Текст книги "Пианист"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Браво! – кричал Кинтана, у которого мурашки пошли по коже.

– Черт возьми! – только и смог выговорить Андрес.

Росель обернулся, оглядел их – расслабленная улыбка на лице, и все тело, все мышцы расслабились в отдыхе.

– Это Гранадос, маэстро?

– Нет. Это «Полюс» Альбениса, довольно трудная пьеса, я всегда выбирал ее, когда хотел, чтобы понравилось. Но сегодня я играл, как самый скверный ученик.

– Что он говорит! Это было потрясающе.

– А знаете такую романтическую вещь – ла-ла-ла ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла?

– «Грезы любви» Листа.

– Сыграйте, сыграйте!

Офелия просила, глаза сияли восторгом, а руки сложены так, словно она приготовилась молиться. Росель нашел тональность и заиграл, закрыв глаза; внутреннему взору представала виденная на чьей-то стене, а может, в консерватории или в книжке карикатура девятнадцатого века: Лист за роялем, исполняющий на концерте собственные произведения. Шопен, Жорж Санд. О, прелесть юности. Благоухание ночи, луна, любовь… это была первая виньетка, а потом – взлохмаченный Лист, исполняющий главные свои произведения: «Данте», «Святого Франциска», «Гамлета», «Фауста», и, наконец, Лист, усталый и переполненный восхищением к себе самому, приветствует публику. Росель открыл глаза, аптечная вывеска напротив уже зажглась, за спиной кто-то подпевает, два голоса, мужской, без сомнения, голос Андреса, а женский – Офелии или Магды. Росель оборачивается. Офелия поет с таким жаром, будто выступает на сцене. Сеньор Энрике сидит на полу, обхватив колени руками, пораженный умением Роселя. Юнг разрабатывает бицепс правой руки, и тот ходит у него под кожей вверх-вниз; мальчик вышел на балкон; Кинтана обнял за плечи Офелию, а та вместе с Андресом самозабвенно подпевает мелодии. А Магда, чье грустное настроение совпало с настроением музыки, смотрит на пианиста как на исповедника и словно ждет от него ответа. Старуха дремлет вполглаза и, просыпаясь время от времени, благожелательно улыбается пианисту.

– Может, хотите что-нибудь повеселее?

– А вы умеете «Только буги-вуги, и больше ничего»? – просит Офелия.

– Нет. Не просите ничего, что появилось после тридцать девятого года.

– А из кинокартин с Фредом Астером и Джинджер Роджерс знаете что-нибудь? «Дым ест глаза», например, или «Нежная Аманда» из картины со Спенсером Треси и Кэтрин Хёпберн, или «Континенталь».

И «Нежная Аманда» звучит, хотя и с некоторыми запинками, там, где пальцы забывают, Росель высоким тенорком помогает им.

– Кто играет на пианино?

Это кричат с улицы. Андрес выходит на балкон. Интересуется сеньор Хуан, торговец рыбой; он вышел из лавки, вытирая руки о белый фартук, рукава рубашки закатаны по локоть.

– Пианист, сеньор Хуан.

Андрес взглядом пробежал по улице Ботелья до конца, где она впадает в улицу Сера, и увидел: у дверей таверны и вокруг кресла Пепы Лотерейщицы уже собрались группки и вслушиваются в звуки, несущиеся с раскрытого балкона Манон Леонард.

– Она будет петь?

– Нет. Ее нет дома. Этот пианист – мой друг, очень хороший человек.

Из дверей красильни вышли Фина и ее сестра Кончита и устроились под балконом Манон Леонард, а на зеленых балконах четырнадцатого дома стали появляться жильцы и прислушиваться, откуда музыка. От группки, что толпилась у таверны, отделился Хулио, сын Пепы Лотерейщицы, таща за собой смуглую девушку, и попросил Андреса:

– Этот твой друг умеет буги-вуги?

– Нет. Что после тридцать девятого появилось – ничего не умеет.

– Ясно. Скажи, чтоб сыграл что-нибудь танцевальное.

Андрес заглянул в комнату:

– Вы умеете что-нибудь танцевальное?

Росель прикрыл глаза и тоненьким голосом сперва напел песенку, только потом руки подхватили напев:

 
Мама, купите мне сапожки,
те я истрепала,
столько танцевала.
 

