Текст книги "Вечер в Муристане (СИ)"
Автор книги: Мара Будовская
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Утром двадцать четвёртого августа ветер разогнал тучи. Под предлогом возобновления лета Мишка вернулся на дачу. Он приехал рано утром, прибрал в доме, и побежал на станцию к приходу десятичасовой электрички. Тая десятичасовой не приехала. В следующей её тоже не было. Не было и еще в двух. Часа в три Мишка испугался – а вдруг пропустил, не узнал её в очередном наряде? Побежал на дачу. Пусто. Вернулся на станцию, заодно зашёл на переговорный пункт и позвонил ей домой. Номер не отвечал. Он совсем растерялся. Что делать – искать её в городе или ждать здесь? Решил ждать. Предпоследняя электричка пришла без Таи. Стемнело. Последняя должна была прибыть в полдвенадцатого. Мишка дождался и её, но Таи там не было.
Вернувшись со станции, Мишка увидел такси, из которого выходила Тая. Галина Петровна, разбуженная звуком мотора, стояла в розовой ночной рубашке на резном балкончике своей дачи. Чета Семёновых, не зажигая света, прильнула к окну веранды. Нюра наполняла ведро у колонки, свернув шею в сторону полночной гостьи. Вода лилась через край.
Мишке было плевать на соседей. В конце концов, она его жена и мать его ребёнка. Такси уехало. Они обнялись.
– Таюшка, что случилось? Я целый день на станции… Ждал…
– Пойдём в дом.
Тая ничего не объяснила толком, только сказала, что у неё были неприятности средней тяжести, которые уже закончились.
Тихая, тёплая, последняя неделя лета прошла счастливо. О прошедших своих неприятностях, как Мишка ни допытывался, Тая молчала.
Перемены
Осенняя мокрая тревога закрыла ставнями окна дачных домиков, загнала в зимние депо бочки с квасом и пивом, наполнила деревню печным дымом, а город – возвратившимися с каникул школьниками. Начался десятый выпускной класс.
Мишка привык к полупустой квартире, ждал, волнуясь, переезда и всё никак не мог дождаться.
Перемены произошли не только в обстановке дома. Мама бросила работу. Варвара Кимовна Пак приходила к ней ежедневно. Мишка, возвращаясь из школы, замечал в прихожей её крошечные туфли, ботики, а когда выпал снег – дутые финские валенки, купленные на барахолке взамен прежних, обычных. Не исключено, что этакую роскошь гражданка Пак позволила себе с выплаченных мамой гонораров.
Продали дачу. Мишке объяснили, что надо платить взнос за новую квартиру. Купила её Галина Петровна для женатого сына. Увидев Галину Петровну в городской квартире посреди зимы, Мишка даже не сразу узнал её. То ли зимний городской её образ столь разительно отличался от летнего дачного, то ли мозг на зиму вычищал её из списков.
Мама угощала Галину Петровну на кухне чаем, в их разговоре преобладало слово «прирезать». Мишка было испугался, но речь шла всего лишь о том, что правление дачного кооператива не разрешает прирезать их участок к участку Галины Петровны.
Бабарива и Дедамоня перестали ссориться. Речи кухонной радиоточки почти уже не отличались от крамольных речей «Спидолы», и Бабарива признала своё поражение в идеологической борьбе.
Папа неожиданно начал выдавать сыну на карманные расходы по двести рублей в месяц, сопровождая каждую выдачу словами: «Гуляй, сынок!».
Мишку, конечно, настораживала и пустота квартиры, и мамина безработица, и папина щедрость, и продажа дачи, которая со щедростью никак не вязалась, – но он не задумывался обо всём этом. Он жил двумя надвигающимися событиями: грядущим отцовством и выпускными экзаменами.
Двумя парами колес время въехало в восемьдесят восьмой год. Тая уже не играла в театре, но неизменно приходила на репетиции драмкружка в клетчатом беременном платье с накрахмаленным отложным воротничком. Мишке с трудом удавалась роль мальчишки–школьника, равнодушного к разбухшему животу руководительницы кружка. Провожая ее до дома, он ловил теперь такси. Привозил ей с базара самые лучшие продукты, на это уходили деньги, полученные от отца.
