Текст книги "Пианист"
Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Тереса с Альбертом заявили, что вечер изумительный, Дориа согласился, и решено было в Латинский квартал идти пешком. А вот в завтрашней демонстрации он не собирается участвовать. Я не такой, как все. Толпа мне претит. Следовало бы законом запретить собираться более чем двадцати человекам. К тому же завтра вечером в «Альгамбре» представление, которое называется как раз «14 июля», а дирижирует сторонник Народного фронта маэстро Дезормьер. Я предпочитаю «Альгамбру». Зрелища надо смотреть в театрах.
– И ты пропустишь первое Четырнадцатое июля Народного фронта?
– Совершенно спокойно.
И поступает он так сознательно, ибо нравственность его глубоко возмущена. Завтра созывают единую демонстрацию, где пойдут вместе социалисты и коммунисты, дети и старые развратники, француженки и французишки, кошки и собаки из всех подворотен, Арагон и Блюм.
– Акция, в которой вместе принимают участие Арагон и Блюм, – не для меня.
– А что тебе сделали Арагон или Леон Блюм?
– Они меня оскорбили. Арагон в свое время отделал Блюма в «Красном Фронте», он написал: «Feu sur Léon Blume, feu sur les savants de la socialdemocratie», [113]113
«Огонь по Леону Блюму, огонь по дрессированным социал-демократам» (франц.).
[Закрыть]a теперь все забыто под единым знаменем Народного фронта. Нет. Я ко всему отношусь серьезно. Пойди я завтра на демонстрацию, я бы должен был при появлении Блюма стрелять в него и в этих дрессированных медведей социал-демократии.
Агрессивность против Арагона и Блюма распространилась и на Роселя, которого он обвинил в том, что тот подыгрывает критикам Шостаковича. Ирония перешла в сарказм, заметив раз и другой, что Альберт с Тересой переглянулись, Дориа и вовсе разошелся.
– Тебе, в твоей заштатной деревне, может, и неведомо, что в «Правде» разнесли в пух и прах последнюю вещь Шостаковича, а в доказательство его мелкобуржуазного индивидуализма заявили, что музыку Шостаковича простые люди не могут насвистывать во время бритья.
– Невероятно.
– Это было напечатано, и никто не опроверг.
– А что у меня общего с «Правдой»?
– Ты склонен обременять Историю деталями и оттенками. Так можно докатиться и до вывода, что Гитлер и Сталин – разные вещи.
– Разумеется.
– Тех, кто рассуждает подобным образом, следует подвергнуть судебному процессу в Москве.
– Это объективное суждение. Так сказать мог бы даже троцкист.
Должно быть, Росель сказал что-то совсем неуместное, потому что Дориа отошел от него на расстояние и принялся поносить Троцкого и троцкистов. Кто сеет ветер, пожнет бурю. Что понимает политик в страданиях художника? Почему Троцкий считает, что Шостакович должен сочинять частушки, под которые простым людям было бы удобно бриться? Прокофьев, Хачатурян, Шостакович вынуждены сочинять симфонии, услаждающие слух Верховного Совета, или гимны в честь белорусских ударников труда. Какое дело Троцкому до того, как это сказывается на искусстве и художнике? У него своя логика: получит он власть или нет, кто кого, вот и все. А Арагон? Разве Арагон пишет такие стихи, которые Торезу удобно твердить, пока он моется и вытирается? Так вот, Альберт, что я скажу, даже если тебе это неприятно: Шостакович с Арагоном виноваты не меньше, чем их критики, потому что они позволяют себе униженно извиняться за то, что родились гениями, и выпрашивают местечко в очереди, где толпятся нищие духом.
– Все не так просто, их можно понять. Нельзя позволить, чтобы революция потеряла силу.
– Меня лично это не касается.
– Ты этого понять не можешь. Ты не революционер.
– Моя музыка – ниспровержение всего и вся, а ты с твоим Троцким, Сталиным и Арагоном – бюрократы духа. Из всех, кого Дориа осыпал оскорблениями, Альберт почему-то сочувствовал больше всего Троцкому. Гибель Троцкого придавала ему в глазах Альберта романтический ореол, он оставался холодным аналитиком и в том, что говорил, и в том, что писал.
– Ни один политик не написал столько прекрасного и нового о литературе и искусстве, как Троцкий.
– А кому это нужно? Я хочу свободы без всяких прилагательных. Писать и петь о задницах и о стенах все, что рифмуется с ниспровержением и разрушением, это же арифметика.
