Текст книги "Стеклянный мост"

Автор книги: Марга Минко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Суббота

Чтобы я не сбивалась при чтении молитв, мама водила пальцем по строчкам своего молитвенника. А я смотрела поверх ее руки, через решетку галереи вниз, туда, где, накрывшись молитвенным покрывалом – талесом, стоял мой отец. Вспомнилась наша синагога в Бреде: поменьше этой и не такая красивая. Но зато у отца там было свое, особое место – просторное жесткое кресло с подножием, пюпитром и боковыми стенками. Чтобы выйти в общее помещение, он открывал небольшую дверцу сбоку и спускался на две ступеньки. Дверца слегка скрипела, и, услышав этот скрип, я всегда смотрела вниз. Сойдя со своего места, отец между рядами молящихся проходил вперед. Я с интересом следила за его высоким сияющим головным убором и широким талесом, который слегка развевался при ходьбе. Затем отец поднимался по ступеням на бима – возвышение, с которого читали Тору. Там он провозглашал молитвы с пожеланием здоровья и благополучия прихожанам. В распевных еврейских молитвах я вдруг слышала наши имена. На иврите они звучали особенно красиво. И оказывались гораздо длинней, чем обычно, потому что к каждому имени присоединялось имя отца. Мама смотрела через решетку галереи вниз и улыбалась отцу. Женщины на галерее, глядя на маму, тоже дружелюбно кивали в знак того, что слышали наши имена, и ждали, когда их мужья тоже произнесут молитвы о здравии и пожелания благоденствия своим семьям и тогда моя мама тоже дружелюбно кивнет им. Таков был добрый обычай еврейской общины в Бреде.

А здесь отец сидел на общей скамье с другими мужчинами. На нем была обычная шляпа, и до конца службы он не сходил с места. В эту субботу служба продолжалась очень долго. Произносились особые молитвы за евреев, находящихся в концентрационных лагерях. Некоторые женщины рыдали. Женщина впереди меня, укрывшись за молитвенником, все время сморкалась. На ней был рыжевато-каштановый парик[1]1
  Ортодоксальные замужние еврейки обязательно носят парик. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть], который под шляпой немного сбился на затылок. Мама опустила молитвенник на скамью и напряженно глядела перед собой. Я положила ей руку на плечо.

– В Польше сейчас страшно холодно, – прошептала она.

– Но она, наверно, взяла с собой теплые вещи? – тихо сказала я. – У нее наготове лежал полный рюкзак.

Мама кивнула. Хаззан, певец-распорядитель, начал новую молитву, и все мы встали. Внизу, в зале, из священного ковчега вынули Тору. Она была накрыта лиловым бархатным одеянием; на нее возлагали серебряную корону с колокольчиками. Свиток обнесли кругом по синагоге. Колокольчики позвякивали. Когда Тору проносили мимо молящихся, мужчины один за другим целовали край одеяния. Но вот внезапно грянуло заключительное песнопение. В нем меня всякий раз заново поражало неиссякаемое буйство радостной мелодии. Еще продолжая петь, мужчины начали складывать свои талесы, а женщины – надевать пальто. Я увидела, как отец тщательно уложил свой талес в специальный мешочек.

Выйдя из синагоги, люди не торопились расходиться. Обменивались рукопожатиями и желали друг другу хорошей субботы. Когда мы вышли, отец уже ждал нас на улице. Я вспомнила, с каким неприятным чувством возвращалась в детстве из синагоги домой вместе со всеми. Я всегда боялась встретить учеников из нашей школы.

Вскоре толпа растеклась по площади и прилегающим улицам. Некоторые направились на Веесперстраат, другие на Ватерлооплейн. Один из знакомых отца предложил за компанию пойти по Ниуве-Амстелстраат.

– Я отправил жену с детьми за границу, – сообщил он. – Там все-таки спокойней, чем здесь.