Пыль, поднятая чарльстоном, садилась на ноги, на руки, на колени танцора Хулио, отгородившегося от всего толстыми и глубокими, как океанское дно, очками, Хулио, король танцев всей округи – улиц Сан-Клементе, Риерета, Ботелья, Сан-Сальвадор; никто не умел так замечательно танцевать с девушкой, как этот робкий и отрешенный Хулио, быстрый мускулистый парень, у которого ноги сами пускались в пляс, стоило ему заслышать любую музыку, даже шарманку. На улице вокруг Хулио и его партнерши собрались зрители и дивились их искусству точно так же, как те, что столпились вокруг Роселя.

– На улице танцуют! – взволнованно оповестил Андрес, и все высыпали из комнаты на балкон, кроме Магды и сеньора Энрике, который остался сидеть, чуть раскачиваясь, в глубокой и невысказанной печали.

– Сеньор Энрике?

– Что, Магда, детка?

– Не следовало ей говорить так.

– Ты о ком?

– О гадалке. Про того парня, который был у меня в цирке. Откуда она знает, воротится он или не воротится? И зачем она меня обидела, сказала, будто в глазах у меня много случайных мужчин.

– Она не так сказала. Она сказала, что перед глазами у тебя проходит много мужчин.

– Вежливо назвала меня потаскушкой.

– Да нет, детка, вовсе нет. Просто она сказала, что перед глазами у тебя будет еще много мужчин, не беспокойся, у тебя еще будет много мужчин.

– А я не так поняла. Знаете, если бы Феликс снова вернулся, я бы снова пошла с ним. Не потому, что жизнь в цирке легкая, чего мне только не приходилось там делать: и шатер ставить, и мишенью стоять, а он метал кинжалы, иногда бывало несладко, он выпивал. Но Феликс был такой красивый, такой сильный, и с ним было так интересно. Я там никогда не скучала. Так что лучше в цирке надрываться, чем в гардеробе «Ригата» торчать. Вокруг мерзкие спекулянты, и глаза у них пакостные. Сами жирные. Так и лоснятся. Жирными в такие времена только последние подонки бывают.

– Не обязательно. Некоторые питаются одним воздухом, а толстеют.

– Нет, в цирке лучше.

– Мама идет.

Андрес предупредил племянника, увидев сестру, которая выскочила из подъезда одиннадцатого дома. Нервным шагом та шла по улице, расспрашивая зевак, что случилось и не видел ли кто ее брата и сынишку, только что были на крыше, и на тебе, куда-то запропастились. Около таверны ей сказали, что брат на балконе первого дома, и она решительно кинулась туда, а мальчишка бросился прятаться за портьерой; Андрес приготовился выдержать бурю. Смуглая изможденная женщина встала под балконом, нацелилась на брата огромным, таким же, как у него, носом и начала поединок:

– А мальчик?

– Здесь. Слушает музыку.

– Как вы туда попали?

– По крышам.

– По крышам? С ребенком?

Сейчас начнется истерика, подумал Андрес, и женщина, действительно, запричитала, а Андрес вошел в комнату и стал уговаривать племянника идти к матери.

– Она побьет меня тапкой, а мне смешно.

– Я скажу, чтобы не била.

– Хочу еще послушать, как играет сеньор.

– Как-нибудь мы попросим, он сыграет специально для нас. Сегодня это всем в новинку, смотри, сколько народу собралось.

Он проводил мальчика на лестничную площадку и бегом вернулся на балкон.

– Спускается. Только не бей его, во всем я виноват.

– Я его бью?!

Женщина призывала всех, кто был на улице, в свидетели страшного оскорбления, которое у всех на глазах нанес ей брат, но тут в дверях показался мальчик, и она бросилась его обнимать, будто он вернулся из долгого путешествия, по крайней мере из России, и повела домой, на ходу осыпая нервными ласками, советами, угрозами и предупреждениями. Сеньор Хуан, продавец трески, вышел из лавки с кулечком маслин и протянул Андресу:

– Возьми-ка. Отдай пианисту, пусть ему веселее играется.

– Большое спасибо, сеньор Хуан.

Андрес спустился на улицу, взял пакет и бросился наверх через три ступеньки, в ногах пела радость.

– Маринованные маслины и без косточек.

Все взяли по две маслинки, а две маслинки Магда положила в рот пианисту, который был целиком во власти «Лошадки»:

 
Лошадка
резво цокает копытом
и несется, с ветром споря,
по дороге на Херес.
 

На улице подпевали. Кинтана развернул бумажный кулечек, чтобы наперченный и сдобренный травами сок от маслин собрался на бумаге, но от пахучего ручейка Кинтане досталось совсем мало.

