Текст книги "Пианист"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

– На оборотной стороне написано: Тиффани.

– А на завтрак у вас – кофе с бриллиантами.

Луиса попыталась удержать его:

– Не будь педантом и не читай морали.

– Я хотел поднять разговор в цене.

На этот раз Луиса окончательно повернулась к Вентуре спиной и осталась наедине с Тони Фисасом. Как будто никого не было вокруг, в воображении Вентуры вереницей промчались обрывки былого: встречи украдкой, ложь, обещания, заверения, что было на самом деле, а что на словах, что сбылось, а что чудилось, как знать, но призрак Тони Фисаса всегда опасно нависал над их убогими буднями, и особенно над тяжкими буднями Луисы – женщины, сиделки, труженицы.

– Ты захватила его целиком. Оставь немножко и для других.

Луису передернуло от негодования, она вспыхнула, но Фисас, успокаивая, положил ей руку на плечо, а Шуберт призвал:

– Послушайте.

– Что там слушать?

Все-таки они стали слушать, и не напрасно, Шуберт оказался прав. В ожидании следующего выступления пианист играл: долгие незавершенные аккорды, точно отдельные мазки, нащупывающие гармонию.

– Что он играет?

Тони Фисас знал:

– Это из «Музыки молчания» Момпоу.

– Вот что значит иметь слух.

– Вот что значит использовать Момпоу как фоновую музыку при работе и к тому же прочитать очерк «Послание Момпоу» сорбоннского философа. Обратите внимание – кажется, будто каждый палец у него сам по себе, каждый звук прозрачен и ясен. Надо достичь высот Шопена, чтобы овладеть этой неповторимой магией фортепиано.

– У Шопена были маленькие руки.

Удивленные взгляды устремились на Вентуру, но тот не захотел объяснить, что значила его загадочная фраза.

– Ты имеешь в виду стихотворение Бенна. [28]28
  Бенн, Готфрид (1886–1956) – немецкий писатель-экспрессионист, поэт.


[Закрыть]

Опять этот Фисас.

– У Бенна есть прелестные стихи о Шопене.

Сделав это пояснение, Фисас стал слушать пианиста, а тот продолжал играть, сидя спиною к залу, словно не замечая, что большинство публики галдело и выказывало полное презрение к его музыке. Дориа, похоже, был задет тем, что его почти не замечали, так, во всяком случае, показалось Вентуре, когда ему удалось оторвать глаза от Луисы и Тони Фисаса, между которыми, судя по всему, вновь установилась связь из слов и молчания. Дориа покачивал посеребренной головой в такт аккордам и время от времени поглядывал вправо и влево, прикрывая при этом веки величественно, точно патриарх, который призывает к тишине.

– Луиса, нельзя же так, все тебе одной, сейчас Александра Великая начнет петь. Тони, скажи, а как тебе из Нью-Йорка видится то, что происходит в Испании?

– Мне бы не хотелось вас расстраивать, но Испания сейчас интересна только одним – тем, что там есть король, как, например, в Монако. Это вызывает у американцев любопытство. Ну, пожалуй, политики и интеллектуалы интересуются ею чуть больше. Читатели «Нью-Йорк таймс». Только и всего. Очень важно, кто корреспонденты «Нью-Йорк таймс», они формируют критерии культурной элиты. Корреспондент, который был недавно в Мадриде, Макхэм, очень хорош. И Ричард Эдер, тот, что был до него, тоже хороший. Была напечатана серия статей Барбары Пробст Соломон о культурной жизни Барселоны и Мадрида. Знаете, о ком писали?

Не важно, о ком. Главное, что обратили внимание. Делапьер спросил про музыкальный театр. Ирене – про образование. А Жоан – какова вероятность того, что во второй срок Рейган Применит те же самые экономические меры, Шуберт…

– А ты – кто?

– Я? Что значит – кто?

– В политическом плане, дорогой. Поясняю расстановку присутствующих тут политических сил. Жоан и Мерсе – цивилизованные правые, Делапьер – анархист, принадлежит к «Фронту освобождения гомосексуалистов», Вентура с Луисой…

– Вентура – это Вентура, а я – это я.

– Пусть так. Вентура – твой старый соперник по борьбе за влияние в ОСПК, затем в возникавших одна за другой левацких группах – словом, везде, где мы побывали. А сейчас Вентура, старый боец, блестящий, Вентура стал… скептиком…

– Ты, Вентура, скептик?

