Текст книги "Пианист"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Сначала я тебя помою, а потом дам таблетки.

Он говорит это недвижно лежащему телу и ставит таз на кровать, двумя руками берет подол ночной рубашки и тянет, заворачивает его, пятясь вдоль кровати к изголовью. Открывается голое тело женщины, опухшие слоновые ноги, красные, в струпьях грязных ранок, а может, это грязь разъела кожу, огромные резиновые штаны, а внутри – грязные марлевые прокладки и пышущая жаром изъеденная кожа; огромный живот весь в пятнах и подтеках. Подол стыдливо задерживается на груди, руки пианиста осторожно берутся за штаны, и открываются пропитанные испражнениями марлевые прокладки, на волю вырывается зловоние, но и это не заставляет дрогнуть человека, творящего священный обряд. Он осторожно вынимает вкладыши и бросает в цинковое ведро, они хлюпко шлепаются на дно. Губкой он протирает кожу, прикасаясь легко, осторожно, чтобы не задеть раздраженные участки. Потом промывает губку и, пропитав ее водой, бесстрашно обмывает ею недвижное тело, вода сбегает тонкими струйками и собирается на клеенке, которая никогда отсюда не убирается. Вымыв тело, пианист вытирает его полотенцем, от которого слегка пахнет мылом «Эно де Правиа» – когда Тереса была здорова, она всегда клала кусочек этого мыла в бельевой шкаф для запаха, и пианист продолжает делать то же самое в память о былом.

– Ну, тебе лучше? Правда, лучше?

Теперь в руках у него тюбик с мазью, тюбик никак не поддается, но в конце концов оставляет свое содержимое на кончиках его пальцев, и пальцы накладывают мазь на страждущую плоть, ни одна пядь не уходит от их прикосновения, чуткие пальцы с бальзамом добираются до каждого закоулка, где ютится боль, и на раздутое лицо женщины возвращается выражение покоя, а стоны сменяются довольным урчанием, и в прорезях глаз проглядывает голубой зрачок – как у сломанной куклы.

– Ну, тебе лучше? Правда, лучше?

Он кладет ее безжизненные руки на подушку и последним рывком снимает с нее через голову рубашку. Он бросает рубашку на пол и достает из шкафа другую, похожую на прежнюю, только голубого цвета.

– Надену на тебя голубую. Тебе она больше нравится, верно?

У него вздуваются вены на руках и кровь приливает к лицу – так трудно натянуть на это тело рубашку, а натянув, он, измученный, опускается рядом с этой горой плоти, радуясь тому, как она теперь пахнет, и замирает, пока сердце не начинает биться ровно. Потом он садится на край кровати, разбирает пузырьки с лекарствами и, достав четыре таблетки, вкладывает их в приоткрытый рот женщины, одну за другой, и из стакана, наполненного до половины, вливает воду в таинственную пропасть немого тела. Женщина больше не стонет и не урчит, только тяжело, прерывисто дышит и изредка смаргивает.

– Теперь я тебе почитаю газету, а ты постарайся заснуть.

Пианист уходит за газетой, которую принес в кармане своего старого плаща, и возвращается, шаркая ногами, будто жизненные силы вдруг разом иссякли. Он садится на край кровати.

– «Шульц утверждает, что Соединенные Штаты намереваются возобновить конструктивные переговоры с Никарагуа. Фелипе Гонсалес в январе передал Пужолю официальный доклад по поводу «Каталонского банка». Премьер-министр Южно-Африканской Республики встретился вчера с Маргарет Тэтчер во время краткого визита в Соединенное Королевство. Жена Сахарова по телефону высказала опасения за состояние здоровья своего мужа. В Ирландии Рейгана встретили протестами против его политики в Центральной Америке», Ты спишь?

Напряженное быстрое урчание.

– Не волнуйся. Я буду читать, пока ты не заснешь. «Подходит к концу работа комиссии, расследующей случаи исчезновения людей в Аргентине. Норвежский пацифизм уживается с членством страны в НАТО. Гонсалес утверждает, что не все процессы в автономных областях пойдут одинаково, однако едва ли будут иметь место семнадцать разных моделей». Тереса!

