Текст книги "Пианист"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Пол-литра оливкового масла?

– С солью и со сладким перцем. Ой, у меня даже слюнки потекли.

– Хорошее оливковое масло теперь большая роскошь. Я уж забыл, как пахнет настоящее оливковое масло. Посмотрите, какой чад поднимается от сковородок над дворами. Все из-за этого жира. Он и цветом-то – розовый, от него даже птицы – только нюхнут – падают замертво.

Андрес принял участие в разговоре и для наглядности зажал пальцами свой собственный длинный нос, как будто это была птица, которая вот-вот сдохнет от мерзкой вони.

– Моя сестра за оливковым маслом и рисом иногда ходит на черный рынок, на площадь Святой Эулалии, но и тамошнее масло не то, что до войны, в нормальные времена.

– Мы до войны были совсем маленькие, и в нашем селе делали масло, так мы накалывали кусочки хлеба на тростинку и опускали в глиняные чаны, хлеб пропитается свежим маслом, и мы едим. Какая вкуснота! Масло текло по подбородку, и казалось, что его ужасно много.

– А вы откуда?

– Из Хаэна.

– А выговора не заметно.

– Наша семья приехала в Барселону, когда националисты стали подходить, и мы тут остались. Это моя двоюродная сестра.

Магда кивком подтвердила, что она – двоюродная сестра Офелии, хотя и не следила за разговором – отошла к перилам и глядела вниз, на улицу Сера. Садилось солнце, от бара «Модерно» несся шум – цыгане ладонями выстукивали дробь на табуретках.

– Начинают! – крикнула Магда со своего наблюдательного пункта, и Офелия кинулась к ней, а следом – Андрес, Юнг и мальчик, сразу забывший велосипед.

– Что происходит? – спросил Росель старика Бакеро.

– Цыгане на улице Сера. Каждый вечер тут дым столбом.

– Дерутся?

– Нет. Пляшут и поют.

Росель подошел поближе и встал в том единственном месте, с которого видна была дверь кинотеатра «Падро» и дверь бара «Модерно», кусок тротуара, табуреты и шумная суета цыган; справа обзор кончался на белых мешках, сложенных в ряд подле склада.

– Что в мешках?

– Фураж для скота.

Маленькому цыганенку не терпелось начать праздник, и он молотил по асфальту босыми ногами, прищелкивал крошечными пальчиками, но все ждали, когда настоящие артисты перестанут стесняться или когда почувствуют наконец, что разогрелись как следует. И вот, тряся бедрами, на середину улицы выскочила растрепанная пышнотелая женщина, с круглыми, точно колонны, воздетыми к небу руками, а за ней поджарый мужчина, с длинными густыми бачками, и нестройный шум взметнулся мощной волной: оле! – и все больше рук било в табуреты – там-там, тамтам, – отбивая ритм для метавшихся и дрожавших в танце тел. Плотный гнусавый голос рождался в недрах улицы и поднимался кверху, словно со дна воздушного моря, задушенный, сломанный:

 
Огненной девой
тебя называют.
 

Обе сестры радостно захлопали в ладоши, а Андрес поморщился. Юнг глядел и слушал, не переставая делать упражнения, теперь он тренировал бицепсы и трехглавую мышцу. А мальчик отошел в угол и пытался по-детски изобразить фламенко перед своей публикой – псом Томи; Томи смущенно поводил носом.

– Что они поют?

– Не знаете?

– Нет.

– Очень модная песенка…

– Я давно отстал от моды, – извиняющимся тоном сказал Росель. Андрес кивнул и жестом дал понять, что сейчас все объяснит.

– Песня называется «Огненная дева», поет ее Маноло Караколь, а пляшет цыганка по имени Лола Флорес, его пара.

– Это они внизу?

– Нет. Я говорю о настоящих артистах, из спектакля. У них своя труппа. Недавно выступали в Барселоне.

– А-а…

– Я бы не сказал, что мне не нравится, просто я больше люблю другую музыку. Моцарта, например. И Бетховена. И сарсуэлу. «Танец Луиса Алонсо», какая возвышенная музыка! Альбенис. Я сейчас делаю радио на гальванических элементах, чтобы слушать музыку. Дома у нас еще нет электричества. Вам нравится сарсуэла? Иногда я хожу клакёром в театр «Виктория», и за раз удается прослушать шесть или семь сарсуэл. Недавно Эмилио Вендрель приезжал с «Доньей Франсискитой». Ему снова разрешили петь. А несколько лет запрещали, как маэстро Ламот де Гриньону. Вы о нем слышали?