Дориа раскинул руки в стороны, словно собираясь объять слово «арифметика», а потом сомкнул их вокруг мощного бюста Тересы, сунул руки ей за ворот, взяв в ладони ее груди, выпустил их наружу, под желтый свет, сочившийся из дверей бистро «У Люсьен». Одной рукой зажимая крик, а другой прикрывая грудь, Тереса застыла соляным столбом, а Альберт сунул руки в карманы и опустил глаза, готовый провалиться в зыбучие пески тротуара. Луис снял пиджак, взмахнул им, точно ловя волшебным плащом отлетающую душу застывшей Тересы, накинул его на плечи девушки, одну за другой застегнул пуговицы и захохотал, а рукой поглаживал Тересу по спине, подталкивая в сторону освещенных кафе и ресторанчиков на площади вокруг статуи Дантона.
– Ты идешь? – спросила Тереса, полуобернув лицо к окаменевшему Альберту.
– Нет.
– Оставь его.
Альберт повернулся и пошел к бульвару Сен-Мишель. Дориа остановил его, встал перед ним посреди тротуара, улыбаясь и размахивая руками.
– Ты что, рассердился? Брось. Пошли с нами. Тереса хочет, чтобы ты пошел с нами. Тереса! Альберту непременно надо идти с нами?
– Непременно!
Тереса крикнула, и Альберт увидел, что она снова счастлива и ждет под неверным и мертвым светом бистро.
– Нет. Идите одни.
– А ты куда? Давай поужинаем, потом помочимся на статую Дантона, еще что-нибудь придумаем. Ночь потрясающая. Обещаю тебе больше не говорить о политике.
– Нет. Дело не в этом.
– А в чем же?
– Я хочу побыть один.
– Один, как телеграфный столб, посылающий сигналы в никуда. Неплохо ты устроен. Счастливчик, тебе хорошо с самим собой.
Но ему не было хорошо. Он сдался на милость темной комнате и постели, но, сколько ни силился представить город – то, что он в нем знал и что еще хотел узнать, – все тотчас же заслоняла гигантская фигура Дориа. Дориа был непреодолимым препятствием, посредником, sine qua non, [114]114
Непременным условием (лат.).
[Закрыть]без которого Альберт не мог подступиться к тому, к чему стремился всей душой. А может, Дориа просто занимал свое место под солнцем, и только так можно было отвоевать это место эмигранту культуры, прибывшему в центр культурного мира. Дориа угнетал его как человек, его манеры и поведение пугали, а его отношения с Тересой раздражали, она просто-напросто превратилась в сексуальную тень Дориа, от него зависела не только ее радость, но и само ее существование. Он слышал, как Луис вернулся, один, потом рядом пробили часы, и он слышал почти все удары; на рассвете Альберт забылся глубоким сном, и проснулся, когда утро было уже в разгаре, его разбудил приход Ларсена, тот шумно ввалился в квартиру с красными и трехцветными флагами, французским и испанским. Альберт слышал, как в ответ на зажигательные речи Ларсена Дориа только рыкал, презрительно или несогласно, и его глазам предстало зрелище: Ларсен развешивал флаги по стенам, Тереса хохотала – каталась по софе, а Дориа заперся в спальне и не желал оттуда выходить.
– Не желаю идти на продажный праздник. Сталин завладел нашими знаменами Четырнадцатого июля и всех нас заразил тоталитаризмом.
– Я уверен, он читает по бумажке, – сказал Ларсен, давясь от хохота и заговорщически подмигивая Тересе. – Когда ему приходит в голову какая-нибудь фраза, он ее записывает, заучивает наизусть, а потом при случае выпаливает как свеженькую. Правда, Тереса?
Тереса только хохотала и кивала.
– Луис, весь Париж заметит, что тебя нет.
– Именно поэтому. Поэтому и не иду. И завтра же пошлю статью в «Вендреди» и ясно объясню, почему я не принял участия в праздновании Четырнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года.
– Но прежде чем мы уйдем, дай заглянуть тебе в лицо.
– На моем лице вы прочтете озадаченность, а моя озадаченность вас оскорбляет, идиоты, исторические идиоты, вы собираетесь маршировать в одной колонне с убийцей Блюма.
– Про какого убийцу он говорит?
– Вчера Луис вспоминал стихи Арагона, в которых тот призывает стрелять по Леону Блюму.
Ларсен пожал плечами и дал Роселю испанский республиканский флаг, французский протянул Тересе, а себе оставил красный.
– Вы проспали все на свете, демонстрация уже началась.
Они заспешили по путаным улочкам Маре и нагнали демонстрацию около Зимнего цирка. На тротуарах стояли люди, хлопали в ладоши, переговаривались, одни с симпатией, другие с иронией наблюдали за группой людей, проходивших в это время мимо – колонна «Zes Jeunesses» [115]115
«Коммунистический союз молодежи» (франц.).
