Текст книги "Пианист"
Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
– Начнем с дюжины улиток по-бургундски, затем entrecôte Marchand au vin [79]79
Антрекот «Маршан» в винном соусе (франц.).
[Закрыть]и, естественно, бутылку «божо-ле», чтобы стереть следы каталонского вина «приорато», твоего любимого, и не лги мне, Росель, я сам видел, как ты пил «приорато» с газировкой из сифона.
– Никогда в жизни.
Росель даже покраснел от возмущения.
– И пиво пил с газировкой. Это одна из множества глупостей, которые связывают тебя с множеством глупцов в этом городе, которые претенциозно называют это пойло полушипучкой, в то время как его следовало бы назвать полным cochonnerie, [80]80
Свинство (франц.).
[Закрыть]ибо мешать пиво с газировкой – полное cochonnerie.
Когда принесли plateau de fromages, [81]81
Блюдо с сырами (франц.).
[Закрыть]Дориа пустился в длинное объяснение по поводу роли сыров во французском чревоугодии: учти, Альберт, вам, испанцам, известны только круглые деревенские сыры и ламанчские, что естественно для народа, знающего вкус голода, в то время как у французов в продаже всегда почти триста сортов сыра – от нежнейшего fromage aux fines herbes [82]82
Сыр с ароматными травами (франц.).
[Закрыть]до резкого «рокфора». Росель не любил сыры, но тут ему пришлось попробовать три сорта.
– Запомни хорошенько, Росель, на случай, если тебя в этой стране пригласят в гости. Никогда не пренебрегай сыром и отведай не менее трех сортов, иначе тебе тотчас же навесят ярлык чудака и для начала выгонят из этого дома, потом из города, а под конец и из страны.
Росель усомнился в правдивости угрозы, но Тереса захохотала как сумасшедшая и избавила его от сомнений: Дориа хочет как можно скорее положить Париж к твоим ногам, Альберт, в этом все дело, и вытащила обоих на улицу. От площади Республики они поехали на метро до Сен-Жермен; Дориа открывал ему Париж, который проносился над их головами: сейчас мы переезжаем через реку, Альберт, на левый берег, въезжаем в Настоящее и в Будущее. А теперь мы выйдем на перекресток Сен-Жермен и Сен-Мишель, и ты поймешь, что это за город, поймешь, что это подлинная столица Западной Мысли. Дориа вел его по Парижу и говорил, говорил как безумный, рассказывал, показывал, перечислял, у Роселя все перепуталось в голове, в памяти осталась только статуя Дантона, афиши – «Белоснежка и семь гномов» и «Новые времена» – и как они заходили в кафе «Флор» и «Ле дё маго», [83]83
Известные литературные кафе Парижа, где бывали сюрреалисты и где зародился французский экзистенциализм. – Прим. pa).
[Закрыть]надеясь увидеть там остатки старой культуры.
– Смотри, чтобы с языка у тебя не сорвалось имя какого-нибудь Мальро. Весь этот угол – во власти «Вендреди», интеллигентской газеты сторонников Народного фронта, для них главный авторитет – Шамсон или Жан Геэнно. [84]84
Геэнно, Жан (р. 1890) – французский писатель, эссеист; активный участник демократического движения 30-х гг., впоследствии – Сопротивления. С 1962 г. – член Французской академии. – Прим. ред.