– Да.

– Его сослали в Валенсию. Он и сейчас там. Я был на бесплатных концертах, которые давал Ламот де Гриньон, до войны и даже во время войны. Музыка на меня так действует. По-моему, это самое возвышенное из всего, что делает человек.

Росель помедлил, сглотнул слюну, взгляд его заблудился где-то на краю террасы, а губы произнесли:

– Я музыкант.

– Не может быть!

– Да. Музыкант. Надеюсь, что все еще музыкант. Во всяком случае, был им.

– Юнг, сеньор Альберт – музыкант!

Боксер окинул Роселя недоверчиво-презрительным взглядом, словно внешность того никак не соответствовала этому занятию.

– На аккордеоне играете?

– Не говори глупости, Юнг. Сеньор Альберт играет по крайней мере на скрипке или на рояле.

– На рояле. Я пианист.

– Видишь?

– Был пианистом.

И пальцы Роселя пробежали в воздухе словно по невидимым клавишам.

– Потрясающе. Я готов отдать полжизни за то, чтобы играть на рояле, клянусь.

Глаза Андреса загорелись восторгом и мечтой.

– Я – тоже. У меня нет инструмента. Тот, что был в доме у моих родителей, исчез.

Росель засмеялся.

– Как и сами родители, впрочем.

И словно разговаривая сам с собою, добавил:

– И дом – тоже.

– Вы играли в каком-нибудь модном оркестре? – спросил Юнг.

– Нет, не сказал бы.

– Вот ответьте, сеньор Альберт, если вас посадят перед пианино и попросят: сыграйте нам «К Элизе», например, вы сможете?

– Думаю, что смогу. Это ведь из школьной программы. Как полонезы. Шесть лет я не играл на рояле, но думаю, что смог бы.

– А «Под мостами Парижа» или что-нибудь из сарсуэл?

– Как знать. Кое-что я помню. Но ведь есть ноты. Самое главное – инструмент.

– Пианино или рояль?

– Все равно. Главное, чтобы пальцы снова могли двигаться.

Тень тайны накрыла всех троих: пианиста, Юнга и Андреса. Что это за шесть лет, на протяжении которых пианист не был пианистом?

– Вы сидели в тюрьме?

– Заметно? Я вышел неделю назад. Из тюрьмы «Сан-Мигель-де-лос-Рейес». Но побывал в пяти или шести разных. И в Барселоне, в тюрьме «Модело», ждал суда.

Андрес кивнул в сторону Юнга.

– Я так ему и сказал. На нашей улице четверо вернулись за последнее время. Я тоже был в концлагере. А мой шурин шесть месяцев назад вернулся из Бельчите. А на днях я видел Хуанито Котса.

– Ты видел Хуанито Котса?

Первый раз за все время Юнг позволил себе жест, не входивший в комплекс гимнастических упражнений, то был жест восторга и тревоги.

– Да. Сперва я, как и ты, не поверил своим глазам. Мы считали, что он погиб на фронте или в изгнании. Семья ничего о нем не знала, и вдруг он является. Он был в колонне Дурутти, [45]45
  Дурутти, Буэнавентура (1896–1936) – деятель испанского рабочего движения, анархист, сторонник единства всех антифашистских сил. Участвовал в разгроме фашистского мятежа в Барселоне, затем сражался под Мадридом, где и погиб.


[Закрыть]попал в плен к националистам. На улице Ботелья он первым записался в добровольцы.

– И во всей Барселоне. О нем писали в газетах.

– Он был очень идейный.

– И настоящий мужик, характер имел.

– Главное – иметь тут, – Андрес показал на лоб.

