Текст книги "Вечер в Муристане (СИ)"

Автор книги: Мара Будовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Суд‑2

Залы суда, пригодные для просмотра кино– и видеоматериалов все были заняты на много недель вперед. Затягивать тяжбу никто не хотел, и под напором суда с одной стороны, и Ломброзо – с другой, выездное заседание было назначено в Синематеке.

Накануне вечером Миша с Гаей и Бонни–младшим дошли до самого синего моря. Сидели на песке, делали ставки на высоту волн. Проверяли миф о девятом вале. Так и не проверили. Бонни ходил вокруг них, возя ушами по песку. Потом добежал до воды, отпрыгивал от волн. Осторожничая, вошел в воду. Поплыл. Позвали его – ушастая голова даже не повернулась на зов.

– Бонни – Бонни-Бонни – Бонни! Ко мне! Ко мне! Ко мне!

Голова всё удалялась и скрылась на фоне заката.

– Ну, что теперь делать? Ну, куда он уплыл? Ну, за что мне все это?

Гаю обуяла истерика. Миша ходил по берегу. Орал «ко мне, ко мне».

– Слушай, а кого из нас он считает хозяином?

– Пополам. – шмыгнула носом Гая.

– Крикни теперь ты.

Они орали вместе и по отдельности, на иврите и по–русски. Напрасно. Позвонили ветеринару. Тот велел идти домой. Сказал: «Это всего лишь собака». И разослал всем коллегам мейл, чтобы связались с его клиникой, если приведут Бонни Фрида, прошлого года рождения, адрес и телефон хозяев такие–то. Вся эта информация хранится в микрочипе, вшитом под шкурку собаки.

Из–за Бонни перед выездным заседанием они почти не спали.

Зал был переполнен. Участники процесса занимали отдельный ряд. На входе каждому устраивали настоящий обыск. И не зря. Несколько любителей поснимать с экрана на видео пытались просочиться.

Особенно публике понравились те сцены, что намеренно не были включены в прокатную копию: живые шахматы, где среди фигур были Сталин и Троцкий; воробей, отплясывающий на подоконнике профессора Кузмина; Максим Горький и Алексей Толстой, идущие за гробом Берлиоза. И полная версия сцены бала у сатаны, с обезьянами и попугаями, и полная версия полета Маргариты, и погром, учиненный Маргаритой в квартире критика Латунского.

Овация продолжалась минут двадцать.

Лазарский сидел с каменным лицом. Живая Тая уже истаяла из его памяти, превратилась в тело под больничным одеялом, в набор слов. А мальчишка запомнил ее всю – и голос, и лицо, и тело, и ужимки, и вздохи, и взгляды. И воспроизвел, родил заново – живою.

Сема Белкин тряс правую руку Фрида, как когда–то тряс руки других на школьных линейках. «От себя лично… От себя лично…». Бумчик заговорщически подмигивал. Якопо Ломброзо мотал головой, шутливо грозил пальцем. Булгаковед прослезился.

Судья растерянно глядел в рукоплещущий зал. И зааплодировал со всеми. Когда угомонились, он вышел на сцену и объявил:

– Безусловно, фильм является шедевром кинематографа. Но мои сомнения в авторстве не рассеялись. Можно допустить, что уцелевшая копия была длиннее, чем полнометражный фильм, а ответчик оцифровал изображение и внес дополнительные спецэффекты. Это все еще не противоречит авторству Евгения Лазарского.

Зал завыл.

– Прошу тишины, иначе всех удалю! Судебное следствие не завершено. Назначаю следственный эксперимент. Ответчик, Михаэль Фрид, должен на глазах суда и свидетелей продемонстрировать разработанную им технику компьютерного синтеза. Задание, какую изображать сцену и с какими актерами, он получит непосредственно в зале суда. Секретарь, свяжитесь с Фридом по поводу требуемого технического оснащения.

– Александр Александрович! Артист Поляковский! Подождите, мне нужно с вами поговорить.

Фриду пришлось кричать, потому что выбраться из цепкого кружка журналистов с аккредитационными бейджиками не представлялось возможным.

– Правда ли, что вы выкрали фильм Евгения Лазарского?

– Каким приложением вы пользуетесь для создания спецэффектов?

– Сколько времени ушло на создание семичасового произведения?

– Рисуете ли вы видеоигры?

