Текст книги "Вечер в Муристане (СИ)"

Автор книги: Мара Будовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Мара Будовская
Вечер в Муристане

«Ты никогда не мечтал посмотреть, как Мерилин Монро устраивает стриптиз в трех измерениях для тебя одного, в твоей комнате? Ты никогда не думал о римейке «Великолепной Семерки» с Лоуренсом Оливье, Брюсом Ли, Марчелло Мастроянни, Жераром Филиппом, Орсоном Уэллсом, Робертом де Ниро и Аленом Делоном? А Шекспир? Шекспир, являющийся к тебе во плоти, чтобы почитать свой сонет, когда ты хандришь?

Тонино Бенаквиста, «Сага».

Пролог

Он налил себе коньяку, развернул кресло от рабочего стола к телевизору, запустил DVD. Итак, художественный фильм «Мастер и Маргарита» по одноимённому роману Михаила Афанасьевича Булгакова, 1979 год.

Камера приближается из космоса к земному шару, в кадре – бесформенное чудовище, которое распадается надвое, – морское женское чудище Левиафана и сухопутное мужское Бегемота (причём видно, что одно – женское, другое – мужское). Чудище Бегемот обладает кошачьими чертами. Тут же, на глазах, Бегемот обретает, вслед за кошачьими, черты артиста Андрея Миронова. Затем камера уносится западнее, в райский сад, и там тоже происходит раздвоение – из толстого болезненного гермафродита вынули разделяющую грань, и он расползся надвое, на мужчину и женщину, Адама и Еву. Восходит солнце. Разноглазый змий («правый глаз чёрный, левый почему–то зелёный») превращается в артиста Евстигнеева. Засняв и это превращение, камера улетает дальше, в ночную пустыню, где скитается падший ангел Азазель. Восходит луна, и он трансформируется в мрачного демона, непривычно красивого, тем не менее – Крамарова. Картинка вновь ускоряется, луна совершает круг по небосклону, солнце вновь восходит, и из лилового восхода появляется фиолетовый рыцарь, Коровьев – Фагот – артист Олег Борисов на чёрном коне. Он скачет на вершину холма, где ждут его Бегемот – Миронов, Воланд – Евстигнеев и Азазелло – Крамаров. Последней на холм пикирует ведьма.

Пятёрка в сборе. Они, держась за руки, образуют круг, камера берёт вид сверху, круг горит огнём, и в нём проступает дьяволов пентакль, пятиконечная звезда. Камера обводит лица. Следующий общий план показывает, что пятерка стоит на Красной Площади.

Титров не было. Он промотал вперед. Пилата играл Плятт, Иешуа – Олег Даль. Левия Матвея – Высоцкий. Афрания – неизвестно кто. Геллу тоже играла незнакомая актриса. Глядя в её глаза, изжелта зелёные, с чёрным игольчатым ободком ресниц, он подумал, не поднять ли архивы цыганских театров страны? А Маргарита кто? Он отмотал к сцене разговора Бездомного с Мастером. Ах, вот оно что! О боги, боги! Вот оно, оказывается, что! Загадка Мастера! Семьдесят девятый! Одни покойники играют! Режиссер неизвестен! Ну конечно, ну еще бы!

Он снял телефонную трубку и срочно вызвал в офис своего юриста.

Часть 1. Отрезанный ломоть

Агитбригада

Дюжина девятиклассников выстроилась на сцене свиньёй. Мальчишки стояли в позе каратиста (широко расставленные ноги, полусогнутые руки, у бёдер – сжатые кулаки). Выступающие выкрикивали из Маяковского:

 
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
жизнь переделаем снова!
 

В перестроечном порыве разрешены были уже и Высоцкий, и Галич. А тут пафосно и неумело цеплялись за Маяковского. Тая рассмеялась, хотя это было непедагогично, и Лазарский сделал ей страшные глаза – рядом сидел завуч! Но ей простилось – она же не учительница, а актриса. Услышав смешок, Мишка обозлился, не на неё – на неумех–товарищей, и загрохотал на таких децибелах, каких, верно, не достигал и сам певец революции:

 
Граждане!
Это первый день рабочего потопа.
Идем
запутавшемуся миру на выручу!
Пусть толпы в небо вбивают топот!
Пусть флоты ярость сиренами вырычут!
 