– Почему же вы не уехали с ними? – поинтересовалась мама.

– О, это не для меня. Я и здесь перебьюсь.

– И вы сейчас живете один в целом доме? – спросила мама.

– Нет, – сказал он, – с сестрой. Она тоже пока ничего не делает.

– А что, собственно говоря, можно сделать? – спросил отец.

– Что же, – сказал знакомый, – можно запереть за собой дверь и укрыться где-нибудь. Но на что тогда жить?

– В том-то и дело, – согласился отец, – надо жить. На что-то надо жить.

Мы остановились на углу у канала Амстел. В лицо дул леденящий ветер. Знакомый отца протянул нам руку.

– Мне на ту сторону, к сестре, – сказал он.

Он перешел по мосту на Амстелстраат. Маленькая, сгорбленная фигура, с головы до пят закутанная в черное пальто, рука придерживает шляпу. Мы зашагали вдоль Амстела, потом через мост возле Ниуве-Херенграхт, прошли под желтой вывеской. На ней черными буквами по-немецки: "Еврейский квартал". Несколько ребятишек в теплых шарфах, перегнувшись через перила моста, бросали кусочки хлеба чайкам, которые ловко ловили их, скользя над самой водой. По набережной ехала полицейская машина. Какая-то женщина приоткрыла окно и что-то крикнула. Дети побросали остатки хлеба и побежали в дом.

– Пойдемте кратчайшим путем, – предложила мама. Мы пошли вдоль канала.

– Вот мы и дома, – сказал отец.

– Говорят, все больше и больше наших скрываются от властей, уходят в подполье, – сказала я.

– Да, – отозвался отец, – мы и для тебя найдем что-нибудь.

– Нет, одна я никуда не пойду.

– Если бы мы жили в Бреде, – заметила мама, – это было бы легче сделать. Там мы бы сразу нашли такое место. Здесь мы никого не знаем.

– Там мы, вероятно, просто спрятались бы у крестьян, – сказала я.

– Да у кого угодно, – воскликнула мама. – У нас было много друзей.

– Здесь это стоит больших денег, – сказал отец. – Но откуда их взять?

– Если бы у нас было побольше знакомых, – вздохнула мама.

– Подождем, – сказал отец, – может быть, ничего такого и не понадобится. Зачем напрасно беспокоить других и доставлять им лишние хлопоты?

И вот мы опять дома. Мой отец вставил ключ в дверной замок. Прежде чем войти, я невольно еще раз бросила взгляд на улицу. В комнате горел камин, стол был накрыт. Все это мама приготовила еще перед уходом. Отец пошел мыть руки. Вернувшись, он подошел к столу, снял вышитую салфетку с субботнего хлеба, надрезал его, отломил краюшку, тихо читая молитву, поделил на три части и обмакнул в соль. Я прошептала благодарственную молитву и прожевала соленую корочку.

– Вот и хорошо, – произнес отец и сел за стол.

Девушка

Как-то в пятницу после обеда мама послала меня в магазин.

– Иди прямо на Веесперстраат, – сказала она, – там есть все, что нужно.

Мы ожидали к обеду тетю Каатье. Отец должен был зайти за нею в дом престарелых, потому что она уже не могла в одиночку перейти через улицу. Ей было за восемьдесят, они были двойняшки с моей бабушкой, которая умерла за несколько лет до войны. Тете Каатье очень нравилось, когда отец приглашал ее в гости. Тут она могла сколько угодно говорить о прошлом, о том времени, когда еще был жив ее муж. В начале нынешнего века она много путешествовала по свету и до сих пор сохранила воспоминания об этом. После смерти мужа ей пришлось поселиться в доме престарелых, потому что детей у нее не было. Самым огорчительным для нее было, что ей нельзя больше путешествовать. "Вполне возможно, мне еще удастся разок куда-нибудь прокатиться, – сказала она однажды, – только бы поскорей кончилась война".