Впрочем, деньги у Таи были. В Таиланде Мишка натыкался то на сторублевку, заложенную в книгу, то на сберкнижку, валяющуюся на телефонном столике. Он ни о чем не спрашивал, понимая, что она взрослая женщина и у нее, конечно, должны быть средства.
Дочка
В мокром бледном апреле Тая родила девочку. Мишка ходил в роддом, передавал фрукты и записки, называясь братом роженицы – спасибо фамилии. Каждый день топтался с папашами внизу. Однажды заметил в подоконной мужской группе Лазарского, выделяющегося шейным платком и замшевым кепи среди мохеровых шарфов и замусоленных шляп.
Домой мать и дитя привезла театральная машина. Несколько первых дней Мишке было заказано приходить в Таиланд – там царила труппа с подарками, советами, вином и закуской. Он увидел дочь, когда той исполнилось две недели. Взял на руки маленького нового человечка, вдохнул самый чудесный на свете запах родного ребенка.
Мишка почти поселился в Таиланде. Он стирал и гладил, купал и укачивал. Родители почему–то смотрели на его отлучки сквозь пальцы. Однажды Бабарива подозрительно покосилась на него, когда он по инерции догладил оставленный ею на доске пододеяльник. Но родители верили, что он готовится к экзаменам. Впрочем, он готовился. По ночам решал задачи по математике, химии, физике. Днем они с Таей выкатывали коляску в зазеленевший уже сад. Мишка готовился к литературе. Малышка спала. Таёза сворачивася клубком на разогретых досках. Пили чай. Тая говорила:
– Мишик, это все тебе надо будет вспомнить, когда спросишь себя: «А был ли я, черт меня побери, счастлив?».
Мишка, сам себе удивляясь, все предметы сдал на пятерки. После заключительного экзамена Катерина затеяла маленькую вечеринку только для своих. Пригласила, конечно, и Таю, а та предложила собраться у нее, чтобы не таскать по городу грудного ребенка.
Чертог Таиланда блистал огнями елочных гирлянд, набранных Борькой по соседям. Дядя Володя Порохов достал шампанского, Катерина испекла торт. Напившись, наевшись и натанцевавшись, выпускники извлекли из колыбели ребенка. От Катерины не укрылось, что Мишка прекрасно управляется с младенцем. Дождавшись своей очереди взять девочку на руки, она спросила:
– Тая, а как ее зовут?
– Пока никак… Мы… Я называю ее просто Доча.
Тая переглянулась с Мишкой, и это тоже не ускользнуло от внимания Катерины.
– А давайте мы ее сейчас и назовем все вместе, а?
– Катерина, угомонись! – цыкнул Борька.
– Я могу подарить ей половину своего имени – Рина!
– Что это за имя такое – Рина? Рина Зеленая? – возмутился Борька.
– А что, замечательное имя! – неожиданно согласилась Тая – Мне нравится.
Выпили за имянаречение и пошли ловить такси. Мишка нехотя ушел. Остался Борька – снимать гирлянды.
Признание
Ни такси, ни просто попутных машин на улицах уже не было. Мишка с Катериной хотели даже вернуться в Таиланд, но к тому моменту они уже покинули опасный Таин район и вышли в хорошо охраняемый центр, к собору, штабу, магазину «Березка». Сначала говорили про поступление в институт, потом разговор заткнулся. У штаба опять что–то мели – на этот раз тополиный пух.
– Мишенька, я люблю тебя. – внезапно остановилась Катерина.
Мишка, который в это время прикидывал, не застанет ли он в Таиланде Борю с его цветомузыкой, если, проводив Катерину, вернется туда, пропустил ее реплику мимо ушей.
– Прости, что?
– Я тебя люблю – неуверенно повторила Катерина.
– Кать, ты что? Мы же друзья…
– Миша, мы друзья, и я тебя люблю. Если тебе это не нравится, то считай, что ты этого не слышал.
– Катя, я слышал. Но… Ты, теперь такая… Почему я? Такое недоразумение…
– Какое же ты недоразумение? Ты – гений! Мой папа говорит, что такие режиссеры, как ты, рождаются раз в столетие, а ведь ты еще так молод и нигде не учился. Но, конечно, я не за это тебя полюбила.