– Какая вкуснота.

– Оставь немного мне, – попросила Офелия и хлебнула красноватую от перца струйку.

– Вот это – да!

– Очень, очень вкусные.

Мать Манон тоже взяла две маслинки, но ела с опаской, знаете, от острого поднимается давление, а у меня и так сто восемьдесят. Двое полицейских, проходя мимо улицы Ботелья, там, где она впадает в улицу Сера и на одном углу – лавка альпаргат, а на другом – торговля бутербродами и напитками под открытым небом, увидели, что на тротуаре толпятся люди и все слушают музыку, которая раздается на углу улицы Ботелья и Оспиталь. «Мы с капралом Санчесом забеспокоились, почему беспорядок, решили вмешаться и спросили местного жителя, что происходит.

– Не знаю. Кто-то играет на пианино.

Согласно распоряжениям об охране общественного порядка, действующим в Седьмом Победоносном году, запрещены все виды собраний в общественных местах или в частных домах с присутствием более пяти человек, каковы бы ни были цели и причины собрания, если на это не получено заранее разрешение от властей, а потому мы, нижеподписавшиеся, стали спрашивать людей прежде всего, не случилось ли какого несчастья, которое стало причиной подобного сборища.

– Случилось несчастье?

– Нет. Нет. Играют на пианино.

Мы дошли до места, где начинался беспорядок, группа жителей стояла под балконом, оттуда слышались звуки пианино, на первый взгляд могло показаться, что играет радио, но мы все-таки отдали соответствующие приказания:

– Пройдемте. Разойдемся.

Один из местных жителей, несмотря на то что мы вели себя вежливо, грубо спросил нас, мол, что же, теперь и на пианино играть запрещено; мы попросили его показать документы, и он оказался Карлосом Эстеве Бернардесом, имя записано на тот случай, если в результате соответствующей проверки выяснится, что в прошлом он был замечен в подрывной деятельности. Войдя в квартиру на первом этаже дома номер один по улице Ботелья, мы убедились, что в самом деле пианист играл на пианино для своих друзей, которые по нашему требованию удостоверили свою личность, за исключением пианиста, у какового не было никаких документов, кроме справки об условном освобождении из тюрьмы, выданной Генеральной дирекцией пенитенциарных заведений и подписанной директором тюрьмы «Сан-Мигель-де-лос-Рейес», справка выдана на имя Альберта Роселя Матапланы – имя взято на заметку на тот случай, если против него было возбуждено какое-либо дело параллельно с тем, за которое он в свое время был судим и подвергнут наказанию. Ввиду того, что в квартире находилось восемь человек, мы строго потребовали от них, если хотят слушать музыку дальше, сократить число слушающих, и в нашем присутствии четверо удалились, и, таким образом, в упомянутой квартире на первом этаже дома номер один по улице Ботелья положение нормализовалось, а когда мы вышли на улицу, то убедились, что и там положение нормализовалось, большинство торговых помещений было закрыто, а пешеходы и транспорт следовали по улице в нормальном порядке».

– Мне давно пора. Перекушу что-нибудь в баре и пойду потихоньку в «Ригат».

– И меня дома заждались, но прогулка стоила того, да еще музыка и общество очаровательной Офелии, я провожу ее, мы договорились пойти в субботу танцевать в «Риальто».

– Я еще не дала согласия.

Сеньор Энрике зевнул и тоже поднялся, подтолкнув сына, мол, завтра рано вставать, идти за газетами, а потом пол-утра будешь делать упражнения и бегать по лесу у Фуэнте-де-Караколь, на Монжуике.

– А вы оставайтесь, играйте дальше. Андрес послушает и эта сеньора, не поймешь, слушает она или спит. От души поздравляю вас, сеньор Альберт, поздравляю и завидую. Те, кто обладает даром самовыражения, – высшие существа. Вы можете выразить себя посредством музыки. Другие рисуют, лепят или поют. А я храню в памяти и сожалею обо всем, что могло сбыться и не сбылось.

На все добрые слова и похвалы Росель только наклонял голову или горячо возражал, но хотел одного – чтобы поскорее все уйти и он бы остался один у инструмента.

– Мне жаль, что я впутал вас в скандал, – извинился Андрес.

– Какой скандал? Вы достали мне инструмент.

– Полиция…

– А что она мне сделает? Разве запрещено играть на пианино?

– И еще – мы просили играть вещи, которые вы играли из любезности.

