Текст книги "Вечер в Муристане (СИ)"
Автор книги: Мара Будовская
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Новый Год никто отмечать не собирается. Дедамоня не для того ехал в Израиль. Мама в новогоднюю ночь будет в самолете, папа – на дежурстве. Мы решили встречать впятером – Вадик с Сонькой, Натик со скрипачкой и я. Скрипачка настаивает на том, что Сильвестр надо встречать в баре. Мы сказали, что никакого Сильвестра не знаем, а праздник будем встречать дома с хлорвиниловой елкой из багажа Полотовых.
Сонька участливо поинтересовалась, не хочу ли я пригласить подружку.
Я сказал, что не прочь пригласить Талилу из окна, но мы с ней не представлены друг другу. Сонька сказала, что ее приглашать не стоит, а то будут неприятности. Второй раз я уже слышу про эти неприятности. Сколько я ни допытывался, но больше Сонька ничего мне не рассказала.
Та–ли–ла: кончик языка отталкивается от зубов, чтобы совершить путь в три шажка вниз по небу. Та. Ли. Ла.
Она, конечно, не нимфетка. Нимфа.
Скоро отсохнет моя правая рука…
Январь 1991 года
Вот и истекли сроки всех ультиматумов. Америка бомбит Ирак. По телевизору велели примерить противогазы. Мы примерили. Очень смешно.
В университете отменили все лекции. Ломброзо закрыл офис.
Переждать войну у родителей мы наотрез отказались. Сонька с Полотовым – потому что не в силах оторваться друг от друга. Я – потому что хочу во время войны поработать над усовершенствованием своего метода. Монохромная съемка при резком освещении не всегда уместна. Кроме того, я не хочу удаляться от загадочной Талилы. Ключ от офиса я взял у Соньки и скопировал в мастерской.
Весь день готовили герметично закрытую комнату, в соответствии с распоряжениями Службы Тыла. То есть – заклеили окно в Сонькиной спальне полиэтиленовой пленкой. Под такой пленкой Бабарива на даче выращивала помидоры.
Едва мы уснули, началось. Завыли сирены, мы бросились к Соньке. Вернее, это я бросился – Вадька уже был на месте. Кое–как натянули противогазы, и тут выяснилось, что забыли принести мокрую тряпку, чтобы закрыть щель под дверью. Я, как был, в противогазе, бросился за ведром и тряпкой. Пока я наливал воду, раздалось несколько взрывов. Потом еще один, наш дом тряхнуло. Из окна кухни вылетело стекло. Закрылись мы в комнате, тряпку мокрую под дверь положили. Сидим. Радио нет – отнесли в бомбоубежище. Телевизор в гостиной. Полотов пытается поцеловать Соньку. Оба в противогазах.
Решили сидеть, пока не дадут сигнал отбоя. Говорить в противогазах не очень–то удобно. Получается какой–то бубнёж. Тут зазвонил телефон. Его мы тоже забыли принести, хоть он и беспроводной. Что делать? Идти за телефоном по зараженной газами квартире? Решили не рисковать.
Короче, плохо нас учили гражданской обороне.
Когда дали отбой, сбегали в бомбоубежище за радио и в гостиную за телефоном. В бомбоубежище сидел старший по подъезду и раскладывал пасьянс. Он и нас туда звал. Сказал, что Саддам не посмеет кинуть в нас химическую боеголовку. Но мы в бомбоубежище не пошли, а легли спать втроем в Сонькиной кровати. Полотов, собственник, лег посерединке. Он обнялся с Сонькой, а я – с противогазом.
Через пару часов опять завыло. Но радио уже было с нами. Пресс–секретарь армии, Нахман Шай, разговаривал с народом. Сначала сказал, что надо оставаться в противогазах. Потом посоветовал всем успокоиться и попить водички. В противогазе, что ли, ее пить?
Утром по улице прошла бригада стекольщиков. Еще ходили оценщики ущерба, но мы в них не нуждаемся. Подумаешь, окно вылетело. Новые стекла мы тут же заклеили крест накрест, как в фильмах про войну. Потом чета Полотовых завалилась спать. А я пошел прогуляться.
