Текст книги "Стеклянный мост"

Автор книги: Марга Минко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Горькая трава
Маленькая хроника

Поезд мчится в сознанье моем,

На гибель везет евреев.

Это память о прошлом живет,

Словно предупрежденье…

Берт Вутен

Памяти моих родителей, Дава и Лотты, Бетти и Ханса

Первые дни

Все началось с того дня, когда мой отец сказал:

– Надо разузнать, все ли вернулись.

Несколько дней нас не было дома. Весь город эвакуировался. Поспешно собрав чемодан и пару сумок, мы присоединились к толпам людей, уходивших из города в направлении бельгийской границы. Бетти и Дав были тогда в Амстердаме. «Они и не догадываются, что здесь происходит», – сказала моя мама.

Долгим и опасным был этот поход. Чемодан мы везли на велосипеде. На руль повесили туго набитые сумки. Над нашими головами проносились осколки бомб и трещали пулеметные очереди. В толпе то и дело падали убитые и раненые, вокруг них собирались близкие и друзья, а остальные продолжали идти дальше. Дойдя до самой бельгийской границы, все разбрелись на отдых по крестьянским хуторам. Через два дня мы увидели, что по дорогам двигаются оккупационные войска, и спустя несколько часов вся масса беженцев тронулась в обратный путь.

«Опасность миновала», – сказал один наш городской знакомый, и мы вместе зашагали назад, в город.

Дома все было как прежде. Посуда так и стояла на столе. Только вот стенные часы остановились. Мама тут же настежь распахнула окна. В доме напротив женщина развешивала одеяла на перилах балкона. Где-то неподалеку выбивали ковры. Точно на свете ничего не случилось.

Мы с папой вышли на улицу. Рядом, в своем палисаднике, работал наш сосед. Увидев нас, он подошел к калитке.

– Видели их? – спросил он. – Вот это сила, а?

– Нет, – отвечал отец, – я ничего пока не видел. Как раз и собирался посмотреть.

– Весь город кишит ими, – сказал сосед.

– Что ж тут особенного, – ответил отец. – Бреда – город пограничный, этого следовало ожидать.

– Интересно, – сказал сосед, – надолго ли они задержатся?

– Уверяю вас, ненадолго, – убежденно сказал отец.

– Ну а вы? – Сосед подошел ближе. – А вы? Что вы будете делать?

– Мы? – переспросил папа. – Ничего. Почему мы должны что-то делать?

Сосед пожал плечами и сорвал листик с живой изгороди.

– Послушаешь, что они там, в других странах…

– Здесь так не будет, – ответил отец.

Мы пошли дальше. В конце улицы нам встретился менеер ван Дам.

– Кого я вижу! – воскликнул он. – Мы уже возвратились?

– Как видите, – ответил отец, – все живы-здоровы и опять у себя дома. Есть новости о других знакомых?

– Конечно, – сказал менеер ван Дам, – и самые разные. Говорят, например, что сын Мейера с несколькими друзьями сумели проскочить к французской границе.

– Ох уж эта молодежь, – сказал отец, – всюду подавай им приключения. Впрочем, я их вполне понимаю.

– А ваша вторая дочь и сын разве не с вами?

– Нет, – ответил папа, – они в Амстердаме. Им там хорошо.

– Пока хорошо, – заметил менеер ван Дам.

– Нам пора, – попрощался отец.

– Что хотел сказать менеер ван Дам этим своим «пока хорошо»? – спросила я у папы, когда мы немного отошли.

– Я думаю, он слишком мрачно смотрит на вещи.

– Как и наш сосед, – сказала я.

Отец нахмурился.

– Пока рано делать выводы, надо подождать.

– Ты считаешь, – спросила я, – они могут поступить с нами так же, как с…? – Я не договорила, вспомнив ужасные рассказы, слышанные мною в последние годы. Но всегда это происходило где-то далеко, в других странах.

– Здесь такого случиться не может, – сказал папа, – здесь совсем другое дело.