[Закрыть]
Сен-Жермен-де-Пре и Латинский квартал сейчас в Париже интеллектуальные центры, а Монпарнас совершенно заброшен, и руки Дориа как бы отбросили Монпарнас в бездну ненужности и забвения, как он того заслужил. Тереса умоляла помилосердствовать: ноги гудели от усталости, да и Росель утомился, он таращил глаза, во-первых, от удивления, а во-вторых, чтобы не заснуть, и Дориа в конце концов сжалился над ними и позволил Тересе идти домой: она жила вместе с двумя сестрами-австриячками, неподалеку от того места, где бульвар Распай выходит на Монпарнас. А мужчины возвращались пешком в Маре молча, потому что Дориа словно язык проглотил, а Росель смертельно устал и брел сквозь пустыню сна, где время от времени попадались оазисы приятных ощущений и обрывки воспоминаний из недавнего прошлого. Прощание на Французском вокзале в Барселоне, куда, несмотря на все его возражения, пришли родители, последние наставления по поводу последних денег матери – она сунула ему деньги, и от них еще пахло волосами, вымытыми шампунем и нагретыми сушкой: эти деньги она только что получила от своей клиентки в парикмахерской. Облегчение на отцовском лице: наконец-то расстояние разделит их, сына, члена ПОУМ, и страну, которая могла взорваться в любую минуту. Но облегчение испытывал не только отец: сам Альберт посмотрелся в стекло вагона и, увидев на том лице в оконном стекле облегчение, испытал чувство освобождения: история оставалась тут и впереди не было никаких нравственных или эстетических препон, мешавших броситься в объятия музыки, а здесь оставались эти заговорщические лица, и он уезжал от них, своих моральных тюремщиков, и произносил старые, стертые слова, серые, а может, посеревшие от сравнения с сиянием яркой дали, за которой – Париж. Прощай, земля, где звучат последние залпы полицейских винтовок, где шестого октября 1934 года в разгар революционного восстания Маурин [85]85
Маурин, Хоакин (1896–1973) – испанский политик-анархист, затем – коммунист. 6 октября 1934 г. поддержал революционное восстание в Каталонии, за что был заключен в тюрьму. Создатель левацкой партии «Блок Обрер и Кампероль» (1930), которая затем была преобразована в ПОУМ.
[Закрыть]выбросил лозунг: это провокация каталонского фашизма Денкаса и реакционеров из Мадрида, которые хотят пустить кровь, а Компанис не понимает, какое дело заваривается. Однако нужно быть начеку. И не раз Росель удивлялся себе самому, глядя на свои руки, эти алебастровые руки – руки пианиста, не уставала повторять мать своим клиенткам, слишком маленькие для настоящего концертирующего пианиста, сомневался отец, он прекрасно знал, что пианисты прошлого удлиняли себе пальцы особым способом – сжимали в ладони картошку каждый раз все больших и больших размеров, попробуй-ка ты с картошкой, Альберт, ох уж этот Альберт, единственный сын, ему отданы все музыкальные надежды и все финансовые возможности супружеской пары – парикмахерши и продавца из магазина тканей, что на улице Трафальгар; вот у отца – твердая и размашистая рука человека, умеющего ловко раскинуть на деревянном прилавке рулон ткани, мигом укротить растрепанные рулоны, вот какие руки у отца, Альберт, а у тебя руки слишком маленькие для настоящего пианиста, может ли выступать пианист с такими руками. А для пистолета они годятся? Альберт снова и снова смотрел на свои руки, представляя, как бы они взялись за пистолет, за винтовку, ta бомбу в этой стране жаркой крови.
– Каталония – оазис среди Испании, которая корчится в судорогах. Здесь ничего не происходит, а раз здесь ничего не происходит, зачем же военные станут поднимать мятеж?
– И возраст подошел, чтобы уезжать. Год за годом я ждал, когда настанет пора.
– И опоздал на пять дет.
Дориа, развалясь в шезлонге, покуривал папиросу с гашишем, свернутую его длинными и тонкими пальцами, теми самыми, что сейчас уточняли в воздухе смысл только что произнесенных слов.
– Если хочешь спать, поспи.
– Нет. Спать совсем не хочется. Слишком много впечатлений для первого дня.
– Слишком много площадей. Что из увиденного тебе запомнилось больше всего?
– Статуя Дантона.
– Интересно. Тебе, пожалуй, ближе Робеспьер.
– Конечно.
– Все, кому близок Робеспьер, в сердце носят Дантона и кончают как Дантон и Робеспьер. Гильотина уравняла между собой всех лучших революционеров, но, поскольку буржуазия питала благодарность к Дантону, но всей Франции именно ему наставили статуй и назвали улицы его именем, а с Робеспьером буржуазия все еще в состоянии войны, вернее, в состоянии страха перед ним. Робеспьер поставил буржуазию перед жестоким зеркалом, в котором отразилась вся ее алчность, деспотизм и смысл классовой диктатуры.
– Возраст подошел, чтобы уезжать. Двадцать семь лет исполнилось.
– А мне почти двадцать девять. И я должен был прожить в Париже пять лет, ни больше и ни меньше, прежде чем достичь того, чего я достиг.
– В Испании о тебе пишут.