– Тетя Каатье очень любит сдобное печенье, – сказала мама, – не забудь, купи его.

Я обещала, что не забуду. Пока я надевала пальто, мама опять появилась в коридоре.

– Возвращайся поскорей, – сказала она, – теперь рано темнеет.

Точно такими же словами она напутствовала меня в давно прошедшие времена, отпуская на улицу немного поиграть перед ужином, но причины теперь были совсем иные.

Едва я закрыла за собой дверь, как ко мне подошел какой-то толстый мужчина. Казалось, он ждал меня и знал, что я сейчас выйду на улицу. Он остановился прямо передо мной, преградив мне дорогу.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Я назвала себя. У него был двойной подбородок и водянистые глаза с тяжелыми мешками. Щеки в красных прожилках.

– Вон как? С какой стати я должен тебе верить?

– Так меня зовут.

– Все вы мастера выдумывать, – сказал он. – Куда ты идешь?

– В магазин, – ответила я и хотела уйти.

– Эй! – воскликнул он. – Стоять!

Я украдкой покосилась на проходивших мимо людей, но никто не обращал на нас внимания. Со стороны можно было подумать, что мы просто разговариваем.

– Как тебя зовут? – снова спросил он.

Я повторила свое имя. Он приподнял верхнюю губу. Обнажились коричневые зубы, передние торчали вкривь и вкось.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

Я ответила.

– Совпадает, – сказал он и протянул руку. – Твое удостоверение личности.

Меня удивило, что он спросил его только сейчас. Я вынула удостоверение из сумочки. Он вырвал его из моих рук и стал внимательно рассматривать.

– Хмм, – пробормотал он, – мне нужна другая. – Он назвал имя, которого я раньше никогда не слыхала. – Ты ее знаешь? Она прячется где-то здесь.

– Нет, не знаю.

– Ты уверена? – допытывался он.

Он подошел ко мне почти вплотную. На отворотах плаща виднелись серые пятна табачного пепла. Галстук повязан кое-как.

– Я здесь никого не знаю, – повторила я. И отступила на шаг назад.

– Так, – буркнул он, возвращая мне удостоверение. – Можешь идти.

Я пошла дальше. И, только выйдя на Веесиерплейн, рискнула оглянуться. Он все еще стоял на том же месте. Кто она, эта девушка? – спрашивала я себя. Может быть, я видела ее где-нибудь, может быть, мы проходили мимо друг друга там, на Сарфатистраат.

На Веесперстраат было полно народу. В лавках толпились женщины с хозяйственными сумками, спеша запастись продуктами на субботу. Продавщицы и лавочники в белых передниках, с желтой звездой на нагрудных карманах, из которых торчали карандаши, усердно хлопотали за прилавками. Все смеялись над шуткой толстухи с переполненной сумкой. Два маленьких мальчика внимательно рассматривали витрину со сладостями. На них были темно-синие курточки с желтыми звездами ниже карманов. Казалось, в карманах лежали игрушечные ветряные мельницы, каждую минуту готовые завертеться от ветра. Я быстро купила все, что нужно, и поспешила домой. На этот раз я пошла по Ахтерграхт, где было меньше народу. В больницу на углу вошла маленькая старушка. Ее поддерживали двое мужчин, обеими руками она прижимала к губам белый платок. Тетя Каатье, наверно, уже у нас. Ей будет приятно, что я купила ее любимое печенье именно на Веесперстраат. "Нигде на свете не купишь такого сдобного печенья", – говаривала она. И мы ей верили, уж она-то знала наверняка.

Когда я свернула на Рутерсстраат за угол, толстяка на прежнем месте не было. Я хотела спросить у мамы, знает ли она эту девушку, но мама встретила меня в коридоре с озабоченным лицом.

– Тети Каатье там нет, – сказала она. – Из дома престарелых всех увезли.

– Всех-всех? – спросила я.

