыхал сладкий запах, похожий на запах кожи, и поглядывал наверх, где в огороженном решеткой помещении для женщин находилась Роза. Перед высокой ступенькой подъезда остановился грузовой пикап. Рабочий в комбинезоне подбежал к парадной двери, которая прежде открывалась только в особых случаях – при бракосочетаниях или посещениях главного раввина. Дверь распахнулась, скрежеща шарнирами, и ударилась о стену. Другой рабочий вынес из пикапа штабель коробок. Он заглянул в открытую дверь. В просторном помещении стояли упаковочные столы. Противоположная стена, у которой когда-то находился священный ковчег, была занята стеллажами. Он завернул за угол каменной ограды, подошел к боковому входу. У ограды громоздились упаковочные корзины. Эта ограда разделяла двор синагоги и сад раввина. Бывало, они сидели в помещении за молитвенным залом, разбирая священные тексты, и туда долетали голоса детей раввина, игравших в саду. Часто с ними была Стелла. Когда она качалась на качелях, он видел в окно ее лицо, взлетавшее над оградой. Она окликала его, и он ждал, когда она снова взметнется на качелях, лицом к нему, с развевающимися волосами, и они махали друг другу. Он вошел в вестибюль и спросил:
– Если не секрет, что это за фирма?
– Оптовая торговля писчебумажными товарами ван Ресема.
– И давно она здесь?
– Да нет, не сказать чтобы давно, года два. Раньше здесь была еврейская церковь.
– Вот как.
– Вы кого-нибудь ищете?
Он сказал "нет" и пошел дальше по улице, под массивной аркой, где всегда был сквозняк, мимо текстильной фабрики Самсона, где теперь был веломагазин, и аптеки Мейера, где теперь хозяйничал кто-то другой. Он вошел и спросил мятных лепешек. Его обслужила худая продавщица в белом халате. Он медленно достал кошелек. Ему хотелось кое о чем спросить продавщицу. Она протянула руку, он почему-то никак не мог разобраться с мелочью, как будто соринка попала ему в глаз, и протянул ей целый гульден. Пока она отсчитывала сдачу, за прилавком рядом с ней появился мужчина, и она заговорила с ним. После некоторых колебаний он вышел из магазина. Побрел через площадь, где в свое время был базарчик, там продавали масло и яйца. Он слышал, что в павильоне для продажи масла теперь репетирует городское музыкальное общество. Большинство инструментов они получили от немцев, и музыкальное общество собиралось в скором времени дать концерт. А почему бы и нет?
Иногда он встречал знакомых. На первых порах он останавливался побеседовать с ними. Но разговоры были слишком однообразны. Потом он уже старался их избегать.
– Ба, менеер Голдстейн, вы снова здесь!
Он отвечал: да, как видите.
– Как поживаете?
Он говорил, что хорошо.
– А как поживают ваша жена и дети?
Он говорил, что жена тоже поживает хорошо. А вот дети… Он качал головой. Наступало неловкое молчание. Потом они спрашивали о тех его родственниках, которых знали. Он снова качал головой.
– Вы по-прежнему живете на Обводном канале?
Он сообщал, что больше не живет в городе, они обосновались в Д., там им хорошо. Тогда они просили передать привет Розе.
За углом была почта, иногда по воскресеньям он сам ходил сюда за своими письмами и газетами. А через мост – его прежняя улица. Навестив по разу бывших соседей, он обычно старался держаться подальше от этого района. Но теперь он перешел мост и зашагал по своей старой улице вдоль канала, высматривая дом, где прожил более двадцати лет. Тюлевые гардины на окнах, цветы в горшках, парник. Деревянный дом выкрашен в коричневый цвет. Кажется, раньше дом был белый, но точно он этого не помнил. Дом стал ему чужим. Он взглянул на канал, по нему плыла утка, за ней – пятеро утят. Он стоял, опершись рукой о дерево, и смотрел на дом. Он вбирал его в себя от крыльца до крыши, и ему казалось, что это не он, а другой человек жил здесь. Кто там, внутри, за этими окнами видел, как рождались его дети, наблюдал, как они росли, кто мурлыкал мелодии с их джазовых пластинок, танцевал на вечеринках с подругами дочери? Неужели это был он сам? Он подумал: нельзя торчать здесь так долго, мозолить людям глаза. Дошел до конца улицы и перешел на другую сторону. И снова – обратно вдоль домов. В одном из них жил его друг Алекс, и, как ни странно, в этом доме все осталось по-прежнему. Зеленые витражи в верхней части окон, табличка с номером дома, где цифра 8 была так поцарапана, что смахивала на 3. Медная кнопка звонка. Бороздки в каменной приступке. На двери три таблички с фамилиями. Две рядом со звонком. На верхней значится: "В. Витхане". Под ней приколота карточка с указанием: "Звонить три раза". Фамилия второго жильца была Доорман; третий поместил табличку со своей фамилией – Л. Спейкинг – над почтовым ящиком. Никого из этих людей он не знал.
