Текст книги "Пианист"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Надо же. Я купил ему книжку Де Амичиса «Сердце» на базаре Сан-Антонио, и теперь вся семья у меня льет слезы.

– Он уже читает?

– Отец сам научил его читать, когда пришел из тюрьмы, по вечерам давал ему уроки, а теперь парень, пожалте, читает, как диктор на радио. Согласен, отец – просто молодчина, но у меня бы духу не хватило по собственной воле омрачать жизнь малому ребенку.

– Вкусно, малыш?

Старик не удержался и задал вопрос издали неожиданно богатырским голосом.

– Шоколад лучше.

– Ну-ка, откуси, а потом – я.

И старик молча принялся жевать под неусыпным оком жены.

– А девушки? – Росель чуть кивнул в сторону девушек.

– Квартируют у родителей Юнга, хорошие девушки, только ветер в голове! Попадут в хорошие руки – хорошо, а в плохие – будет худо. На нашей улице есть очень красивые девушки, очень красивые. Вы видели, одна тут ходит, высокая, смуглая, лицо как у мулатки, но не мулатка. Она всегда с псом ходит, большим сторожевым псом.

– Нет, не видел.

– Ее зовут Ольга. Самая красивая во всем квартале, но она не с нашей улицы, она с Виста-Алегре, это рядом. Я ее хорошо знаю, потому что на той улице живет другая моя сестра с шурином и двумя племянниками. Но и на нашей улице есть очень красивые девушки. Вы видели дочек красильщицы?

– Нет.

– Их трудно не заметить. Особенно младшую. Фина ее зовут, просто прелесть. Смугленькая, маленькая, а грудки торчат вот так.

Но пианист все не мог вникнуть в суть и не поддавался, как ни силился Андрес приобщить его к своему миру.

– Да вы, наверное, дон Альберт, тут не застрянете, вот добудете пианино и заживете по-другому, а эту улицу, если забредете на нее, то и не узнаете. Я – тоже, хоть и живу тут с самого детства, и в этом доме умер мой отец, родился мой племянник и сам я прожил лучшие и худшие годы жизни, знаю всех соседей, почти все они – побежденные в этой войне, а после войны тащат свою жизнь на закорках, как покойника. В концлагере мне все казалось, что я слышу запахи рыбной лавки – запахи вяленой трески, маслин, что настаиваются в чанах, на чесноке и перце, запах лимона, разных трав, сладкого перца, в травяной лавке пахнет липпией и ромашкой, в лавке Рапидо – кожей и резиновыми каблуками, запахи молочной, запахи булочной и таверны – там пахнет вином и уксусом; я тосковал даже по запахам металлической мастерской и по запаху дрока, который шел от угловой лавки, где продают альпаргаты. До войны в таверну иногда заходил Мусклер, певец-любитель, очень способный, он как-то выступал даже в театре «Лисео»; замечательный имел голос, да пропил его. Мусклер мог петь часами, люди, бывало, стоят на балконах и просят его петь еще и еще, и он поет. У нас тут люди всегда на балконе – хоть поглядеть, что делается на улице, и потому украшают свои балконы, балкон для них все равно что преддверие рая, геранями, гвоздиками, спаржей – всем, что может расти на наших не очень солнечных улицах, а увидят, что лошадь прошла, бегут собирать конский навоз и удобрять землю в цветочных горшках. Моя мать все повторяет – не станет меня, кому нужны будут мои цветы, разве что кладбищу. Вы знаете угольщицу? Черная такая женщина, всегда непричесанная, она продает уголь арробами, ее дверь почти напротив нашей. Так вот ее дочка учится или уже выучилась на медсестру. Если вы станете слушать, что они говорят друг о друге, наслушаетесь всякого, жизни скудные и разговоры мелкие, но вы посмотрите на них на улице, в лавках, на балконах: как они держатся друг за друга, как уверены друг в друге и как ты сам чувствуешь себя спокойно и уверенно, когда возвращаешься домой, в свой мир, который знаешь и который знает тебя. Мы все прекрасно понимаем, что нас держат за глотку, не важно кто, но посмотрите, сколько великодушия, сколько щедрости еще осталось в этих людях. По утрам улица заполняется древними стариками, которые еле волокут на себе шарманку, или певцами, на которых смотреть больно, и они поют песни по-каталонски, если нет поблизости жандармов, а то приходит Мачакито – Мачакито цыган, который «дешевые зонтики починяет», как он сам кричит. Приходит со всем своим выводком, и тогда с этих балконов сыплется дождь медяков и никелевых монет в десять сентимо. Как бы мне хотелось научиться писать вроде Варгаса Вилы, или Фернандеса Флореса, или Бласко Ибаньеса, чтобы рассказать все это, потому что никто никогда этого не расскажет и эти люди умрут в положенный срок и никто о них не узнает. Не знаю, думали вы когда-нибудь об этом или нет. Выразить себя, описать, что ты думаешь и чувствуешь, – вот так же потерпевший кораблекрушение запечатывает в бутылку и отправляет свое послание тем, кто будет жить после него. Надо, чтобы в каждом квартале был свой поэт или хотя бы летописец, тогда через много лет в специальных музеях эти люди смогли бы благодаря памяти снова ожить.