– Я возвращал память пальцам. Мне инструмент жизненно необходим. Вот увидите. Я буду давать уроки или найду какую-нибудь другую работу – аранжировщика или настройщика. Все что угодно, лишь бы играть постоянно.

– А когда вы учились музыке, учились играть на рояле, кем вы хотели стать?

– Всем.

– Теперь много развелось модных оркестров, и, когда музыканты выступают по радио, все как один заявляют, что собирались концертировать, дескать, давать концерты. Вам нравится Итурби?

– Я почти не слышал его. Он больше для кино работает, не так ли?

– Не так много, как Ксавье Кугат, но тоже довольно много.

– Кто такой Ксавье Кугат?

– Не знаете Ксавье Кугата?

Нет, он не знал Ксавье Кугата, но ведь знал же он, кто такой Итурби. Росель провел ладонью по голове, словно пытаясь отыскать место, где пряталось то, что было забыто за последние без малого семь лет жизни. Память была забита сценами из тюремной жизни, но они были совершенно ни к чему. Однако если бы они вдруг пропали, то в жизни образовалась бы пустота, а это была его жизнь, этот кусок жизни был прожит им, в то время как другие люди, за стенами тюрьмы, проживали свою жизнь и накапливали свой жизненный опыт и свою память.

– Не знаю, кто такой Ксавье Кугат. Но пока еще знаю, кто такие Франко и Стравинский.

– И Луис Дориа.

– Да, и Луис Дориа.

– Видели газетную статью о Луисе Дориа, вон там, на стене приколота кнопкой?

Росель поднялся и пошел туда, куда указывал Андрес. Большая статья из «Вангуардии», подписанная Луисом Дориа. Кинув взгляд на дремавшую старуху, он ногтями отколол кнопку, поднес статью к свету и прочитал: «Беспорядок и справедливость в музыке». «Я не стану ворошить попусту затрепанное суждение Гёте по поводу порядка и справедливости, но коснусь лишь темы творческой свободы в том плане, в каком она поставлена Стравинским в его «Музыкальной поэтике», где он противопоставляет Вагнера и Верди. Великий Игорь писал: «Меж тем как Верди предавался сочинению музыки для шарманки, Вагнер с удовольствием заявлял себя как типичный революционер. Нет ничего более знаменательного, нежели это забвение порядка в угоду музе странствий, в моменты, когда беспорядок возводится в культ и восславляется как нечто возвышенное». Стравинский предостерегал от чрезмерной вагнеровской разнузданной свободы и напоминал о необходимости самоограничения свободы в творчестве, что как раз является проявлением свободы. «Что касается меня, – добавляет Стравинский, – то, принимаясь за работу, я испытываю своего рода страх перед безграничностью возможностей, и возникает ощущение, что мне позволено все». Помнить предостережение Стравинского и уметь употребить его в своей творческой практике, будь то искусство, политика или какая-либо другая творческая деятельность, – это наивысшая достижимая степень свободы. Я чувствую себя свободным, ибо я отвергаю разнузданность и подчиняю свою музыку естественным законам, свойственным любой художественной системе, и социальным законам, которые мне вменяет другой творческий субъект, публика, пренебрегать которым я могу лишь, если он считает меня посредственностью и фальшивым. Собственными руками задушить публику всеядную и возвести пьедестал для публики, которая укажет мне границы художественной правды…»

– Ну и сукин сын…

– Что он говорит?

– Совершенно противоположное тому, что говорил всегда.

– Вы его знаете?

– Знаю ли я? Да его и родная мать не до конца знает.

Он прикрепил статью на прежнее место и задумался. Старуха спала, безжалостно будить ее, чтобы спросить, почему на стене висит эта статья Луиса Дориа.

– Вы торопитесь, Андрес?

– Нет. Все, что я должен был сделать, – сделал. Но не взял ключа от подъезда, он железный, очень тяжелый. Так что надо вернуться домой до десяти, пока сторож не запер двери.

– В моем распоряжении полчаса. Вы не против, если я поиграю еще немного? Если вы уйдете, мне неловко оставаться в квартире у незнакомой женщины, вдобавок старуха спит, а инструмент, на котором я играю, чужой.

– Я бы еще ненадолго остался. Музыка меня не утомляет. Я закрою дверь на балкон, на улице будет не так слышно.