Рычал он убедительно, и актриса кивнула головой и зааплодировала Мишке. Он еле сдержал глупую улыбку, которая всегда норовит исказить благородные черты, когда тебя хвалят, но краски в щеках не сдержал и порозовел от удовольствия.

Потом Лазарский повёз Таю домой, боясь, что она передумает принимать от него руководство этой мальчишечьей агитбригадой, которая, к его стыду, даже на несчастном районном смотре заняла предпоследнее место.

– А почему там нет девчонок? – задала она резонный вопрос.

– У них в классе какой–то конфликт вышел межполовой. Поэтому, когда в агитбригаду первым записался Мишка, стало ясно, что она будет сугубо мужской. Но я его попросил уговорить Катерину Порохову. Папаша у неё джазмен, саксофонист. Сама – умница, красавица, театралка.

– Да? Не предполагала, что школьница способна произвести на тебя столь сильное впечатление! А кто такой Мишка?

– Ну, этот, чёрненький, который орал–то.

– А! Один среди всех с задатками. Орал, по крайней мере, выразительно. Фамилия?

– Будешь долго смеяться, фамилия ему – Фрид.

– Что ты говоришь? Надо же! Возможно, он – потерянное колено моей семьи?

– Может он, конечно, и колено, но больше похож на потерянный язык.

– Что, трепло?

– Всё время мне замечания по постановке делает.

– Ты к ним прислушиваешься?

– Ещё чего? Всякий сопляк станет мне указывать? И ты тоже не слушай, делай по– своему. С детьми главное – авторитет. Но, должен тебе доложить, в этом юноше умрет режиссер. Все, что он предлагает – свежо и оригинально. Но детская агитбригада в нашей стране – не место для свежести и оригинальности. Ты это учти.

– Учту.

«Учту» подразумевало её согласие на эту халтуру.

По поводу ее имени у них вырос целый фольклор. Домик с садом, где она жила, назывался «Таиландом», набор блюд, которые любила готовить для Лазарского, – «тайской кухней». Во дворе (тайском королевском) обитал кот (сиамский, естественно) носивший имя Таёза. То есть носить–то он это имя носил, но откликался на него редко.

Рома Лазарский, сын того самого Лазарского, кинорежиссера, оказался в сибирском городе, куда невозможно приехать по своей воле, а можно только в нем оказаться. Что натворил Рома в Москве в андроповском году – сбил ли пешехода, попался ли на валюте, или же в рабочее время был застигнут дисциплинарным патрулем за преступным бездельем, никто не знал. Ясно было лишь, что папа его выручил из крупной передряги и услал от греха подальше.

Тая и сама оказалась здесь не так давно. На священной церемонии распределения после училища она, самая талантливая на курсе, могла бы остаться в городе. Но, как хорошая комсомолка из плохого фильма, попросилась в Сибирь. Очень хотелось вырваться из плена двухкомнатной квартирки, набитой хламом и предрассудками. Мать не позволяла ничего выбрасывать, ни съедобного, ни несъедобного. Съедобное запасалось наголодавшейся в войну матерью в непостижимых количествах. Кладовка ломилась от банок. В кухне во всех углах были насыпаны для просушки сухари. Тая как–то попросила у соседа фотоаппарат со вспышкой, и запечатлела ночное пиршество тараканов на очередном подносе с недоеденным хлебом. Мама после просмотра фотографий разоралась, но стала сушить сухари в духовке, и упаковывать в полиэтилен. Кроме банок и сухарей, хватало и прочей дряни. Дом был забит флаконами из–под духов «Красная Москва», вереницами слоников и утят, свернутыми в трубочку наволочками, для которых не хватило подушек, и подушками, на одной из которых красовался почему–то вышитый Ленин. Чтобы наблюдать Везувий, не надо было ездить в Италию: сядь на диван, подоткни под попу Ленина, и любуйся извержениями мамашиной лавы. Предрассудков – русских, еврейских, советских, было не меньше, чем флаконов и подушек. Мать вбивала Тае в голову, что волосы у девушки должны быть непременно длинными и обязательно убранными в косу. Что юбку нельзя надевать и снимать через ноги. Что после захода солнца опасно выбрасывать мусор. Что нельзя сидеть в доме на низком (например, на том же «Ленине», брошенном прямо на пол). Что нельзя ходить босиком или в носках, а только в тапочках.