В небольшой конторе ателье менеера Хааса на Катаринастраат стоял густой табачный дым. Сюда, точно на важную сходку, собрались члены нашей общины. Энергично жестикулируя, крутился на вращающемся стуле маленький менеер ван Бюрен. Он уже почти охрип. Когда мы вошли, он как раз говорил, что надо бы отслужить специальный молебен.

– Я тоже так думаю, – сказал отец.

– А помогут ли молитвы? – спросил сын менеера Хааса. Видимо, никто его не расслышал, потому что ответа не последовало.

Я пожалела, что пришла. Ясно, отец отсюда скоро не уйдет. Мне совсем не хотелось сидеть в прокуренной комнатушке, и я прошла в торговый зал. Там никого не было. Меня окружали ряды прилавков и стеллажей с готовой одеждой. Ребенком я часто играла здесь с детьми менеера Хааса. Среди пальто и коробок мы играли в прятки. Украшали себя лентами и лоскутками материи из пошивочной мастерской, а когда ателье закрывалось, играли в магазин. Тут еще стоял прежний запах, сладковатый и сухой, так обычно пахнет новое платье. Я побродила по узеньким проходам в ателье и магазине. Такое впечатление, будто сегодня воскресенье. Так же пусто, и так же не зайдет ни покупатель, ни заказчик. Я села на штабель коробок в углу и осмотрелась. Было довольно темно: ставни закрыты и свет попадал только из коридора. У стены стоял манекен в дамском пальто. Даже наметку убрать не успели. Вероятно, теперь его уже никто не возьмет. Я сняла пальто с манекена и надела. Посмотрела на себя в зеркало. Пальто оказалось слишком длинно.

– Что ты здесь делаешь?

Это был голос моего отца. Я вздрогнула, потому что не слыхала, как он подошел.

– Примеряю пальто, – ответила я.

– Сейчас не время думать о новом пальто.

– Я и не думала, надела просто так.

– А я искал тебя повсюду. Идем.

Я сняла пальто и повесила его на место. После полутемного магазина солнечный свет показался нестерпимо ярким и на некоторое время почти ослепил меня. На улице было оживленно. Множество легковых автомобилей и мотоциклов иностранных марок. У прохожего впереди нас какой-то немецкий солдат спросил дорогу на Рыночную площадь. Тот ему объяснил, оживленно жестикулируя. Солдат щелкнул каблуками, козырнул и пошел дальше. И все время мимо нас то и дело проходили солдаты оккупационных войск. Мы же как ни в чем не бывало шли домой.

– Вот видишь, – сказал папа почти у самого дома, – они нас не трогают. – А проходя мимо соседского сада, повторил: – Они нас не трогают.

Клостерлаан

В детстве, когда мы с сестрой возвращались из школы, нас нередко дразнили другие школьники. Чаще всего они подкарауливали нас в конце улицы Клостерлаан.

– Не отставай, – решительно говорила в таких случаях Бетти и хватала меня за руку. Я со страху предлагала пойти кружным путем или вернуться обратно. Но она шагала напролом прямо на орущую компанию и тащила меня за собой. Отбиваясь налево и направо своим ранцем, сестра прокладывала нам дорогу в толпе школьников, которые тузили и толкали нас со всех сторон. Я часто спрашивала себя, чем же мы отличались от других.

– Учитель говорит, что евреи плохие люди, – сказал мне однажды соседский мальчик, который учился в католической школе. – Вы убили Иисуса Христа.

Тогда я еще не знала, кто такой Иисус.

Однажды я видела, как мой брат дрался с мальчишкой, который не переставая кричал: «Еврей паршивый». Он замолчал, только когда Дав сбил его с ног. Домой Дав пришел с окровавленным лицом. Тогда отец показал нам на своем виске шрам от гвоздя, которым – еще в школьные годы – его ударил один мальчик.

– В Ахтерхуке над нами тоже издевались, – сказал он.

У меня была подружка, которая постоянно заходила за мной, чтобы вместе идти в школу. Звали ее Нелли, и у нее были белокурые волосы. Она всегда ждала меня на крыльце. Никогда не заходила в дом. Если дверь открывалась, она только с любопытством заглядывала в переднюю.

– Интересно, как у вас там? – однажды спросила она.

– А ты войди и посмотри, – ответила я.