На церкви Кармен зазвонили колокола, словно возвещая приход ночи, но в сумерках еще видны были очертания фигур. Пес благодарно обнюхивал кусочек засахаренной тыквы, который мальчик положил к его носу.

– Не хочешь есть?

Псу есть хотелось, но только не засахаренную тыкву, а мальчик решил, что его собака вроде тех барчуков, о которых ему рассказывала мать: все-то у них есть, ничего им не хочется.

– Войны на тебя не было, – сказал мальчик псу, а тот лизнул его длинным языком, чтобы задобрить.

– Вот посидел бы в концлагере, знал бы тогда, что хорошо, а что плохо, и ел бы все подряд.

Похожая на мятую куклу с седыми волосами, на террасу вышла сеньора Асунсьон, она явилась за сыном.

– Маноло. Мой Маноло тут?

– Я здесь, мама.

Юнг ответил нехотя, не переставая боксировать с воздухом и словно не замечая мать.

– Отец ждет тебя около Антика, пойди помоги ему распродать.

– Он мне ничего не говорил.

– Значит, он просто хочет видеть тебя.

Задрав острый подбородок кверху, сеньора Асунсьон подошла вплотную к не обращавшему на нее внимания боксеру и замолотила кулачками в его грудь.

– На тебе бокс, на тебе.

– Мама.

Юнг попробовал восстановить дистанцию с драчливой мамашей, но сеньора Асунсьон не отставала и остановилась, лишь когда заметила, что на террасе кроме них много народу, к тому же в дверях показался ее муж, заросший многодневной щетиной и в очках, стекла которых разбились два года назад; руками он подпирал натруженную поясницу.

– Он говорит, ты ничего не сказал ему насчет газет.

– Если он так говорит…

Сеньор Энрике отошел в угол террасы, вынул платок из кармана вельветового пиджака, постелил на пол и, сев на него, уставился на носки своих плетенных из дрока альпаргат, завязанных тесемками у щиколоток. Ему самому жаль было этих ног, этих словно отдельно от него живущих несчастных существ, обутых в альпаргаты и в носки, он ничем не мог помочь им, а только гонял изо дня в день по улицам города: «Пренса», «Сьеро», на горбу тюк с газетами, а в городе никто не хочет читать газет, особенно в этих кварталах – Ронда-де-Сан-Антонио, Сан-Пабло, Хоакин Коста, улица Кармен, площадь Падро, улицы Ботелья, Сера, площадь Рейна-Амалия, площадь-пустырь, где прежде была старинная женская тюрьма, а ныне – развалины, в которых приютилась подпольная рулетка, продавец табака, потрошивший свой товар из подобранных окурков, крикливые уличные торговцы, предлагавшие бритвенные лезвия «Иберия», карандаши «Термосан», мазь «Слоан», одеколон для ращения волос, притиранье против перхоти и скверного воскового запаха от волос; один торговец даже якобы умел глотать огонь, и ничего ему не делалось, а все благодаря таблеткам, таблеткам из розового корня, из корня тех роз, что зовутся Александрийскими. Чистильщики ботинок, продажные мужчины – любители без документов, но зато с женской продуктовой корзиной; лудильщики, продавцы воздуха и певички со стопкой песенников – зеленых, сиреневых, желтых – в руке и невинным обманом на устах, который слагался в вирши:

 
От Пуэнте-Хениль до Лусены,
от Лохи до Бенамехй,
от Пуэнте-Хениль до Лусены,
от Лохи до Бенамехй
все девушки Сьерра-Морены
о тебе лишь тоскуют
и мрут от любви.
 