– На какую прибыль вы рассчитываете, если авторство признают за вами?

– Готовы ли вы к следственному эксперименту?

– Почему вы продали фильм Гарри Билдбергу?

– Известно ли вам, что вашим фильмом интересуется Интерпол?

Наконец, при помощи охранников, им с Гаей и Поляковским удалось перейти улицу Ха – Арбаа и усесться за простым деревянным столом в болгарском ресторане «София».

– Сан Саныч, когда я прочел ваше открытое письмо, прямо места себе не находил. Вы уж простите меня.

– Что ж ты молчал? Работу боялся потерять?

– Да. Но не только. Я как раз тогда закончил разработку своей аппликации. На флоппи–диск она не лезла, флэшку тогда еще не изобрели. У меня не было возможности вынести программу с работы.

– То есть, я пострадал из–за этого фильма?

– В общем, да.

– Ну, ради этого фильма и пострадать не страшно.

– Вы тоже подадите на меня в суд?

– Вот еще! Я потом три сезона играл короля Лира. Очень пригодился опыт всеобщего непонимания. Москва рыдала! Но я после твоего ролика чуть не свихнулся. Понимаешь, играю себе Воланда в «Сатане и Большевиках», на иврите. Починяю примус, никого не трогаю, и тут начинается эта предвыборная чертовщина. Но я‑то точно знаю, что это не я! А никто не верит. Я туда, я сюда, в прессу, на радио. Все смотрят, как на придурка. Когда экспертиза звука показала несоответствие, успокоился немного. Бросил играть черта, в Москву уехал. Но, Миша, я очень рад, что магия оказалась с разоблачением. Мозги на место встали. А то так бы и помер, ломая голову.

Суд‑3

Их с Гаей фотографировали, когда они вышли из подъезда. Им совали микрофоны и что–то спрашивали. Чьи–то телевизоры бубнили из окон: «Гениальный мультипликатор уехал в Израиль шестнадцатилетним подростком… живет в бедном квартале Тель – Авива … приобрел известность в узких кругах, как автор рекламных роликов и заставок к сериалам…».

На студии оборону держала Сонька, но к обеду она просто закрыла дверь на ключ, и позвонила Ломброзо, чтобы порекомендовал охранную фирму. Тот прислал охранника в офис и телохранителя Фриду.

Решили уехать в Реховот. Гая за рулем, Миша и крепкий еврейский мальчик, телохранитель Идо – на заднем сидении.

Фрид решил никак к следственному эксперименту не готовиться. И все же, оказавшись в студии, велел Соньке давать ему неожиданные задания.

Понедельник. Принцесса Диана с Мордюковой светски целуются в обе щечки. Продолжительность – тридцать секунд. Время, затраченное на работу – десять часов. Вторник. Иван Царевич в исполнении Ломброзо наблюдает за превращением лягушки в Дженнифер Лопес. Продолжительность – двадцать секунд. Затраченное время – восемь с половиной часов. Среда. Кот в сапогах в исполнении Бумчика просит людоеда-Сталина превратиться в мышку. Затраченное время – семь часов сорок восемь минут.

Накануне суда ужинали у Бабаривы. Приехали и мама с папой. Телохранителя Идо звали за стол, но он отказался. Нес вахту у подъезда, хотя журналисты почему–то решили в Реховот не ехать.

– Для них это глубокая провинция. – усмехнулась Гая, – Если не заграница.

– Ты, Гайка, не рассуждай, а борщ кушай! – прикрикнула Бабарива.

Когда после ужина включили телевизор, стало ясно, куда делись журналисты.

– Техника, разработанная Фридом, помогала формировать общественное мнение. Не только в случае с предвыборным роликом. Она применялась и в новостных программах… Да, идея выдать фильм за русский принадлежит мне. Миша, мой молодой друг, очень талантливый режиссер и мультипликатор, но человек нерешительный. Если бы не я, этот фильм до сих пор лежал бы в столе.

Бумчик (Алкоголист) Чистопольский давал эксклюзивное интервью.

– Вот нахал! – сказала Бабарива.

– Идиота кусок! – взвился Дедамоня.

Третье заседание назначили во Дворце Правосудия, в Иерусалиме. Телевидение размотало свои кабели. Микрофоны разноцветными грибами выросли у трибуны. Несколько телевизионных экранов были развешены по залу. Переводчица – Бетховен ради телевизионных камер выкрасила волосы. Судья надел галстук–бабочку.