Папа, тихий, неразговорчивый, больше всего на свете ценил уединение. Любил слушать, но не разговаривать. Дочери побаивался, потому что ее нужно было воспитывать, что–то ей втолковывать, а он не знал, что именно. У кого–то он вычитал, что чем разговаривать с дураком, лучше почитать умную книгу. И подсовывал дочке книги, а та вытягивала его на вечерние прогулки, подальше от крикливой матери, чтобы их обсудить. Обсуждение же сводилось к тому, что она пересказывала отцу сюжеты и коллизии, представляла в лицах, иногда изображая даже походку персонажей. Папа первым и сказал ей во время одной из таких прогулок, что у нее талант к лицедейству. Он, молчун и бояка, потом и отстоял на семейном совете право дочери учиться на актрису.

После вожделенного распределения черт–те куда, мать отругала дочку за идиотизм, и поехала с ней в Младосибирск на целое лето. Купила ребенку дом в частном секторе, отремонтировала, обустроила хозяйство, познакомилась с соседями, наварила варенья, насушила сухарей, завела котенка Таёзу, чтобы у девчонки была хоть какая–то ответственность.

А потом они ушли, папа через год после мамы. Впоследствии, когда газеты обуяла glasnost, писали о вредных канцеронгенных выбросах химического комбината, расположенного в нескольких километрах от их дома.

Рома, чьим московским провинностям подошел срок давности, благодаря папашиному дистанционному вмешательству, получил назначение на должность главного режиссера. Он чувствовал, что не за горами и возвращение в Москву. Его ждали творческие свершения и крупные гонорары. Таю он решил бросить, но при этом передать ей школьное совместительство на прокорм, всё–таки шестьдесят рублей в месяц.

«Жигули» остановились у зелёных ворот «Таиланда». Таёза, по своему обыкновению, спрыгнул с черёмуховой ветви на тёплый капот. Тая привычным жестом сгребла его в охапку и, по–матерински отчитывая, понесла в дом кормить. Он так же привычно лягался лапами, – отбивался от рук в прямом и переносном смысле.

Пороховая Бочка

Катерина Порохова, Миша Фрид и Борис Левитин дружили втроем с седьмого класса. Центробежные силы детского коллектива выбросили их за пределы круга популярности. Неприязнь соучеников Мишка с Борей даже не пытались списать на «пятый пункт». Ведь Сема Белкин тоже еврей, и даже обладает типичной внешностью, но он всегда окружён сверстниками, хвалим взрослыми и является бессменным председателем различных советов.

Не то были Миша с Борей. С первого класса они обитали на обочине класса, никем из «центровых» не любимые и не ценимые. Изредка предпринимаемые попытки «влиться» были тщетны. Дашь списать – спишут неправильно, да ещё подстерегут после школы и побьют за то, что у тебя пять, а у них – четыре. Нарисуешь стенгазету – придёт тот же Белкин, свернёт в трубочку, унесёт на цензуру к завучу, и там же пожнёт лавры – молодец, быстро, наглядно, аккуратно и идейно выдержанно.

Катерина Порохова, немедленно прозванная Пороховой Бочкой, появилась в седьмом классе. Она была толста и прыщава. Ничьей дружбы она не искала, на дразнилки и подначки не обращала внимания. Когда всем классом подстерегли ее у школы и принялись бить, она вынула из сапога острую вязальную спицу и с ловкостью опытного дуэлянта нанесла несколько уколов. От нее отвязались, и она прибилась к Боре с Мишей.