Все вокруг закрыто – город на чрезвычайном положении. Мирное население просят не покидать свои дома. Сказали, что ближе к вечеру откроют магазины, чтобы граждане запаслись провизией.
Пустой город принадлежит кошкам. Кошки здесь худые, мелкоголовые, вовсе не хорошенькие. Наверное, они остались еще от египтян. Машин почти нет. Воздух чистый, как в Йом Кипур. Пахнет морем. Я подхожу к дому Талилы. Ее окна, слава богу, целы.
Две вещи происходят со мной: непонятная война и непонятная любовь.
Январь 1991 года
Ну вот, все уже привыкли к чрезвычайному положению. Город понемногу ожил. Все ходят по улицам, ездят в автобусе, сидят в кафе, неся на бедре картонную коробку с противогазом. Коробки эти покрылись надписями и наклейками. У Сони красуются вырезанные из газеты Саддам, Горбачев и пресс–атташе армии Нахман Шай. Полотов наклеил себе вырезанную из старого «Огонька» «Гернику» Пикассо. Я из того же «Огонька» вырезал плакат «Родина–мать зовет».
Спим мы втроем. Воду в ведре меняем раз в сутки. (Не считая одного случая, когда тревога затянулась, и Вадька туда пописал.) Все родители очень за нас переживают. Даже Натик звал переехать к Ломброзо, но мы отказались. Сам Ломброзо с беременной женой уехал в Италию. В его замке царит теперь скрипачка. Натику она надоела, но он, видите ли, не может бросить ее в военное время.
Я сжалился над Катериной и написал ей письмо. Понимаю, что из–за этой войны она на самом деле за меня волнуется. Письмо Тае у меня никак не выходит – правая рука отказывает.
Я погрузился в работу – у меня же есть ключ от офиса. Оказалось, что не все конторы в нашем здании закрыты. Работает банк. Открыто адвокатское бюро «Ротштейн и Гольдштейн». Сидит у входа охранник с пистолетом. Натирают полы уборщицы, забросив противогаз на ягодицы.
В конторе окна не загерметизированы. По крайней мере, сегодня я открыл окно. Талилы на кухне не было. В обеденный перерыв я вижу ее в наших коридорах. Очевидно, у адвокатов и банковских служащих аппетит не может отбить даже Саддам Хуссейн.
Днем обстрелов, как правило, не бывает. Cегодня, как раз в обед, завыло. Я бросился в бомбоубежище. Но сначала запомнил все файлы на компьютере – от попадания может выбить свет и тогда вся работа насмарку. Я бежал вниз по лестнице, когда прозвучали два довольно близких бума. Бункер уже закрыли, задраили герметичную дверь – я опоздал. Но не только я. В железную дверь о семи замках, рыдая, билась Талила. Упаковки с обедами валялись вокруг – печеная форель плавала в чечевичном супе, неподалеку высился лес фаршированных артишоков. Истерика – понял я. Где–то совсем рядом грянул взрыв.
Я подошел к ней, попробовал успокоить. Но, похоже, она решила разбиться насмерть об эту проклятую дверь. И разбилась бы, если бы не я.
Когда дали отбой, мы все еще целовались. Никогда не было у меня такого поцелуя и не будет. Думаю, от этого поцелуя Саддам должен вывести войска из Кувейта и зачехлить свои ракетные установки, Горби должен развалить СССР и уйти писать мемуары. Арафат должен удавиться на своей куфии в палестинскую клеточку.
Мы удрали оттуда, не дожидаясь, пока из бункера вырвутся голодные адвокаты.
У нее дома пахло чабрецом, укропом и горьким миндалем. Постель отдавала лавандой. После ускользающей Таи, с которой никогда не уверен, что она – это и на самом деле она, Талила казалась непреходящей константой, вечностью. Будто сначала была Талила, а уж вокруг нее создали остальную Вселенную.
Потом она кормила меня обедом. Божественным обедом… Я даже не спрашивал, что это за блюда. Не хотелось называть вещи своими именами.
– Спасибо, что помог мне, – сказала она, – Я ведь из Кирьят – Шмона. Ну, ты понимаешь.