Все они были соперниками и конкурентами Асунсьон, продавщицы газет, и сеньор Энрике, ее муж, молчаливый человек, который воспринимал этот повседневно окружающий его уличный рынок как среду враждебную, вышагивал по нему из конца в конец и выкрикивал названия газет как сигнал тревоги, услыхав который все должны были расступиться.

– «Пренса»! «Сьеро»!

Юнг утверждал, что утренние газеты выкрикивать легче, и в подтверждение приводил слова отца:

– По утрам легко: только «Соли», а попробуй-ка покричи «Вангуардиа» или «Коррео Каталан». Не кричится, и все тут. А уж «Диарио де Барселона» – и вовсе язык заплетается.

– Беднягу ты совсем забросил.

Асунсьон с упреком кивнула на Томи, который радостно скакал вокруг них.

– Скормил ему солянку, которую я оставляла для него?

– Солянку – собаке, сеньора Асунсьон? – Старик Бакеро спросил и проглотил слюну.

– Самая дешевая еда.

– Солянка с чесноком, с уксусом, с оливковым маслом, как вкусно.

– Я согласна. А чем бедное животное кормить?

– Солянку – собаке…

Бакеро забормотал что-то, враждебно поглядывая на пса, который заметался между хозяйкой и дверью, словно приглашал ее пойти вместе с ним и поискать еду.

– Он маленький и ест мало. Тот красавец, что был у нас раньше, Циклон, тот уж ел так ел, бедняга, а что я могла ему дать, только война кончилась. Помните Циклона?

Сеньора Асунсьон задала вопрос, ни к кому не обращаясь, и глаза ее налились слезами.

– Такого ласкового животного я не встречала больше. Всю войну у нас прожил, я его сберегла – и не украли его, и не съели его у меня, – и все равно от лихого человека пострадал – отравили собаку. Вон там, там я нашла его мертвым, за водосборником. Поди узнай, зачем он туда заполз. Может, желудок жгло, вот и искал прохлады. Пусть у того, кто его отравил, все кишки сгниют, а кровь в дерьмо превратится.

Хрупкое тельце сеньоры Асунсьон выплеснуло столько ненависти, что она мрачной тучей повисла над террасой.

– Что пишут вечерние газеты, дон Энрике?

– Как всегда. Ничего.

– Что-нибудь говорят о Миракле?

– О нем – ни слова. Но пишут об арестах в связи с грабежами и террористическими актами.

– Грабежи и террористические акты, – кивнул Андрес Кинтане.

– Я никогда не читаю газет, – сказал дон Энрике. – Такое было с мясником в нашем селе, он никогда не ел мяса. Не читаю, но в баре, я зашел туда пропустить стаканчик, слыхал разговоры про маки.

– В их руках часть Пиренеев. Они – везде. И в Астурии. И в Леоне. Даже до Валенсии добрались.

– Возвращались бы откуда пришли, пока их всех, бедняг, не поубивали.

Сеньора Асунсьон промакнула полой куртки глаз.

– Ведь ничего не добьются. Только хуже станет. Ненависть и злость разожгут.

– Мне рассказали историю про Массану, в Берге было дело, и нам парочку таких, вроде Массаны, иметь не помешало бы.

Кинтана постоянно снабжал их историями про маки, и никто не спрашивал, откуда он их берет. Андрес и Росель подошли к нему поближе, а Кинтана уже смеялся, предвкушая, какую занятную вещь он им сейчас расскажет.

– В семь часов вечера жандармский лейтенант пил пиво или еще что-то в баре на самой людной улице в Берге, и вдруг откуда ни возьмись – Массана с еще четырьмя или пятью своими, прохаживаются по улице, туда-сюда, будто проветриться вышли. Все в баре смотрят на лейтенанта, что он станет делать, а тому будто и невдомек, что к чему. Наконец сержант, или капрал, или кто-то еще дернул его за рукав: лейтенант, лейтенант, Массана тут. Что еще за Массана? Партизан по имени Массана. Поглядите. Вон он. Точь-в-точь как на фотографии, у нас в казарме висит. Лейтенант краем глаза глянул на Массану и его людей, накинулся на сержанта: это – Массана? Подите, пусть вам зрение подправят. Да он похож на Массану, как я на Фридриха Мариа. А это был Массана!