Прежде её единственным другом был Натик Фишель. Их отцы еще с консерватории были приятели – не разлей вода. Всю жизнь вместе играли в ансамбле, и подрабатывали в цирке, и лабали на свадьбах. Только на похоронах Марк Фишель один отдувался в свой теноровый тромбон – ведь саксофону с его полуприличным названием и полулегальным репертуаром не место среди могил.

Натик был старше Катерины на три года и учился в другой школе, но это не мешало им расти вместе. Во время взрослых вечеринок, в дальней комнате на тахте они строили из сваленных гостями шуб и шапок парусный корабль или рыцарский замок. В щелястых гримерках летних эстрад, пока отцы выдавали гастрольный репертуар, играли в шашки на щелбаны или лепили из пластилина римских легионеров. Во время зимних каникул ходили вдвоем по елкам и утренним спектаклям. Считалось, что Натик водит туда Катю. Она предпочитала не выспрашивать у родителей, куда взяли билеты. Натик, бывало, появлялся по утрам на пороге квартиры Пороховых, румяный с мороза, и за завтраком объявлял: «Сегодня у нас «Щелкунчик» с подарками».

Из подарка они позволяли себе съесть сразу что–нибудь одно, чаще всего яблоко или мандарин, а все остальное, самое шоколадное, откладывали до последнего вечера каникул, и тогда устраивали грандиозное чаепитие со всеми накопленными дарами Деда Мороза. В этот же вечер у Пороховых торжественно разбирали елку – Катерина не терпела, чтобы она напоминала о каникулярной вольнице в учебное время.

Когда Натик с матерью и её новым мужем эмигрировали в Израиль, Катерина осталась совсем одна. Натику она писала часто, Марк отправлял сыну её письма вместе со своими. Но не было живой детской дружбы. Пробовала, как положено, завести подруг, но сошла с ума от тоски. Девчонки не умели толком играть в шашки, не могли отличить двенадцатый легион Антика от второго легиона Августа и всадника от триария. Боря с Мишей тоже не могли, но с искренним интересом осмотрели ее коллекцию пластилиновых легионеров и даже помогли ей долепить несколько недостающих коней и колесниц. На зимних каникулах слепили сцену из греческой трагедии. А потом Мишка предложил это все оживить.

Мульти–пульти

Мишка любил оживлять неживое, хотя бы в игре, в воображении. Он был совсем маленьким, когда папа, накрутив лист блокнота на карандаш, быстро–быстро замелькал двумя незамысловатыми рисунками, и вдруг эти рисунки исчезли, и перед ним полетела птица, рассекая крыльями нити линованных клеток.

Втроём друзья записались в детскую студию мультипликации. Начали с небольшого и неудачного фильма из жизни Древнего Рима, с пластилиновыми воинами в главных ролях.

Постепенно появились новые маленькие шедевры, изредка получавшие призовые места на конкурсах.

Мишка находил или придумывал сценарии, режиссировал, рисовал компоновки – ключевые кадры. Борька фазовал, то есть прорисовывал переходы из одного ключевого положения в другое, изводя кальку и даже настоящую мультипликационную бумагу. Катерина подбирала музыку, озвучивала и в уме рассчитывала количество кадров под звуковой кусок. Руководитель студии Зиновий Семёнович ночами делал черновую съёмку за допотопным мультипликационным станком с разболтанными штифтами. Когда черновик проходил более или менее гладко и синхронно со звуком, все втроём превращались сначала в контуровщиков, копируя мультипликат на целлулоид, а потом в заливщиков, раскрашивая то, что получилось. И тогда Зиновий Семенович снимал, наконец, чистовой вариант.

На трёхминутный фильм уходили месяцы кропотливой работы. Но когда фильм впервые крутили на экране, всё Мишкино существо наливалось радостью за плоскую вселенную, в которой он сотворил и пространство, и время.

Были у Мишки и два фильма, которые Катерина называла кукольными, хотя никаких кукол там не было – в одном играли обычные парафиновые свечки, в другом – магнит и стая иголок.

Зиновий Семёнович оказался в здешних местах после отсидки по политическому делу. Одинокий, дни и ночи напролёт проводящий за детским корявым мультипликатом, он даже не надеялся на старости лет обрести преемника. Увидев результаты Мишкиной работы и огонь в его глазах, он решился на серьёзный разговор и отправился к нему домой.