– Да, скептик, к тому же провинциальный.

– А Луиса – националистка из левых и феминистка, сторонница кастрации всех мужчин.

– Не всех, но почти всех.

– А ты, Шуберт?

– А я думаю, то ли пристроиться к социалистам, сделать карьерку и скопить на старость, то ли отступить на прежние идеологические позиции и подождать до лучших времен. Ну а ты?

Фисас вздохнул, улыбкой прося понять его правильно.

– Я стал прагматиком.

– Ну, прагматиками стали мы все. Прагматизм имеет еще одно название – атеросклероз. Но я думаю, ты не просто прагматик.

– Прагматик и любопытствующий.

– Прекрасно.

Жоан и Мерсе были согласны с ним целиком и полностью, а Делапьера разговор перестал интересовать, он глядел на длинного нарумяненного парня, сидевшего за другим столом, и тот тоже не сводил с него глаз.

– Мне, скромному провинциальному скептику, Тони, интересно знать, какими ты видишь нас со своей высоты, с высоты Соединенных Штатов Америки, с высоты Эмпайр стейт билдинга?…

– Теперь вернее говорить: с высоты Трейд тауэра, Вентура. Это здание выше Эмпайр стейт билдинга.

– Прекрасно, с высоты Трейд тауэра и с высоты твоей позиции прагматика и любопытствующего, какими видимся тебе мы, в частности вот эта горстка людей, которых ты так любишь и которые так любят тебя, не сомневайся, любят; девочки тебя любят, они все смотрели на твою фотографию тех лет, а тут вдруг ты сваливаешься в ореоле новых запахов, которые возбуждают, эти запахи они чуют умом – запах холостяцкой постели, запах человека без постоянных связей, который не только спикает по-английски, ты спикаешь по-английски?

– Вообще-то я молчалив. Но если обстоятельства требуют, я могу выдать несколько восклицаний по-английски.

– Именно это их возбуждает.

– Ты говори о себе, о нас не надо.

– Ну так вот: в политическом плане и просто по-человечески, словом, в целом, какими мы тебе видимся? Такими же, какими президенту Рейгану его прежние соотечественники, когда он отправился в Ирландию встретиться с ними? Часть жизни мы прожили вместе, но в какой-то момент наша общая жизнь оборвалась, и мы продолжали жить на том запасе, который накопили в идеологии, науке, эстетике, а ты – нет, ты отбыл в столицу мира и там обогащаешь свою жизнь новыми, лучшими и более обильными яствами духа. А потом приезжаешь сюда и ведешь себя как ни в чем не бывало. Нет. Я не согласен. Заяви свои права. Для начала отдай нам приказания по-английски или по-американски, а мы тебе повинуемся. Ты – посланец Империи, а мы – твои рабы с периферии.

Фисас оглядел всех, как бы говоря: он готов набраться терпения и сдержать себя. Потом кротко вздохнул и наклонился к самому лицу Вентуры:

– Чего ты от меня хочешь? Не добьешься, чтобы я ушел.

– Я хочу, чтобы ты сделал нас еще лучше, более понятливыми, прагматичными и любопытствующими. Чтобы ты дал нам блестящий список тех, с кем ты общаешься, и мы бы разинули рты от восторга: приходите, берите нас тепленькими. Хомский? [29]29
  Хомский, Аврам Ноам (р. 1928) – американский языковед. Основоположник теории порождающей грамматики, теории формальных языков.


[Закрыть]Tu connais? [30]30
  С ним знаком? (франц.).


[Закрыть]»

– Разумеется.

– А с Голбрейтом? [31]31
  Голбрейт, Джон Кеннет (р. 1908) – американский экономист. Один из создателей теории конвергенции.


[Закрыть]

– Дважды мне довелось…

– Норман Мейлер?

– С ним я был вместе на вручении… Да перестань ты вершить надо мной суд, что поделаешь, я знаком с людьми, которых знает каждый, кто принадлежит к определенным кругам Нью-Йорка и общается с определенными людьми.

– Я тебя упрекаю не в этом. Я упрекаю тебя в том, что ты непоследователен и ведешь себя с нами не так, как должен, к чему тебе, князю духа, так панибратски метать перед нами бисер?