– Прошу тишины! Как вы все знаете, сегодня у нас следственный эксперимент. Прошу ответчика Фрида подключить свой компьютер к экранам. Чтобы мы видели на экране, как рождается чудо. Итак, господа и дамы. Вот задание, которое я даю нашему ответчику. Я хотел бы увидеть, как адвокаты обеих сторон фехтуют на шпагах. Ответчик Фрид, приступайте!

Из экранной тьмы соткались две тени в плащах, ботфортах и шляпах. Несколько штрихов – и одна из теней приобрела черты бритого поверенного, а вторая – совьи черты Семы Белкина. В руках у теней появились шпаги, тени задвигались – сначала рывками, затем плавно. Через два часа это уже был черно–белый фильм, состоящий из света и тени, без бликов, полутеней и рефлексов. Еще через час появились полутени, потом цвета, мимика, блеск глаз и шпаг, движение складок одежды.

Много лет Фрид отрабатывал технику компьютерного игольчатого экрана, но никогда не думал, что придется устраивать показательные выступления, как это делают художники по песку. Впрочем, что–то общее есть между игольчатым экраном и столом с подсветкой, на котором рассыпан песок.

Через семь с половиной часов адвокаты фехтовали на экране, как заправские мушкетеры.

– Судебное следствие окончено. – провозгласил судья.

Адвокаты сторон пофехтовали еще немного, теперь уже доводами в судебных прениях, а потом судья объявил перерыв.

Фрид увидел, как сорвался с места Лазарский, рванулся куда–то, где мелькнула защитная форма.

Казалось, что после перерыва в зал вернулось больше народу, чем из него вышло. Телеоператоры застыли за своими камерами.

– Оглашаю решение суда. Суд приговорил: Авторство фильма принадлежит Михаилу Фриду.

Сема Белкин обнял Мишу за плечи и прижался лбом к его груди. В зале ликовали так, будто сборная Израиля попала в финал чемпионата мира по футболу.

– Тишина в зале! – крикнул судья и постучал молотком. – Заседание еше не оконченно. Встаньте, ответчик. Вам понятно решение суда?

– Да, ваша честь.

– Тогда позвольте мне задать еще один вопрос. Я не мог задать его до оглашения решения. Скажите, Михаэль, почему вы использовали в своем фильме образы покойных актеров?

– Не знаю, ваша честь. Может быть, потому что это актеры моего детства, привычные лица на киноэкране. А может быть потому, что кино – это такое искусство, которое оставляет в вечности кусок актерской жизни. Но, скорее всего, из–за самой природы актерской профессии. Дело актера – раздавать время своей жизни другим, придуманным, людям. Жить за них. Жить вместо них. Играя роль, актер умирает. Рождается кто–то другой. У него другое лицо, другая одежда, семья, привычки, возраст, эпоха, характер. Этот, другой, говорит вовсе не те слова, которые сказал бы актер, не превратившись в него. Совершает другие поступки. Делает другие движения. И, наверное, у него совсем другие мысли. Где в это время сам актер, где его личность? Он умер. Актеры в моем фильме не более живы и не более мертвы, чем в других своих работах.

Мишку окружили знакомые и незнакомые. Не было только Бумчика. Победителя обнимали, трясли ему руки, совали визитки, записки, даже цветы. Крашеный Бетховен попросила автограф.

А потом, когда поток поздравляющих схлынул, и зал наполовину опустел, он увидел Таю. Она была совсем еще девочка, солдатка. И даже не простая солдатка, а, вроде, сержант. Он не очень разбирался в «соплях» и «фалафелях». А глаза были его, зеленые. А может быть, так только казалось из–за формы. Так вот чего Лазарский–то крутился!

– Риночка? Рина!

– Папа… Вот… Мама мне дала.

Рина достала конверт с фотографиями юного выпускника, которые Гриша–фотограф принес Тае уже после его отъезда. Еще в конверте было письмо.

Пусть смотрят вопросительно Дедамоня, Бабарива, папа, мама и Гая. Он объяснит им все потом.

– Риночка, поехали домой.

Гая тактично присоединилась к семейству, оставив их наедине в машине.