– Не все, что делал Коте, мне нравилось, например нападение на коллеж Сан Луиса Гонзаги и как они жгли книги дона Исидро, директора, посреди улицы Кармен. Книги были, конечно, мракобесные, но все равно книги надо уважать. И потом, он слишком рисовался: синий комбинезон, здоровенный пистолет у пояса. «А ваш сын разве не пошел добровольцем?» – так его мать спрашивала мою. «Мой сын пойдет, когда его черед настанет». А когда настал, я пошел и был среди первых. Когда он меня увидел на днях, то отвернулся, чтобы не разговаривать. Сам на себя не похож. На тридцать лет старше кажется. Вся голова белая. Он водил дружбу с тем, что на нижнем этаже жил, прямо под террасой, с анархистом, с Кансинасом, большая шишка был этот Кансинас. Это они устроили заваруху в Эсколапиос [46]46
  Имеется в виду мятеж анархистов и поумовцев против Республики, который пришлось подавлять силой.


[Закрыть]в мае тридцать седьмого. В тридцать девятом он уехал во Францию, а потом в Бельгии его поездом сбило. Вдова Кансинаса иногда к нам приходит, они дружили с моей сестрой. Когда в город вошли эти сволочи и увидели, что мужа нет, они схватили ее и продержали за решеткой несколько месяцев, били так, что позвоночник повредили. Сволочи. Проживи они тысячу жизней, все равно им не хватит времени расплатиться за все зло, что натворили, творят и еще будут творить.

В лестничном проеме показалось смуглое женское лицо – темные круги под глазами и нос, очень похожий на нос Андреса.

– Добрый вечер. А мальчик?…

Пожелание доброго вечера относится ко всем собравшимся, а вопрос о мальчике – непосредственно к Андресу, сам же мальчик, едва увидел голову матери, бросился прятаться за баками с водой.

– Поди сюда! Сейчас отец придет, будет тебя уроки спрашивать. Виданное ли дело, чтобы мальчишка часами крутил педали на крыше!

– Здесь он на чистом воздухе.

– Поди сюда живо! Смотри, сниму тапку…

Но она не сняла тапку, присутствие чужака удержало ее.

– Иди сюда, сынок, иди. Я кашку сварила из маниоки, сладенькую, еще не остыла.

Мальчик решается наконец выйти к матери и идет к лестнице, обещая вернуться, чем вызывает негодование матери.

– Вернешься? Да кто ты такой, что обещаешь вернуться? Ну, погоди, вот придет отец…

Андрес глядит вслед сестре и пожимает плечами. Но остальные не видят этой сцены, все взгляды устремлены вниз, туда, где на перекрестье улиц разворачивается волшебное зрелище: уже не одна, а несколько пар танцует под загорающимися газовыми фонарями, в отблеске последних закатных лучей. Четкий ритм соединяет воедино множество бьющих в табуреты ладоней, эти извивающиеся тела, в которые словно вселились духи ритма, и губы Роселя сами собой начинают вторить монотонной мелодии.

– Здорово танцуют!

Офелия почти кричит, глаза ее сверкают. Стоя спиной к улице, Андрес наблюдает за недвижно сидящими стариками. Точно немые. Каждый вечер вот так, упрямо уставившись в квадратный рисунок кирпичного пола.

– Андрес!

Женский голос вырывается из лестничного проема:

– К тебе – Кинтана!

И почти тотчас же в проеме появляется молодой человек, совершенно лысый, края брюк у него схвачены на щиколотках металлическими прищепками. Под мышкой он держит стопку книг.

– «Семь колонн»! – объявляет молодой человек, и Андрес бросается к нему. Кинтана показывает книги, одну за другой, и складывает их на пол, к его ногам, а последнюю поднимает высоко над головой.

– Мать честная!

Андрес как зачарованный ждет, когда Кинтана закончит священнодействие и отдаст ему книгу. Андрес жадно хватает книгу и протягивает ее Роселю.

– «Семь колонн»!

Росель рассеянно берет книгу; старая книга пахнет сыростью, плотная пыль осела на обрезе, на обложке нарисован фриз на семи колоннах, а поверху – имя автора: Венсеслао Фернандес Флорес.

– Вы знаете Венсеслао Фернандеса Флореса?

– Очень мало.

– Кинтана, этот сеньор – музыкант. Мне Венсеслао Флорес очень нравится, жаль только, что он стал фашистом, спелся с этими подонками и плохо говорит о Республике. Но романы у него замечательные, и этот, и «Кабальеро Рохелио де Амараль», и «Семья Гомар». Вы читали «Семью Гомар»?

– Нет, наверное.

Девушки, привлеченные восторженными возгласами Андреса, перестают следить за разгульным цыганским весельем и подходят к мужчинам.