– Смени пластинку, Вентура, ради бога.

– Нет, к чему? Скажи, к чему?

Ирене повисла на руке у Тони.

– А помчишь песенку Мелэн, под которую мы танцевали с тобой, щека к щеке в «Джаз-Колумбе», Тони? What have they done to my song, ma?… Ta-pa-pa-pa, та-ра-ра-pa…

– Что они сделали с моей песней, мама?

– Это лучшее, что у меня было, но пришли они и подменили мне песню, мама.

– Что они сделали с моим мозгом, мама?

– Это лучшее, что во мне было, но пришли они и расплющили мне мозг, как яичную скорлупу, мама.

– What have they done to my song, ma?

Напевали Фисас и Ирене, но танцевали с тем мужчиной глаза Луисы, и ее щека прижималась к щеке мужчины, в ее мозгу затягивалась рана десятилетней давности, затягивалась рана и складывалась по кусочкам разорванная песня. Луиса тоже принялась подпевать, нащупывая мелодию в том пространстве, которое отделяло ее от Тони. Они улыбались друг другу нежно, и подвыпившая Ирене со своей песенкой уплывала куда-то в сторону. Сраженный Вентура уже некоторое время сидел, откинувшись на спинку стула, и наблюдал за этой сценой, губы его улыбались, но глаза изучали соперника. Если тебе представится выбирать: умереть от удара ножом в нью-йоркском метро или быть объявленным сумасшедшим за инакомыслие, что ты выберешь, master? Да, тебе действительно подменили песню, master. Ты – перебежчик, знавший марксизм, а теперь поставляющий международному капитализму язык, информацию и логику его врага, а сверх того – глубокое чувство удовлетворения, что они обрели тебя, master. Фисас истолковал улыбку Вентуры как шаг к примирению и поднял бокал – тост без слов, – и Луисе захотелось поддержать его, взывая к обоим мужчинам, но у каждого прося разное: у одного – понимания, а у другого – памяти и терпения. Потерпи, Фисас, потерпи. Через годик-другой вы сможете назначать друг другу свидания под сенью статуи Свободы и танцевать вокруг нее, как Джин Келли и Сид Чарис.

– А теперь над чем ты смеешься?

– Представил: вы двое, совсем как в мюзикле «Пение под дождем», танцуете у подножия статуи Свободы.

– Я бы в Нью-Йорк съездила даже потанцевать. Мечтаю посмотреть все это… Да, жить там – значит жить в самом центре, в центре всего, что есть и что проходит.

– Приезжайте когда угодно. Теперь у меня в Гринич-Вилледже хорошее жилье. Хватит места и гостям. Билет относительно недорог, а есть можно в дешевых кафе и китайских ресторанчиках. Словом, я вас жду.

– Всех?

– Приезжайте по очереди, в алфавитном порядке.

– Спасибо, Тони, спасибо.

– За что ты меня благодаришь, Вентура?

– За то, что даришь мне иллюзию, будто мы для тебя что-то значим. Ты напоминаешь мне другого человека, другую историю, других людей, другие времена, но…

– Расскажи.

– Как лучше – прозой или стихами?

– Стихами! Стихами!

Подогретая винными парами, Ирене пришла в восторг.

– От прозы можно захворать, а от стихов – отдать богу душу.

Вентура оставил без внимания едкое замечание Луисы.

– Чтобы никому не было обидно, я сперва расскажу историю в прозе, а потом подведу итоги стихами.

– Не обходи и театр. Представь все три жанра.

Вентура и на этот раз не ответил на колкость Луисы, а начал свой рассказ в лирическом тоне:

– Несколько лет назад, вернее, много лет назад, когда мы только еще учились на бакалавров, из долгого пребывания за границей возвратился человек, который должен был потрясти умы либеральной интеллигенции Каталонии. К ней принадлежали бывшие молодые люди, потерпевшие поражение во время воины или в послевоенные годы, бывшая много обещавшая молодежь, сформировавшаяся в культурном климате предвоенных лет; у некоторых был опыт подпольных организаций, хотя они и не обладали особыми геройскими качествами, а потом, в силу сложившихся обстоятельств, дорогой ценой расплачивались за какую-нибудь статью, написанную в молодости чересчур смело, а то и просто за то, что она была написана по-каталонски. И пока победители с пистолетом в руке завоевывали себе позиции в университете, эти молодые люди давали уроки латыни или математики чахоточным детям мелкой буржуазии, которые должны были заменить собой выпавшие звенья в цепочке культуры, или трудились в маленьких скромных издательствах, пытаясь втиснуть в двадцать томов энциклопедии выжимки из национальной культуры, которые были дозволены франкизмом к публикации. Они, долгие годы готовившиеся стать сливками каталонской культуры, вынуждены были влачить жалкое существование в подполье родной страны и жениться на девушках, которые видели, что их мужавший и зрелый ум было не к чему применить и что им уготована пустая и жалкая доля. Все они были в одном братстве, в братстве святых-побежденных, сражавшемся за то, что могло быть, но не сбылось. То были голодные годы, годы нужды и нехваток, и они не могли обеспечить себе даже такого уровня жизни, к какому большинство из них детьми привыкло в родном доме; и своим несчастным подругам, которые рискнули выйти за них замуж, они не могли предложить ничего, кроме как разделить их участь – работа по совместительству, скверно оплачиваемое репетиторство в двадцати частных школах и километры, километры переводов по десять песет за страницу, да вдобавок выматывающие душу аттестации на замещение вакантной должности институтского преподавателя. Так жили те, кому, казалось, суждено было превратить автономный Барселонский университет в Афины новой Каталонии.

– История повторяется.

Шуберт сказал и обвел всех взглядом, ища поддержки, но никто ему не ответил.

– Прошло десять, пятнадцать и двадцать лет после поражения, которое они тихо признали, и время от времени они собирались, чтобы провести вместе отпуск, поиграть в канасту, пофлиртовать, но платонически, не более. На их глазах вырастали дети и приближались к университету, тому трамплину, с которого они взлетали в сальто-мортале, надеясь на лучшую участь. Они встречались – все те же разговоры, все те же слова, – и, хотя у каждого своя специальность, через пятнадцать или двадцать лет из этих бесконечно повторявшихся разговоров каждый знал все, что знали остальные. А потом им стукнуло сорок, засверкали лысины. И тут…

– Мэрилин Монро!

– Тише, Шуберт!

– И тут из-за границы возвратился человек, который должен был сотрясти основы…

– Повторяешься.

– …того же самого либерально настроенного каталонского общества. Он жил вдали и не был заражен франкизмом. Все эти годы он мог свободно читать «Нью-Йорк таймс», «Монд», «Гардиан», мог читать все, что издавалось в Лондоне, Париже или Нью-Йорке и не просеивалось сквозь сито цензуры. А кроме того, он был холост, от него так и разило холостяком, ему приписывались возбуждающие любовные похождения, он был высок ростом, с сединой в волосах – словом, образец европейского интеллигента послевоенных лет, из тех, кому не надо извиняться за то, что он родился на свет, как всем этим, что выброшены за борт жизни и столько лет жуют-пережевывают свое поражение. И сразу встречи наших друзей стали другими. Вновь прибывший превратился в центр внимания, и первый ряд его слушателей образовали дамы, возбужденные запахом холостяцкой постели, который источал этот могущественный беглец от посредственности. Мысленно они были уже готовы к адюльтеру. Кое-что произошло и на деле. Но вновь прибывшему нравились свеженькие девочки, с тоненькими лодыжками, и потому он не очень долго подогревал настроение своих постаревших друзей, а когда устал, те снова опустились в pot au feu [32]32
  Здесь: варево (франц.).


[Закрыть]сереньких будней. Эту историю рассказал мне человек старше нас годами, он наблюдал ее из-за дверей, когда приходил культурно провести время в обществе детей побежденного поколения. История тронула меня, и я написал юношеские стихи. Я писал элегию, а получилось пророчество.

– Какая прелесть! По-моему, чудесно, а? Я всегда считала Вентуру большим писателем, потенциально большим писателем.

– Писатель, отданный на поруки.

– Почему ты так говоришь, Луиса?

– Вы обратили внимание, какова тема этой истории? Поражение. А я по горло сыта поражениями.

– Я не думаю, что моя тема или наша тема – поражение, скорее тщета успеха. Или неудовлетворенность любой возможностью успеха. Что значит успех для людей наших лет, для нашего поколения.