Все засмеялись или заулыбались, все, кроме сеньоры Асунсьон, которая напала на Кинтану:

– А что ему было делать, этому лейтенанту? Убить того? Доброе сердце у него, вот он и решил, лучше сделать вид, что не понял. Глаза не видят – сердце не болит.

– При чем тут доброе сердце, просто испугался шума.

– Пускай испугался шума. Зато сам никого не убил, и его не убили. Побольше бы такого страху в мире, глядишь, и мир стал бы лучше.

– Кинтана, расскажи про чахоточную.

– Я же рассказывал в прошлый раз.

– А сеньор Росель не слышал.

– Расскажи. Расскажи. Это ведь про ветчину? – не отставал старик Бакеро и глотал слюну – видно, голод не унимался.

– Да, и про ветчину. Так вот, шли партизаны по горам. Одни говорят, это был отряд Массаны, другие, что это случилось в долине Арана, в зоне, которую контролируют коммунисты. Одним словом, в горах было дело, и остановились они в доме каталонского крестьянина. Хозяин дома пользовался дурной славой, поговаривали, что он был стукачом у жандармов, вот он и понял, что эти пустят его в расход.

Кинтана заговорил тише, чтобы слова его не достигли ушей шпионов, прячущихся в ночи, и слушателям пришлось потеснее сбиться вокруг него.

– Крестьянин, как увидел партизан, сразу в слезы. И что, мол, они бедные и что, мол, жандармы с них глаз не спускают, грозятся в тюрьму запрятать, если станет маки помогать. А если меня убьют, что станется с моей семьей? Сын у меня парализованный, в поле работать не может, а дочка чахоточная. Ну-ка, хочу поглядеть на чахоточную, сказал Массана или кто был у них командир, для нашей истории не имеет значения. Крестьянин с женой, еле живые от страха, повели его в комнату, где дочка лежала в постели. Тогда командир маки говорит одному из отряда: ты – врач, давай-ка осмотри ее в присутствии матери. Все удаляются из комнаты, и через некоторое время партизан-врач выходит и говорит: да, у нее действительно туберкулез, каверны огромные, как пещеры Драк. [49]49
  Пещеры карстового происхождения на Мальорке.


[Закрыть]

– Так и сказал?

– Ну, так или не так, я там не был, но что-то в этом роде. Командир маки подумал немного и стал отдавать распоряжения. Бог ты мой! Через несколько минут на столе в кухне чего только не было: банки со сгущенным молоком, шоколад, кролик, которого они и подстрелили, повидло…

– И окорок?

– Да, сеньор Бакеро, и окорок. Огромный сырокопченый окорок, знаете такой, с виду будто каменный, а начнешь резать ножом – ломти широкие и тонкие, маслянистые, так и ложатся грудой, один на другой, один на другой.

– Я не видел окорока с довоенных, с нормальных времен.

И старик Бакеро закивал головой, подтверждая правдивость собственных слов.

– В комиксе про Роберто Алькасара и Педрина нарисован очень большой окорок, – сообщил мальчик. – Роберто Алькасар сидит в тюрьме у русских, а Педрин просовывает ему сквозь решетку окорок.

Над террасой повис призрак огромного и сочного окорока, и Кинтана, уважительно выждав время, продолжил рассказ:

– Крестьянин с женой не знают, что делать – радоваться или страшиться; придут жандармы, придут солдаты и спросят: кто дал все это? За какие такие заслуги? Командир маки говорит им: главное – подумайте о своей дочери. Пока мы тут, в горах, у вас не будет недостатка в еде. Раз ты отвечаешь за семью, вот и подумай над тем, что я сказал. Если донесешь на нас властям, они тебя наверняка расстреляют. Я знаю, что ты на меня доносил, и не раз, а вот я в ответ протягиваю тебе свою революционную руку. И протянул ему руку, а крестьянин взял и ту руку поцеловал.

– А потом побежал и донес на него жандармам, – не удержался старик Бакеро, который возненавидел крестьянина из-за окорока.