Покой овладел всем телом, дыхание стало ровным. Пианист складывает газету, наклоняется, не выпуская ее из рук, и ждет, чтобы женщина заснула покрепче, потом выпрямляется, вглядывается в ее лицо; совсем рядом часы бьют пять, он выходит из спальни и идет туда, откуда слышался бой, открывает дверь, и лампочка освещает маленькую комнату, где время застыло давным-давно; полки плотно заставлены книгами, на стенах репродукции «Мадонны» Мунка и «Бал-Табарэн» Руо; у стены – старый «Шиммель», а над ним – карта каталонских стран [38]38
  Историческое наименование каталоноязычных регионов. – Прим. ред.


[Закрыть]и воображаемой Икарии, изданная Фурнье, [39]39
  Испанское издательство, основанное в 1868 г. Эраклио Фурнье, специализировавшееся на книгах по искусству, картах, почтовых марках.


[Закрыть]Париж, 1935 год. На пробковой панели пожелтевшие газетные вырезки, фотографии из «Вангуардии»: Луис Дориа в разные годы, премии, призы, чествования в Организации Объединенных Наций, в Пардо, [40]40
  Загородный дворец испанских королей, резиденция Франко.


[Закрыть]в присутствии Шарля де Голля в Зальцбурге – и газетные заголовки: «Луис Дориа: музыка перестала быть потаскухой. Да здравствует свободная любовь!»

Пианист раскладывает низкую откидную кровать, уже застеленную. Мгновение колеблется и решает вернуться, собрать грязное белье, таз и ведро и приготовить все для следующего мытья в полдень. Он берет таз, наполняет его водой и относит на кухню. За окном, совсем близко, напротив, другое окно, а там другие люди, со своими радостями и печалями, или совсем старые, как они сами, или совсем молодые, такие молодые, что лица их не запали еще в память соседей. На газовой плите он греет воду в котелке, а потом льет ее в таз. С тазом возвращается к себе в комнату, с полки достает мыльницу, а из нее – зеленый кусок мыла, наполовину смыленный, но еще душистый. Засучивает рукава и долго, как хирург, моет руки по локоть. Потом – лицо. Затем разувается. Ставит таз на пол и опускает в мыльную воду свои натруженные, узловатые, точно виноградная лоза, ноги. И довольный, закрывает глаза, а когда открывает их, внизу уже жужжит первый автомобиль, и он с удивлением видит: на фасаде напротив первые отблески зари и вывеска аптеки, а справа на стене гневное лицо Луиса Дориа и внизу подпись: «Испанская музыка – это я». Он откидывается в кресле, аккуратном, с кружевным подголовником, и погружается в зыбкий сон, который нарушается, когда губы сами собой произносят: «Le cadavre exquis boira le vin nouveau». [41]41
  «Изысканный труп будет пить молодое вино» (франц.)– знаменитая искусственно сконструированная фраза сюрреалистов 20-х годов, ставшая своего рода девизом и опознавательным знаком представителей этого направления.


[Закрыть]

II

– Погода устанавливается. Раз воздушный змей над крышами стоит, значит, быть хорошей погоде. Погляди на тот. Спорим, его запускают с крыши на улице Сан-Клементе. Будь у меня змей, я бы бежал, перескакивая с крыши на крышу, отсюда до самой площади Падро. Ну здорово. Во дает! Передохнул бы хоть минутку.

Второй скачет на кирпичном полу, обильно политом собачьей мочой, и скользит, точно канатный плясун: не ноги, а острые шпаги, стальные прутья, думает Андрес, глядя, как тот подскакивает, делает ложный выпад и вдруг, резко обернувшись, наносит удар собственной тени.

– Смотри не схлопочи чахотку, так тренироваться на нашем-то пайке, Юнг. Осторожней с этим делом, Юнг.

Но Юнг, Юнг Серра, победитель в весе пера на барселонском чемпионате «Золотая перчатка», скачет вокруг Андреса и даже делает вид, будто хочет ударить, пронеся кулак в двух сантиметрах от его подбородка.

– Как-нибудь ты мне звезданешь.

Вдали – трапеция горы Монжуик с крепостью на вершине. Она так далеко, что в городе не слышны были недавно прошедшие там расстрелы, хотя именно оттуда на всю округу разносятся орудийные салюты, какими власть отмечает все политические праздники, которые следует чтить: 26 января – День освобождения Барселоны; 1 апреля – День победы; 18 июля – День Национального восстания; 4 октября – День Святого Франциска, Тезоименитство Его превосходительства Главы Государства; 12 октября – Праздник Испании…

– У тебя не осталось ни одной газеты?