Но она побоялась, потому что ее мать запретила ей входить в еврейские дома. Мне было тогда одиннадцать лет – возраст, когда во всем видишь смешное. Я сказала, что, конечно, моя мать варит суп из христианских младенцев, а отец их поедает. С тех пор она стала заходить к нам, но все-таки втайне от своей матери. Став постарше, мы уже почти не сталкивались с таким отношением к себе. Дети до десяти лет часто более жестоки, чем взрослые. Хорошо помню, что у нас была служанка, которая, перед тем как поступить к нам, испросила у пастора разрешение служить в еврейской семье. Пастор дал согласие, но потребовал, чтобы она не ела у нас рыбу – традиционное еврейское блюдо – даже по пятницам, в постные дни христианской религии. Это пришлось нашей служанке весьма по вкусу, ведь именно в пятницу вечером у нас был очень обильный стол и готовились всевозможные мясные кушанья.

Мой отец был человеком набожным, и ему хотелось, чтобы в доме соблюдались еврейские законы и обычаи. Ему было больно видеть, как мы чем дальше, тем больше уклонялись от их соблюдения, поскольку постоянно общались с нееврейскими друзьями и подругами и стремились не отставать от жизни. Трудней всего приходилось Даву. Он был старшим и должен был первым рвать с законами Талмуда. Нам, сестрам, поэтому было легче. До сих пор помню, как, сидя с другом в кафе-автомате, я впервые попробовала кроличью лайку. Нашей религией это строжайше запрещено. Перед тем как откусить кусочек, я в нерешительности остановилась – так невольно останавливаешься на краю бассейна, придя купаться впервые в сезоне. Но если уж преодолел свою нерешительность, во второй раз все обходится гораздо легче.

В оккупацию слово «запрещено» приобрело для нас совсем иное значение. Было запрещено посещать кафе и рестораны, театры, кино, плавательные бассейны и парки, запрещено иметь велосипед, телефон, радиоприемник. Запретов было очень много.

Будь я в то время маленькой девочкой, я непременно спросила бы, за что это, уж не за то ли, что мы убили Иисуса.

В первый военный год я заболела. Попала в больницу, а мои родители переехали в Амерсфорт и поселились у моего брата, который к тому времени женился.

Я лежала в утрехтской больнице, и вставать мне не разрешали. Это дало мне небольшую передышку, дало возможность на время отрешиться от мыслей о войне и о своем гражданском положении. Врачи и медсестры относились к нам, пациентам, по-разному, но всегда отношение определялось большей или меньшей серьезностью формы туберкулеза. Может быть, поэтому пребывание в больнице не казалось мне таким неприятным, каким я сочла бы его в мирное время. Война, новые запреты и правила приходили к моей постели только вместе с посетителями. Но и тогда меня не оставляло ощущение, что меня это не касается, что все это происходит в другом мире.

Но когда мне стало лучше, я уже не могла не считаться с действительностью. Я знала, что, выйдя из больницы, снова окажусь на Клостерлаан, перед орущей толпой мальчишек и девчонок, которые снова будут толкать и оскорблять меня, а я снова должна буду пройти через все это.

Звезды

Из своего окна я увидела вдалеке отца, который шел домой. Несколько недель назад я выписалась из больницы. И хотя мне еще велели часа по два в день отдыхать, я уже совсем выздоровела.

Амерсфорта я еще совершенно не знаю, кроме улицы, где мы живем. Это тихая окраина, застроенная домами на две семьи с общим садом. Мой отец шел энергичным, бодрым шагом и, подойдя к дому, плавным жестом снял шляпу перед женщиной, которая срезала цветы у себя в садике. Похоже, она что-то сказала ему, потому что он приостановился. Когда он подошел ближе, я увидела, что в руках у него пакет. Небольшой пакет коричневого цвета. Я спустилась вниз и, просунув голову в дверь гостиной, объявила:

– Отец идет, с каким-то пакетиком… Что там? – спросила я, когда он вошел в прихожую.

– Где? – спросил отец, спокойно снимая пальто и шляпу. Пакетик он положил на полку у вешалки.

– Здесь, – нетерпеливо ответила я, – у тебя в пакетике.