– Не понимаю, – говорю.
– А, ну да. Ты ведь тут недавно. Кирьят – Шмона – это город такой на северной границе. Он все время подвергается обстрелам с ливанской территории. Все детство они меня забрасывали «катюшами». Я лучше помню интерьер бомбоубежища, чем нашей детской. Поэтому, сразу после армии я поселилась тут, в Тель – Авиве. И на тебе – опять.
– А почему ты сейчас не уедешь домой, – спрашиваю, – Там ведь спокойно.
– Не могу. Я тут связана обязательствами.
– В смысле – обедами?
– Да нет, это другое. Я тебе потом расскажу.
– Расскажи, пожалуйста, сейчас. Меня и так все пугают неприятностями, связанными с тобой.
– Какими неприятностями?
– Не знаю. Все говорят. Ты мне давно нравишься, но мне все твердят про неприятности, вот я и держался на расстоянии.
– Хорошо, я расскажу. Обычно я не рассказываю, пока не уверена. Но ты мне помог. И ты мне тоже нравишься.
И она мне рассказала. Когда она переехала в Тель – Авив, подрабатывала, где только могла. Выводила чужих собачек, мыла окна, заправляла бензобаки. Наконец, ей подвернулась работа официантки в зале торжеств.
Как–то раз там справляли свадьбу, и за одним из столиков сидел пожилой адвокат Рами Гольдштейн с супругой. Пока супруга ушла попудрить носик, Рами не растерялся, и за добрые чаевые вытащил из официантки телефончик.
Он взял ее на содержание. Снял квартирку напротив своей конторы, чтоб недалеко бегать. И начал бегать. Тут его лучший друг и коллега Габи Ротштейн, с которым делили танк еще во время войны Судного Дня, а потом вместе учились, открыли адвокатскую контору, и вообще, дружили семьями, заявил, что он тоже хочет пользоваться девочкой. По–честному, на паях.
Рами, как ни был влюблен, другу и компаньону отказать не смог. Талилу они убедили (не иначе, методом математической индукции), что где один, там и двое. Она согласилась, но цену подняла.
С тех пор прошло пять лет. Ротштейн из адвокатов выбился в депутаты парламента, оставив компаньону на память лишь фамилию для вывески. Оба друга постарели и поутратили мужскую силу. Тем не менее, они не забыли Талилу, навещают ее и любят. Очень ее опекают. Они разрешают ей заниматься любимым делом, помогают с поставками продуктов и оснащением кухни. Они отправили ее учиться на шеф–повара. Они даже разрешают ей заводить романы. Единственное условие – избранника должны одобрить депутат с адвокатом. Для этого назначается «родительское собрание» – пайщики приезжают к Талиле, сюда же приглашается и претендент для смотрин.
Да, и еще – между друзьями существует договоренность – тот, кто первый овдовеет, женится на Талиле. Почему они так уверены, что жены уйдут в мир иной раньше них?
Несмотря на шок от услышанного, я согласился быть предметом обсуждения на «родительском собрании».
Февраль 1991 года
Никто уже и не представляет себе, как это он раньше жил без противогаза на боку. Мы поменяли тактику нашей гражданской обороны. Сначала решили спускаться в бомбоубежище. Все равно боеголовки конвенциональные. А потом вообще плюнули, продолжаем спать под вой сирен.
Спасибо Америке – подарили нам установки «Патриот». Они сбивают ракету в воздухе. Это, несомненно, снижает опасность прямого попадания – осколки сыплются помельче, но зато в удвоенном количестве.
В моих, как я их называю, псевдофильмах, появились полутона (пока, увы, монохромные – белые пиксели россыпью среди черных, черные – среди белых). Всего за неделю я нарисовал сцену нашего с Талилой поцелуя под дверью бункера.
Она принесла мне обед, я усадил ее перед компьютером и показал это произведение. Фильм произвел на Талилу впечатление. И тогда я показал ей эротический сон из мультика. Она смотрела фильм, а я ел рыбу «принцесса Нила» в сливочном соусе с артишоками и кедровыми орешками, и смотрел на нее.
– Нормальные компьютеры делают японцы, – говорит она мне, – А ты знаешь, что в жизни я не умею так танцевать?