Юнг показывает пустые руки, не переставая подскакивать то на одной, то на другой ноге.

– Если у родителей останутся газеты от продажи, дай мне хоть одну.

На следующем уступе – три трубы, что на улице Паралело, трубы газовой фабрики. Дон Фрутос, старый учитель с улицы Сера, Восковой улицы, рассказывал им о забастовках в 17-м году и о том, как полиция стреляла по людям на Паралело; тогда это казалось увлекательным эпизодом истории им, еще не знавшим, не ведавшим, какая их ожидает участь: всем выпадет стать убийцами или убитыми, победителями или побежденными.

– Юнг, я сейчас делаю радио на гальванических элементах, а когда начну работать шофером, скоплю денег и куплю настоящий приемник. Один мой приятель, ты его знаешь, Кинтана, каждую ночь слушает «Радио-Пиренаика» [42]42
  Радиостанция испанской компартии.


[Закрыть]и парижское. А мы тут сидим и ничего не знаем.

А потом – крыши, покатые и плоские, сбегающие с подножия горы сюда, к улице, лежащей на полпути к морю, где островерхие узорчатые кровли старого городского центра наглухо закрывают жизнь, трепещущую под ними на грани между воспоминаниями и желаниями, из-под которых еще больше хочется вырваться в узкие ущелья улиц, убегающих от древних стен к китайскому кварталу, порочному сердцу портового города.

– В концлагере я познакомился с одним человеком, он много путешествовал, был даже в Париже, и он мне сказал: въезд в Барселону со стороны улицы Диагональ очень похож на въезд в Париж по Елисейским полям. Если бы не бедная моя мама – вдова, поверь, я бы не остался в этой распроклятой стране ни минуты. Отправился бы в Бельгию, или во Францию, или в Бразилию, в страну, у которой есть будущее. Так и парикмахер говорил, приятель Кинтаны, тот, которому три пальца на правой руке отхватили – началось заражение. Они с женой все время цапались, потому что он был немного чудной: сегодня ему охота стричь волосы, а завтра неохота, и он все посылает к чертям собачьим, не хватало у него запала на все, что поделаешь. И вот он уехал в Бразилию, и оттуда прислал мне фотокарточку, несколько дней назад получил, он под пальмой, в соломенной шляпе, на пляже, а рядом с ним жена, довольная как не знаю кто, в бикини, такой купальный костюм для женщин, из двух частей состоит. Будто их подменили. Улыбаются оба, и он мне пишет: приезжай, Андрес, кончай тянуть резину, приезжай сюда. У кого есть желание работать, он тут в два счета устроится, а туда, мол, сможешь ездить в отпуск или когда постарше станешь и будешь жить на пенсию.

– А кем он работает в Бразилии?

– Цирюльником. Но там работа ему нравится, и платят ему там в крузейро, это монета серьезная, а как подкопит деньжат, откроет собственную парикмахерскую, одна половина – для мужчин, другая – для женщин. Жена его тоже умеет причесывать, у нее хорошие руки. Видишь. Стоит человеку уехать из этой дерьмовой страны, и он начинает процветать. Посмотришь на фотографию, и сразу видно, так их растак, совсем другое дело, другие люди стали. Плюнули на. все это, и точка. Надо рвать когти отсюда, не то – конец. Бывает, приду сюда, встану вот так, лицом к улице Сера и кино «Падро», и представляю, что я тут наверху, с пулеметом, а по улице внизу идут фашисты со всей Испании, а я тра-та-та-та – и ни одного в живых, поверишь, мне сразу легче становится. Если увидишь как-нибудь, что я тут наверху ору – стреляю во всю глотку, не обращай внимания. Это для облегчения.

– Трататата-та-тата…

И боксер показал, как он это делает, когда кольцо врагов сжимается.

– Нет, Юнг, меня совсем не удивляет, что в людях накопилось столько злобы. Не одним битьем превратили нас в стадо баранов. Ты слышал про Миракля? Кто бы мог подумать, с виду был – дохлая муха. Помнишь Миракля, сына сеньоры Каталины, вдовы, с белыми такими, волнистыми волосами. Я помню его в последние годы войны, всегда в брючках гольф, аккуратные они были, эти Миракли, отец работал счетоводом где-то, но его-то убило потом, бомбой, у площади Падро на улице Рота, на Разбитой улице, я ее теперь всегда так буду называть, хотя ее и переименовали, чтобы ее по-новому называли. Я их мало знал. Они, как бы тебе сказать, немножко зазнавались. Даже по одежде сразу было видно – совсем другие люди по сравнению с нами, неотесанными, от них даже вроде пахло лучше.