– Что это у вас?

– Книга.

В голосе у Магды недоверие:

– Столько шуму из-за книги?

Кинтана самоуверенно улыбается и поручает Андресу разъяснить, в чем суть.

– Это запрещенная книга.

– Политическая?

– Она доказывает, что мир держится на том, что люди называют грехом. Именно благодаря греху возможен труд, возможны отношения между людьми.

– И даже доброта, – добавляет Кинтана и продолжает: – Я тебе уже говорил, хозяин книжной лавки на Атарасанас стал мне доверять. Он сказал, что поначалу всегда держит клиента на расстоянии, боится полицейских ищеек. У одного старого книготорговца с улицы Оспиталь на днях отобрали «Черного паука» Бласко Ибаньеса и «Так говорил Заратустра» Ницше и отвели его на Виа-Лайетана. [47]47
  Там помещалось барселонское отделение Социально-политической бригады – франкистской охранки.


[Закрыть]Поэтому я сперва завел разговор, мол, хочу достать «Четырех всадников Апокалипсиса» Бласко Ибаньеса. И какой, мол, хороший писатель Фернандес Флорес. Я купил у него «Вольворета», хотя у меня уже был экземпляр, а потом «Одушевленный лес». Ему тоже нравится Фернандес Флорес, но он не может простить ему «Острова в Красном море», и так, слово за слово, слово за слово, я навел разговор на «Семь колонн», и у того чуть слезы из глаз не полились. Вот эта книга – настоящая, он тихо говорил, чтобы никто не услыхал, хотя в лавке только мы с ним двое остались. А что, очень трудно ее достать, сеньор Дамиан? А он: все возможно. И сегодня я пошел возвращать ему «Волшебную гору» Манна, а он вынимает «Семь колонн» и подмигивает мне: покупаете или берете на время?

– Надеюсь, ты купил? Плачу половину.

– Я их… их купил.

Из кармана синего комбинезона достает еще один экземпляр «Семи колонн» и протягивает Андресу. Тот берет книгу, словно некий излучающий сияние предмет, слишком для него прекрасный, и держит книгу на вытянутых руках, желая удостовериться, что это она, и выбирая для нее место в пространстве, некий центр, в котором она будет видна всем четырем сторонам света.

– Кинтана, я…

– Не надо слов. Ты мне должен дуро.

– Дуро? Мать честная!

– А мне показалось дешево.

– Ну, конечно, за этот роман – недорого. Я наизусть помню начало из «Злодея Карабеля»: «Бьюсь об заклад на любую сумму, что впервые рассказывают вам об Амаро Карабеле. Однако он совершил в мире нечто более значительное, чем та лягушка, которая навела Гальвани на мысль об электричестве; та лягушка прославилась случайно: удачно дрыгнула лапками на цинковой пластине, и с тех пор превозносится всеми учителями начальных школ».

– Ну и память! – восклицает Офелия. А Магда просит:

– Дальше, дальше.

Андрес закрывает глаза, задерживает дыхание, и первая страница из «Злодея Карабеля», издание Ибероамериканской компании, «Ренасимьенто», Мадрид, 1931 год, возникает целиком, будто напечатанная на экране его памяти:

– «Равным образом я уверен, что вы никогда не слыхали имени Алодии, веселой и доброй тетушки Карабеля. Однако я решительно отказываюсь верить, что на свете есть хоть один просвещенный человек, который бы не знал матери нашего героя, чью историю мы собираемся рассказать».

– Замечательно!

Магда восторженно хлопает в ладоши, но Андрес искоса следит за Офелией, каково ее впечатление, однако у Офелии своя забота: она старается встретиться взглядом с Кинтаной. Росель тоже хлопает, очень громко, а потом, решив, по-видимому, что недостаточно выразил свой восторг, крепко пожимает руку Андреса.

– У меня всегда была крепкая память. Дон Фрутос говорил, бывало: вы, Лариос, могли бы изучать право и медицину, вы способны запомнить все законы и названия всех костей и мышц тела. Дон Фрутос разговаривал с моим отцом, отец был сторожем, те, что ходят с колотушкой, их потом по закону Асаньи отправили на пенсию, так вот дон Фрутос говорил отцу, чтобы он учил меня дальше. А он, бедняга, только показал учителю пустые руки и сказал: дон Фрутос, этими руками с колотушкой много не заработаешь. Но этот порок, страсть к чтению, у меня остался, читаю даже при карбидной лампе, которая чадит, а не светит, я подставку смастерил, она подвешена на веревках к потолку, кладу на нее книгу и читаю даже зимой, когда приходится лежать в постели, и руки вынимаю из-под одеяла, только чтобы перевернуть страницу. В этих домах зимой такой холодина стоит, что можно и руки обморозить.