– А за что?
– Непонятно, за что. Просто полюбила, и все.
– Катенька, прости меня. Любой на моем месте был бы счастлив и бросил все ради тебя. Но я занят, и ты себе даже не представляешь, насколько это серьезно.
– Рина – это твоя дочь?
– Да. – признался он с облегчением и гордостью.
– Я так и знала. А твоя актрисуля не боится, что ее посадят?
– Катя, замолчи сейчас же. И молчи, пожалуйста, до самого дома. И можешь считать, что мы больше не друзья.
– Замечательно! – в голосе Катерины звенела истеричная слеза. Можешь меня дальше не провожать. Сама как–нибудь доберусь!
И она побежала по улицам, а Мишка догнал ее, и они побежали вместе, и уже в подьезде, на лестничном пролете, она опять остановилась, поймала его в объятия и поцеловала.
– Вот теперь мы больше не друзья. – заключила Катерина и скрылась за дверью квартиры.
Раздумывая об этом вовсе не противном поцелуе, и о том, как теперь смотреть Катерине в глаза, и о том, как сказать родителям про Таю и Рину, и о том, как же все–таки исхитриться стать режиссером, Мишка брел домой.
Миша, мы уезжаем!
Дома горел свет, Дедамоня и Бабарива на кухне складывали какие–то вещи в огромный новый чемодан. Увидев внука, оба смутились.
– Мишенька, а мы думали – ты у друзей ночуешь. – пробормотала Бабарива.
– Вы куда собираетесь? На новую квартиру?
– Моня, я же тебе говорила – он ничего не понимает!
– Миш, погоди–ка, я отца с матерью разбужу.
Дедамоня в конце коридора забарабанил в родительскую спальню, а Мишка, не на шутку разволновавшись, принялся допрашивать Бабариву:
– Да что же, наконец, происходит–то?
– Сейчас, мой хороший, ты, главное, не волнуйся.
– Вот, вы от него скрывали, вы ему и сообщайте! – провозгласил Дедамоня, делая сонным родителям приглашающий жест.
– Да ладно тебе, пап. – примирительно буркнул Лев Моисеевич, – зато ведь экзамены сдал на отлично.
Мишка, отчаявшийся разобраться в ситуации, поймал взгляд матери.
– Мама, может быть, ты мне объяснишь, в чем дело?
– Мишенька, сынок. Все очень просто. Я думала, ты и сам догадался. Мы не на новую квартиру переезжаем. Мы уезжаем в Израиль.
– Как – в Израиль?
– Обычным путем. Через Москву и Будапешт. Ты не переживай, все будет замечательно! Мы ждали твоего аттестата. Едем через пять дней. Успеешь на выпускном вечере погулять.
Так вот оно что! Извечные кухонные разговоры, к которым он давно привык, закончились настоящим решением об отъезде! И как он, действительно, не догадался? Не догадался! После продажи дачи, исчезновения мебели, фотографии на визу прошлой зимой, маминых телефонных разговоров, массового обучения вождению.
Мишку никто ни о чем не спросил, никто не обучил вождению, никто не предупредил, что он – отрезанный ломоть, и целый год он жил бессмысленно, ибо не может же быть смыслом жизни, пусть даже одного ее года, сомнительный аттестат мнимой зрелости.
Все радости и беды начинающейся жизни, все, что мучило и захватывало полностью, нужно было оставить в этой стране, где зимой бело от снега, а летом – от тополиного семени, а самому, а самому–то? Куда? Зачем?
Отрезанный ломоть
На выпускном вечере сразу после вручения аттестатов он отправил родителей домой, а сам кинулся в Таиланд. Директриса, заметив его отступление, пожала плечами, от современной моды получившими подушечное подкрепление, но не остановила беглеца. С Катериной же в момент его бегства случилась крупная девичья авария – купленные на барахолке немецкие колготки пустили стрелку, и ей пришлось в туалете переодеваться в запасные советские.