– Сейчас увидишь, – сказал он. – Пойдем.

Вслед за ним я вошла в комнату. Там он положил пакет на стол, а мы все с любопытством смотрели на него. Пакет был перевязан шпагатом, и отец сперва аккуратно развязал все узлы, а затем развернул бумагу. Внутри были желтые шестиконечные звезды.

– Я принес с запасом, – сказал он, – так что можете пришить на всю верхнюю одежду.

Мама взяла одну и внимательно ее осмотрела.

– Надо еще посмотреть, если ли в доме желтые шелковые нитки, – сказала она.

– У нас есть оранжевые, – вспомнила я, – можно пришить простыми оранжевыми нитками.

– По-моему, – сказала Лотта, жена моего брата, – лучше взять нитки под цвет пальто.

– На моей красной жакетке желтое будет отвратительно смотреться, – огорчилась Ветти. Она приехала из Амстердама на несколько дней, погостить.

– Учтите, – предупредил отец, – главное, чтобы звезда была с левой стороны, на груди.

– Откуда ты знаешь? – спросила мама.

– В газете писали, – ответил отец. – Вы разве не читали? Звезда должна быть на виду.

– Как же много ты их принес, – сказала мама и дала нам по нескольку штук. – И тебе столько дали?

– Да, – ответил отец, – можно было взять сколько угодно.

– Это очень удобно, – сказала она. – Можно оставить в запас для летней одежды.

Мы сняли пальто с вешалки и начали пришивать звезды. Бетти пришивала аккуратно, маленькими потайными стежками.

– Надо подрубить края, – объяснила она мне, увидев, что я пришиваю звезду к пальто большими, неряшливыми стежками. – Будет гораздо красивее.

– Да они такие неудобные, эти звезды, – возразила я, – ну как подрубать такие острые углы?

– Сперва надо у звезды подогнуть края и сметать крупными стежками, – сказала Бетти, – потом приколоть звезду к пальто булавками, пришить впотай мелкими стежками, убрать булавки и выдернуть наметку. Вот тогда получится хорошо.

Я переделала все снова. Но я не умела шить так аккуратно, как моя сестра. Поэтому в конце концов оказалось, что звезда пришита косо.

– Нелегко разобрать, что там пришито, – вздохнула я, – хотя какая разница. Они и так знают.

– Смотрите-ка, – воскликнула Лотта, – как она хорошо вписывается в рисунок моего клетчатого пальто!

И мы стали рассматривать пальто, которое она тут же надела.

– Очень мило, – сказала мама. – Ты пришила ее как раз на месте.

Бетти тоже надела свое пальто. Обе прошлись по комнате.

– Точно в день рождения королевы, – засмеялась я. – Подождите, сейчас и я оденусь.

– Она у тебя сейчас отвалится, – сказала Лотта.

– Да нет, ничего не отвалится, – ответила я.

– Что это вы делаете? – спросил Дав. Стоя в дверях, он удивленно смотрел на нас.

– Пришиваем звезды, – объяснила Лотта.

– Я ищу свое пальто. Кто видел мое пальто?

– Оно здесь, – ответила Лотта, – еще не готово.

– А мне надо сейчас уйти, – сказал Дав, – как по-вашему, сегодня можно надеть его без звезды?

– Сегодня можно, – решил отец.

– Хочешь, пришью по-быстрому? – предложила я. – Сделаю, как надо.

– Нет, – сказал Дав, – дайте мне хотя бы сегодня еще побыть самим собой.

Когда он открыл калитку и вышел на улицу, мы все впятером удивленно смотрели ему вслед, как будто видели в нем что-то совершенно необыкновенное.

Бутылочка

Брат внимательно рассматривал маленькую бутылочку – простой аптекарский пузырек, – которую держал в руках. В ней была коричневая жидкость.

– Ты болен? – спросила я.

– Нет, – отвечал он, – с чего ты взяла?

– А вот у тебя какое-то лекарство.

– Это на завтра, – объяснил он.

– От… от нервов? – опять спросила я.

– Нет, от другого, – ответил он.

– Это опасно? – спросила Лотта.

– Может быть. – Он откупорил пузырек и понюхал.