Кто его знает, правда ли эти истории, пробормотал дон Энрике. А у Андреса мурашки по коже бежали всегда, когда при нем заговаривали о маки. Если бы не моя бедная мама-вдова да не такие времена… Особую закваску надо иметь, чтобы жертвовать всем ради идеи, ради идеи, которая потерпела поражение. Такие люди внушают мне восхищение и страх. Не может быть, что они такие же, как я, как все мы, которые молча проглотили поражение раз и навсегда. Навсегда? Кинтана с этим не согласен. Великие державы предали Испанскую республику и терпят режим Франко, но если блокада, о которой говорят, настоящая, то режим долго не протянет, демократы всего мира объединятся и выбросят из Испании фашизм. Кинтана достал откуда-то из-за пазухи сложенный вдвое листок, развернул его и показал собравшимся вокруг него листовку – читайте, кто хочет.

– Сегодня утром подобрал на улице, около здания «Испано-Оливетти», когда шел продавать книги.

Никому не хотелось брать листовку в руки, все глядели на нее искоса, словно и смотреть-то было опасно. Наконец Андрес взял листовку и прочитал вслух:

– Барселонцы! Франкизм морит вас голодом, а те, кто сотрудничает с режимом, и спекулянты наживаются на нищете масс. Необходимо заявить народный протест против жестоких полицейских репрессий. Объявляется пять минут молчания – двадцатого мая в десять часов утра на своем рабочем месте, дома или где бы ты ни был, выдержи пять минут молчания. Подпись – ВСТ [50]50
  Всеобщий союз трудящихся – профсоюзная организация, возникшая в 1888 г. при участии социалистов.


[Закрыть]и ОСПК.

– Масло масляное.

– Что вы хотите этим сказать, сеньор Бакеро?

– Что коммунисты прибрали к рукам Всеобщий союз трудящихся. И сунули его себе в карман.

И сеньор Бакеро жестом показал, будто вытащил сам у себя бумажник.

– Пять минут молчания. Ну и борьбу придумали.

– Мужество надо возвращать понемногу, сеньор Бакеро.

– А ко мне, Кинтана, мужество, наверное, уже никогда не вернется. Вы-то еще молодые, мир на вашем веку еще не раз повернется так и эдак. А я все свое мужество потратил на войне. Что мне осталось? Один сын на войне погиб, другой – где-то тут, бог знает где. Зачем жить дальше? По мне, пусть Испания катится хоть к чертям собачьим, на здоровье. Знаете, мы с женой много лет близко знакомы с двоюродной сестрой сеньоры Пакиты, а эта женщина была в близких отношениях с Компанисом, мир его праху. Можете себе представить, что пришлось вынести бедной женщине. Недавно, несколько месяцев назад, мы ходили навестить ее и спросили, как дела, и она нам совершенно ясно сказала, что теперь тут никто и пикнуть не посмеет ни сегодня, ни завтра, что теперь тут никто пикнуть не посмеет еще много, много лет.

Старик в неприличном жесте выкинул руку вперед и, тотчас же согнув ее в локте, отбросил назад бумерангом в направлении собственного широко раскрытого щербатого рта.

– Надо есть, чтобы выжить, а все остальное – чушь.

– Как может держаться такой режим, когда вокруг – демократическая Европа? – спросил Кинтана, глядя на старика с улыбкой превосходства.

– Потерпите немного – и увидите. Во всяком случае, единственные, кто мог бы что-то сделать, – это русские или американцы. Но у русских своих дел полно, им надо восстанавливать страну, а американцы – те даже не знают, где она, эта Испания, находится.

– Верно, верно, – согласился Росель, как будто даже с удовольствием.

– Я знавал одного американца, так он считал, что Испания расположена около Марокко. Давно это было. Давно. В Париже.

– Вы были в Париже?

Девушки так заинтересовались Роселем, что сразу отошли от Кинтаны и встали по обе стороны от Альберта.

– Давно? А вы видели магазин Диора?

– Давно, несколько лет назад.

– Сеньор – пианист, – сообщил Андрес сеньоре Асунсьон и ее мужу. Те глядели на него и терялись в сомнениях: об их ли квартиранте идет речь, а если о нем, то может ли такой человек быть их квартирантом? Они считали, что пианист неотделим от пианино, а в их комнатушке то и другое вместе не помещалось.