Помню паренька этого, Миракля, меня отпустили на побывку с фронта, один раз всего и отпустили, потому что вскоре меня взяли в плен. Помню его. Совсем мальчишка. А потом я увидел его, когда вернулся из концлагеря. Парень переменился. Высокий стал, худющий. И близорукий. Очки носил с толстыми стеклами, будто не очки, а донышки от бутылок. Так вот, его убили, Юнг. Несколько месяцев назад он отправился во Францию. В Тулузе его поймали анархисты, обработали, обучили военному делу и всему такому и послали назад, а когда он с отрядом Фасериаса [43]43
  Один из партизанских отрядов, действовавших особенно активно против франкистского режима в конце второй мировой войны.


[Закрыть]переходил границу, его убили. Помнишь его? Помнишь Миракля? Иногда я думаю: лучше умереть, как он. Пусть убивают, если смогут, но зато у тебя в руках пулемет и прежде ты сам уложишь кучу врагов, как Миракль. Кто бы мог подумать, что он на такое способен.

Серые деревянные балки, выбеленные дождем и солнцем, бельевые веревки, выщербленные трубы, съеденные ржавчиной перила, крыши под слоем патины – сотни лет на них ложилась роса, но это все – чужая земля; их земля – вот эта плоская крыша-терраса с перильцами по пояс, кирпичный пол, и две квадратные площадки лестниц, ведущих вниз, к двум домам, а дальше – водозапасник, шумливый, когда воды мало, и по одну сторону – улица Ботелья, улица Бутылка, горлышком глядящая в сторону улицы Сера-Анча, Широкой Восковой, которая переходит в Сера-Эстреча, Узкую Восковую, по другую сторону – внутренний двор, откуда поднимается стрекот швейных машин – нижнее белье, кальсоны, майки, комбинации для женщин и девушек, – голоса радиодикторов и мольбы патефонных пластинок: «Осада Сарагосы», «Другая», «Белый пиджак», «Татуировка», «Мне дорого платят», «Ай, сеньор Колумб» – или живые голоса лирически настроенных женщин.

 
Не люби меня так,
забудь навсегда.
Зачем убиваться,
раз я не любила тебя никогда.
 

– Это моя сестра поет. Значит, шурин еще не пришел с работы. Он настрадался, бедняга, и прямо по стойке смирно каменеет, как военный, стоит ей запеть. Настрадался в тюрьме, а теперь все близкие с ним страдают, мучаются. Ты хоть раз видел, чтобы мой племянник смеялся? Я как-то повел его на Тибидабо, пусть, думаю, поиграет на этих автоматах, что монетки заглатывают. Пять дуро просадил, все, что скопил, пока развозил на велосипеде товар для Сопены. Осторожнее с великом, малыш, разобьешь голову, отец с меня спросит. Этот велик я ему сам смастерил.

Велосипед на трех колесах из трех металлических обручей, с деревянным сиденьем, цепной передачей и рулем.

– Сделал, хоть готовых деталей почти не было. Не очень здорово крутится, но малец с ним управляется.

Парнишка, не останавливаясь, делает круги вокруг спящего пса, пес спит, но одним глазом поглядывает за велосипедом.

– Заберется сюда на крышу и катается в свое удовольствие, освобождается от дерьма, которым забивают ему голову монахини. Мой шурин – мужик что надо. Всю жизнь был красным. Тюрьму прошел. И поди ж ты, отдал парнишку в монастырскую школу Сан-Висенте-де-Паул, потому что школа бесплатная, принадлежит «Кайша де Аоррос», но чему его там учат… В общем, учат молиться. А знаешь, какую книгу ему дали для домашнего чтения? «Фабиолу». [44]44
  «Фабиола, или Церковь в катакомбах» – книга кардинала Э. Вайсмана (1802–1865), английского теолога испанского происхождения. – Прим. ред.


[Закрыть]Про мучеников, священников и древних римлян. Скажи, малыш, Юнгу, кто была Фабиола?