Мишкина с Таей самая бестолковая, последняя ночь прошла под пьяные крики туземных выпускников и голодные вопли Риночки. Под утро Тая, утомленная ласками и кормлениями, задремала. Мишке же не спалось. Он заглядывал в глаза Булгакова, любовался спящей дочерью, чесал за ушами Таезу, перебирал на полках книги, бумаги на столе. Среди бумаг наткнулся на свежее свидетельство о рождении. Спокойно, не ожидая подвоха, пробежал глазами узорчатую бумажку.
Фрид Рина Романовна… «С чего бы Романовна? Михайловна же!» – все еще спокойно подумал Мишка. Родители… Отец: Лазарский Роман Евгеньевич.
– Та–а–а-я–я–я!
– Мишка, ты чего? Я только уснула…
Он молча ткнул в документ.
– Ой, ну перестань. Ты же не думал, что я впишу туда тебя или поставлю многозначительный прочерк?
– Уж лучше прочерк! А он–то про это знает?
– Конечно, знает. Он думает, что это его ребенок.
– Как? У вас все–таки что–то было?
– Ну, было. На гастролях, в августе. Я тогда уже была беременна. И потом, когда я к тебе на дачу опоздала, помнишь? Когда приехала на такси. Неприятности средней тяжести… Поверь, я этого не хотела. А потом, как только я ему сказала про ребенка, он дал много денег. Мишик, тебя это не должно касаться! Это мои проблемы. Ты же знаешь, что я люблю тебя.
– Я знаю, что ты – гениальная актриса. А я – дурак.
– Миша, я с тобой всегда была честна. А уж теперь, когда ты намереваешься покинуть меня…
– Я не намереваюсь. Меня увозят, как младенца. Как котенка. Как Таезу. Я не имею права быть мужчиной. А я – мужчина, но никто этого не замечает. Даже ты.
– Вот и будь мужчиной. Поверь мне и прости.
В их последнем, благословлённом крепким младенческим сном дочери, примирении была и первобытная нежность любящих тел, и смертельная тоска навеки расстающихся душ.
Утром он поехал к старичку–фотографу.
– О, молодой человек! Вы еще не уехали? – узнал его тот.
– Уеду через несколько дней.
– Решили сфотографироваться напоследок?
– Нет. У меня к вам просьба. Отдайте мне, пожалуйста, фото Таисии Фрид.
– С какой это стати я всякому сопляку буду отдавать фото своей любимой артистки? – ответствовал старичок, открывая витрину «художественная съемка» и осторожно вынимая оттуда портрет Таи. – Погодите–ка, вот еще.
Он скрылся в подсобке и вынес связку фотографий. Это были фотографии Таи, и в разных ролях, и без грима.
– Берите, негативы у меня есть, я еще отпечатаю. Интересная женщина! Будете в Иерусалиме – положите в Стену Плача записочку, что, мол, есть такой Гриша–фотограф, сын Менахем – Мендла и Песи, да будет благословенна их память.
Потом старичок усадил Мишку перед объективом, нащелкал нарядного выпускника во всех ракурсах, благо посетителей пока не было. За фотографиями велел приходить послезавтра.
Через месяц старый фотограф наткнулся на Мишкины снимки, за которыми так никто и не пришел. Подумав, встретил Таю у служебного входа после спектакля.
– Взгляните, пожалуйста, вам нужны эти карточки? – предстал он перед Таей.
Та заплакала, взяла фотографии и вынула из кошелька банкноту.
Фотограф от денег отказался и поспешно ушел, размышляя о том, из–за каких сопляков плачут порою такие женщины. Правда, из–за еврейских сопляков.
А Мишке пришлось прятать фотографии Таи во внутреннем кармане, улыбаться и рассказывать родителям, как погуляли на выпускном. К обеду явилась Катерина.
– Ты куда вчера делся–то? Впрочем, не отвечай. Знаю. А что это у вас тут происходит? Ты что – поступать едешь с четырьмя чемоданами?
– Нет, Кать. Мы уезжаем. Насовсем. В Израиль.
– Вот и дружи с евреями. Натик свалил, теперь ты…
Пришел Борька. Над раскрытым чемоданом, куда Мишка запихнул бобины со своими мультиками и пакет Таиных фотографий, завели разговор о планах, о предстоящем поступлении. Мишка, чье будущее было туманнее всех, снова и снова подводил итог своей почти уже семнадцатилетней жизни.