– Это я за тебя танцевал, – отвечаю.
– Это твой зайн за меня танцевал. Ты этот фильм зайном нарисовал.
– Ну, если этак рассуждать, то весь мировой кинематограф, живопись и литература сотворены этим местом. И еще музыка.
Потом я ей показал окончательный вариант, с измененными чертами лица.
– А почему ты мне лицо изменил? Я не против у тебя в кино сниматься, тем более, что для этого и делать ничего не надо.
– Это была идея моего шефа. Он, как я понимаю, испугался твоих женихов.
– Не женихов. Все здание считает, что я внебрачная дочь Гольдштейна. Он–то у всех на глазах, в отличие от Ротштейна. Плюс к тому, он мне помог с бизнесом.
Я не мог вынести, что она говорит про бизнес и про своих Краснокаменного и Златокаменного, и завалил ее прямо рядом с компьютером на стол. Мы не рассчитали амплитуды и вляпались в остатки сливочного соуса, но это были счастливые моменты жизни. Талила тоже осталась довольна.
– Война кончится – назначим родительское собрание, – сказала она, застегивая кофту.
Март 1991 года
Война кончилась в Пурим – праздник освобождения еврейского народа. На университетском кампусе настоящий День Победы – все разгуливают веселые, в карнавальных костюмах и с израильскими флагами.
Потери в этой войне составили четыре человека. Один мужчина погиб от прямого попадания снаряда, двое пожилых людей скончались от сердечного приступа, и трехлетняя арабская девочка задохнулась в противогазе, неправильно надетом матерью.
Мы содрали с окон клейкую ленту.
Ломброзо, вернувшись из Италии, устроил костюмированную вечеринку на своей вилле. Играли Пуримшпиль. Ахашвероша играл сам Якопо, Мордехая – Бумчик, Амана – Цурило в костюме Саддама Хуссейна, Вашти – Изабелла Евсеевна, царицу Эстер – Сонька.
В разгар веселья Сонька с Вадькой объявили о помолвке и пригласили всех на свадьбу, которая должна произойти в Лаг – Баомер.
А после вечеринки мне позвонила Талила и пригласила на родительское собрание в следующую пятницу. Велела приходить буднично одетым, без цветов и подарков. Главное – убедить клиентов в том, что я не собираюсь на ней жениться. Не готов, слишком молод, еще не встал на ноги, и вообще.
Март 1991 года
Они пришли вдвоем, поцеловали по очереди в щеку Талилу, пожали мою протянутую руку. Два пожилых еврея, преуспевающих, усталых, безуспешно молодящихся. Они чуть моложе Дедамони.
Впервые мне стало неудобно в этой ситуации.
Они спросили, откуда я приехал, где учусь, кем работаю и сколько зарабатываю. Два отставных Санта – Клауса. Спросили, что мне нравится в Талиле. Потом спросили, как мы познакомились, на что Талила ответить мне не дала, а выпалила, что я, мол, прикрыл ее своим телом от осколка СКАДа. Зачем ей это вранье?
Пили кофе. На десерт наша девушка подала нечто необыкновенное под названием терамису. За чашкой кофе депутат произнес речь о необходимости решить первоочередные задачи по приему новых репатриантов и интеграции их в израильское общество. Я понял так, что в моем случае эти задачи возложены на Талилу. Адвокат смотрел на меня, но мимо глаз. Кажется, он изучал мое левое ухо.
Когда Ротштейн закончил свою речь, Гольдштейн переместил взгляд с уха на глаз, и спросил, когда я собираюсь жениться. Я ответил, что лет через десять – не раньше. «Окей» – сказал Гольдштейн. «Беседер» – сказал Ротштейн.
Ушли они одновременно, и было заметно, что это принципиально. А мы с Талилой остались. Она мыла чашки. Я вытирал.
– Талила, можно задать тебе неприятный вопрос?
– Валяй.
– Ты сама считаешь себя проституткой?
– Какая тебе разница? Ты пожалел, что связался со мной?
– Ты превзошла еврейскую традицию отвечать вопросом на вопрос. Ты отвечаешь двумя. Уж будь добра, ответь мне.