Моисей Израилевич Фрид, Мишкин дед, растолковывал самому себе недельную главу Торы. Заслышав дверной звонок, он положил Книгу высоко на шкаф и отпер дверь.

– Здравствуйте, меня зовут Зиновий Семёнович. Миша занимается у меня в студии мультипликацией, и я хотел бы об этом поговорить с кем–нибудь из его родителей, – проговорил пришелец.

Старики мирно потолковали. Кто откуда родом, кто как здесь оказался. Затем Зиновий Семёнович приступил к делу:

– Вы понимаете, Миша – чрезвычайно талантливый мультипликатор. У него потрясающее чувство материала, удивительные по силе воздейстия на зрителя решения, он просто родился режиссёром. Он создаёт и оживляет удивительные миры!

Моисей Израилевич неожиданно рассвирепел. Он сорвался с места и заметался по комнате.

– Ни в коем случае! Ни в коем разе мой внук не станет советским режиссёром! СОЗДАВАТЬ и ОЖИВЛЯТЬ МИРЫ подвластно лишь Одному Ему. А всё, что в этой области напридумывали людишки, – это чистой воды идолопоклонство! Чистой воды! Мой внук не будет делать мульти–пульти!

В ярости Моисей хватил кулаком по торцу книжного шкафа, и неустойчиво закинутое на верхотуру Пятикнижие, распахнувшись на заложенной шёлковой закладкой недельной главе, шлёпнулось на лысину сидевшего на притиснутом вплотную к шкафу диване Зиновия Семёновича, и, оттолкнувшись от неё, сбросилось на пол.

– Вот! – пуще распалился Моисей Израилевич, поднимая и поспешно целуя Писание, – Даже сам Всевышний, Господь Бог наш, Царь Вселенной, не желает, чтобы Мишка сделался каким–то там гойским мультипликатором–оживлятелем.

Несчастный Зиновий Семёнович растерянно откланялся. Он направлялся в этот дом в уверенности, что его похвалы и рекомендации найдут положительный отклик в родительских сердцах, и никак не ожидал, что наткнётся на подобное мракобесие, да ещё заработает шишку от самого еврейского Бога.

Моисей Израилевич никому не рассказал о визите Зиновия Семёновича. Ему хотелось забрать Мишку из студии, но уважительного повода для этого не нашлось. Сам же Мишка не говорил дома о режиссуре. Одно дело – ходить в кружок, и совсем другое – огорошить родителей своим решением заняться такой недосягаемой профессией. Правда, мама его поняла бы.

Мишка сам чувствовал, что его призвание – ткать на экране свой мир, затягивающий зрителя, заставляющий думать и жить по своим законам. Ему казалось, что он знает всё об этой профессии с рождения. Единственное, чего он не знал и не понимал, – это как заставить не рисованных человечков на экране, а актёров на сцене играть в придуманную тобою игру. Театральные режиссёры казались ему высшей расой. А театральные актёры – несчастнейшими людьми, чьё искусство состоит лишь в том, чтобы на замкнутом пространстве сцены подчиняться чужой воле. Делить свою жизнь на сотни чужих.

Превращение Катерины

Летом между восьмым и девятым классами умер Зиновий Семёнович. Оплакав учителя, троица покинула Дом Пионеров, прихватив свои работы.

Мишка решил зайти с другого конца профессии и в девятом классе записался в агитбригаду Лазарского, как только был объявлен набор. Но не затем, чтобы кого–то агитировать, а ради общения с настоящим театральным режиссёром.

Борька после ухода из студии подался в триатлон. «Очень удобно» – говорил он, – «Пока тепло, бегаем и ездим на велосипеде, а зимой будем в бассейне плавать».

Катерина же за лето между восьмым и девятым превратилась в дивную красавицу. Ещё не зная силы своей красоты, она и не догадывалсь, что в параллельном мире, в городе Дюссельдорфе, танцует и музицирует такая же девушка, её ровесница и почти копия.