– Когда мама умерла, я уехала сюда, к тебе. По молодежной программе. Нашла тебя в телефонной книге. Но звонить боялась. Думала, у тебя семья, дети. И тут я, ошибка молодости. Мне мама уже в последние дни сказала. Велела тебя найти. Написала тебе письмо. А когда вышел фильм, я уже в армии служила. Увидела маму, мне даже не по себе стало. А тут еще наши принялись ко мне приставать, не я ли играю. Кличку мне придумали – Маргарина. И я поняла, что это ты. Мама рассказала, какой ты талантливый. И как она мечтала о роли Маргариты. А я, действительно, как Маргарита – улетела из этой проклятой Москвы.

Ехали–разговаривали долго. Когда поднялись в квартиру, стол уже был накрыт, мама, Бабарива и Гая расстарались.

– Ну, герой дня, может быть, познакомишь нас? – грянул отец.

– Итак, Рина, это твой дом. Это твои бабушка и дедушка. И Прабабарива и Прадедамоня. Это Гая, моя будущая жена.

Тут раздался звонок. Звонил ветеринар.

– Нашелся ваш, нашелся. На пляже. Гулял там, пока добрые люди не отвели к ветеринару, чтобы считать чип. Не ко мне, к другому ветеринару. А оттуда уже позвонили мне. Вы–то были недоступны. Кстати, поздравляю с победой. Не беспокойтесь, мои ассистентки его искупали и накормили. Он спит в послеоперационном вольере. Завтра можете забрать. Нет, сегодня уже поздно.

Когда старшие ушли к себе, а Гая и Рина уснули, он сел на кухне и развернул, наконец, листок письма.

Мой любимый, мой ученик, мой однофамилец, мой грех, моя статья уголовного кодекса. Всю жизнь прошу у тебя прощения, и всю жизнь понимаю, что прощена.

Надо было мне подождать пару лет, и выйти за тебя. Испортить тебе жизнь.

Роман – хороший человек. Он заботится о нас. Очень старается мне понравиться. И сожалеет, что бросил меня тогда. Его антипатия к тебе – ревность Сальери к Моцарту. Он – режиссер от папы, а ты – от Бога. Он до сих пор про тебя вспоминает. Он даже успел тогда, в убогонькой вашей школе, изучить твою манеру. На театральных премьерах он часто говорит «А Мишка Фрид поставил бы это так…».

И я помню тебя, и вспоминаю все время. Ты уже совсем другой, взрослый мужчина, лауреат международных конкурсов рекламы. Да, я слежу за твоей карьерой. Я перебираю твои фотографии. Ты на них есть – и тебя нет. Уже через несколько дней ты исчез, растворился, перешел грань. Я читала все–все, что ты писал мне. Но все эти письма были уже не от тебя и уже не мне.

Зеленоглазый, зеленоглазый мой… Рина похожа на меня, что очень удобно в моей семейной ситуации. Но глаза твои. Да ты сам увидишь.

Сейчас я нахожусь в таком месте, которое, вроде бы, есть, но его нет. Мы, населяющие его, скоро исчезнем. Да и сейчас мы живем не здесь, а в своих последних снах. Человек создан для счастья, как птица для полета. И я создана для счастья. И я счастлива. Пока телу больно, врачи выгоняют меня в счастливые сны. Там я пеку тебе оладьи. Там мы сидим в саду. Я качаю коляску. Ты зубришь про «лишних людей». А иногда… Я раздеваюсь донага. Намазываюсь волшебным кремом. И лечу к тебе.

Июнь 2007 года

Тая написала мне письмо. Ко мне возвращаются дети, фильмы и собаки. Кто–то свыше валит на меня то все потери разом, то сразу все обретения.

Рине дали увольнительную по семейным обстоятельствам, и она неделю жила у нас в Реховоте.

Тая когда–то представляла, как моя мама узнает, что стала бабушкой в тридцать семь лет. Мама стала бабушкой девятнадцатилетней внучки в пятьдесят шесть. Но ничего, после первого шока она вошла в роль. Папа горд за Рину и зол на меня. То ли за то, что молчал все эти годы, то ли за то, что промолчал, когда она родилась. А может быть, он зол на себя самого за то, что в предотъездной суете не замечал, что происходит с его сыном. Дедамоня рад. Мама говорит, что когда родился я сам, он такой радости не испытывал. «Может быть потому, что с тобой нельзя было поговорить».