– Не считаю. В Талмуде описаны проститутки двух сортов: «зона» и «кдеша». Зона готова оказать интимные услуги любому мужчине за деньги. Кдеша – это храмовая проститутка, которая посвящает свою деятельность какому–нибудь языческому божеству. Я не отношусь ни к тем, ни к другим. Если хочешь отступиться – так и скажи!
– Я сам не знаю, чего я хочу. Я боюсь позвонить тебе как–то раз и услышать, что у тебя нет на меня времени, потому что ты занята Рами или Габи, понимаешь?
И тут я испугался, что она меня сейчас пошлет, и все закончится. Когда человек так влюблен, он не может качать права.
– Ладно, – промямлил я, – все нормально. Пойдем погуляем.
Март 1991 года
Наверное, я неправильно ее люблю.
За неделю нарисовал новый псевдофильм. В кадре Гелла, которая из свежей красавицы превращается в девицу с растрепанными волосами и пятнами тления на шее и на груди. А потом обратно. В главной роли – Талила.
Не могу я ей простить ни Ротштейна, ни Гольдштейна.
Псевдофильмы занимают очень много компьютерного места. На флоппи–диск они не влезают. С работы их не унести. Если Ломброзо меня выставит, я останусь не только без псевдофильмов, но и без своих программ, которые я разработал, чтобы их делать и озвучивать. Я озвучиваю их своим голосом, а потом меняю тембр, хоть на женский или детский. Это оказалось даже легче, чем рисовать изображение.
Что касается изображения, я уже научился его довольно достоверно раскрашивать.
Еще я записался на курсы геометрической оптики, без этого, чувствую, уже никуда. Картинка без аберраций мертва, а придумывать их самому тяжело.
Получил от Катерины ответ на письмо. Слава Богу, ни одного признания в любви. Пишет, что беспокоится за нас из–за бомбежек. Про Таю ни слова.
А я даже рад.
Шоу двойников
– Итак, победительницей конкурса Мисс Младосибирск‑92! Обьявляется!
Катерина, в левой руке которой потела узкая ладошка Лариски Черняевой, а в правой – дрожала мощная длань Ядвиги Ржечицкой, была абсолютно спокойна. Режиссер действа строго–настрого велел финальной тройке взяться за руки как водится на заморских конкурсах, и она, одна–единственная вспомнив об этом, схватила лапки товарок по несчастью.
– Екатерина Порохова, студентка Младосибирского Государственного Университета!
Одновременно с этой вестью в Катеринин мозг вонзились два болевых сигнала – от щипка тыльной стороны ладони левой руки и от сжатия неимоверной силы руки правой. Боль от сжатия усиливалась еще и тем, что на среднем пальце королевы красоты было надето кольцо. Прокляв все на свете, Катерина улыбнулась, поприветствовала публику, изящно наклонилась, чтобы надели ленту и корону, еще раз поприветствовала. Приняла ключи от машины. Возле нее замелькали мэр, телевидение, какой–то хмырь в розовой кружевной сорочке, потный фотограф в отяжеленном разной фотографической всячиной жилете. Потом все отправились на фуршет, накрытый тут же, в театральном фойе. Там сверкали шампанским фужеры, красовались бутерброды с икрой и семгой, били по глазам декольте, украшенные поддельными блестяшками и мужские животы, на которых не висели, а лежали галстуки. Из двери репетиционного зала выскользнула стайка актеров. Среди них была и Таисия Фрид. Актеры, с трудом скрывая раздражение, пробивали себе путь по свободному от столов краю фойе. Катерина, разбрызгивая улыбки, направилась сквозь жующих навстречу Таисии. Она и сама не могла ответить себе, зачем делает это – чтобы спросить, как здоровье Таи и Риночки, или чтобы в короне королевы красоты отпраздновать женскую победу над Таей без косметики и в сером свитере.
– Тая! Подожди. – воскликнула она, когда расстояние позволило Тае услышать ее.
– Привет, Катя. – остановившись, произнесла Тая обычным тоном руководительницы драмкружка. – Поздравляю. – она перевела взгляд на корону.