В результате Катиного преображения, учебный год в девятом классе начался с раскола. Мальчики, все, как один, чохом влюбились в Катьку. Влюблённость была замешана на новых параметрах Пороховой, на жалости к существу, доселе унижаемому и на рыцарской готовности защищать это существо до последней капли крови. Девочки великодушно решили включить Катерину в свой круг, коль уж она приблизилась к мировым стандартам. Но Порохова–красавица предпочла остаться с теми, кто любил Порохову–дурнушку. А мужская половина класса приняла в компанию всю троицу, без исключения.

Все уже давно упрвшивали Катерину присоединиться к агитбригаде, она отказывалась, не видя никакого смысла в выкрикивании речёвок. Но сегодня, когда выяснилось, что Лазарского скоро заменит волшебная Таисия Фрид, Мишка решил возобновить попытки залучить Катьку в коллектив. Ему не хотелось, чтобы Таисия чувствовала себя неловко среди сплошных пацанов. После репетиции Мишка направился к Катерине, проговаривая про себя убедительную речь. Речь состояла из дифирамбов Таисии. Какая она красивая – ей уже двадцать шесть, а выглядит лет на двадцать, не больше, и какая она живая, и приветливая, и смешливая, и как теперь, без Лазарского, все пойдет замечательно.

Катя уже ждала его, и, как только он вошёл, схватила за руку и увлекла в свою комнату.

Мишка никак не мог привыкнуть к её новому облику, к лёгкости светлой гривы волос, чистоте линий, к огромным синим глазам, к маленькому носику, словно удивлявшемуся, куда это подевались толстые прыщавые щёки подростка и откуда взялись нежные ланиты юной красавицы. Мишка по–взрослому позавидовал тому мужику, которого Катерина будет так нетерпеливо хватать с порога по–настоящему, а не из детской дружбы.

– Катюха, ты чего?

– Ничего, знаю я тебя – сейчас папа с мамой придут – и всё, будешь с ними беседовать, так и не поговорим, как следует.

Мишка любил старших Пороховых, с ними было просто и интересно. Мама у Катьки работала программистом, а папа играл на саксофоне в джаз–оркестре при филармонии. В доме обсуждался самиздат, велись разговоры о джазе, роке, кино, накрывались столы, за которыми собирались и музыканты, и программисты, тут же топтались и дочь с друзьями.

– Катюха, у меня к тебе дело.

– Миш, если ты зовёшь меня в эту вашу так называемую агитбригаду, то ты мой ответ знаешь.

– Да погоди ты. Лазарский–то уходит. Он теперь стал главным режиссером, слышала? Вместо него кружок будет вести одна актриса.

– Какая ещё актриса?

– Таисия Фрид.

– А, знаю. Я ее видела в арбузовской «Тане». И в «Филумене Мартурано». Я так удивилась, что Филумену играет та же актриса, что и Таню. Таня обычная, хорошенькая, советская. А в ее Филумене и страсть, и материнство, и коварство. И голос низкий, с хрипотцой, а не пионерский, как у Тани. Одним словом – талантливая актриса в кои–то веки появилась в нашем захолустье.

Мишка был того же мнения, но ничего не сказал. В театр он ходил тайком, всегда один. Никогда не гулял по фойе в антрактах – боялся растерять в буфетной толкотне тот мир, в который погрузил его спектакль. Сидел, бывало, весь антракт с закрытыми глазами, и думал, что если когда–нибудь станет режиссёром, будет настаивать, чтобы его спектакли шли без перерыва.

– Так ты придёшь?

– Ну, разве что ради Таисии.

– Она была сегодня на репетиции и смеялась над нами в голос.

– Правильно. Вы с вашим Маяковским просто смешны. Стихи Маяковского противопоказаны людям ниже ста восьмидесяти сантиметров. И даже ста восьмидесяти пяти.

– Ну, ты загнула! При чём здесь рост? А Гердт?

– Я не Гердта имею в виду, а Колотушкина. Ладно, Миш, я подумаю.

– Думай скорей. А я пойду, мне надо маму с курсов китайского забрать.