[Закрыть]шла и пела переделанный и расширенный вариант «Карманьолы».
Léon Daudet avais promis
de ramener le rois à Paris
mais son coup a manquer,
le rois n'est pas rentré.
L'Action Française est dans la merde,
vive le son, vive le son. [116]116
Леон Доде, ты нам твердишь,что короля вернешь в Париж.Но до сих пор пустует трон,хоть ты из кожи лезешь вон.«Аксьон франсез» в вонючей луже,а ведь могло бы быть и хуже (франц.).
[Закрыть]
Потом «Карманьолу» сменила «Ça ira» [117]117
Одна из самых популярных песен Великой французской революции.
[Закрыть]тоже переделанная на современный манер. Однако вовсе не аристократы и не буржуа были на этот раз кандидатами «на фонарь», а фашистские молодчики из «Croix de Feu», [118]118
«Боевые кресты» – фашистская организация во Франции 30-х годов.
[Закрыть]с которыми молодые социалисты и коммунисты принялись выяснять отношения на улочках Латинского квартала при помощи кулаков. Тереса время от времени поясняла Альберту на ухо непонятные слова и фразы, а когда Ларсену удалось уговорить парней, следивших за порядком, пропустить их к демонстрантам, они пристроились в хвост молодежной колонны и оказались посреди кумачового океана из красных флагов и лиц, пунцовых от жары и идеологических страстей.
– Blum à l'action! [119]119
Блюм – за дело! (франц.)
[Закрыть]– кричали коммунисты.
– Unité quand même! [120]120
И все-таки – единство! (франц.)
[Закрыть]– вторили им социалисты. Кто-то сказал, что позади идет испанская делегация, и Росель пошел искать своих, повернув назад, против движения колонны, и первым увидел Бонета под транспарантом троцкистов, примкнувших к одной из колонн Социалистической партии. Лицо Бонета пылало ярче кумачовых флагов, не человек, а дьявол вопил в бурлящем котле Истории:
Троцкисты подхватывали выкрики Бонета, не обращая внимания на уговоры устроителей, которые старались, чтобы демонстрация проходила в духе единения. Из толпы на тротуаре раздались возгласы вслед троцкистам:
Белобрысый парень кинулся в толпу, за ним – разъяренная ватага сторонников, и напрасно Бонет увещевал их ограничиться лозунгами. Завязалась жаркая перепалка, пошли в ход руки, пощечины, но тут появилась дюжина грузчиков с Центрального рынка со значками Службы охраны порядка, нашлась работа кулакам и дубинкам, и все вошло в прежнее русло: песни и выкрики. Чем ближе подходили к площади Республики, тем чаще Тереса, опираясь на плечи своих спутников, подпрыгивала, чтобы охватить взглядом океан толпы: соломенные шляпки, волосы, прибитые потом и пылью, поднятой радостно гудящими ногами, веселая атмосфера общего праздника, твердая решимость встать на защиту истории в присутствии этих жрецов политики и культуры. Блюм, Торез, Кашен, Эррио и с ними будоражащий умы Марсо Пивер, глава левого крыла СФИО, [123]123
Французская секция Рабочего Интернационала – так до 1969 года называлась Французская социалистическая партия.
[Закрыть]более ярый большевик, чем сами большевики, и Жан Зиромский, сторонник и вождь нового воссоединения социалистов и коммунистов, все эти имена для Роселя были новыми, в то время как Тереса с Ларсеном бросались ими запросто и буднично. Это были их, французские Прието, Хосе Диас, Пасионария, Компанис, Ларго Кабальеро, но только озаренные величием Парижа, всей Европы, и к тому же рядом с ними, собственной персоной всем известный Мальро…
– Смотри, Мальро с Клер, это его жена.
…или Полен, Алеви, [124]124
Алеви, Даниель (1872–1962) – французский историк, автор исследований о Прудоне, Ницше, Мишле, а также трудов о Третьей республике. – Прим. ред.
[Закрыть]Геэнно, Андре Жид, Элюар, Роллан, Шамсон, Морнье, Кассу, Арагон, Бенда, Пикассо, Леже или маэстро Дезормьер – целое скопище светочей культуры; конечно, они были довольны: наконец-то их идеи подтвердились, нашли признание и оценены должным образом. Испанцы были плохо одеты, они шли и пели гимн Риего, [125]125
Официальный гимн Испанской республики.