Мама молча кивнула головой. Я отдала ей сумку с покупками.

Тетя Каатье так мечтала еще раз попутешествовать, подумала я, входя в дом. Отец рассказал нам, что слышал от людей, живших по соседству с домом престарелых.

Лишь через несколько часов я опять вспомнила о девушке, о моей сверстнице, которой я не знала.

Лепелстраат

Выйдя на Лепелстраат, я увидела, как в дальнем конце улицы появился полицейский фургон. В кузове плотными рядами сидели солдаты в зеленой форме и касках. Машина остановилась, и солдаты выскочили на мостовую. Я повернулась и хотела пойти обратно, но и с этой стороны уже подъехала такая же машина. В ней тоже, точно оловянные солдатики в игрушечном грузовике, неподвижно и прямо, с автоматами у ног сидели солдаты. Они одновременно спрыгнули на мостовую, побежали к домам и стали вышибать двери. Но большинство дверей уже было приоткрыто, и солдаты без труда проходили внутрь. Один из них подошел ко мне и велел садиться в машину. Там еще никого не было.

– Я живу не здесь, – ответила я.

– Все равно, садись, – сказал человек в зеленой форме.

Я не двинулась с места.

– Нет, – еще раз отчетливо повторила я, – я живу не на Лепелстраат. Спросите у вашего командира, имеете ли вы право забирать людей, которые живут не здесь.

Он направился к офицеру, который, стоя в нескольких метрах от машины, наблюдал за действиями своих подчиненных. Они о чем-то поговорили, причем солдат несколько раз показывал на меня. Я осталась на том же месте и увидела, как из ближайшей ко мне двери вышел мальчик. В одной руке он нес рюкзак, в другой – бутерброд с патокой. По подбородку у него текла коричневая струйка. Через открытую дверь на лестнице слышались тяжелые шаги.

Солдат вернулся ко мне и спросил мое удостоверение. Затем он передал его офицеру, который взглянул на документ и возвратил его солдату, пробормотав что-то, еле шевеля губами. Сжимая в руке мое удостоверение и свой автомат, солдат опять пошел ко мне. Теперь он шагал медленней, чем в первый раз. Попутно отшвырнул ногой обрывок бумаги, заброшенный ветром на ступеньки. Каска у него была надвинута на глаза: казалось, лоб его был из зеленой стали. Мальчик на крыльце доел бутерброд и надел рюкзак.

Солдат отдал мне удостоверение и сказал, что я могу идти. Я прошла мимо машины. Там, на скамейках, уже сидели несколько женщин. Еще одна старуха неловко влезала в кузов. У нее с собой было коричневое одеяло. Какой-то мужчина подсаживал ее сзади. Где-то сильно колотили в дверь. Где-то с силой захлопнули окно.

На Рутерсстраат я припустилась бегом. И бежала до самого дома.

– Что-то очень скоро ты вернулась! – сказала мама. – Ты была у мясника?

– Нет, – сказала я, – не пришлось.

– У него было закрыто? – спросила мама.

– Нет, – отвечала я, – солдаты перекрыли Лепелстраат.

На следующее утро я снова шла по Лепелстраат. Вся улица была усыпана обрывками бумаги. Наружные двери распахнуты настежь. В одном из темных подъездов сидела на лестнице серая кошка. Когда я остановилась у крыльца, она убежала наверх и настороженно смотрела оттуда, выгнув спину. На ступеньке лежала детская рукавичка. Дальше, через несколько домов, дверь совсем сорвали с петель. Полотно ее было разбито в щепки, почтовый ящик косо висел на одном гвозде. Из ящика высовывались какие-то бумаги. Непонятно – бандероли или письма. Из многих окон шторы выхлестнулись наружу и колыхались на ветру. Кое-где на самом краю подоконника валялись опрокинутые цветочные горшки. В другом месте я увидела в окно накрытый стол. Кусок хлеба на маленькой тарелочке. Нож, воткнутый в масло.