– Оно тебе поможет? – спросила она.

– Кто бы знал… – сказал Дав и, сунув пузырек в карман, вышел в сад, поднял маленький камешек с гравийной дорожки, швырнул его через ограду. Я пошла за ним в сад, потому что там стоял под зонтиком мой шезлонг. Мне пока не разрешали бывать на солнце. Самое большее – открыть ноги. Я переставила шезлонг так, чтобы освещались только ноги.

– Как долго все это тянется, правда? – сказала я Даву, который стоял спиной ко мне и молча смотрел перед собой.

– Что долго тянется? – спросил он.

– Да моя болезнь, – ответила я. – Надоело валяться.

– Будь довольна, что тебе стало лучше.

– Ты заболеешь от этого? – спросила я.

– От чего?

– Ну… от лекарства, – нерешительно сказала я.

Он пожал плечами.

– Может, и заболею, – сказал он, – только деваться некуда.

Он повернулся и ушел в дом.

На следующий день они с отцом – как и все мужчины-евреи Амерсфорта – должны были явиться на комиссию по отбору людей для отправки в трудовые лагеря. Отец надеялся, что его признают негодным. У него была кожная сыпь, которая за последние дни сильно увеличилась. «Вот увидите, меня не возьмут», – уверял он. По-моему, он принимал какие-то меры, чтоб болезнь обострилась. Дав тоже искал способ не попасть в трудовой лагерь. Как только стало известно о трудовой повинности, он обошел знакомых и через несколько дней сообщил нам, что достал нужное средство. Вначале я не поняла, какое отношение к этому имеет небольшая аптечная бутылочка. Мне казалось, что лекарства могут только возвращать здоровье.

Из комнаты Дава донеслись звуки скрипки. Давно я не слышала, как играет брат. Я приподнялась в шезлонге и заглянула в окно. Он стоял посреди комнаты и импровизировал чардаш. Лотта сидела и смотрела на него. Дав слегка наклонил голову вперед, так что волосы упали на лицо. Видно было только, как пальцы скользили но струнам. Я снова улеглась в шезлонг и стала слушать игру, но внезапно музыка оборвалась, а немного погодя хлопнула крышка скрипичного футляра.

На следующее утро я увидела пузырек в ванной комнате. Осторожно откупорила его. Пахло чем-то горьким. И тут я заметила, что из него уже немного отпили. Пузырек был самый обыкновенный, каких много стояло в нашей домашней аптечке, но без этикетки.

В полдень пузырек стоял на том же месте, только был совершенно пуст, и пробка лежала рядом. Когда я спускалась в сад, брат как раз поднимался по лестнице. На верхней ступеньке он повернулся и пошел вниз, а снизу, не останавливаясь, опять стал подниматься по лестнице. Он был бледен, на лице выступил пот.

– Уже действует? – спросила я.

– Да, – буркнул он, снова поднимаясь по лестнице.

– Это что же, обязательно сломя голову бегать вверх и вниз?

– Совершенно обязательно. – Он секунду постоял наверху и снова быстро побежал вниз. – Вниз еще ничего, а вот наверх карабкаться трудновато.

– Долго еще тебе мучиться? – спросила я.

– Сейчас пойдем, – ответил он.

Отсутствовали они долго.

– Уж не задержали ли их, – забеспокоилась мама.

– На комиссию вызвали очень многих, – сказала я.

– Только бы помогла эта бутылочка, – добавила Лотта.

Они вернулись через несколько часов. Вид у Дава был еще более измученный, но и он, и отец находились в приподнятом настроении, потому что обоих забраковали.

– Что сказал доктор? – допытывалась Лотта.

– Ничего особенного, – ответил Дав, – только признал меня негодным к работе в лагере.

Он лег на диван. Голова его была взлохмачена, под глазами виднелись темные круги.

Однажды я уже видела его таким, несколько лет назад. Он учился тогда в Роттердаме, и, когда отец как-то неожиданно приехал его навестить, оказалось, что уже больше недели Дав беспробудно пьянствует. Отец привез его домой. «Эта пьянка, – сказал он, – сущая погибель для здоровья».