– То же, что значил всегда. Власть.

Теперь Вентура вел спор один на один с Фисасом, тот весь напрягся, – снова они сошлись лицом к лицу.

– Политическая власть.

– Есть области, где власть доставляет большее удовольствие. Например, интеллектуальная власть. Или в психологии. Или в любви. Но власть. Власть – единственное, что придает жизни смысл.

– Власть против кого? Если встать на эту точку зрения, то мир делится на тех, кто дает пинком под зад, и тех, кому дают пинком, даже если им это не нравится.

Фисас развел руками, словно отказываясь от какой бы то ни было ответственности за то, как устроен мир.

– Зад! Под зад! Не надо говорить грубости. Вентура, дорогой, прочти нам лучше твои стихи, наверняка славные.

– Не уверен, что помню их наизусть.

– Не криви душой. Конечно, помнишь.

Взгляда Луисы он не выдержал. Глаза были нужны ему, чтобы прочитать стихи на странице своей памяти.

– Я прочту кусочки, но… те, в которых заложен смысл:

 
Он ведет утонченную беседу
с вами, эмансипированными женщинами,
и предлагает сыграть в канасту,
и обличает цинично банальность,
которой страдаете вы, мелкие
буржуа, такие умные, но обреченные
сыграть короткую роль класса пограничного.
 

– Пошли, Тони.

Луиса сказала, глядя на Вентуру в упор, и прочла в его взгляде вопрос: разве я это заслужил? Да, ты это заслужил. Луиса ответила взглядом и поднялась, взяла под руку Тони Фисаса, не знавшего, куда девать глаза, а потому не отводившего их от стакана, который он сжимал свободной от Луисы рукой, и так, не отрывая взгляда от стакана, пошел за Луисой и за стаканом, оставив Вентуру в кругу разом приунывшей компании.

– Я все-таки дочитаю стихи, если не возражаете.

Никто не решился возразить.

 
Вечер тоже граничит с ночью,
и вы нежно целуете его в губы,
как того мальчишку на свиданьях,
что прерывались папашей ровно в десять,
ибо он был воспитан в старинном духе
и привык думать, что ночь всегда порочна,
особливо – для непорочных.
А мальчик,
смотри, уже лысый и в очках – верно, плохо видит,
он вам предлагает домой вернуться,
еще минуту длится радость встречи,
но всему приходит конец, и вы расходитесь,
а улыбка с лица не сходит,
пока не рухнешь устало на стул перед зеркалом
и поймешь, что опять обманула ночь, как всегда, не дала ответа.
 

Вентура взглядом проводил до двери Луису и Тони, поднимавшихся вверх по ему одному видимой лестнице, меж тонувших в полумраке столиков, официантов и лиц, с любопытством следивших за каблуками Александры Великой, которые отбивали дробь и совсем заглушили музыку.

– А пианист-то!..

– Что с пианистом?

– Ты не слышал, что сказал Фисас. Он играл Момпоу. Воспользовался свободной минуткой и играл Момпоу.

Жоан молча кивал, словно раздавленный грузом мыслей, мысли были тяжкими, наверняка обо мне, о Луисе и о Тони. Не переживай так за меня, переживай лучше за себя, за свое чувство достоинства вполне взрослого человека, которое эта жестокая сцена подвергла испытанию.

– Куда отправились эти двое?

Вопрос Ирене был вполне логичен.

– В постель.

– Ради бога, Вентура, не говори гадости.

Мерсе вскочила, подбородок у нее дрожал.

– Ладно, ладно. Успокойтесь. Успокойтесь все. Ничего страшного не произошло.

Шуберт пытался усадить Мерсе на место, но она лихорадочно собирала вещи. Жоан кивал головой все печальнее. И взглядом призывал жену успокоиться. Но напрасно, Мерсе, похоже, вот-вот расплачется. Из-за меня. Она будет плакать по мне. Чтобы не допустить этого, Вентура поднялся на ноги, но покачнулся, точно пьяный, и почувствовал, как кровь словно отхлынула в ноги, и ноги перестали слушаться. Но все-таки он преодолел те несколько шагов, что отделяли его от стола, и пошел дальше к стойке, где его ждала назойливая красная лампочка и узкий, точно полумесяц, профиль официанта.

– Что вам угодно?