[Закрыть]сразу видно: одни живут здесь на стипендию, а другие – экономические иммигранты. Четверо или пятеро молодых студентов-стипендиатов пытались пропеть те немногие слова, которые они знали из «Молодой гвардии»:
A какой-то каталонец выкрикнул ни к селу ни к городу:
Слава Масии [127]127
Масиа, Франсеск (1895–1933) – каталонский политический деятель, лидер левого крыла национального движения, руководитель партии «Эскерра каталана»; в 1932 г. – президент правительства Каталонии.
[Закрыть]и всем каталонцам,
Смерть Камбо [128]128
Камбо, Франсеск (1876–1948) – каталонский политический деятель, лидер партии крупной каталонской буржуазии «Регионалистская лига».
[Закрыть]и вонючим испанцам!
Кто-то шутки ради или от полного революционного невежества запел «Астурия, милая родина, Астурия, земля родная…»; Росель поморщился, ему претили эти испанские песенки, которые ни с того ни с сего запевали в автобусах или вагонах третьего класса, и его опасения, не выродилась ли эта нация вообще, полностью подтвердились, когда двое испанцев, бывшие чуть навеселе, желая поддержать бодрость духа соотечественников и публики, завели бесконечную песню о том, как сперва бросали в пропасть, а потом доставали оттуда незнакомку.
В пропасть бросили бедняжку,
В пропасть бросили бедняжку,
В пропасть бросили бедняжку,
В пропасть бросили бедняжку,
Наш рассказ к концу подходит.
Наш рассказ к концу подходит.
Наш рассказ к концу подходит.
Мы начнем его сначала,
Чтобы не было печали.
Как бедняжку доставали.
Как бедняжку доставали,
Как бедняжку доставали…
Кретины, цедил Росель сквозь зубы и недобро глядел на соотечественников, которые продолжали горланить. Тереса не понимала, чем он так возмущен. Росель задыхался, он раскинул руки в стороны; изумительное зрелище народного единства – социалисты, коммунисты, троцкисты, воссоединившаяся Всеобщая конфедерация труда, деятели культуры из движения «Амстердам-Плейель», Лига прав человека, Антифашистский комитет, масоны различных мастей, радикалы, бывшие активисты из республиканской партии, порвавшие с профашистской ассоциацией, которую контролирует «Аксьон франсез», католики из «Жён Репюблик» – словом, все левые, перечислил и подвел итог Ларсен.
Bravo, Vaillant!
Vas-y, Marceau!
Zyrom, unité! [129]129
Браво, Вайян!
К нам, Марсо!
Зиромский, единство! (франц.)
Имеются в виду Поль Вайян-Кутюрье (1982–1937) – французский писатель и деятель коммунистического движения, один из основателей Французской коммунистической партии, Марсо Пивер (1895–1958) – французский политический деятель, глава левого крыла СФИО, и Жан Зиромский (1890–1975) – видный деятель СФИО.
[Закрыть]
Люди подталкивают своих лидеров к единению, это и есть выражение высшей сознательности, подлинно классового сознания, рассуждал и горячился Росель, к удивлению Тересы.
– А еще находятся идиоты, которые готовы превратить демонстрацию в пародию. Издеваются над ней.
– Да нет. Им просто весело. Я это так понимаю. Им хочется принимать участие. Но они не знают песен. А многие не знают и языка. Но они вполне довольны.
– Не верю. Я испанцам вообще не верю, а каталонцам – тем более. И те и другие играют роль, испанцы строят из себя этаких простецких ребят, а мы, каталонцы, – подозрительных и осторожных.
Подошли к площади Республики; одиннадцать улиц, выходивших на нее, были запружены людскими потоками; Росель стоял у статуи Республики, слушал Тересу и водил пальцем по бронзовому барельефу Далу, [130]130
Далу, Жюль (1838 1902») – французский скульптор, участник Парижской коммуны 1871 г. Произведениям Далу свойствен демократизм образов, энергичный реалистический язык.
[Закрыть]повествующему о превратностях трех республик. То там, то здесь в толпе раздавались приветствия вождям и правительству, пальму первенства держали Жан Зей и Л агранж, первый был обязан тому своей борьбой против реакции и церковного засилья в школах.
Народ все прибывал, на площади больше не было места, толпа вот-вот растечется множеством праздничных шествий в честь Народного фронта по улицам города, который напрягся в ожидании счастливого исторического финала. Все может быть. Все может быть. Ларсен восклицал, ударяя кулаком по раскрытой ладони. Несомненно. Несомненно. И раскинул руки, словно желая обнять необъятную толпу. Видите? Они это знают. Знают, что, если мы будем едины, революция возможна, они знают, что если с уважением относиться к разуму и культуре, то все, что причиняет страдания, все, кроме смерти, можно преодолеть. Через десять лет человечество почти достигнет совершенства. Ларсен говорил и вел их к бульварам, а Росель заметил, что Тереса с трудом сдерживается, чтобы не попросить их пойти домой за Дориа.