– Дешевка.

Парнишка говорит это без всякого выражения, не переставая крутить педали. Теперь Юнг скачет на одном месте, как бы через веревочку.

– А веревка?

– Мать взяла починить штору. Подвязать вместо сгнившей.

– Повезло родителям с тобой. Они день-деньской продают газеты, а ты тут дерешься со своей тенью.

– Вот стану чемпионом Испании, а то и всего мира, и куплю ей норковую шубу.

– Кому ты купишь шубу?

– Матери, а отцу – машину. И служанка у них будет, а еще лучше – слуги.

– Может, так оно и будет.

– А ты, если хочешь, станешь моим шофером.

– На следующей неделе сдаю экзамены. Если получу права, парень, считай, моя карьера началась. Сперва пошоферю у какого-нибудь важного сеньора из Педральбеса, для практики. А потом поеду во Францию, в Бразилию. С водительскими правами все дороги в мире открыты. Помнишь Себаса, парикмахера? Бросил парикмахерскую, получил водительские права и теперь таксистом в Париже, только его и видели. Меня одно бесит – зачем шоферу форма. Столько лет носить придется, меня от всего военного с души воротит, знаешь, увижу на улице вояку, и все во мне переворачивается. Как-то шел я вниз по Рамблас, дошел до дверей клиники «Ла-Пас», и тут заиграли – та-ра-ра-ри, та-ра-ра – спуск флага, и все застыли посреди улицы, будто умерли стоя, руки кверху вскинули. Честное слово, будто умерли стоя, знаешь, как герой в «Пьянице» Роберто Фонта, тот умер, сидя на стуле, и пришлось его хоронить в такой позе, засовывать в кабину рядом с шофером.

Чета Бакеро показалась на лестнице, сначала их головы, а потом и они сами, медленно ступая настрадавшимися от долгих и таинственных пыток ногами и кивая направо и налево в знак приветствия. Улыбаясь, поглядели на закатное солнце; каждый в руках держал деревянную скамеечку, они поставили скамеечки у ограды, отделявшей площадку дома номер девять от дома номер семь по улице Ботелья. За ними появились Офелия и Магда, и сердце у Андреса обмякло, как старая выжатая губка. На кофточке у Офелии три пуговички были расстегнуты, а Магда села на пол, выставив смуглую ногу, с виду мягкую и нежную, точно персик.

– Не знаю, как ты можешь жить спокойно, когда в доме две девушки.

– Для меня наши жилички священны. Мать мне тыщу раз на дню повторяет: если тебе надо сделать дурное дело, делай его подальше от дома, потому как, если мне придется выбирать между моими жиличками и сыном и ты окажешься виноватым, тебе придется уйти из дому. А теперь у нас новенький.

– Что новенький?

– Новый квартирант. Странный до невозможности. Вещей почти никаких, только что на нем, и сам будто с луны свалился. Все спрашивает и спрашивает.

– А что удивительного? Наверное, из тюрьмы или из-за границы вернулся, как половина Испании.

– Наверное. Мать сначала очень беспокоилась: он часами не выходит из комнаты. Скажи, станешь ты от хорошей жизни сидеть в комнате, где лампочка в пятнадцать свечей да вдобавок загажена мухами?

– Мы тоже скоро электричество проведем. А пока со свечами и карбидной лампой сидим. Шурин говорит, что первые же деньги, которые скопит, пойдут на электричество, а мать твердит, мол, какого лешего нам не хватает, всю жизнь без него обходились, а теперь, мол, приспичило. До войны у нас было газовое освещение, но, когда прижало, пришлось лампу продать, деньги на еду нужны были. Откуда он, твой квартирант?

– Похож на каталонца. Да ты его увидишь. Я сказал ему, чтоб поднимался сюда, на крышу, проветриться, а он удивился, что мы каждый вечер на крышу поднимаемся.

– А правда, почему мы каждый вечер сюда поднимаемся? Наверное, чтобы не спускаться на улицу. Как ты думаешь? С тех пор как пришли эти, мне кажется, будто я живу в чужой стране. Смотри-ка, смотри, курит.

Офелия закурила сигарету, Магда поднесла ей огонек. Офелия задержала дым во рту, а потом выдохнула, как это делала Вероника Лейк в фильме, названия которого Андрес не помнил. У маленькой пухленькой Офелии каштановые волосы были завиты, завивку ей делала Пепита из дома четырнадцать: парикмахерша Пепита была знаменитостью дома, не меньше, чем попугай с нижнего этажа и сеньор Матиас, маклер на скачках, который принимал ставки в баре «Эле трес томбс».