– Знаю. Сестра присылает мне газетные статьи Адольфо Саласара, Хулио Гомеса, Субира, Кастеля, Руиса Альбениса. Интересно, мадридская печать пишет обо мне больше, чем барселонская. Лучшую статью написал Хуан Игнасио Мантекон о первом исполнении в Перпиньяне моего «Катакрик-Катакрек». Если бы ты приехал сюда в тридцать первом, у тебя были бы совсем другие возможности. Я скоро добьюсь своего. Заказ Всемирной выставки все решит. Ты даже представить себе не можешь, чем станет Париж через год. Внимание всего мира будет приковано к выставке, и имена, которые прозвучат на выставке, будут звучать до конца нашего столетия. А Луис Дориа выступит со своей кантатой «L'écrivain révolutionnaire René Crevel est mort».
– A есть такой – Рене Кревель?
– Был. Полезный глупец, попутчик левых, однажды ему дали по морде, и он не смог этого переварить. Покончил с собой. Двадцать семь лет, Альберт, а ты начинаешь тут с нуля.
– Виньес дал мне письмо к Маргерит Лонг и еще письмо – к Орику. Герхард посоветовал…
– Двадцать семь лет. Пять лет назад тебе было двадцать два и момент был самый удачный. Почему ты не приехал тогда?
Он так устал, что не мог даже разозлиться. Гордость или боязнь показаться смешным помешали ему обидеться, пожалеть себя и высказать Дориа напрямую, что ему-то все далось легко, он не должен был пять лет таскаться – давать уроки в маленьких музыкальных школах или заменять кого-нибудь в оркестриках казино, лишь бы подзаработать немного денег, чтобы участвовать в конкурсах, которые все равно не дали ему пробиться сквозь заслоны могущественной музыкальной мафии Барселоны, и вот наконец стипендия, стипендия Рикардо Виньеса, и с ней – Париж. Из собственных сочинений мало что закончено, во всяком случае, нет ничего для серьезного показа, да и выступлений на публике в общем-то не было, так, главным образом исполнял свои вещи перед Виньесом и Герхардом, которые отнеслись к нему благосклонно.
– Вашу прозрачность и чистоту звука можно сравнить только с Момпоу, но вы должны еще услышать то, что слышал Момпоу, чтобы, как у Момпоу, фантастически зазвучало молчание. Так мне сказал Роберт Герхард.
– Лучше бы он посоветовал тебе уехать из Барселоны. Испания – глухая пещера. Там нет жизни ни при диктатуре, ни при Республике. Ты же видел, как провалились музыкальные реформы, которые пытались провести Гарсиа Моренте и Саласар. И Герхард это прекрасно понял, он почти не бывает в Барселоне. Из Вены он с Шёнбергом, как мне сказали, прямиком отправился в Лондон дирижировать оркестром. Столько болтовни насчет «каталонской группы», а самих, едва представился случай, поминай как звали. Из Испании нужно уехать и вернуться туда победителем. Испания – страна ничтожных каинов, завистливых, невежественных, вонючих. Париж – жестокий город, особенно к людям слабым, созерцателям, к «зевакам»; чтобы он сдался тебе, ему надо что-то всучить, вот тогда тебя сразу делают почетным гражданином города и говорят: добро пожаловать, сеньор Дориа, на витрину, где собраны все победители мира. Был момент, я испугался, подумал, как бы все не рухнуло – победил Народный фронт, и характер Всемирной выставки мог измениться. Я бросился узнавать, и мне стали объяснять, что, мол, строительство Дворца Шайо в Трокадеро задерживается. Мура это все, ритм работ зависит от того, захочет ли Всеобщая конфедерация труда поддержать дело, а мне надо было знать только одно – остается в силе намеченная программа празднеств или нет. Программа оставалась в силе, и в ней значилось мое имя и название моей кантаты.
– Тереса живет здесь?
– Ночует, когда я захочу. А жить – не живет. Надо соблюдать внешние приличия, а кроме того, мне не хочется ни с кем себя связывать. Она славная девушка, меня влечет ее тело, большое, кубическое, плотное, но вот, пожалуйста, возьми ее пример, она – типичная зевака, хочет петь в опере, а живет в Париже зевака зевакой, ни во что не умеет влезть. У нее достаточно денег, чтобы влачить серенькое растительное существование и заниматься чепухой, на которую она только и способна. Ради этого не стоит в таком городе занимать место, которое мог бы занять гений. На самом деле если бы она со мной не спала, то и делать ей в этом городе нечего. Самое значительное в ее жизни – в прошлом и до самой смерти, – то, что она спала с Луисом Дориа. Но знаешь, даже таким, с виду бесцветным, людям нельзя доверяться полностью, потому что в самый неожиданный момент они вдруг берут и пишут мемуары и искажают твой образ в глазах потомков, солгут что-нибудь или скажут правду, но правду, слабо понятую их слабым умишком. От одной этой мысли я прихожу в ужас. Прихожу в ужас, что не могу проконтролировать, каким войдет в вечность мой образ.