– А я не Читаю даже газет. Что там читать… – вступила в разговор Магда и пояснила: – Пишут одно и то же. Жаба Франко торжественно открыл еще водохранилище…

– Магда!

– Сестрица, мы среди своих, этим людям можно доверять. То жаба Франко водохранилище открывает, то произносит речь на полгазеты.

– А какие газеты разрешены?

– Юнг, скажи дону Альберту, какие газеты выходят. Вы же их продаете.

Юнг принялся перечислять газеты с интонацией уличного разносчика:

– «Пренса», «Сьеро», «Нотисьеро универсаль», «Коррео Каталан», «Солидаридад насьональ», «Вангуардиа» и «Диарио де Барселона».

– «Солидаридад насьональ»?

– Прежде она называлась «Солидаридад обрера». Тогда это была газета анархистов, а теперь – фалангистов.

– Да, правда, читать особенно нечего, – заключил Росель, окидывая удивленным взглядом прозорливицу Магду.

– Однако надо быть справедливым. Среди всего этого мусора международный раздел «Вангуардии» выгодно выделяется. Сообщения зарубежных корреспондентов, Аугусто Ассии например, очень неплохи, а во время войны газета сочувствовала союзникам.

– Зато главный редактор газеты в каждой статье лижет задницу Победоносной Жабе…

– Ну, это другое дело.

– Не могу читать газет. Не могу играть на рояле.

Росель скрестил на груди руки и обвел всех взглядом, призывая в свидетели своего полного бессилия. И засмеялся коротко, чтобы все поняли: шутка, а когда все рассмеялись, он посмеялся немножко вместе со всеми, а потом разом снова стал серьезным и задумчивым. Сестрицы переглянулись, чудной все-таки этот музыкант, а Андресу вспомнился ботаник, с которым он познакомился на фронте, этот студент-ботаник знал по-каталонски названия всех растений и всех насекомых, он был похож на Роселя, как один дятел на другого дятла, и умер от воспаления легких во время осады Теруэля.

– Сеньору Альберту необходимо пианино.

Андрес сказал это Кинтане.

– Пианино.

– Пианино.

– Пианино.

Будто эхо пронеслось по террасе и долетело даже до стариков Бакеро, которые переглянулись так, словно могли внести свою лепту в решение проблемы.

– Этой руке необходимо снова пятьдесят раз в день проигрывать «Скерцо си-бемоль минор», номер два, Шопена.

И Росель показал всем свою правую руку.

– Почему именно правой руке?

– Потому что это фундаментальное упражнение для правой руки, особенно та часть, где вступает вторая тема. Это одно из обязательных произведений фортепианного репертуара.

– Немного у вас будет возможностей играть такое, разве что на концертах или по радио, – осмелилась высказаться Офелия по поводу будущего, которое ожидало Роселя.

– Наоборот, все больше и больше оркестров играют на улицах. А теперь кое-где и самим жителям разрешили снова устраивать ночные гулянья в канун праздников. В будущем году, например, – да что там в будущем году, всего через три месяца, – в июле эту улицу подготовят для оркестров и певцов. Я в прошлом году была на гулянье в Поб-ле-Сек и Грасии.

– Но… но…

Негодованию Андреса мешает только восторженное поклонение, которое он испытывает к девушке.

– Но сеньор Росель играет совсем другую музыку.

– А это что же – не музыка?

– Как можно сравнивать, все равно что телегу с каретой.

– Знаешь, Андрес, что я тебе скажу? Довольно меня уже били и по голове, и по чему попало. Теперь я хочу танцевать, и все дела. Музыка со всякими такими тонкостями – для тех, кто ее понимает, пусть они слушают. Мы за эти годы грустного наслушались по горло, хватит с меня, нагоревалась я и наплакалась вот по сих пор.