– Все равно.

– Значит, виски.

Он облокотился на стойку, глядя на веселящуюся публику, возбужденно следившую за Александрой Великой, которая исполняла последнюю нашумевшую песню Марии Хименес. Со своего места он мог сосредоточиться на одном пианисте, на его фигуре, казавшейся совсем хрупкой в разрушающе ярком луче прожектора; стариковская кожа казалась еще белее, сам он, слившийся с инструментом, сам он – кожа да кости, а на лице – только презрение, презрение ко всем чувствам, вылитый Бестер Китон с извещением о собственной смерти в кармане. У этого странного человека, казалось слившегося с роялем, ноги торчали из брюк, обнажая белые щиколотки, коричневые носки спускались на жирно нагуталиненные ботинки. А сам он, жрец, творил священнодействие и как бы не имел никакого отношения к тому, что его пальцы извлекали из инструмента. Может, это и было то самое чудо творения образа, какое мы видим у актера в «Лице» Бергмана, когда значительность и скорбь оказываются заключенными в сосуд, не имеющий собственного содержания. А может, он просто никудышный пианист, любитель и работает тут за тарелку горячей еды да жалкие гроши – что поделаешь, надо платить ежемесячную страховку, чтобы тебя потом похоронили, как положено. Александра Великая, даже стоя в профиль, полностью заслоняла человечка на табурете, спаянного с инструментом. Вентуру раздражало все, что отделяло его от пианиста.

– Как зовут пианиста?

Официант пожал плечами.

– А ваш товарищ не знает?

– Дон Альберто, – сказал другой официант, и при этом бутылка, из которой он лил виски в пустой стакан, не дрогнула.

– Дон Альберто, а дальше?

– Росель. Альберто Росель.

– Давно он тут играет?

– Мы с товарищем новички. Когда пришли, он уже был.

Враждебная ирония публики к Александре Великой вылилась в аплодисменты и оперные «бис», а та в ответ снисходительно раскланивалась – ни дать ни взять Каллас, которой приходится седьмой раз выходить на поклоны в «Метрополитен-опера». Великая была просто невыносима, и аплодисменты сменились свистом, так что ей пришлось закругляться. Она понесла свое могучее тело по проходу, соединявшему сцену со стойкой, и, отдуваясь и обмахиваясь рукой, остановилась рядом с Вентурой.

– А мне-то что!.. Мне-то что!.. Подумаешь!

– А тебе – что?

Великая несколько раз опустила и подняла – точно жалюзи – накладные ресницы и втянула щеки, будто собираясь плюнуть в публику.

– Плевать, пусть свистят, все равно никто не споет, как я, никто не поет с таким чувством!

Судя по всему, у Вентуры ей не найти понимания, но все-таки она приняла соответствующую позу и выставила ногу в разрез кожаной юбки.

– Угостишь?

С видом властителя, на время отошедшего от дел, Вентура согласился, и Великая решилась подмигнуть ему одним глазом; другим она зорко следила за официантом, уже подходившим к ним с бокалом шампанского.

– Я бы выпила целую бутылку, чтоб ты видел: я отчаянная!

– Бутылку французского шампанского для сеньоры.

Великая и официант недоуменно переглянулись.

– Ой, что ты просишь, милый. Французское шампанское в этой дыре! Закажи мне, голубок, «бенжамен» и не выкаблучивайся. Знаю, знаю, что лучше французского шампанского нет ничего. Ты мне будешь рассказывать, я полжизни пропела в Танжере и там пила только французское шампанское. Слушай, может, угостишь и мою подружку, Скороспелочку? Она такая робкая, никак с новым положением не свыкнется. Смотри, вон, едва живая, ей тут все противно. Пиларин, иди сюда, пропусти глоточек!

Великая крикнула слишком громко, и публика нетерпеливо зашикала, потому что на сцене уже пела танго Пьяццолы [33]33
  Пьяццола, Астор (р. 1921) – аргентинский композитор, создатель танго, особенность которых в сочетании традиций жанра с классической музыкой и джазом. – Прим. ред.


[Закрыть]новая певица – Лепестки Губ; зеленолицее существо пело, не глядя на публику, как будто посвящало свою песню какой-то букашке, ему одному видимой.

 
И пусть я некрасива,
и пусть бледна.
Но видишь, снова встала в ночи луна?
 