Росель задремал под журчание этого монолога, и ему приснилось, что они с Луисом Дориа плывут по озеру или по пруду, таким в его представлении мог быть пруд в Булонском лесу; а Тереса танцует на воде, кубическая Тереса, как назвал ее Дориа, очень похожа на одну из мощных женщин Пикассо: она выбежала из ниоткуда, и на ней – ничего, кроме белой туники, а сама она в странном смятении, и вдруг посреди танца воды под Тересой разверзлись и она стала тонуть; Росель кричит – просит Луиса помочь ей, но напрасно: Дориа смеется, словно не желая верить тому, что видят его глаза. На следующий день Дориа был молчалив и мрачен, поднялся позже Альберта и ушел, не сказав ни слова. Росель был благодарен, что его оставили одного, и вышел на улицу с целым списком дел, которые наметил себе сам. Найти Маргерит Лонг, Оскара Эспла, Жоржа Орика и Томаса Бонета – об этом попросил его сам Андреу Нин. Он мысленно готовился к разговору, который мог произойти, оживлял в памяти французские слова и обороты, которые заучивал и вспоминал все предшествовавшие отъезду месяцы, однако сам совершенно не подумал о том, что произношение парижских консьержек может оказаться совсем не академическим, и в конце концов перешел на язык знаков, показывая при этом бумажку с написанным на ней именем; в результате он узнал, что мадам Лонг находится в Каркасоне, Жорж Орик – в Италии, а Оскар Эспла – где-то в Америке. Таким образом, Париж оказался для него пустым, если только он не найдет Бонета, и он еще раз упрекнул себя за то, что поторопился с приездом, но упрек был риторическим, поскольку в глубине души зрела и подстегивала радость оттого, что он один, свободный, открывает улицы Парижа, купающегося в лучах летнего солнца – было первое июля, – и, проходя мимо лавки сыров на улице Сены, по дороге к дому, где, по его предположениям, жил Бонет, он успел как знаток перекинуться словом с сырами: ты – «рокфор», ты – «канталь», а ты – «брийе», ибо именно эти три сорта он отведал накануне вечером. Лестница в доме Бонета была такой же крутой, как и на улице Сент-Авуа, только тут вдобавок царил сырой и тревожный мрак, простиравшийся и за дверь квартиры. Сорокалетний рыжий человек подозрительно выслушал Альберта Роселя и только после этого открыл ему дверь; прежде чем прочитать записку Андреу Нина, он чуть ли не обнюхал ее.
– Проходи, товарищ. Прости, если я показался тебе недоверчивым, но в Париже поддельные товарищи гораздо опаснее фашистов. Город бурлит коммунистическими идеями. Змея гипнотизирует свою жертву перед тем, как вонзить в нее зуб.
В кухне-столовой на столе лежали типографские гранки, Бонет сдвинул их на угол, чтобы удобнее положить локти на стол и сесть лицом к Роселю, доказывая тем самым, что бдительность не утеряна.
– Андреу говорил тебе что-нибудь?
– Сказать правду, я сам с ним не виделся. Записку передал мне товарищ из Санса. Он знал, что я еду в Париж, и Нин спросил, не возьмусь ли я передать письмо.
– В отпуск?
– Нет. Я буду тут жить. У меня стипендия.
– И ты в такой момент уехал из Испании? Там может начаться с минуты на минуту.
– Не думаю. В Каталонии почти ничего на происходит. А раз в Каталонии ничего не происходит…
– Ну и что? Мы, каталонцы, все одинаковые. Считаем Каталонию пупом земли. В Европе пахнет порохом. Мировой войны не миновать. Здесь левые играют в единство, а в это время те, у кого в руках деньги и оружие, готовятся. Гитлер и Сталин рано или поздно столкнутся, и это будет в Европе.
– Я думаю, что это совершенно разные вещи.
– Теоретически – да, но, если бы ты отсюда наблюдал, что происходило с Троцким, если бы знал, что делается в Москве, и умел глядеть вперед, не знаю, как бы ты заговорил. По-моему, интеллигенция весело пляшет под дудку Сталина, а дирижируют агенты Коминтерна вроде Вилли Мюнценберга, [86]86
Мюнценберг, Вилли (L889 – 1940) – немецкий политический деятель и публицист, один из создателей Коммунистического Интернационала молодежи, являвшегося секцией Коминтерна. – Прим. ред.