Лавка мясника, куда меня вчера посылали за мясом, стояла пустая. Поперек двери прибили деревянную перекладину, так что попасть внутрь было невозможно. Сделали это, вероятно, очень рано утром. С улицы лавка выглядела чистой и аккуратно прибранной. Будто мясник только что навел там порядок. Дверь лавочки с соленьями была сорвана с петель и валялась на земле. В воздухе еще висел уксусный аромат от бочонков с огурцами. Из-под двери к водосточному желобу тянулся мокрый след. Наверно, от перевернутых бочек.

Вдруг поднялся ветер. Бумажный вихрь закружился по асфальту, прибиваясь к стенам домов. Неподалеку с шумом захлопнулась дверь. Но из дома никто не вышел. Где-то звякнуло незакрытое окно. Стукнули оконные ставни. Хотя до вечера было еще далеко.

Уже собираясь повернуть за угол, я заметила на дверном косяке эмалированную пластинку с изображением красного глаза – эмблемой службы ночной охраны помещений.

Дверь была распахнута настежь.

Они пришли

В тот вечер, когда они пришли, я убежала через сад. Стояла мягкая весенняя погода. Еще днем мы лежали в саду в шезлонгах, и вскоре я заметила, что лицо у меня даже немного загорело.

Целую неделю маме нездоровилось, а в тот день, почувствовав себя немного лучше, она грелась на солнце.

– Завтра начну для тебя летнюю кофточку, – пообещала она мне.

Отец молча лежал, куря сигару, с закрытой книгой на коленях. Я нашла в сарае старую ракетку и теннисный мяч и стала тренироваться против стенки сарая. Мяч то и дело перелетал через нее, и мне приходилось выходить за калитку и искать мяч на улице. Однажды он даже перелетел через глухой уличный забор. Наш сад отделяла от соседнего неширокая канава, с обеих сторон огороженная глухими заборами. Если стать здесь, в канаве, никто тебя не заметит. Пока я искала мяч, подошел отец.

– Да ведь это прекрасное убежище, – сказал он.

Он перелез через забор, и мы присели на корточки за деревом, которое стояло как раз посередине между нашими садами. Ноги утопали в мягкой земле, сильно пахло прелыми листьями. Сидя тут в полумраке, отец тихонько свистнул, а потом позвал:

– Алло!

– Где вы? – спросила мама. Она, видимо, задремала.

– Ты нас видишь? – спросил отец.

– Нет, – ответила мама, – где же вы там спрятались?

– Здесь, – сказал отец, – за забором, посмотри получше.

Мы выглянули в щелку и увидели, как она идет к забору.

– Да где же вы, я не вижу, – повторила она.

– Вот и хорошо! – воскликнул отец. Встал и ловко перелез в сад. – Останься пока здесь, – сказал он мне. И начал уговаривать маму попытаться перелезть через забор.

– Зачем? – спросила она.

– Ты сперва попробуй, – сказал он.

Ей пришлось несколько раз перелезть туда и обратно, пока отец не убедился, что она проделывает это достаточно быстро. Тогда он тоже перелез обратно, и мы втроем присели на корточки в канаве.

– Здесь нас никто не найдет, – сказал он. – Посидим немного, прикинем, сколько мы выдержим в такой позе.

Но я уже нашла в листьях свой мячик.

– Я пошла отрабатывать удар слева, – крикнула я и спрыгнула в сад.

Отец с мамой остались в канаве.

– Ты нас видишь? – крикнул отец.

– Нет, – крикнула я в ответ, – ничего не вижу.

Тогда они вышли из укрытия. Мама отряхнула платье.

– Вся перепачкалась, – сказала она.

– Завтра выкопаю яму и сгребу листья, чтобы удобней было сидеть, – сказал отец.