Фасад этого дома имел свое лицо: на всех балконах – зелень; завела цветы сеньора Лола, и соседи последовали ее примеру, в конце концов даже на крыше устроили сад, и Селия с дочерьми ухаживали за растениями. У дверей четырнадцатого дома на стуле располагалась Пепа Лотерейщица, лотерейные билеты были приколоты прямо к ее безупречно белому фартуку, и она кричала – выкрикивала лотерейные билеты каждый день, стараясь перекричать двух спекулянток, торговавших на соседних углах: Пичи была хозяйкой угла, выходившего на улицу Сера, а сеньора Веро – хозяйка угла, выходившего на площадь Падро. Сигареты. Белый хлеб. Они нахваливали свой товар с утра до сумерек, без них неполным был бы этот густонаселенный мир людей, сновавших с полупустыми корзинами, стоявших в очередях за хлебом, где женщины озабоченно пересчитывают оставшиеся талоны на тощих продуктовых карточках, мир бродячих торговцев, из-под полы предлагавших зелень, завернутую в цветастые платки, мир муниципальных полицейских, на все закрывавших глаза, и только один из них, сволочной Китаец, нещадно гонялся за стариками: их-то он мог нагнать до того, как они успевали затеряться на улице Карретас или Рьерета в самом чреве Китайского квартала. Торговцы скобяным товаром, гончарными изделиями, старьевщики, скупавшие шкурки кроликов, некоторые разводили их у себя на балконах и на террасах крыши – дополнение к скудному питанию, равно как цыплята и голуби, за исключением негодных для этой цели птиц из голубятни сеньора Роуры, неопрятного старика, который спал на раскладушке подле своих голубей, чтобы ночью их не украли, а рядом клал сучковатую пятикилограммовую палку, неопрятный старик, как и прежний владелец коровника, который никогда не выбривался как следует, а молоко наливал вам, будто от сердца отрывал, не то что его жена, молочница, у этой для покупателя всегда находилась улыбка, а для торговца кефиром – и еще кое-что, пока в один прекрасный день муж не застукал их, они выскочили из дому в чем были и во всю прыть бросились бежать по улице не столько от страха, сколько от мужниных криков и любопытства соседей.

– Слыхал сегодня ночью крики? Про Кастельсов знаешь? Кастельс, тот, что работает в квартале Грасиа в ночь и живет в доме напротив. Видно, почувствовал себя плохо и ушел с работы. Приходит, а жены дома нет. Он в четыре пришел, а она является в пять, и по всему телу – синяки от щипков, ну Кастельс и устроил ей взбучку, а меня разбудили ни свет ни заря.

Юнг отдувается, не переставая подпрыгивать и перебирать ногами, и говорит голосом удавленника:

– Потому-то я и не женюсь. Спортсмен должен всегда быть в форме.

– Ты не женишься потому, что у тебя нет ни гроша.

– И поэтому тоже.

– А когда я женюсь, жена у меня заживет королевой. Не будет работать, как моя сестра, день и ночь. Я матери сказал, когда еще мальчишкой был: подрасту, не будешь у меня работать, и скоро я выполню обещание, если бы не война, я бы, наверное, уже выполнил. А пока она еще работает на трикотажной фабрике вместе с сестрой. Как только заполучу машину, сразу приеду сюда и отвезу мать в Кастельдефелс, она никогда не была в Кастельдефелсе, а этого, этого я стану кормить, как полагается кормить детей. Намучились они – едят впроголодь, что за обед из одного блюда, да если бы еще это одно блюдо было настоящее, в глубокой тарелке и вкусное. А то ведь что ни день – каша с салом или чечевица с камешками. При свечке или карбидной лампе не очень-то разглядишь камешки в чечевице.