Один удачный спектакль, одна новая жизнь, одна любовь, одно предательство и две смерти. Да, и еще – книга! Загадочная, никем не растолкованная книга. Впрочем, уже через неделю он, Мишка, будет в Ершалаиме. Эта мысль заставила его с нетерпением ждать отъезда.
Часть 2. Игольчатый экран
ЭксодусМоре закончилось, показался белый сияющий город.
«Тель – Авив» – сказал Дедамоня. В полупустом самолете летели те, кто дожидался этой минуты долго и мучительно. Те, кто подавал на выезд еще при Брежневе. Им был знаком ритуал прибытия в Страну – аплодисменты после приземления, пение «Хевену Шалом Алейхем», поцелуй в почву. Дедамоня хлопал, пел и целовал за все свое ассимилированное семейство.
Возле зала приема новых репатриантов маячила высокая фигура, оказавшаяся Натиком Фишелем. Это Катерина не поленилась отправить ему международную телеграмму.
– Физкультпривет! – поприветствовал прибывших Натик.
Долго заполняли какие–то анкеты. Получили временные удостоверения личности и деньги на первые расходы. Потом чиновница с нежной улыбкой предложила поехать в Иерухам, в репатриантское общежитие, но Натик заявил, что забирает их к себе и буркнул:
– Иерухам – дыра!
Чиновница не стала настаивать на Иерухаме, дала талончик на бесплатное такси и переключилась на насмешившее всех своей фамилией семейство репатриантов Полотовых.
Места в такси хватило только старшим, а Мишка нырнул под распахнутое крылышко Натикова фольксвагена. Он глядел во все глаза из окна машины. Финиковые пальмы и апельсиновые деревья. Плоды гниют на земле. Кривой от зноя воздух. Привязанный у обочины ослик. Классные иностранные машины, среди которых затесалась запряженная в телегу–развалюху тощая лошадь. Стадо овец на выжженном лугу, при них – дремучего вида пастух с кассетным магнитофоном на плече. Зеркальные витрины банков и магазинов. Рекламные щиты, дразнящие невозможностью их прочесть.
Натик выжимал из «жука» все соки, несся на всех парах и даже обогнал такси, в котором ехали старшие Фриды. Наконец, «Фольксваген» въехал в тенистый городок, сплошь застроенный двухэтажными особняками с красными черепичными крышами. Возле одного из них Натик припарковался.
– Это что – ваш дом? – удивился Мишка.
– Это дом нашего третьего мужа.
У Изабеллы Евсеевны, мамы Натика, было три мужа, один другого удачнее. Начав с талантливого Марика Фишеля, из страны она выехала с помощью его последователя, которого бросила ради богатого и роскошного Якопо Ломброзо, наследника итальянской еврейской династии. Они познакомились на теннисном корте. Якопо не подозревал, что кареглазая блондинка, обладательница великолепных форм и точного удара – случайная пташка на престижном корте. Ее фирменная юбочка и теннисные туфли куплены у спекулянтов на московской барахолке, а абонемент в кантри–клуб достался от муниципалитета бесплатно как новой репатриантке. Впрочем, Якопо не жалел о сделанном выборе. Она очаровала его братьев, Бенино и Данона, папу и даже маму. Она держала в порядке дом, разбиралась в живописи, музыке и счетах, ее соусу «песто» позавидовала бы любая итальянка. Он любил свою Беллу, и всегда с радостью принимал в доме ее друзей.
Вот и сегодня он учтиво уволок чемоданы в скрытый стеною волосатых пальм флигель и сказал ошалевшим от его гостеприимства Фридам, что они смогут жить в гостевом домике, сколько захотят.
Изабелла застелила привезенный старшими Ломброзо из Венеции в Яффо на зафрахтованном пароходе стол восемнадцатого века советской клеенкой в клубничку, и выставила на него дары Запада и Востока: овечий сыр, лазанью, винегрет, селедку и блюдо жареных шариков фалафеля. Мишкина мама не осталась в долгу, изъяв из чемодана банку красной икры и бутылку «Столичной».