Одна рука у брата безжизненно свисала с дивана, рубашку он расстегнул.

– Всего-то несколько капель, – простонал он.

Фотографии

Через несколько дней Дав окончательно избавился от вредных последствий коричневого лекарства. Все это время Лотта без устали сновала из кухни в спальню и обратно, утешая его всевозможными лакомствами, а мама давала ей всевозможные советы.

– Давай ему больше молока, оно очень помогает в таких случаях, – говорила она, как будто сама часто сталкивалась с подобными случаями.

– Дайте ему вылежаться, – сказал отец.

А вскоре Дав поправился и сошел вниз, в общие комнаты. Правда, еще долгое время брат выглядел очень плохо. И все-таки он вместе со всеми пошел к фотографу, чтобы заказать свой портрет.

Началось это с мефрау Звахерс.

– Мы все сфотографировались, – сказала она моей маме однажды утром, когда зашла к нам выпить чаю. – Мы с мужем, дети. Знаете, ведь потом так приятно будет вспомнить. Кто знает, что с нами случится, а так хоть карточки останутся.

Мама согласилась с ней.

– Нам тоже надо сфотографироваться, это хорошая мысль.

– Тогда пойдемте в ателье к Смелтингу, – решил отец. И добавил, обращаясь к нам: – Постарайтесь получше выглядеть.

– Я не очень-то фотогенична, – сказала я. Мне не хотелось идти со всеми.

– При чем здесь это? – сказала мама.

– Ну правда, у нас ведь и так много снимков. Полон альбом.

– Там почти сплошь любительские карточки, на отдыхе, – возразила мама. – Давнишние.

– Зато естественные, интересные, – сказала я. – Не сравнить со студийными фотографиями.

– Смелтинг делает вполне хорошие портреты, – сказала мама.

Фотографироваться я не собиралась, но все-таки пошла вместе с ними. Лотта надела новое летнее платье. Свои иссиня-черные волосы она старательно взбила в пышную прическу. Они с Давом позировали Смелтингу, сидя на одной скамеечке.

– Смотрите на мою руку, – сказал фотограф и высоко поднял руку, брат с женой посмотрели на нее. – Теперь прошу улыбку, – продолжал менеер Смелтинг. Они разом улыбнулись. – Благодарю вас, – сказал он. – Следующий!

Мои родители тоже смотрели на его руку.

– Улыбайтесь веселей, – говорил фотограф. – На снимке надо выглядеть жизнерадостным и веселым.

– Я приду в другой раз, – сказала я.

Для менеера Смелтинга настала горячая пора. Поголовно все вдруг надумали фотографироваться. К нам то и дело заходили знакомые, показывали свои фотографии. Все снимались в одинаковых позах. Каждый смотрел на руку фотографа и каждый улыбался.

Однажды после обеда мама решила навестить мефрау Звахерс и кстати показать ей наши портреты. Но не прошло и получаса, как она вернулась расстроенная.

– Они уехали. Семейство Звахерс в полном составе скрылось от немцев. Соседи мне сказали. Все имущество Звахерсы оставили здесь. Я обошла весь дом. Комнаты выглядели так, точно хозяева никуда не уезжали.

Так мы в первый раз услышали, что некоторые люди скрываются от немцев.

– Куда же они уехали? – недоумевала я.

– Наверно, куда-нибудь в деревню, к крестьянам, – ответила мама. – Мефрау Звахерс ничего мне об этом не говорила.

– Еще бы, – заметил отец, – о таких вещах не трезвонят.

– Надо же, – удивлялась мама, – уехать и оставить без присмотра все свое добро!

– Уезжая в отпуск, тоже оставляют все дома, – сказала я.

– Ну и что? Тогда по крайней мере знаешь, когда вернешься, – возразила мама и добавила: – Да еще с четырьмя детьми. Как же это можно ничего не взять с собой?

– Скрываться, уйти в подполье, – сказала я отцу, – это, по-моему, все равно что добровольно уйти из жизни.

– Может быть, они правы, – ответил отец. – Сейчас ничего нельзя сказать.

– Мне так хотелось показать им наши фотографии, – огорчилась мама. – Кто знает, надолго ли они уехали.