На днях я на велосипеде развозил товар Сопены – шелковые коробочки – и скопил чаевые за три или четыре дня, вот и повез своего племянника в Лас-Планас, мы ездили с Кинтаной, парикмахером с улицы Кармен, и еще одним приятелем Кинтаны, не помню, как его зовут. Ты бывал в Лас-Планас? Если поедешь, то не ходи на центральную площадь, не ходи к фонтану Мас-Гимбау, не ходи в ресторанчики у речки, а сверни направо, как перейдешь пути, и иди, иди по дороге, пока не дойдешь до загородного дома. Как там кормят, Юнг, как там кормят! У них нет патента, и поэтому кормят они дешевле, и только тех, кому доверяют. Телятина с артишоками, телятина белая, как молоко, а артишоки маленькие, поджаренные, хрустят, и ни одного зеленого листочка, выплюнуть нечего. Я повел туда племянника. Ты бы видел, как он уплетал за обе щеки, точно поросенок, а сам – скелетик прозрачный, и личико вечно будто на похоронах. Эй, малыш. Ну-ка, скажи Юнгу, какую мы с тобой телятинку ели.

– Белую.

– А хлеб?

– Белый.

– Белый, Юнг, белый. Пшеничный.

– Да ну?

– Пшеничный, клянусь. Последний раз я пшеничный хлеб ел в тридцать восьмом, когда отстал от полка и мы – кроме меня еще четверо было – брели наугад. И в одном каталонском крестьянском доме, у Эбро, нам дали полкраюхи белого хлеба.

Офелия с Магдой курили и напевали, улыбаясь, словно узнали что-то приятное.

 
Ребека, Ребека,
пленен я тобою,
к тебе я навечно
прикован душою.
О, Ребека,
Любовь моя навек!
 

Девушки поднялись и, пересмеиваясь, пошли танцевать на глазах у изумленной четы Бакеро; сначала они танцевали обнявшись, спокойно, но постепенно перешли на буги-вуги, сперва робко, но потом все смелее и смелее и вот уже заняли половину площадки, бешено дергаясь, и непонятно было, как они не падали на своих высоких пробковых каблуках.

– Может, решишься, Юнг? Твоя мама не видит.

Юнг растянул в улыбке свое попорченное шрамами лицо, обнажив беззубые десны.

– Да я не умею танцевать.

– Вы тоже не умеете, сеньор Андрес?

– Еле-еле. Правда.

– Какие вы оба скучные.

Девушки продолжали веселиться вдвоем, не обращая внимания ни на ворчание старика Бакеро, мол, и тут не дадут посидеть спокойно, ни на укоризненные взгляды, которые бросала на них старуха: ей не нравилось, что юбки, разлетаясь, открывали девичьи коленки. Малыш на велосипеде, возбужденный танцами, подрулил к плясуньям, стал описывать вокруг них круги и еще больше вошел в раж оттого, что девушки визжали и вскрикивали, увертываясь от вьющегося вокруг них, точно муха, велика. Андрес позвал племянника, но танец был уже нарушен, и девушки остановились, обмахиваясь руками, точно веером, и глотая воздух.

– Ой, голова кружится.

– Танцуй вот так, и фигура сохранится. Юнг, тебе какие девушки нравятся, толстые или худенькие?

– Пухленькие.

– Как Лана Тернер?

– Мне нравится Дина Дурбин.

– Фу, преснятина. А вам, сеньор Андрес?

– Бетти Дейвис мне очень нравится как актриса.

– Эта, с вытаращенными глазами? Ну и вкусик!

– Я говорю: как актриса.

– А какой ваш тип женщины?

– Наверное, Грета Гарбо, но она уже не снимается. И еще итальянка, Алида Валли.

– Ну и вкусы! Вы не ходите на танцы?

– Нет.

– Даже в «Риальто», это же совсем рядом?

Вопросы задавала Магда, а Андрес предпочел бы, чтобы это делала Офелия, но та была занята – поправляла прическу и платье и строила глазки старику Бакеро, который разрывался между желанием полюбезничать с девушкой и не перейти границ, очерченных суровым взглядом жены. На расспросы Магды Андрес отвечал односложно, но та не унималась, вопросы сыпались с ее накрашенных ярко-клубничных губ.

– А это кто? Сборщик налогов? Управляющий?

Все обернулись на вошедшего; худой человек среднего роста – светлые волосы, острые залысины, очки в круглой и легкой старой оправе – стоял в лестничном проеме и неуверенно оглядывался.

– Новый жилец.

Юнг пошел ему навстречу и вывел новенького на террасу, словно тот не нашел бы дороги без лоцмана.