– Он ищет пианино, хочет упражняться и снова выступать на концертах.

– Просто играть. Просто снова играть. Любое пианино.

– Пианино в нашем квартале? Нет, не найти. Поспрашивайте на улице епископа Лагуарда. Там есть дома с лифтом.

– Лифт – и пианино, какая тут связь, сеньор Бакеро?

– Есть связь. Пианино скорее можно найти в доме с лифтом, чем в таких домах, как наши, с узенькими лестницами и без света. Разве не так?

– Погодите-ка, есть пианино, – сказала сеньора Асунсьон и кинула на мужа загадочный взгляд.

– Где?

– В первом доме. У певицы, у той, что поет в сарсуэле, в театре трамвайной компании на улице Боррель. Сейчас как раз объявили «Песню эльзаски», я видела афишу на стене красильни.

– «Эльзаска» – сарсуэла композитора Герреро, – уточнил Андрес и продолжал: – Ее зовут Манон Леонард, не знаю, может, это ее сценическое имя, она живет в первом доме вместе с матерью. Действительно, у них есть пианино. Иногда она играет, но редко. Самого пианино я не видел. Может быть, она позволит играть на нем.

– Пианино не отдают просто так.

– Но раз она им не пользуется… Мы попробуем поговорить с ее матерью, а может, и с самой Манон Леонард.

– Никакая она не Манон и не Леонард.

И сеньора Асунсьон решительным жестом показала, что она не позволит выдавать кошку за зайца.

– А вы откуда знаете, сеньора Асунсьон?

– Не будь наивным, Андрес. Кого могут звать Манон? А Леонард разве испанская фамилия?

– Может, французского происхождения.

– Она такая же испанка, как ты, как я, обе они, и мать и дочь, говорят по-каталонски.

– Хорошая певица?

– Хорошая едва ли, она поет только у трамвайщиков да еще ездит по селам. Голос у нее как у Глории Алькарас. Вам нравится Глория Алькарас? Лучше всего у Глории Алькарас получается в сарсуэле Соросабаля «Девушка с букетом роз». Соросабаль тоже был репрессирован, как и баритон Пабло Эртокс, этот уехал из Испании. Мне Пабло Эртокс нравится больше, чем Маркос Редондо, этот – самый настоящий фашист, не успела война кончиться, как он уже отправился в Сарагосу, петь хвалу Пресвятой деве Пилар. Теперь появились новые исполнители сарсуэл, но они поют слишком много и быстро сходят на нет. Вам нравится Селия Перес Карпио? А Кончита Панадес? А Хуан Гуаль? А Флоренсио Кальпе?

Похоже, Росель был поражен, что столько народу еще пело, во всяком случае, у него был такой вид, словно Андрес не вопросами сыпал, а стрелял в него в упор. В конце концов он просто пожал плечами, но, видно, не вполне безразлично, потому что Андрес тут же спросил:

– Вам не нравится сарсуэла?

– Не очень. Но неприязни не испытываю, иногда даже любопытно.

– Вкусы должны быть разнообразные.

– Разумеется.

– Я вам достану это пианино. Поговорю с сестрой, она со многими на нашей улице знакома, может, сумеет и до Манон Леонард добраться.

– Она красивая? – спросил Кинтана.

– Видная, – ответил Андрес.

– Любит выделиться, ходит в брючках, – высказалась Офелия.

– Красится в платиновый цвет, но мяса многовато. Я хочу сказать, она довольно полная. Напоминает немножко известную певицу Кончиту Леонардос. И правда, частенько на улице появляется в брюках, ее осуждают, потому что возвращается домой поздно и не всегда с одним и тем же мужчиной. Люди теперь стали консервативнее и все примечают. В помине нет того духа, что был при Республике и во время войны, когда люди были терпимее и со многим мирились. У нас в квартале многие девушки жили со своими дружками невенчанные.

– А потом мосену Каньису пришлось венчать их в тюрьме «Модело», когда пришли эти, и все поспешили снова жить как обычно.

Это высказалась сеньора Асунсьон, непримиримая ко всем новым веяниям, и Андресу не захотелось возражать. Магда заметила, что пора идти ужинать или в кино и что ей, пожалуй, дешевле сходить в кино.