Вечером, перед чаем, я подошла к окну и посмотрела на улицу. Не видно ни души. Стояла такая тишина, что было слышно, как поют птицы в саду.

– Отойди от окна, – сказала мама.

– Там никого нет, – отвечала я, но отошла и села за стол.

Мама стала разливать чай, мягко и бесшумно двигаясь от чайного столика к нам и обратно.

– Может, сегодня лучше совсем не пить чай, – сказал отец. – Пока они подойдут, мы могли бы убежать в сад.

– Как-то неуютно без чаю, – вслух подумала мама. Постепенно стемнело. Первые полицейские машины промчались мимо, когда отец задергивал шторы. Он так и застыл, вцепившись в штору, потом оглянулся на нас.

– Вот они, – сказал он.

– Эти проехали мимо, – сказала мама.

Мы прислушались к звукам, доносившимся снаружи. Гул моторов удалялся. На некоторое время стало совсем тихо. Потом на улице опять раздался грохот тяжелых машин. Но и на этот раз шум вскоре прекратился. И тут наступила такая тишина, что мы не смели ее нарушить. Мама смотрела на свою недопитую чашку, и я поняла, что она хочет допить чай. Но мама не шевелилась. Немного погодя отец сказал:

– Подождем еще десять минут и включим полный свет. Но прежде чем истекли эти десять минут, зазвонил звонок. Было около девяти. Мы сидели и с каким-то изумлением смотрели друг на друга. Как будто спрашивали себя: кто бы это мог быть? Точно не знали! Как будто думали: может, просто пришел в гости добрый знакомый. Вот и хорошо! Еще не поздно, и чай уже готов.

Вероятно, у них были отмычки. Не успели мы пошевельнуться, как они уже вошли в комнату. Рослые мужчины в светлых плащах.

– Принеси наши пальто, – сказал мне отец.

Мама допила свой чай.

Надев пальто, я остановилась в коридоре. Услышала, как отец что-то сказал. Один из мужчин что-то ответил. О чем они говорили, я не поняла. Я прислушалась, приложив ухо к двери. Снова услышала голос отца и опять ничего не поняла. Тогда я повернулась и побежала через кухню в сад. Было темно. Я споткнулась обо что-то круглое. Наверно, это был мяч.

Неслышно затворила я за собой садовую калитку и выбежала на улицу. Я бежала до самой Фредериксплейн. Кругом не было ни души. Только вдоль вереницы домов, обнюхивая перед собой землю, бежала собака.

Я пересекла площадь. Казалось, я была одна в покинутом городе.

Горькая трава

Первые дни я упрекала себя, что в трудную минуту бросила родителей. Наверно, лучше было бы остаться с ними. Не думая ни о чем, я выбежала тогда из сада, и, только остановившись наконец на Ветерингсханс перед домом, где уже несколько дней скрывался мой брат, я подумала о возвращении домой. Но как раз в эту минуту башенные часы оповестили, что наступил час, когда никто уже не имел права показываться на улице, и я нажала кнопку звонка.

– Ты поступила правильно, – сказал Дав, – иначе было нельзя.

– Но они же будут спрашивать себя, куда я подевалась. Будут беспокоиться обо мне.

– Они все прекрасно понимают, – возразил Дав, – и очень рады, что тебе удалось скрыться.

– Если постоять у Голландского театра и подождать, когда их повезут мимо, может, они и увидят меня, – вслух подумала я. Но Дав запретил мне даже думать об этом. Слишком велик был риск.

От соседей по Сарфатистраат мы узнали, что целый день после моего бегства кто-то наблюдал за нашим домом. Там осталось мое удостоверение, а значит, и перечень моих примет. Дома остались также мои платья и другая одежда; наверно, немцы считали, что я зайду за ними. Перед тем как снова показаться на улице, я постаралась изменить свою внешность. Лотта перекрасила мои волосы.