Песня нравилась, несмотря на всю пародийность этого представления, этой выставки диковинных существ, и даже пианист ввиду особой ситуации пытался выжать из рояля всхлипы, доступные лишь аккордеону.

– Хорошо играет.

– Ой, милый, у этого человека такие руки! И всегда, бедняжка, серьезный. А эта негодяйка Караколес все заигрывает с ним, как-нибудь я вас соблазню, дон Альберт, а он улыбается, как он улыбается, милый, совсем без смеха, только зубы приоткроет, ужас, какие зубы у бедняжки, вернее сказать, их вовсе и нету. Вот так смеется, вот так, смотри…

Великая стала показывать, как смеется пианист, но тут подошла Скороспелочка в съехавшем набок парике.

– Перестань хмуриться! Сеньор нас угощает.

Она принялась многозначительно подмигивать Скороспелочке и обеими руками приглаживать спереди пышные складки юбки. Но подруга никак не понимала, что означают эти знаки, и тогда она, разозлившись, почти выкрикнула:

– У меня женские неприятности.

И, словно спохватившись, кокетливо скосила глаза на Вентуру, скроила робкую улыбку и провела ладонью по тщательно выбритой щеке:

– Не видишь разве, какой у меня цвет лица сегодня?

– Обычный.

– Нет, подружка, совсем не обычный, когда мне нездоровится, лицо бледное-бледное делается, как у мертвячки.

Великая перекрестилась и бросила заговорщический взгляд на Вентуру.

– А ты что, совсем один?

– Жена ушла с другим.

Такой пригожий, такой ладный, как ты, один скучать не будет.

– Со мной бы она так, я бы раз ножом – и все дела.

Скороспелочке хотелось выказать свое полное сочувствие Вентуре.

– Видишь, какую подружку я себе подобрала.

– Я больной, никуда не гожусь.

Великая со Скороспелочкой переглянулись и подсели еще ближе к Вентуре.

– Не порть себе кровь, милый, нет такой женщины, хоть самая раскрасавица, чтобы из-за нее ночь не спать.

– Прошу прощенья.

– Привет, Шуберт. Представляю тебе: Пиларин Скороспелочка и Александра Великая.

– Они не нуждаются в представлении. Я видел ваше выступление, просто гениально.

– Давай на ты, очкарик.

– Пошли, Вентура? Мерсе уже успокоилась.

– Я хочу, чтобы меня познакомили с пианистом.

– С каким пианистом? С Дориа?

– Нет, с этим.

– С этим восковым человечком?

– Да.

– Ну что ж. Как знаешь. Как знаешь. Ночь пошла псу под хвост. Ирене только что не кусается. Жоан с Мерсе сидят, будто жердь проглотили. А ты – ну что ж, как знаешь. Пойдем к столу министра, посидим немного, а?

– Передай ему мой привет.

– Погляди на Делапьера.

Актер шествовал меж столиков сквозь облачка дыма и разгоряченного дыхания под руку с высоким парнем, сутулившимся под гнетом внутреннего недуга.

– Кто это?

– Стрела Амура. Сидел за соседним столом. Делапьер его и заприметил.

– Послушай, этот, что с Имедио, ваш друг?

– Этого парнишку, у которого такой вид, будто ему поставили клизму, зовут Имедио?

– Никакой он не парнишка. Дурной человек. Пусть твой друг поостережется. Он колется и в руки, и в ноги, ему только дай волю, он вытянет у любого все, что есть и чего нет. Я вам говорю потому, что вы хорошие люди, а это самый настоящий стервятник.

– Пойду предупрежу его.

– Не надо, Шуберт. Делапьер взрослый человек.

– Нет, пойду.

Шуберт вырос на пути удалявшейся парочки, предложил выпить по стаканчику у стойки и повел их за собой. Перед Вентурой встал непонятно улыбающийся Делапьер и наглый парень с тонкими потрескавшимися губами. Шуберт завел разговор с растленным отроком, а Вентура в это время рассказал Делапьеру то, что сообщили Скороспелочка и Великая. Делапьер пожал плечами и улыбнулся, словно выдохнул дым воображаемой сигареты.

– Это мой друг.

– Ты знал его раньше?

– Наверняка.

– Наверняка?