– Раз фашисты сидят по домам, день будет замечательный.
– Когда собирается столько народу, они на улице не показываются. Они любят маленькие группки. И всегда нападают внезапно. Выродки. Иногда мне кажется, что фашистами не становятся, а рождаются. Это у них в генах. Точно так же, как талант убивать.
Ларсен стал рассказывать о шведских фашистах, это пеллагра, ею больна вся Европа, это инстинкт зла, разбуженный смертельной боязнью мелкой буржуазии потерять рассудок, это fuite en avant [132]132
Здесь: выпад (франц.).
[Закрыть]мелкой буржуазии. Только Испании фашизм не грозит, заверил Ларсен. Испанец не может принимать всерьез этот фашистский театр, и, глядя на насмешливо улыбающегося Роселя, принялся рассказывать о своих многочисленных поездках в Испанию, о беседах с Аракистайном, [133]133
Аракистайн, Луис (1886–1959) – испанский политик и писатель. Видный деятель социалистической партии, политический советник премьер-министра Испании Ларго Кабальеро, в 1936–1937 гг. – посол в Париже.
[Закрыть]Ортегой, Унамуно, Ларго Кабальеро, Хименесом Фраудом. [134]134
Хименес Фрауд, Альберто – известный испанский педагог, автор книг по вопросам педагогики, литературовед, переводчик.
[Закрыть]
– Фашизм в Испании может вылиться в шумные уличные шествия, не более того. Ему там просто не за что зацепиться. Какие у него исторические корни? На какой исторической памяти он будет основываться? Муссолини пришлось танцевать от Адама и Евы, от времен Римской империи, Гитлер ухватился за валькирий и завоевательный дух германцев, а испанцы на протяжении всей своей истории только и знали, что защищались от набегов иноземцев.
Ларсен не сразу подыскал эти слова – «набеги иноземцев», а найдя, произнес так, словно взбежал на деревянную горку и скатился вниз. А Испанская империя, возразил ему Росель. Да они же империалисты до мозга костей. И коль скоро не могли поработить тех, кто за пределами страны, поработили тех, кто в стране, и захватили все, кроме крупных земельных владений, вот где корни испанского фашизма и вот откуда они будут вербовать себе массы.
– Но Ларго Кабальеро – кастилец. Вы уверены, что в Каталонии у фашизма меньше сторонников, чем в Вальядолиде?
– Вот бы сейчас податься на природу. В Булонский лес или в Венсенский, пожалуй, лучше в Венсен, это место популярное, и сегодня праздник будет именно там.
Ларсен всегда, если было нужно, доставал автомобиль словно из рукава, а уж раз Тереса попросила… Он потащил их по проулку позади Государственного архива. Тереса воспользовалась случаем и предложила зайти домой, захватить Дориа, Ларсен на это ничего не сказал, а Альберт помог ему не отвечать – стал внимательно слушать рассказ Ларсена о еврейских кварталах в Париже. Жаль, что сегодня национальный праздник, в обычные дни тут полным-полно лавчонок, и продают изысканные сладости и диковинные соленья. Ты пробовал «тарама»? Нет. Такая нежная паста из яиц и рыбы, типичное' кушанье восточного Средиземноморья, но евреи делают ее на свой особый манер, вкуснейшая штука, немножко похожа на майонез.
– У меня вкус грубый. Ем все, а вкусно или невкусно – зависит от того, голоден я или нет.
Летнее солнце на кремовых фасадах, сплетенных воедино мудрой архитектоникой времени, Блан-Манто, улица Розье, улица Франс-Буржуа, и наконец дошли до угла, где Ларсен усадил их в «ситроен-стомберг», в котором несколько дней назад он возил их в Гарш. Он ничего не ответил Тересе, которая удивилась волшебной легкости, с какой появлялся у него этот автомобиль. Они выехали на площадь Наций, и Ларсен повел машину по шоссе, ведущему к Венсенскому лесу: ветер врывался в открытые окошки и трепал волосы молодых людей, словно копируя стремительный ритм летящих волос на рисунках Леже, и сами они были всего лишь деталью в космически огромной машине, где автомобиль Ларсена не столько двигался сам, сколько приводился в движение. В Венсен въехали через Порт-Доре, и Ларсен поставил автомобиль под деревья, склонившиеся у озера Домениль. Из метро к Венсенскому лесу, Манде, Бель-Эр, Доменилю и Шарантону выплескивались потоки бывших демонстрантов, все стремились в прохладу леса, под деревья и на газоны, флаги уже не маршировали в строю, а спокойно прогуливались, играли с ветром или бегали взапуски с ребятишками, парнями и девушками, и ветер трепал волосы и флаги – эти символы их красных или трехцветных убеждений. На газонах – плетеные корзины, скатерти, над которыми поднимался запах слоеных пирожков с мясом, узкие и золотистые baguettes [135]135
Здесь: батон (франц.).