– Спасибо. Как ты? Мишка пишет?
Тут к ним подскочил кружевной хмырь, и сказал, что он просит прощения, но у него через два часа самолет, а ему срочно необходимо провести переговоры с госпожой Пороховой. Кружевной схватил Катю за локоть и повлек в кабинет главрежа. Вопрос о Мишке повис в воздухе.
Мишка писал. Почтальон, следуя Таиным указаниям, запихивал эти иностранные письма не в почтовый ящик, а под дверь Таиланда, в холодные сени. И еще прутиком проталкивал их поглубже. Тая приходила раз в месяц, прочитывала все письма скопом. Мишка писал, что придется подождать, пока он не обоснуется, не встанет на ноги и не обретет собственный угол, куда можно было бы привезти их с Риночкой, самых родных и любимых.
Тая складывала его письма в коробку из–под австрийских сапог, к пачке Мишкиных фотографий в выпускном костюме. Перебирала все это, плакала. Потом вытирала пыль, мыла пол, и уезжала домой, в четырехкомнатную благоустроенную квартиру главного режиссера драмтеатра, господина Лазарского. Там она уже почти два года играла роль жены, а в Таиланд приезжала, как на могилу своей дурацкой любви к юнцу Фриду. Лазарский признал дочь своей, и беспрестанно надоедал Тае требованием пойти в ЗАГС и переписать ребенка на его фамилию, но Тая все тянула и надеялась, что он об этом забудет.
А он мог бы уже и забыть – забот хватало и без Риночкиной метрики. Театр понемногу разваливался. Последние недели на сцене и в репетиционных залах мелькали голые ноги соискательниц титула, да пластмассовые бусы режиссера–постановщика.
Лазарский из окна, выходящего в фойе, видел, как актеры проходят мимо новых русских животов и столов со снедью. Видел он, и как его жену окликнула новоиспеченная королева. Видел и типа в гипюровой рубахе а-ля Евтушенко, ухватившего мисс за локоток и повлекшего за собой. Через минуту тип без стука вошел в кабинет и попросил господина Лазарского спуститься в фойе.
Кружевной–гипюровый усадил Катерину в кресло для посетителей, затараторил, расхаживая по кабинету.
– Слушайте, Катенька. У меня нет времени. Меня зовут Степан Орлов. Я – продюсер. Я предлагаю вам контракт. Это не просто шоу двойников. Это – эксклюзив. Выступления в Москве и Ленинграде с самой Фелишией Фурдак. Встреча со зрителями, дефиле, интервью. Ваша роль – в дефиле. Сначала будете выходить с Фурдак по очереди, потом вместе. Неделю поучитесь ходить, как она. Гонорар в долларах. Вот их число.
Орлов взял с режиссерского стола листок и ручку, написал сумму и протянул Катерине.
Катерина посмотрела на число, длинное, как слово.
– Дайте мне копию договора, я должна ознакомиться.
– О, ваш ум соответствует вашей красоте! То есть, наоборот, не соответствует. Что ж. Вот контракт. Подпишете – вышлете мне копию через факсимиле.
«Точно Лиходеев свою подпись в «Варьете» из Ялты» – подумала Катерина.
Отличить Фурдак от Пороховой можно было только по зубам. Фурдак улыбалась белоснежными наклейками из металлокерамики, а Катерина – своими родными зубами, цвет которых отличался от снега на несколько тонов.
Фурдак почему–то полюбила Катерину. Может быть, потому что Катерина говорила по–английски и была воспитана, а Фурдак ожидала от русской совсем другого. А может, это была любовь Нарцисса к своему отражению с желтыми зубами.
После первого выступления, когда выяснилось, что Фурдак поселили в апартаменты, переименованные из «брони ЦК» в «президентский люкс», а Пороховой достался гораздо более скромный номер, Фелишиа настояла на том, чтобы Порохову перевели к ней, во вторую спальню.
– Я всегда знала, что существуют параллельные миры – сказала Фелишиа, отхлебнув шампанского, когда обе феи уселись с ногами на диван в гостиной.