– Когда мосен Каньис умер и его тело выставили в приходском центре, мы с сестрой ходили проститься с ним, – признался Андрес. – Хоть он и священник был, но вел себя очень хорошо, когда эти пришли. Добился, что моей сестре разрешили выйти замуж, хотя жених в это время сидел в тюрьме «Модело». Она уже на сносях была.

– Я тюрьму «Модело» помянула не из-за твоей сестры, Андрес.

– Не важно. Так вот, мы пошли проститься с ним. Полквартала собралось, не меньше. Потрясающее зрелище: он в сутане лежал, сам белый, чуть в желтизну, а на лице улыбка. Сестра говорит, точно так же он улыбался, когда внушал: не расстраивайтесь, нет беды, что век длится; на нее это все так подействовало, что, когда мы проходили мимо гроба, она на него даже не смотрела. А я смотрел. И правда, он вроде как улыбался. Священники разные бывают. Мне не нравится, как поступали со священниками в первые месяцы войны, но ведь правда, многие из них были в пятой колонне, и потом, когда пришли эти и принялись пытать, расстреливать и преследовать людей, они руки умыли, потому что сами были дурными людьми. Как-то на фронте я подрался с одним приятелем – тот рассказывал, находя это очень остроумным, как они в селении схватили священника, засунули ему шланг от автомобильного насоса в зад и принялись надувать, пока тот… ну в общем…

Девочки, как по команде, отвернулись, словно не желая видеть страшного зрелища, а Магда спросила:

– И священник лопнул?

– Этого он не сказал.

– Фу, какая мерзость.

И они снова приняли прежнюю позу, поскольку самое страшное миновало, а вопрос о том – идти ужинать или в кино – так и не был решен.

– Есть среди вас щедрый кавалер, который пригласит нас в кино?

Кинтана с Андресом переглянулись и незаметно пошарили у себя в карманах.

– Я ничего не говорила.

Сказала Офелия и как бы стерла в воздухе рукой сказанное, как это делала Кэрол Ломбард в фильме, названия которого Офелия не помнила. Делалось так: откинуть голову назад, руку чуть поднять и выставить вперед, а потом дать ей упасть, словно смахивая слова, начертанные в воздухе. Кэрол Ломбард, кроме всего прочего, другой рукой в наступившей тишине поправляла изящную шляпку, но на Офелии шляпки не было, к тому же ей начинала действовать на нервы перспектива просидеть вечер у себя в комнате и курить одну за другой две сигареты «Бубис», превращенные в четыре самокрутки с помощью папиросной бумаги «Смоукинг». У Кинтаны в карманах не было ничего, он потратил все на книги, которые привели в такой восторг Андреса.

– У меня есть знакомый парень, он матрос, когда они заходят в Барселону, я смотрю все фильмы за год, – заявила Офелия. – Он привез мне французские чулки из стеклянной нити, но у меня нет денег, чтобы поднимать петли, когда они спускаются. По-моему, в нашем квартале у меня одной стеклянные чулки.

– Говорят, они очень легко снимаются. Вот бы посмотреть, как ты их снимаешь.

– Я снимаю их двумя руками и очень медленно.

– Неужелидаже на кинотеатр «Ора» нету? Там такой дешевый вход, только что не приплачивают тебе…

– Но зато там полно клопов и стариковской мочой воняет.

– Поди узнай, кем там воняет, может, как раз молодые мочились.

Старик Бакеро, похоже, обиделся.

– Не обижайтесь, старина. Варьете в «Ope» – самое мерзкое заведение…

– А разве в «Ope» есть варьете?…

– Я спутал с «Кондалем». На днях один клоун стал там делать стойку на столе и, сколько ни делал, все падал. Кончил тем, что попросил у публики извиненья. Сказал, что совсем ослаб. Пять дней ничего не ел.

– И кто-то из публики дал ему бутерброд.

– Нет. Просто похлопали ему. Громко хлопали и долго, и он очень растрогался.

– Я предпочитаю плакать на кинокартине, а не в варьете. Мне кажется, эти две очаровательные девушки совсем заскучали, ну что, Андрес, может, займемся твоим любимым спортом?

– Не валяй дурака, Кинтана.