[Закрыть]хлеба, корзиночки с клубникой и черешней, термосы с горячим кофе и бутылками эльзасского вина, охлаждающиеся в цинковых ведрах со льдом, и руки, тысячи обнаженных округлых женских рук, и открытые платья, а семейство сидит, не сводит с нее глаз; мощные колени и кормилицы семьи сверкают под солнцем на траве, и тени огромных раскидистых ясеней гоняются друг за другом подростки, на бегу ловя обрывки рассуждений отцов – с горонников Народного фронта и поклонников Леона Блюма, которых сегодня, в день 14 июля, терпят их дети, страстные приверженцы Пувье или Мориса Тореза; откуда-то доносится шарманка, и «Радио-Сите» передает песню Фрееля:
Non je suis pas soûlé
malgré que je roule.
Non je suis pas soûlé
malgré que je roule.
Dans toutes les boîtes de nuit
cherchant l'ivresse
pour quoi ma tristesse
sombre à jamais dans le bruit.
Je hais le plaisir qui m'use
et quand on croit que je m'amuse
j'ai des pleurs plain le coeur. [136]136
Хмель меня не берет,вновь я трезвым остался,хоть всю ночь напролетпо тавернам шатался.Не лежится ночами,все бродить бы да пить,чтоб навеки печалив вине утопить.Ненавижу я эту отраву,что за радость в вине?В чем другие находят забаву,то проклятием кажется мне (франц.).
[Закрыть]
Тереса знала песенку и стала подпевать. Тебе нравится Фреель? А Дамиа? А Люсьен Бойер? Она сейчас лучше всех, на одном уровне с Дамиа, но мне больше нравится Мариан Освальд, потрясающая, поет в немецком стиле, в стиле Зары Леандер. Несколько мужчин в майках и наполеоновских треуголках, сложенных из газет, меланхолически пели хором «Les temps des cerises», [137]137
«Когда настанет время вишен» (франц.).
[Закрыть]они сидели на газоне кружком, в центре – дирижер этого маленького печального концерта; печаль, словно масляное пятно, расползалась во все стороны, и вскоре песня этих странных людей, похожих не то на потерпевших крушение в Венсене, не то на сумасшедших, сбежавших из лечебницы, перекинулась на другие группки и стала всеобщей песнью на этом берегу озера, перекрыв даже Тино Росси, который по «Радио-Сите» пел «Маринеллу».
– Они так любят петь?
– Да. Не подумаешь, правда? Ведь в Испании тоже любят петь?
– Песня превращает поющего в творца. Она дает язык тем, кто хочет творить, но не может, потому что не имеет способностей, не умеет рисовать, писать или сочинять музыку. И они поют, выражают то, что носят в себе, что чувствуют, пользуясь чужими словами.
– В Швеции тоже» много поют?
– В Швеции обычно поют псалмы, религиозные песнопения, как в Англии или в Соединенных Штатах. Но рабочие и крестьяне долгими зимними ночами тоже поют песни.
Они сели за деревянный столик в закусочной. Заказали салат, assiette de fruits de mer [138]138
Дары моря (франц.).
[Закрыть]и бутылку бордо, blanc de blancs. [139]139
Самого белого (франц.).
[Закрыть]Хотя Росель терпеть не мог сырых моллюсков, отставать от Ларсена с Тересой не хотелось, и, сунув в рот кусочек хлеба с икринками морского ежа, он зажмурился, будто собирался жевать врага; а вот в мидиях он признал старых знакомых, по воскресеньям мать всегда готовила их вместе с кальмарами, помидорами и луком и подавала это блюдо на закуску. Он увидел, как слева, за деревьями, показался Бонет, а с ним несколько испанцев, без сомнения, испанцев, и среди них те, что утром пели «Астурия, милая родина» и «В пропасть бросили бедняжку»; Росель повернулся к ним спиной, чтобы не здороваться. Бонет тут был совсем другим. Растерянно он искал свободное местечко на газоне, а те, за его спиной, подгоняли.
– Черт подери, Томас, тортилья стынет.