[Закрыть]этот – явный агент, однако его принимают в парижских салонах, и он организует антифашистские конгрессы писателей, которые служат исключительно для пропаганды Советов и на благо мерзавцам вроде Андре Жида, на их мельницу льют воду, делают из них салонных героев вроде Андре Мальро. Если Сталин приедет в Париж, от этих продажных интеллигентов и духу не останется. Сейчас они радостно курлычут на вечерах в «Куполе» вокруг советского писателя Ильи Эренбурга, вот уж кто настоящий хозяин и властелин дум французской интеллигенции.
– Но я читал в высшей степени хвалебную статью Троцкого о книге Мальро «Условия человеческого существования».
– Ну и что? Троцкий слишком терпим к этой шайке декадентствующих интеллигентов. И кроме того, Троцкий – это Троцкий, а мы – это мы. Где ты остановился?
Росель дал ему свой адрес, а когда назвал имя Луиса Дориа, подозрительность и раздражение хозяина возросли.
– У этого негодяя?
– Он талантливый музыкант. Человек немного трудный, это правда.
– Несколько лет назад, приехав в Париж, он отрекомендовался как сочувствующий партии «Блок Обрер и Кампероль». По его словам, он был близким другом Маурина и Нина, даже несколько раз приходил к нам на собрания. Ради безопасности мы потом поменяли место и стали собираться в кафе «У Петьо», на Монмартре. Улица круто идет вверх, и из окна видишь все, что творится на триста метров вокруг. Я не сумасшедший. Подголоски большевизма не дремлют. Нас всех здесь считают троцкистскими агентами. Этот твой друг Дориа – дилетант худшего пошиба. Однажды, во время приезда сюда Нина, мы устроили собрание, так этот Дориа явился в каракулевой шубе и русской шапке. Говорит: я оделся под великого князя Романова. Значит, запомни, «У Петьо», на Монмартре. Мы собираемся вечером по четвергам, но, когда в Испании что-нибудь происходит, оттуда обязательно приезжают и связываются с нами. Ты скоро поймешь, что нам, в изгнании, гораздо виднее, что происходит в Испании, чем тем, кто живет в самой Испании. Что вам известно о заговоре Молы и Франко?
– Слухи ходят постоянно, но Франко, по-моему, спокойно сидит на Канарских островах.
Бонет пожал плечами.
– Может, и к лучшему, если все в один прекрасный день взорвется, будем по крайней мере знать, что делать. lice, все что угодно, только не эта Республика слепых и глухих недоумков. Хочешь помогать нам в Париже? Мы дадим тебе участок в каком-нибудь районе и будешь работать, заниматься культурой.
– Надо подумать.
Росель поднялся, Бонет угрюмо глянул на него, и сразу стало ясно, к какому разряду и категории он его отнес.
– Я тебя понял с первого взгляда. Ты в отпуске. А у меня не было отпуска от политики с самой Трагической недели. Двадцать пять лет непрерывной борьбы, сначала как анархист, а потом вместе с Нином, он – один из немногих политиков, которому я верю, он-то в деле разбирается как никто, жил в России, и на его глазах этот большевистский кумир пришел к власти. Там, где я, – там Испания и мировая революция.
– Ну что ж, хорошо.
Росель поспешил распрощаться и уйти.
– У настоящего революционера не бывает отпуска.
Прежде чем закрыть дверь, Бонет что-то еще брюзжал за его спиной. Значит, я не настоящий революционер, подумал Росель с удовлетворением, когда вновь оказался в мягкой сероватой мгле улице Сены, под хмурым небом, – громовые раскаты приближались, обещая дождь. Он прошел мимо статуи Дантона, оглядев ее искоса, не решаясь смотреть открыто из боязни показаться неотесанным провинциалом, который восхищается священными памятниками, и все-таки его восхитила историческая основательность и прочность, историческая правда, которые скульптор сумел придать статуе. Ливень настиг его в Сен-Северен и заставил искать спасения под навесом бара, где его тут же атаковал официант.
– Ну, пожалуй, полушипучку.