Словно конферансье перед многолюдным залом, Кинтана поднес ко рту воображаемый микрофон:

– А сейчас, дамы и господа, перед вами выступят Андрес и Кинтана, великолепная танцевальная пара из «Мелодий Бродвея» и «Дочери Хуана Симона», они покажут вам путешествие к звездам. С крыши на крышу, как Дуглас Фэрбенкс, волшебные гимнасты в небе Аравии. Как вы посмотрите на то, чтобы совершить экскурсию по крышам – до самого края пропасти, что на площади Падро, через весь квартал одним махом?

– А можно? – Магда пришла в восторг.

– Пусть Андрес ответит, он специалист.

– Почему же нельзя, правда, уже темнеет.

– А под конец дивного путешествия к Южным морям вторгнемся во дворец Манон Леонард и попросим ее принести свой роскошный мраморный рояль в дар Андре Костелянцу [51]51
  Костелянец, Андре (р. 1901) – известный американский дирижер, уроженец России. – Прим. ред.


[Закрыть]и его оркестру, который почтит нас исполнением концерта си-бемоль, так это говорится, сеньор Росель?

– Можно и так.

– Я – с вами. А если нельзя в туфлях, они мне жмут, то я разуюсь.

– Если будет нужно, я понесу ее на руках.

– Ты, Кинтана, пузыришься, как стакан газировки.

Кинтана уже успел схватить Офелию под руку и превратил ее в Джинджер Роджерс, которую закружил в танце Фред Астер. Девушка заливисто смеялась, и сеньора Асунсьон заулыбалась, кивая в такт воображаемой музыке, под которую вдохновенно танцевал Кинтана. А Кинтана, кружась, выкрикивал: в следующей жизни я буду наемным танцором! Андрес обдумывал предстоящую экскурсию, взвешивал все за и против и для начала решил отделаться от племянника.

– Иди домой.

– Хочу с вами.

– Тогда попроси разрешения у мамы.

– Она не отпустит.

Пока Андрес раздумывал, Кинтана отделился от своей партнерши и первым вспрыгнул на первый уступ из кирпичей, что соединял крышу-террасу девятого дома с крышей-террасой седьмого. За ним прыгнули Офелия, Магда и мальчик. Юнг подталкивал Андреса и Роселя последовать их примеру.

– Я буду замыкать.

– Ты, Маноло, останешься тут, надо подсчитать, сколько газет не продано, чтобы завтра вернуть.

– Я потом это сделаю, мама.

И без того пошатнувшийся авторитет сеньоры Асунсьон рухнул окончательно, когда ее муж поднялся, вдел ноги в альпаргаты и сообщил:

– Я тоже иду.

– Куда идешь? Все вы с ума посходили, что ли? Из-за какого-то пианино. Разве нельзя пройти нормально по улице и попросить пианино, как положено?

– Пианино – дело десятое, сеньора Асунсьон. Главное – приключение.

Это крикнул Кинтана, который почти уже перебрался на террасу дома номер семь.

Чета Бакеро тоже поднялась на ноги; вершины, которые собирались покорять их соседи, казались совершенно недостижимыми им, оставшимся рядом с сеньорой Асунсьон и Томи, тот никак не мог примириться с внезапным бегством мальчика– и пытался нюхом измерить расстояние, отделявшее его от маленького хозяина.

– Прощайте. Запомните нас такими, какими видели в миг расставания: молодыми и смелыми, – продекламировал Кинтана, перелезая через ограду на крыше седьмого дома.

– Прощайте, сеньоры.

Старик Бакеро махал им вслед беретом.

– Приятно было с вами познакомиться, сеньор Росель.

Бакеро, размахивая беретом, обращался главным образом к Роселю, который карабкался по кирпичным уступам на четвереньках.

– Если бы не проклятая слабость, я бы тоже пошел с ними.

Это последнее, что они услышали, затем три фигуры, оставшиеся на крыше, пропали, потому что сами они уже стояли на крыше-террасе соседнего дома. Тут все было другим – и пол, мощенный квадратной плиткой, и решетка перил, остроконечная, наверное, на тот случай, если пожалуют незваные крылатые гости из космоса. А прямо напротив, на другой стороне улицы, открывалась терраса Селии и ее дочерей, уставленная десятками цветочных горшков. Зеленые деревянные жалюзи, маленький кипарис, родившийся в бывшем винном бочонке: сама Селия из лейки поливала тюльпаны и с изумлением глядела на неожиданно возникших перед ней верхолазов.