– Не проедай мне плешь, товарищ. Кому взбрело в голову тащить пятикилограммовый омлет на демонстрацию, да еще в метро через весь Париж.
Должно быть, тортилья находилась в деревянном ящике, который один из спутников Бонета нес так, словно ящик стеклянный. Наконец они нашли свободный пятачок неподалеку от того места, где Росель размышлял, почему мир гак похож на узелок, набитый испанцами и противными сырыми моллюсками. Компания расположилась на газоне, деревянный ящик был открыт, и из него извлекли гигантскую квадратную тортилью – омлет с картошкой, приготовленный как будто не из яиц и картошки, а из чистого золота. Все общество охнуло при его появлении, а здоровяк, тот, что пел дурацкие песенки, встряхнул кистями рук и громогласно изрек:
– Вот этими руками я могу подбросить на сковороде и перевернуть омлет с пятью килограммами картошки.
– Ну-ка, покажи нам руки, Овьедо.
Тот, кого звали Овьедо, снял клетчатую рубашку и обнажил свой образцово-показательный торс, облаченный в голубую майку, а потом поднес к носу каждого – одного за другим – здоровенные ладони.
– Этому отбойный молоток не нужен. Он туннель пробивал кулаком.
– Половину тортильи – мне. Тортилья тому, кто ее делал.
– Слышишь? Испанцы, – радостно заметила Тереса и послала компании улыбку. Бонет уже разглядел Роселя, но притворялся, будто не узнал его, и глаза Бонета говорили именно это, я тебя не знаю, товарищ, бдительность прежде всего, в парке полно агентов. Но Овьедо с соотечественниками заметили, что Тереса с Ларсеном их понимают, они смеялись их шуткам и сопереживали радостной суете вокруг волшебного утеса из тортильи.
– Эти – тоже испанцы?
– Кого тут только нет.
– А что они едят?
Здоровущая голова Овьедо повернулась к подносу, заваленному пустыми ракушками.
– Сдается мне, еда не очень питательная. Идите к нам. Тортильи хватит на всех, да еще есть свиная лопатка, односельчанин привез мне из Потеса.
Росель все еще сидел спиной к Овьедо, но, как он ни делал знаки, как ни подмигивал Тересе, Тереса с Ларсеном все-таки поднялись и пошли посмотреть, что за эльдорадо испекли там из яиц и картошки. Им выдали вилку, и они тотчас же, разодрав золотистую корочку, вонзили вилку в теплую мякоть, а потом смаковали тортилью, переговариваясь.
– У тебя, товарищ, лицо не испанца, и тот худой, который за столом остался, тоже на испанца не похож.
– Я швед.
– Альберт! Альберт! Иди сюда, тортилья замечательная. Альберт испанец. Он каталонец.
– Смотри-ка, еще один каталонец, как ты, Бонет.
Роселю ничего не оставалось, как подойти к компании. Овьедо тяжелой ладонью хлопнул его по спине, а остальные приветствовали, как положено, в том числе и Бонет.
– Я не был в Испании с тридцать четвертого года, с Астурийских событий. [140]140
Революционное восстание в Астурии, начавшееся в октябре 1934 г. по призыву Испанской социалистической рабочей партии в ответ на введение в правительство профашистской партии СЭДА во главе с Хилем Роблесом. Было жестоко подавлено.
[Закрыть]Как убежал от ареста, так и не воротился.
– Расскажи, почему не воротился, Овьедо.
– Да я уж собрался было назад. Но в недобрый час наткнулся на сержанта карабинеров, самого распоследнего мерзавца, вот и'сбросил его в реку, ну и поломал, как кролика. Живой-то он остался, да весь покалеченный, бедняга, и все астурийские жандармы с тех пор на меня зуб имеют.
Овьедо погрустнел.
– Как вы думаете, Народный фронт в Испании распустит жандармерию? Хоть бы это сделали.
– Ешь и помалкивай, Овьедо. Ты же не только мастер печь тортилью. Ты мастер и есть ее.
Бонет все старался закруглить разговор, а глазами беспрерывно, точно азбукой морзе, посылал Роселю сигналы, тревожные и совершенно неуместные. Иди, болван, прогуляйся. Что тебе здесь надо? Песни вспыхивали то тут, то там, каждая компания пела свою, и Росель стал опасаться, как бы его не укачало от этих автобусных песенок и сытного духа тортильи, хотя, надо признать, тортилья получилась вкусная; но вот один из испанцев – чем мы хуже французов – отошел на некоторое расстояние от них, встал на пригорочке и запел прекрасным баритоном:
Сыны народа, вас давят оковы…
Красивый голос, исполнявший гимн анархистов, сразу привлек всеобщее внимание.