Официант принял заказ, и Росель вдруг почувствовал себя хорошо и покойно, оттого что не было рядом Дориа и некому было упрекнуть его за грубый вкус, а по улыбке официанта он понял, что тот понимает его и доверяет ему, как себе самому. Росель сидел на террасе, тянул через соломинку пенистый напиток и разглядывал людей – чем они отличаются от людей его города и его страны. Пожалуй, девушки тут не такие толстые, а мужчины выше и толще, чем у него на родине, однако едва он успевал сделать вывод, как на глаза попадалось типичное исключение из общей картины. Одеваются лучше. Уровень жизни выше. А впрочем, откуда мне знать? И какое мне дело? Теперь я – один из них и буду таким два года, по крайней мере два года. Вот бы связаться с Маргерит Лонг, попросить, чтобы меня прослушивали в частном порядке, и договориться бы об уроках, а если удастся найти общий язык с Ориком, то я бы попросил Жерара, чтобы он уговорил того устроить мне исполнение «Apres Mompou». Я и название своей вещи дал французское в надежде, что она будет исполняться в «Гаво» или в «Плейеле», хотя «Плейель» видел только на фотографиях – концерт Виньеса или даже самого Рахманинова. А за «Après Mompou» настанет черед и другой вещи – «Бестер Китон и его невеста».
«Сеньору Федерико Гарсиа Лорке. Уважаемый сеньор. Меня зовут Альберт Росель, я – музыкант из Барселоны, сейчас живу в Париже, и недавно в зале «Плейель» был исполнен мой цикл коротких фортепианных пьес «Après Mompou». Концерт прошел с успехом, о чем свидетельствует вырезка из «Менестрель» и рецензия Мийо, напечатанная в «Мюзик е театр», которые прилагаю. Хочу вам сообщить, что я написал современный балет по вашей короткой пьесе «Бестер Китон и его невеста»; мне бы очень хотелось, чтобы вы смогли присутствовать на его премьере в Париже, ставит балет Йосс, [87]87
Йосс, Курт (1901–1979) – немецкий артист, балетмейстер и педагог (ФРГ), крупнейший представитель экспрессионизма в танце. – Прим. ред.
[Закрыть]и это – последнее слово современной европейской хореографии».
Дождь прошел, и вдали над Сеной выглянуло солнце; Росель пошел туда, где солнце, через мост Сен-Мишель, но по дороге остановился на несколько секунд – испанская песня неслась из мощного невидимого граммофона. «Шляпы и мантильи», от песни повеяло ностальгией, но ее тут же унесли воды реки, а его самого отвлекло созерцание дворцов, от которых веяло властью и, как полагал Росель, славой. С путеводителем в руках он пошел в Нотр-Дам, чтобы взглянуть глазами туриста на все, что попадается ему по дороге домой, где его снова ждет встреча с Дориа или какая-нибудь весть от него. Он осмотрел Нотр-Дам сбоку, потому что площадь была забита туристами, у многих в руках были фотоаппараты с черной гармошкой-объективом, а у некоторых даже и треноги, и Роселю не хотелось, чтобы его сочли за туриста; собор показался Роселю не таким грандиозным, каким он представлял его по литературе, особенно по «Собору Парижской богоматери», а когда он безошибочно нашел дорогу в Бобур, Рамбуто, Сент-Авуа, то почувствовал полное удовольствие, которое нарушил лишь вид незнакомца, сидевшего в том самом шезлонге, где накануне сидели Тереса и Дориа. Высокий костлявый человек, с лицом, почти сплошь заросшим светлыми волосами, из зарослей выглядывали только тонкие розовые губы и серые глаза.
– Меня зовут Гуннар Ларсен. Ключ мне дал Дориа. А вы, наверное, Росель.
Испанские фразы человек выговаривал по кускам, как будто в мозгу у него был наборный ящик и он составлял их там, а потом выкладывал на суд слушателя, опасаясь мри этом, что не все правильно сделал.
– Я более-менее испанист. Написал книгу об Испании. Вы по-шведски не читаете, не так ли?
– Не читаю.
– Глупый вопрос. По-шведски читаем только мы, шведы. Я в восторге от Альбениса.
И Ларсен чуть прикрыл глаза дрожащими веками, как бы подчеркивая, сколь велик его восторг перед Альбенисом, перед Фальей, перед Гранадосом и перед Туриной, [88]88
Турина, Хоакин (1882–1949) – испанский композитор, пианист, дирижер, теоретик и критик. Музыка Турины ярко национальна, отличается конструктивной стройностью, острой ритмикой, ей свойственно ладовое многообразие, полиритмия.