В последний раз закрывая за собой дверь своего дома, он сказал Розе: года не пройдет, как мы вернемся, а может, вернемся и совсем скоро. Роза вела себя как обычно, когда они уезжали куда-нибудь на неделю. Все проверила: выключен ли газ, перекрыт ли водопроводный кран, заперто ли на шпингалет окно в коридоре. На кухне она долго стояла перед буфетом, держа в руках круглую пачку галет, а когда он поторопил ее, положила галеты обратно в коробку для печенья. Вместе со своим провожатым они пошли по улице, направляясь к вокзалу, и ни разу не оглянулись.
Несколько раз он наведывался и в кафе на площади, где они с Алексом были почти завсегдатаями. Там ничего не изменилось. Только, казалось ему, резче пахло пивом. Официант, который подавал ему кофе, вел себя так, будто он не появлялся здесь всего какой-нибудь месяц. Знакомые расспрашивали, как жена, как дети, где они скрывались, как идут дела в его фирме. Везде одно и то же. Но он продолжал прочесывать город, будто искал чего-то, будто надеялся в один прекрасный день встретить человека, у которого припасены для него совсем другие слова – со смыслом, внятным и столь нужным ему.
А вот и дом, где раньше жила сестра Розы. Дом стоял на самом краю города, дальше простирался луг. Его свояченица была библиотекаршей, она так и не вышла замуж. Это была умная женщина, и он с удовольствием разговаривал с ней. В палисаднике перед домом царило запустение, там громоздились доски и кучи кирпича, а между ними росла трава.
По субботам они с Алексом не спеша шли вместе домой. Они обсуждали богослужение, молитвы, выбранные кантором, и как он сегодня пел. Они учились в одной школе и осели в одном городе. Они давали друг другу деловые советы, в трудную минуту выручали деньгами. С Алексом он мог бы поговорить о том, что оставалось невысказанным между ним и Розой, о чем они избегали говорить. Может быть, об этом есть изречение в священных текстах; возможно, в Талмуде есть намек, подсказывающий ответ на его "почему?" – вопрос, который не отпускал его ни на минуту и, он чувствовал, уже никогда в жизни не отпустит.
Однажды он с утра отправился в городской парк, в ресторанчик на берегу пруда. Когда дети были маленькие, они часто здесь бывали. Стелла и Жак сразу же устремлялись в Детский городок. Сейчас погода была промозглая, небо серое. В Детском городке почти никого не было. Несколько малышей играли в песочнице. Чья-то мама в шерстяном платке сидела на каменном бортике и курила сигарету. Малышей, казалось, вовсе не донимал холод. Они энергично наполняли свои ведерки, пекли пирожки из песка или насыпали из него горки, как когда-то его дети. Как когда-то совсем давно он сам под присмотром мамы.
– Менеер Голдстейн! Как поживаете? Давненько же я вас не видел.
К нему подходил высокий стройный мужчина с бородой клином. Он не узнавал его. Однако не подал вида. Пригласил сесть за свой столик и предложил чашечку кофе. За разговором вспомнил, что это менеер Виссер, учитель музыки, дававший уроки Жаку и Стелле.
– На прошлой неделе я о вас думал. Какое совпадение!
– Действительно совпадение.
– Вы ведь, как я слышал, не живете больше на Обводном канале?
– Нет, мы теперь живем в Д.
– Неплохой городишко, тихий, спокойный.
Так чаще всего и говорили: "неплохой городишко"; он ощущал в этом некое высокомерие жителей более крупного города. Оно его раздражало.
– Помните, как вы были у нас в гостях, когда я со своими учениками давал домашний концерт? Ваш сын был очень способный. Мой лучший ученик.
Он кивнул. Сказал, что помнит.
– Мы живем в том же самом доме. – Менеер Виссер побарабанил своими тонкими пальцами по столу. – Когда я вернулся, я даже немного удивился, что моя жена по-прежнему живет там.
– Вот как? Вы были в отъезде?
– Да. Вы не знали? Год в Вюхте, год в Бухенвальде. – Менеер Виссер рассмеялся. На его впалых щеках выступили красные пятна. – Вот так-то. – Он помешал ложечкой свой кофе; его клинообразная, с сильной проседью борода доставала до края чашки.
Изможденное лицо и борода. Вот почему он не сразу узнал учителя музыки. Они пили кофе, разговор иссяк. Он чувствовал, что это молчание сродни молчанию у него в доме. Наконец он спросил:
– Вы снова даете уроки?
– Конечно. Собираюсь открыть музыкальную школу. Это моя давнишняя мечта.
– Как было… там?
Менеер Виссер посмотрел мимо него.
– Я стараюсь как можно меньше вспоминать об этом, хоть забыть и нелегко. Не очень приятные воспоминания. – Он встал. – Мне пора.
Он глядел вслед худому мужчине, который удалялся странной, дерганой походкой – видно, что-то было нарушено у него в двигательных центрах. Солнце пробилось сквозь серую пелену, луч упал на столик. Выйдя из ресторана, он натолкнулся на ребенка, протягивавшего ему две горсти песку.
– Деда, хочешь пирожка?
Его угощали, и отказаться было нельзя.
– Спасибо, – сказал он.