Я сидела перед зеркалом с простыней на плечах, а Лотта зубной щеткой наносила на мою голову состав из перекиси водорода и нашатырного спирта. Жидкость щипала кожу и попадала в глаза, так что я все время моргала, точно ребенок, пытающийся сдержать слезы. Я старалась проследить в зеркале за процессом окраски, но видела только белую иену перекиси, которая пощипывала и противно шипела. После мытья и сушки волосы стали рыжими. Но Лотта уверяла, что после нескольких таких сеансов я стану блондинкой. Брови я себе выщипала, так что от них остались едва заметные тоненькие ниточки. В моей внешности не было теперь ничего темного. Я голубоглазая, поэтому светлые волосы шли мне больше, чем Лотте. У нее глаза были темно-карие, почти черные, с длинными иссиня-черными ресницами. В сочетании со всем этим белокурые волосы казались не вполне естественными.

Поначалу мы твердо верили, что теперь с нами уже ничего плохого не случится. Достали себе новые удостоверения, словом, были почти как "обыкновенные" люди. И все-таки на улице мы не всегда чувствовали себя в безопасности. При виде полицейского со страхом ожидали, что он вот-вот подойдет к нам; казалось, каждый прохожий оглядывается на нас и знает, кто мы такие. В конце концов об этом догадалась и мефрау К. Так звали квартирную хозяйку, у которой мой брат снимал комнату на вымышленное имя.

– Неужели вам так нравится красить волосы? – спросила она меня, увидев, как сильно я изменилась за один день.

– Да, мы просто без ума от этого, – ответила я, – тем более что достали прекрасное средство. И совершенно безвредное.

Вероятно, мой ответ вполне удовлетворил бы ее любознательность, не вздумай и Дав последовать нашему примеру. Он вылил себе на голову целую бутылку. Это было ей уже совершенно непонятно – чтобы мужчина совершал такие нелепые поступки, ведь через неделю-другую он приобретет вызывающе странную внешность.

– И вы туда же? – с деланным дружелюбием спросила она.

– Муж по ошибке вылил себе на голову мою бутылочку перекиси вместо своего лосьона, – объяснила Лотта.

Мефрау К. искренне рассмеялась.

– Я так и подумала.

В тот же вечер она пригласила нас на чашку чая. Придет один ее хороший знакомый, и так приятно было бы провести вечерок вместе. Позднее выяснилось, что этот ее знакомый – толстяк с хитрыми глазками – был призван, чтобы высказать свое мнение о нас, и подтвердил ее опасения.

– Мне кажется, будет лучше, если завтра рано утром вы съедете с квартиры, – сообщила она нам, как только мы вернулись к себе. Она даже не вошла к нам в комнату, а ограничилась тем, что просунула голову в приоткрытую дверь. Слышно было, как в коридоре ее гость надел пальто и затем, насвистывая, спустился по лестнице.

– У меня есть один адрес в Утрехте, – поделился с нами Дав, – там мы наверняка будем в безопасности.

– Будем надеяться, – ответила Лотта, – все равно нам деваться некуда.

– Найдется еще много дверей, открытых для нас, – заверил Дав.

Лежа в постели в ту бессонную ночь, я подумала о таких дверях. Вспомнилось, что в первый вечер праздника пасхи мы всегда держали двери нашего дома открытыми, чтобы усталый путник знал, что он будет желанным гостем, если войдет в наш дом и разделит нашу трапезу. Каждый год в этот праздник я надеялась, что так и произойдет, но тщетно. Вспомнились вопросы, которые я, как самая младшая, должна была задать отцу: "Почему эта ночь не такая, как все остальные ночи, и почему в эту ночь мы не можем есть квасной хлеб и разную зелень, а должны есть только пресный хлеб и горькую траву?.." После этого мой отец напевным тоном рассказывал об исходе из Египта, и мы ели пресный хлеб и горькую траву, ибо таков наш удел во все дни наши.