Бабарива почти не удивилась появлению Рины.

– Я знала, что ты пропадаешь у актрисы. Знала, что она родила. Я не первый год живу и не один сериал просмотрела. Опыт есть.

Вот ведь забавно. Одни тратят жизнь на то, чтобы сниматься в сериалах. Другие тратят жизнь на то, чтобы их смотреть. И никто из них не живет своей настоящей жизнью.

Кто живет настоящей жизнью, так это Бонни. В море сплавал, бомжевал, вернулся. И тут у него пробудилось либидо. Все диванные подушки превратились в половые – в прямом и переносном смысле. Он нежно берет их зубами за угол, стаскивает на пол, и…

Я сделал Гае официальное предложение. Она согласилась.

Прощай, мой психиатр. Я больше не буду писать дневников. Мне не хватит на это времени. Начинается Моя Настоящая Жизнь!

Август 2007 года

Привет, психиатр! Ты удивлен? Хотя нет, ты же видел, что предыдущая страница – еще не последняя. А я так хотел верить в обратное.

Я был поглощен общением с дочерью, предстоящей свадьбой, оформлением авторских прав на фильм и на программу «Pin Screen». Сема Белкин занялся юридической стороной дела. Натик – вопросами бизнеса. Программу надо продавать компьютерной фирме, чтобы они присоединили интерфейс и выпустили продукт для коммерческого распространения. И не продешевить при этом. Навалилась куча работы. Меня приглашают даже в Голливуд, дорисовать какой–то боевик, главный герой которого умер от передоза, не доснявшись. Принял в студию новых мультипликаторов. И журналисты все–таки до меня добрались. Интервью, съемки, фотосессия с Гаей и Бонни на улицах Флорентина.

А Бумчик после своего эксклюзивного интервью не только в суде, но и на работе не появлялся. Соньке позвонил, сказал, что плохо себя чувствует. Я пытался до него дозвониться, помириться, сказать, что не сержусь, – не отвечает. Сонька пыталась – тот же результат. Наконец, Аракел сказал мне, что Бумчик в реанимации. Я в больницу – к нему не пускают. А через пару дней звонит Ломброзо и сообщает, что Бумчик скончался.

Хоронили его в Иерусалиме. Похоронами занимался Ломброзо. Должен бы я, но он как–то перехватил инициативу. Есть люди, которые не теряются ни в каких ситуациях. Могут принять роды, закрыть глаза покойнику, прекратить чью–то истерику, вставить карандаш в зубы эпилептика. Я к таким людям не отношусь.

Ну, не был я к этому готов. Думал, проклятье миновало, и мы победили, и все вернулось, и бумчикова печень восстанавливается под действием лечебного голодания и алкогольного воздержания.

Народу было довольно много. Бумчик, как многие пьяницы, легко сходился с людьми. Произносились речи. Когда опустили тело в могилу, Булгаковед вымолвил: «Жизнь нас жует, а смерть – глотает».

А на следующее утро после похорон я вышел из подъезда во Флорентине погулять с Бонни. Туман был такой густой, каких в Тель – Авиве не бывает, разве что в Лондоне. Из припаркованного за слоем белесой дымки автомобиля вышел сонный Идо.

– Михаэль, вас хочет видеть один человек. Садитесь в машину.

– Дай хоть собачке–то пописать, – говорю.

– Там пописает.

Но Бонни все же успел оросить ему правое заднее колесо.

Повез он нас на Ридинг, в старый тель–авивский порт. Идо проводил меня на променад вдоль речки Аяркон, которая в этом месте впадает в море. Из тумана проявилось лицо Афрания.

– Здравствуй, Миша.

– Здравствуй, Цури. Чем могу быть полезен?

– Можешь быть полезен, не сомневайся. Я, видишь ли, сижу себе в Чернославии, готовлю общественное мнение к референдуму об отделении Чернии от Славии, новости корректирую. Ну, не сам корректирую, а специально обученные художники. А тут твой покойный друг по телевизору со своим идиотским интервью. Несет пьяный бред. Ну, я скорее сюда. Выпили с ним на радостях, закусили. Ему стало плохо. Дальше ты знаешь

– Вы убили Бумчика? Вы выкрали мою программу?