– Слушайте, слушайте, нам больше тортильи останется, – ворчал Овьедо.
Вставайте все на смертный бой,
Эксплуатацию разрушим.
Волнующий финал был встречен аплодисментами и криками: «Да здравствует Испанская республика!» Овьедо со слезами на глазах пошел обнимать певца, и тот его тоже обнял, и Овьедо принялся хлопать всех по спине своими огромными ручищами, и все были растроганы его заботой – замечательной тортильей, и вином, и свиной лопаткой, которую ему привез односельчанин из Потеса. Какой-то француз узнал, что Овьедо из Астурии, ему перевели рассказ Овьедо о том, что тот сделал и чего не сделал в революции тридцать четвертого года, это вызвало новый взрыв энтузиазма, и наперебой стали рассказывать, как помогали французские комитеты поддержки революционным событиям в Астурии.
– Каталонец тоже из этих, – показал Овьедо на Бонета.
– Нет, эти не стреляли. Компанис только произнес речь – и сразу навалил в штаны.
Кто-то стал уговаривать француза спеть песню в честь Астурии, в честь октябрьских событий тридцать четвертого года. Я ее всю не помню. Какая разница, можно и не всю, и француз тоненьким лирическим голоском запел боевую интернациональную песню:
A leurs cigarettes
allumant la mèche
de leurs grenades de for blanc
pendant des joures ilsa ont repoussé
les mercenaires sur eux lancés
par les gouvernantes,
ceux d'Oviédo. [141]141
День за днем, за сутками сутки,поджигая от самокруткифитили самодельных гранат,они наемных убийц отражали,которые окружалиих бесстрашный отрядпод Овьедо (франц.).
[Закрыть]
– Черт возьми! Здорово знают, что у нас было!
Шахтер пришел в полный восторг и пустился пожимать всем руки, а чем больше пожимал, тем крупнее катились у него из глаз слезы, дальше сдерживаться он не мог и сел под дерево, заливаясь слезами и подперев голову кулачищами. Застолье продолжалось, а Тереса стала утешать богатыря, тот что-то рассказывал ей, давясь слезами и всхлипами. Ларсен с Роселем бросили компанию и пошли вокруг озера. Через некоторое время к ним присоединилась и Тереса, рассказ шахтера тронул ее до глубины души, он даже не видел своей второй дочери: она родилась, когда шахтер был уже во Франции, – ему так осточертело работать носильщиком на Северном вокзале. Роселю не терпелось поскорее остаться одному, и Тереса тоже обрадовалась, когда он предложил вернуться на Сент-Авуа, потому что надеялась увидеть там Дориа. Да и у Ларсена вид был замученный, цвет лица хуже, чем обычно, кашель одолевал его, он то и дело заходился в приступах, словно хотел выкашлять нездоровый воздух из груди, и ему тоже не терпелось поскорее уйти куда-нибудь и прокашляться.
– Это мой автомобиль, – неожиданно сказал Ларсен на углу Тампль-Рамбуто. – Я вам не говорил, мне было неловко. Дориа сказал, что владеть автомобилем так же стыдно, как покупать заранее место на кладбище. Вы же знаете, как он относится к частной собственности. Он считает, что частной собственностью могут быть только украденные сокровища, добыча, а автомобиль мне купил отец.
Тереса с Роселем поднялись по лестнице и едва повернули ключ в замочной скважине, как из квартиры понеслись звуки «Интернационала». Дориа играл с жаром, точно это было делом жизни, и, не прерывая игры, жестом руки призвал их тоже загореться внезапно вспыхнувшим в нем революционным пылом.
…с Интернационалом воспрянет род людской.
Он протянул как можно больше последний слог и задержал последний аккорд, а потом как бы стряхнул с себя экстаз и поглядел на них сверху вниз: каково впечатление. Вы погрязли в дерьме и распутстве, вы бегаете и суетитесь, от вас разит продажностью Истории, и только свирепый ураган североамериканских равнин мог бы очистить вас от вони, но я вас прощаю, вы подарили мне целый день мира и покоя, я был счастлив один, я разобрался в своих последних впечатлениях и верованиях: я верю в Бога нагого, который одет мною, как одета собою ты, Тереса, или ты, Росель, я верю в Церковь Ума, к которой ведут пути разума и свободного выбора, и во имя формирования элиты она должна воспользоваться орудием презрения. Если Ларсен говорил правду, то память у Дориа была отличная, монолог получился превосходный, Дориа стоял, опершись локтем на рояль, взгляд терялся в небесах, ему одному видимых, а свободной рукой он как бы закруглял свои утверждения.