– Параллельные не пересекаются, – отвечала Катерина, – мы живем с тобой в одном мире. Просто в этом мире лекала иногда повторяются. Впрочем, это уже описано в литературе.
– «Принц и Нищий»?
– Да. И еще Набоков. «Отчаяние».
– Не читала.
Наполнили бокалы. Выпили.
– И все–таки, я, ты уж прости меня, не могу понять одну вещь. – с трудом выговаривала по–английски Катя, когда вторая бутылка шампанского опустела, – Вот, скажем, Альберт Эйнштейн с двойником – понимаю. Че Гевара с двойником – понимаю. Мэрил Стрип или там Алла Пугачева с двойником – понимаю. А Фелишиа Фурдак с двойником – не понимаю. Какая между нами разница? Ты что – Эйнштейн?
– Из нас двоих скорее ты – Эйнштейн.
– Ну, скажи, какая разница между двумя куклами Барби? Не считая наклепок на зубах?
– Куклы Барби, кстати, бывают настоящие и поддельные. У настоящих на шее под волосами – фирменное клеймо.
– Я не про Барби вообще–то, а про нас.
– А я – про Барби.
После заключительного выступления Катерину задержал Степан Орлов и предложил проехать с ним к одному очень влиятельному лицу, которое так впечатлилось показом мод, что захотело пригласить одну из девушек к себе. И, ясное дело, выбрал Екатерину, потому что она умеет говорить по–русски.
– А в контракте это у нас прописано? – спокойно спросила Екатерина.
– Не прописано. Но за это – отдельная плата. Не обижу.
Он написал на каком–то обрывке сумму, вдвое превышавшую гонорар за выступления. У него не было ни малейшего сомнения в том, что Катя согласится. Она производила впечатление современной расчетливой девицы без комплексов. Тут к ним подошла Фурдак, оттолкнув одним пальчиком своего охранника, а другим – орловского. Катерина невозмутимо объяснила ей, в чем дело, и протянула обрывок.
– За такую сумму я и сама не прочь поехать.
Утром Фелишиа рассказывала Катерине, как Лицо никак не могло сообразить, кого ему привезли, какие гримасы строил Лицу Степан, как Лицо разозлилось, что ему подсунули недоступное по политическим соображениям тело, и как при этом ему пришлось разыгрывать гостеприимного хозяина и развлекать девушку.
– А кто это? Что за лицо–то? – допытывалась Катерина.
– Не могу тебе сказать. Я им по собственной инициативе дала подписку о неразглашении, чтобы нам с тобой легче жилось.
– И правильно. Но не думаю, что это поможет. Орлов меня теперь убъет.
– Не убъет. Во–первых, не ты отказалась, а я перехватила у тебя заработок. Во–вторых, в глазах этого, так сказать, лица, Орлов просто слегка перестарался. Вот, кстати, держи гонорар. Хоть зубы себе отбелишь. – Фелишия выложила на стол тугую пачку.
В последний вечер опять пили, но не шампанское, а коктейли. Фелишиа не хотела расставаться с Москвой и со своим отражением. Захмелев, она утрясла свои юридические отношения с миром, протянула Катерине листок:
Я, Фурдак Фелишиа, разрешаю Пороховой Екатерине пользоваться моим лицом, ногами, бедрами, талией и грудью по ее усмотрению
Ф. Фурдак.
Утром приехал Орлов. Никого не убил. Со смехом рассказал, что Влиятельное Лицо и на самом деле решило, что Семен перестарался. Даже выразило благодарность. Предложило обращаться в любое время.
Фурдак внезапно затормошила Катерину:
– У тебя есть заграничный паспорт? Я тебя заберу с собой в Милан. Сделаем портфолио, найдешь себе работу! Может, даже снимемся вместе!
– Не имеет смысла вам вместе сниматься. Подумают, что на компьютере сделано. – заметил Семен. А мысль, однако, хорошая. Я сам этим займусь. Отстегнете за услуги.
Паспорт с итальянской визой был готов к вечеру. Завтракали девушки в самолете, а обедали в одном из ресторанов в галерее Виктора – Эммануила. Наутро Катерине устроили фотосессию в одном из престижных модельных агентств. Жизнь ушла в ирреальное измерение.