– Бумчик сам умер. Повезло. А программу ты и сам выкрал. Если ты помнишь свой договор с Ломброзо, то все файлы, созданные в фирме, принадлежат фирме. И это касается не только мультиков. Но ты не бойся, я не стану напоминать об этом простаку Якопо. Если ты пообещаешь мне быть хорошим мальчиком.

– Что это значит?

– Авторских прав на программу ты не оформляешь. Сам можешь ей пользоваться, это меня не касается. Я тебе заплачу за нее, не обижу. Но больше чтобы ее ни у кого не было. И еще, ты будешь рисовать ролики по моим заданиям. А то эти черносливы жутко криворукие, хоть и специально обученные. Обмениваться будем по Интернету. И это тоже, не сомневайся, будет хорошо оплачено. А если не хочешь, то я договорюсь с Якопо. Де–юре софт принадлежит ему. Ладно, парень, спишемся. Вот мой мейл.

Цурило сунул мне в руку бумажку. Скрытый внизу туманом, Бонни тихо писал на его ботинок. Это меня немного подбодрило, но выбора у меня снова не было.

Эпилог

Надо же, нашел свой старый компьютер. А в нем – этот файл. И решил дописать, что было дальше. Психиатру, возможно, это будет интересно.

Мы с Гаей, конечно, поженились. И у нас уже есть Габриэль. Живем на вилле в Герцлии. Моря не видно, но есть бассейн. Когда надоедает семейная рутина, оставляем Габи с няней, сбегаем во Флорентин, и устраиваем себе праздник. Я купил нашу флорентинскую квартиру. Там все, как во времена нашего там житья, и стены, и пол, и циновки, и веник, и белье «have a good time!».

У Полотовых родился четвертый ребенок. На нашей свадьбе Сонька и Вадька были с животами. Сонька – с настоящим, а Вадька – с фальшивым тренировочным животом для будущих отцов, который ему прописал консультант по подготовке к родам. Ему надо было отбывать повинность в животе по три часа в день. На работу он, естественно, ходил нормально. Поэтому живот надел на свадьбу. О том, чтобы пропустить хоть один день, не могло быть и речи. Сонька уперлась: «Я ведь не могу пропустить ни одного дня. Пусть тоже помучается!».

Рина живет в реховотской квартире, учится в университете. Она помирилась с Лазарским, посещает его в Москве. Я бесплатно выдал ему лицензию на полную версию фильма «Мастер и Маргарита» на территории России. Ради Рины и ради памяти Таи.

Бабарива и Дедамоня постепенно сдают. Мне кажется, что они стареют по мере застройки их любимого пустыря. Пара стареньких Антеев.

Катеринины замороженные яйцеклетки Дино Паолино отдал в хорошие руки. Часть – Фелишии Фурдак и Гарри Билдбергу. Часть – Борьке Левитину.

Тот, кстати стал телезвездой реалити. Для начала, он принял участие в шоу «Большой Брат». Не выиграл, но вышел в финал. Затем, другой канал снял его в шоу «Борис ищет пару». Пара нашлась, и даже согласилась родить Катиного ребенка. Вот так и появились на свет две маленькие девочки, очень похожие друг на друга. Я бы даже сказал, одинаковые. Одна – в Лос – Анджелесе, другая – в Тель – Авиве.

Народный артист СССР Поляковский получил официальную лицензию на свой посмертный образ и завещал его своим детям.

Черния отделилась от Славии. Я не знаю, на моей ли это совести, потому что Цурило не сказал мне, на чьей он стороне.

Каждый год я отпускаю всех сотрудников своей фирмы на пасхальные каникулы. Пока Гая руководит очисткой дома от квасного, я отправляюсь в Иерусалим, на обломки Храма.

Здесь находятся Краеугольный Камень и Пуп Земли. Здесь собирался совершить свое жертвоприношение испытуемый Богом Авраам. Здесь зарыт череп Адама.

Облака и боги застревают в этом городе, не проникая в Иудейскую пустыню. Время смотано клубком. Присутствие Бога густое, как ночной аромат апельсиновых деревьев. Святость и кровь льются по улицам. Молитвы, вознесенные на сотне языков, сливаются в неразборчивый вой, громкий, как глас шофара. Это мы, маленькие фигурки на игольчатом экране, молим об одном – чтобы не выключали подсветку.