Росель опустил веки в знак согласия, снова сел за пианино и принялся месить клавиши, пока не вырвал из себя музыку, которая таилась у него внутри с того момента, как он прочитал статью Дориа; эта музыка была связана с полузабытым спором, который он давным-давно вел с Дориа, совершенно не похожим на того Дориа, который написал эту статью. Из-под его пальцев вырвался «Микрокосмос» Белы Бартока.

– Публику надо изнасиловать. Она должна вскочить со своего места в ужасе, предчувствуя насилие. Сначала она возмутится, возмутится ее достоинство – даром, что ли, покупали билеты, – но, если артист не сдается и продолжает наступление, негодование публики переходит в замешательство, а замешательство – в панику. Художником будущего можно назвать только того, кто изгоняет филистеров из храмов и базаров искусства, построенных буржуазией.

И Дориа взял у него партитуру Бартока и разорвал в клочки.

– Паяц.

Пробормотал Росель и рассмеялся. У него за спиной Андрес устроился в креслице и собирался слушать музыку, за окнами опустилась ночь. Эта музыка ничего не говорила ему, хотя он чувствовал величие и мудрость в игре пианиста, в том, как тот извлекал звуки, как иногда словно едва касался клавиш, как порою задерживал звук или затягивал паузу, а потом неожиданно выплескивался ритмом. Андрес устал, и музыки больше не хотелось, тем более что впереди маячило совсем иное. Возвращение домой. Недовольные лица – опоздал к ужину, теперь разогревать. Тесная комнатушка, тахта, обычный пружинный матрас, подвесной пюпитр – для чтения зимой, если придется читать, если не будет ничего иного, кроме как торчать в этой берлоге и влачить скудную жизнь, в которой нет иной музыки, кроме жужжания швейных машинок – матери и сестры – да немудреных песенок, что несутся со двора. У остального мира – другая музыка, но она начинается там, за горизонтом, за площадью Падро.

– Ничего, я еще вернусь сюда, я добьюсь успеха и возвращу достоинство этим старым домам и этим побежденным людям. Я приду оттуда, из-за горизонта…

Поэтический образ никак не шел на ум. Никак. И музыка уже надоела, поскорее бы он кончал, этот пианист, только не хочется быть непочтительным. Улица под газовыми фонарями выглядела пустынной и одинокой, лишь в немногих окнах горел свет, в некоторых дрожало зыбкое пламя карбидных ламп или свечей. Громыхая, прошел в парк полупустой трамвай, первый номер, и тотчас же, будто специально ждала, пока он проедет, через трамвайные пути перешла Манон Леонард – волосы светлые, с серебряным отливом, жакет из искусственного каракуля, узкая прямая юбка, крошечные туфельки, но щиколотки, пожалуй, толстоваты и тяжелы. Манон торопилась домой с маленьким пуделем на руках. Она ступила на свою улицу, и у дверей дома ее окатила волна музыки. Полонез Шопена «Прощай» кто-то играл с видимой неохотой. В тревоге и любопытстве Манон Леонард бросилась вверх по лестнице так быстро, как только позволяла ей узкая юбка, с первого же раза попала ключом в замочную скважину, спустила песика на пол, и тот, повизгивая, помчался на кухню, где его заждался ужин.

– Мама. Это я.

Кто-то играл на пианино там, в комнате, за этим коридором, оклеенным ненастоящими галереями и коринфскими колоннами, водяными лилиями, водоемами, силуэтами далеких танцовщиков, которые казались стрекозами на водной глади прудов. Мать уже проснулась в качалке; молодой человек, которого она видела где-то, поднялся из кресла и робко пятился, бормоча приветствия; и тот, что играл, тоже поднялся, он еще спиною к ней, но вот он поворачивается, одновременно опуская крышку пианино, и открывает рот, чтобы поздороваться или извиниться. Но немеет. Как онемела и сама Манон Леонард, узнав в лице пианиста прежние дорогие черты. Память о былом. И в нем самом – другого человека. Пройдет много лет, и Андрес не забудет, как вскрикнул Росель:

– Тереса!

И как почти в тот же миг вскрикнула Манон Леонард:

– Альберт!

И как они обнялись, и как плакали.

– Так малыш кидается к родителям, когда потеряется на вокзале или на людной улице. Я один раз видел, как плакал мой племянник. Думал, что потерялся, и вдруг увидел нас, он плакал так же, как пианист с Манон Леонард. Ну да. С Тересой.

Вот так все в точности рассказал Андрес на следующий день Кинтане, на пустыре, где прежде была женская тюрьма, у площади Рейна-Амалиа. Андрес рассказывал и метал в цель камешки.