После пиршества Натик предложил Мишке:
– Поехали, погуляем. А то мне завтра в армию возвращаться.
Тель – Авив, утром сверху показавшийся ослепительно белым, ночью изнутри оказался цветным, немного душным, пахнущим морем и чем–то пряным. Они оставили машину на стоянке торгового центра на улице Дизенгофа и вышли к вращающемуся фонтану, который, впрочем, сегодня не вращался. Мишку поразило количество прогуливающихся в темноте людей. Cтолик в кафе нашли с трудом.
– Якопо – классный мужик. Теперь, будь спок, абсорбция пройдет на уровне. – начал разговор Натик.
– Абсорбция? Это, вроде, химический термин, – пробормотал Мишка, сдавший химию ровно две недели назад.
– Ну да, впитывание в среду. Мне, честно говоря, больше нравится «интеграция». Но у нас в Израиле «интеграция» – это совместное обучение бедных подростков из южного Тель – Авива и богатых из северного в школе. Но хрен получается, а не интеграция. Дубасят друг друга на переменах, и тут преимущество на стороне бедных.
Принесли кофе, штрудель, мороженое и взбитые сливки.
– Сейчас Якопо увлекся рекламным бизнесом. Правда, у нас в стране и телевизионная реклама, и само телевидение в заднице. Но ничего, все еще впереди. В этом бизнесе скоро закрутится куча денег. А то ведь баба Голда с товарищами по партии вообще не хотела телевидение открывать, как источник буржуазной идеологии. До сих пор у нас только один государственный канал. Собираются, правда, открыть еще один, уже на коммерческой основе. Папа Якопо ищет помещение для студии. А мультипликационную студию он оборудовал прямо дома, то есть во флигеле, где вы живете. Пока что в ней работают студенты–кинематографисты. Он их прикармливает с прицелом, что они ему потом отработают на рекламе.
– А меня он туда пустит?
– А ты что – мультипликатор?
– В прошлом.
– Точно, мне же Катерина про студию писала! Пустит, я попрошу. А чем ты собираешься заниматься?
– Может быть, тоже поступлю на факультет кинематографии. Я хочу стать режиссером.
– Забудь. Тут режиссеров не требуется.
– Нигде не требуется. Я – требуюсь.
– Ладно, я рад, что ты такой целеустремленный, не буду тебе обрубать крылья. Скажу только, чтобы ты был готов к тому, что их обязательно обрубят. А с Папой Якопо я договорюсь.
Обратно ехали по шоссе Аялон. Мишка любовался красивыми машинами, звездным небом, огромными рекламами, вывешенными на глухих торцах офисных зданий. С одной из таких реклам во всю длину небоскреба вытянулась длинная, тонкая, модная, родная Катерина.
– Натик! Смотри! Катька!
Натик притормозил и бросил взгляд на рекламу.
– Честно говоря, с той Катькой, какую довелось мне знавать, сходства нет. Но с той фотографией, которую она мне прислала, – несомненно, есть. Только это никакая не Катюха Порохова, а всемирно известная топ–модель Фелишия Фурдак.
– Всемирно известная?
– Ну, не знаю, как в Стране Советов, а тут известная.
Что такое «топ–модель» Мишка не понял, но спрашивать не стал. Очевидно, это девушка, чьим изображением украшают торцы небоскребов.
Когда они вернулись, дом и флигель спали. В саду крутились фонтанчики автоматического полива. В кроне векового дуба сновали летучие мыши. Лабрадор Тереза, повиляв хвостом, вернулась в будку. Спать, несмотря на усталость, не хотелось. Натик тоже не спешил закончить увольнительную.
– Завтра в автобусе отосплюсь, – сказал он, разливая по бокалам белое вино.
Выпили божественного напитка из запасов Папы Якопо. Живительная влага расслабила ту мышцу, что сжимает душу. Пьяненький, ушел к себе. Лег. Из головы не шли пятиэтажные ноги мадмуазель Фурдак и ее хорошенькое личико – копия Катерининого. Впрочем, ежели Фелишия уже развешана на многоэтажках, еще неизвестно, кто чья копия. С этими мыслями и уснул.