[Закрыть]а мышцы его напряглись, когда он захотел изобразить, какую силу имеет Испания, какую потрясающую жизненную силу имеет Испания.
– Кастилия.
Бицепсы.
– Андалусия.
Трехглавая мышца.
– Нравится вам Альгамбра?
– Я никогда там не был.
Это был плевок в душу, удар в челюсть бедному шведу, он заморгал, но продолжал бой.
– Коррида. Ниньо де ла Пальма, знаменитый тореро.
– Не знаю такого. Очень сожалею. Терпеть не могу боя быков.
– Черт подери. Странно. Вы же из Хереса.
– Я – из Хереса?
– Из Хереса. Мне Дориа сказал.
– Я каталонец, из Барселоны. Альберт Росель, пианист, к вашим услугам.
– О, ничтожный!
Оскорбление было адресовано Луису Дориа и полно такой страсти, что Ларсен даже поднялся на ноги и сжал кулаки так крепко, что они стали белее, чем вся его остальная очень белая кожа.
– Классическая шутка этого психа. Я удивился, когда увидел вас. У вас вид очень-очень, не знаю как сказать, но совсем не из Хереса. Луис, ты. – ничтожество!
Он выкрикнул это в сторону комнаты, которую Дориа оставил за собой; и тотчас же оттуда вышел Дориа в черном кимоно.
– Ты же мне сказал, что он из Хереса.
– Мы, в Испании, все из Хереса, у нас у всех двойная национальность.
– Неправда.
Швед не намерен был позволять обманывать себя дальше.
– Ну, может быть, Альберт исключение. Главное, что вы познакомились. Альберт, это потрясающий человек, он поет фламенко не хуже, чем Нинья де лос Пейнес, а про Испанию знает не меньше самого Чакона. [89]89
Чакон, Алонсо (1540–1599) – испанский историк и теолог.
[Закрыть]
Швед потерял бдительность и вполне спокойно отнесся к просьбе, которая Роселю показалась странной.
– Спой что-нибудь нашему каталонскому другу. Он хоть и каталонец, но друг нам. Каталонский друг.
Дориа уговаривал так, будто труднее всего было убедить шведа в том, что каталонец может быть другом.
– Что спеть?
– Ту славную песенку, которой ты научился в Мадриде в прошлом году.
Швед поискал в комнате геометрический центр, встал, напряженно выпрямившись, руки вперед, и принялся отбивать ладонями ритм, сперва тихонько, потом все сильнее и сильнее, и вдруг разразился яростным ритмом, а из глотки вырвалась песня:
Как-то в кафе «Чанитас»
Пакиро сказал Фраскуэлс,
как-то в кафе «Чанитас»
брату сказал Пакиро:
этот бык сегодня умрет
в полшестого, не позже,
этот бык сегодня умрет
в полшестого, не позже.
– Оле! – крикнула Тереса, неожиданно появляясь в дверях спальни и придерживая руками черное кимоно.
Ларсен улыбнулся, услыхав ее возглас, но глаза не Открыл и не перестал бешено бить в ладони.
Как только пробило пять,
вышли они из кафе,
как только пробило пять,
вышли они из кафе,
по улице шел Пакиро,
знаменитый тореро.
– Нет. Не так, Гуннар.
Сбитый с толку швед позволил Дориа занять его воображаемое, центральное положение на воображаемой сцепе. Дориа попытался воспроизвести ритм, который отбивал Ларсен.
– До «вышли они из кафе» очень хорошо. А потом ты слишком заспешил. Надо остановиться, поглядеть на публику, словно собираешься открыть ей нечто очень важное, очень важное. Лицо должно быть вот таким – ты требуешь внимания, – а руками подкрепляй то, что сообщаешь. «По улице шел Пакиро, знаменитый тореро». Вот смотри. По улице шел Пакииииирооооооо…зна…ме…нитый… тореро! Смотри-ка, делаешь ударение на тореро, как будто всем телом опираешься, и ногой притопываешь.
Швед снова занял свое место на сцене и повторил:
– По улице шел Пакиииироооооо…зна…ме…нитый… тореро!
– Очень хорошо. Только не надо так надрываться на слове тореро, челюсть сломаешь. А в целом неплохо.
– Я понимаю, что это странно – швед, а поет фламенко…
– Ничего странного. Тебе это странно, Альберт?