– Сеньор и сеньора Бакеро, Андрес, Магда, Офелия, а вон тот малыш – племянник Андреса, пса зовут Томи, его вы уже знаете, это собака моего отца, у него всегда были собаки. А вам я представляю сеньора…

Но имени Юнг не произнес, и сам новенький сказал мягким тенором:

– Альберт. Альберт Росель.

– Ну да. Альберт.

На лицах девушек проступило любопытство, сеньора Бакеро обнажила позеленевшие золотые зубы, изображая улыбку. А новенький стоял, уперши руки в поясницу, и с высоты оглядывал даль – взгляду его открывались Монжуик, затем – три трубы, островерхая кровля собора; рассмотрев это все, он снова взглянул на тех, кто наблюдал за ним, и слабая улыбка появилась на его лице.

– Зимой мы поднимаемся сюда загорать. А летом – спасаемся от жары.

Сообщив это, Андрес показал самую высокую террасу, на крыше у Селии.

– Некоторые превратили крышу в сад, как Селия с дочками. Послушай, Юнг, вон там на балконе не Видаль, сын сеньоры Поус? Разве он не в приюте «Дуран»?

– Он то там, то здесь.

– Там его ничему хорошему не научат.

Новенький дышал так, словно стоял на вершине горы: отвел плечи назад, чтобы вдохнуть побольше воздуха, и молча начал крупным шагом расхаживать по террасе.

– Он и в комнате так ходит. Говорит, это полезно для кровообращения.

Сделав несколько кругов, новенький присоединился к остальным и стал ждать, когда кто-нибудь заговорит.

– Вы так тихо вошли, что напугали нас.

В ответ Альберт Росель только улыбнулся Офелии.

– Не те времена теперь, чтобы являться как призрак. На днях на улице Риерета с террасы украли все простыни, которые там сушились, а на площади Падро увели ребенка. Теперь заставят его просить милостыню или, того хуже, высосут из него кровь.

– Из ребенка?

– Ну да. Из ребенка. Говорят, детей крадут чахоточные, они лечатся так – высасывают детскую кровь. А еще – чтобы посылать их на улицу просить милостыню. На Монжуике во Дворце миссий устроили специальную тюрьму для бедных. И все равно на улице бедных больше, чем в тюрьме.

Андрес следит, какое впечатление на Роселя производит то, о чем, захлебываясь, рассказывает ему девушка. Росель слушает сосредоточенно, как будто ему приходится напрягаться, чтобы понять, а иногда, когда мозг не в силах принять разом столько сведений, глаза его раскрываются – чем больше сомнений, тем шире.

– У меня есть подружка, так у ее племянников отняли зимние пальто, представляете, совсем новенькие пальто в такие времена. Молодая пара подошла к ним на улице и уговорила бежать на перегонки, кто быстрее. А пальто, мол, оставьте нам, легче будет бежать. Те побежали, а когда вернулись – ни парочки, ни пальто.

– Никому не надо дверь открывать.

Старик Бакеро повторяет это снова и снова, не вставая со скамейки.

– Как-то бедная женщина постучалась, вся, извините за выражение, в грязи, с ребеночком, и попросила поесть. Я, не отпирая, говорю ей в глазок, чтобы отошла от двери и подождала на лестнице. Когда увидела, что они сели на лестнице, я приоткрыла чуть-чуть дверь и просунула тарелку с рисом и ложку. И сразу дверь захлопнула, а в глазок смотрела, как они ели. Съели, и тарелку с ложкой поставили обратно под дверь, я, как увидела, что они ушли, забрала тарелку. Верно, совсем невмоготу было, изголодались, раз съели тот рис, он ведь несколько дней простоял в шкафу и уже пахнуть начал. А вообще-то он получился у тебя очень вкусный.

– Дома ничего не было. Вот я и поджарила пустой рис, только четыре сардинки положила.

И девушка показала руки, которыми она сотворила чудо.

– Я берегла его, хотела сама съесть, но он протух.

– А эти съели за милую душу.

– А знаете, какой пир устроила парикмахерша из четырнадцатого дома?

Офелия мечтательно принялась описывать пир:

– Достали где-то литр оливкового масла, настоящего, хорошего, не знаю, кто им принес, и целых пол-литра вылили в миску, посолили, накрошили перца, взяли два батона хлеба, и две сестрицы с матерью сели за стол и по кусочку – макают в масло и отправляют в рот – съели все до капли.