– Не надо, Вентура, эта роль тебе не идет. Ты меня все равно не уговоришь. Что бы там ни было…

Подумав немного, Делапьер снял с запястья часы и опустил их в карман Вентуре.

– Теперь у меня нет при себе ничего ценного.

– Ты с ним уходишь?

– Пожалуй. Мы все разговоры переговорили. Шуберт потерпел поражение, но будет скрывать это и от себя самого, пока всех не выставят из этого заведения. И пойдете досиживать к тебе домой или к нему… А меня легко уговорить. И потому предпочитаю уйти сейчас.

Но когда Делапьер обернулся, Шуберт уже стоял один. Делапьер растерянно огляделся по сторонам и спросил Шуберта, что все это значит, но тот, судя по всему, с интересом слушал пространное объявление следующего номера – танго в новом стиле, с сюжетом.

– Послушай, Делапьер, тебе нравится Пьяццола?

– Куда девался парень?

– Ушел. Очень спешил.

Делапьер, похоже, устал, но, преодолев усталость, все-таки послал Шуберта в задницу. Не мешай мне жить, как хочу. Чего ты добиваешься? Делапьер цедил слова прямо в смущенное лицо Шуберта. Великая подмигивала Вентуре и знаками показывала, что понимает, каким образом тот отделался от парня.

– Ну, граф Делапьер, не упрямься, возвращайся к столику и отбей у меня Ирене. Добейся своего. Ну, слабо? Сегодня она в таком настроении, не знаю, кто ее вытерпит.

Оставшись вдвоем с Вентурой, Шуберт вздохнул.

– Тысяча песет – и дело в шляпе.

– Из Делапьера он вытянул бы больше.

– Я сказал, что ты полицейский и следишь за ним.

– Какая чушь. Ты поступил, как та маркиза, что раз в год сажала к себе за стол бедняка. Делапьер – твое доброе дело.

– Такая роль у меня сегодня. Эта ночь – моя.

– Посмотри на пианиста.

В зале зажгли свет. Травести позволяли уважаемой публике маленькую передышку, пусть потанцуют сами, расслабятся немного после захватывающего зрелища; пианист поднялся во весь свой скромный рост и, проглядывая на ходу ноты, подошел к лесенке, ведущей со сцены, и стал спускаться с достоинством, которым некоторые старики маскируют свои плохо гнущиеся суставы. Его глаза за водянистыми стеклами очков смеялись, когда он подошел к стойке выпить приготовленную для него простоквашу. Он смутился, услышав громкий возглас Шуберта:

– Очень хорошо. Очень хорошо. Браво.

В тысячелетних глазах пианиста засветилось сомнение по поводу столь бесполезного восторга. Он никак не прореагировал на аплодисменты Шуберта и не сократил разделявшего их расстояния, опасаясь, как бы один из них не попал в смешное положение. И, собравшись уходить, поднял в знак приветствия руку, но Вентура предложил ему выпить стаканчик, и старик остался. Он пил вино с наслаждением, как плазму жизни, словно каждый глоток имел свое назначение и был необходим жизненно важным центрам его тела. Вентура повернулся спиной к залу и придвинулся ближе к пианисту, так, чтобы Великая со Скороспелочкой остались в стороне и наедине продолжали бы сравнивать свои послужные списки, списки обид и унижений. Вентура не решался поглядеть на музыканта открыто, как будто в его интересе к пианисту было что-то, о чем нельзя говорить: прекрасная вещь Момпоу. Тот бы ответил: вы заметили? И все – таинство пропало. Он откашлялся. Выпил еще глоток, и тут Великая помогла:

– Альберто, дорогой. Эти приятели просто в восторге.

Чтобы намерения Великой не пропали даром, Вентура поспешил пробормотать:

– Прекрасная вещь Момпоу.

Пианист, похоже, не слышал. Великая поднесла руку к уху и сперва жестом, а потом на словах пояснила:

– Как пень.

У Вентуры не хватило духу крикнуть: «Прекрасная вещь Момпоу». Но Великая не намерена была позволить, чтобы встреча провалилась, и крикнула старику:

– Этот приятель говорит, здорово вы наяриваете, дон Альберто.

– Вот как?

Старик коротко рассмеялся, обнаружив полное отсутствие зубов.

– Чего, вы сказали, он играл?

– Момпоу.