Нет, сказал Альберт, ничего странного, но, по правде говоря, его гораздо больше занимала Тереса, совсем голая мод своим черным кимоно, чем экзотические увлечения шведа, который продолжал вносить поправки Дориа в свое исполнение; и в последующие дни, вплоть до пятого числа, до грандиозного политико-спортивного праздника, Росель все яснее понимал, что Ларсен – спарринг-партнер Луиса Дориа, что он гораздо умнее, чем может предположить Дориа, и соглашается на эту роль лишь потому, что без ума от Тересы.
– Ну-ка, какой сегодня день, – сказал Дориа утром пятого июля, выйдя из комнаты вместе с Тересой, оба в неизменных черных кимоно – единственное, по словам Дориа, в чем он подражал Жану Кокто. Дориа глядел в календарь «Берр» за 1936 год.
– Не могу заснуть, пока не уверюсь, что календарь «Берр» лежит рядом на тумбочке. Невероятно полезная вещь. Вот смотри, сегодня пятое июля тысяча девятьсот тридцать шестого года, день святой Зои. Интересная святая. Посмотрим, что тут за рассуждения. «Rien n'est meilleur! Pour estimuler l'appétit des enfants, des convalescents, des faibles, que le Sirop Foskin à base de quinine et lactop-hosphate». [90]90
«Лучшее средство! Для возбуждения аппетита у детей, выздоравливающих и слабых здоровьем, – «Сироп Фоскина», приготовленный на основе хинина и лактофосфата» (франц.).
[Закрыть]Никогда бы не стал тратить хинин на малых детей, хинин – вещество мифическое, литературное, а дети должны сидеть на искусственном молоке до двадцати лет. Посмотрим дальше. «Recettes culinaires, Beignets de bananes – Partager dans le sens de la longueur des bananes mûres à point et écorchées…» [91]91
«Кулинарные рецепты. Банановые оладьи: разрезать вдоль на две половинки спелый очищенный банан…» (франц.)
[Закрыть]
В одной руке Дориа держал календарь, а другую засунул под кимоно и жестами иллюстрировал то, что читал, так что Тереса запротестовала.
– Послушай…
– «Les mettre dans un plat, les saupoudrer de sucre fin et les arroser de kirsh…, [92]92
«Выложить на блюдо, сверху посыпать сахарной пудрой и полить вишневой наливкой…» (франц.)
[Закрыть]a потом… Тереса…
– Перестань. Перестань, сумасшедший.
Он все-таки прочитал советы охотнику, потом – про болезни картофеля, затем – гороскопы для мужчин и для женщин, рожденных в июле, и тут его прервал приход Ларсена. Он достал автомобиль и собирался везти их в Гарш, неподалеку от Сен-Клу, на площадь Четырех Кедров, куда они и прибыли в самый разгар мотогонок, за которыми должны были последовать велогонки. Компанис уже выступал, но Росель даже издали разглядел его, разглядел это лицо, как у приказчика из каталонской лавки, которым его наградила природа, внимательно-услужливое при разговоре с важными людьми, подумал Росель. А именно такими были стоявшие рядом с ним люди. Лагранж, Пьер Кот, Кашен, Зиромский, Марран… Мальро…
– Мальро!
– Он самый. Удивительно, что они пришли на такое мероприятие. Извините, пойду поздороваюсь.
И Дориа пошел пробираться сквозь людскую толпу, вереницу металлических посудин с педалями, тонущих в облаке пыли и звуках модной песенки Рины Кетти:
– Иди с ним, если хочешь познакомиться с Мальро, – подталкивала Тереса Роселя.
– Нет, не пойду. Я его плохо знаю. То есть много слышал о нем и знаю, что он написал «Условия человеческого существования», но книгу не читал.
– Он condottiero, [94]94
Кондотьер (итал.).
[Закрыть]князь нигилизма. Исповедует Шопенгауэра, но рядится в марксиста, однако в один прекрасный день его суть выйдет наружу и выяснится, что он – рыцарь пустоты и внутри у него пусто.
Ларсен произнес это со страстью. За деревьями играл маленький оркестрик, репродукторы сообщали о превратностях гонок. Дориа что-то говорил Мальро, а писатель наклонил голову, казавшуюся издали светлой оттого, что лоб был очень высок, а огромные глаза занимали почти все лицо; в ответ на очередной наскок Дориа писатель, наклонив голову и поднеся руку к подбородку, пощипывал подбородок пальцами.
– Послушайте, вы – испанцы?
Шестеро крепко сбитых ребят в черных беретах и красных шейных платках, растерявшиеся в этой толпе-пустыне, прибились к ним.