И она подняла руку над головой, показывая, до какой степени она нагоревалась, а потом той же рукой схватила сестру и потащила танцевать фокстрот, уводя в танце по террасе туда, где рождались сумерки, к изгороди, отделявшей дом номер девять от дома номер семь.

– Не могу понять, в чем дело, но знаете, дон Альберт, какая музыка не шла у меня из головы всю войну? В самые тяжелые минуты, когда умирал от голода, от усталости и страха, я всегда напевал половецкие пляски из «Князя Игоря Бородина. Рядом умирали люди, а я – как будто мне безразлично, умру я сейчас или не умру, – все напевал про себя эти пляски из «Князя Игоря». Та-ра-ри та-ра-ри ра-ра-ри та-ри, ра-ра ра-ра-ри та-ри ра-ра-ра-ри. Нас схватили, когда мы заблудились после переправы вплавь, с полной выкладкой, и хорошо, что шинели были при нас, потому что всю зиму потом мы ими и грелись, и укрывались. Нас захватил патруль, а офицер у них был из «африканцев», из тех, что воевали в Африке, в легионе, и он сказал: а вы случаем не добровольцы? Двое ребят, что шли с нами, были добровольцы, их так измолотили, что кровь хлестала изо рта и из ушей, а эти сукины дети били их и приговаривали: вот тебе, вот тебе, будешь знать, как воевать за Сталина. Я попросил того мерзавца сжалиться над несчастными ребятами, а он стал бить меня ногами да еще что-то записал в моей карточке, так что потом клеймо непокорного преследовало меня повсюду – и в трудовом батальоне, и в концлагере, и на военной службе, которую мне пришлось отслужить еще раз. А в концлагере как лупили! Ну-ка, говорил какой-нибудь подонок, у кого на этой неделе больше всех нарушений? У Лариоса. Всегда у Лариоса. Брал такую – штуку, похожую на полицейскую дубинку, только без металлической прокладки внутри, врезал пятнадцать, двадцать ударов. Вы когда-нибудь слышали, чтобы я кричал? Они тоже не слышали. Ни разу. Только пел эти пляски из «Князя Игоря», и все, та-ра-ри та-ра-ри ра-ра-ри, та-ри, ра-ра ра-ра-ри та-ри ра-ра-ра-ра-ри. Эта музыка меня возвышает. Она меня словно приподымает, не знаю, как объяснить, будто я плыву. Ведь это правда, сеньор Альберт?

Росель немного замялся, но все-таки кивнул утвердительно, что для Андреса было лучшей наградой. Кинтана отошел с девушками и теперь танцевал с Офелией тот теперь уже ушедший в историю танец, в котором партнер ведет и то резко разворачивается, то ускоряет шаг, а партнерша, которую он деликатно обнимает за талию, подчиняется послушно каждому его движению; безумный смех Офелии или вскрики, ой, как кружится голова, как голова кружится, нисколько не мешали Кинтане выписывать круги по террасе со сдержанной непринужденностью Фреда Астера с Пятой авеню.

– У него ноги – чистое золото. Мы, друзья, так его и называем «танцор золотые ноги», как называют Мирко. Недавно Мирко танцевал в варьете «Падро», после фильма «Вернулись трое», очень хорошая картина с Клодет Кольбер. Ты видел, Юнг?

– Последний раз я в кино видел «Трех кабальеро». У меня нет времени. Тренировки. Газеты. Упражнения здесь, на террасе. С осени хочу стать профессионалом, а на будущий год выйти против Луиса де Сантьяго и нокаутировать его во втором раунде, вот тогда у меня будет время ходить в кино.

– А Мирко до войны величали Мирка.

Замешательство Роселя длилось ровно столько, сколько Андресу потребовалось, чтобы объяснить: Мирко – превращенец или, как их еще называют, травести, что значит «переменивший пол», им разрешали выступать в зрелищных залах на Рамблас или в театрах на Паралело в нормальные времена до войны – все, все было до войны. Чета Бакеро умиротворенно следила за Кинтаной – он танцевал прилично; Магда утешалась, танцуя с собственной тенью. Юнг опять скакал то на одной ноге, то на другой, и новенький целиком оказался в распоряжении Андреса. Шумное цыганское веселье пронзил клаксон мусорщика.

– День идет, шумы на улице меняются. Здесь, наверху, особенно заметно. Когда я вернулся из концлагеря, у меня не было работы и я часами лежал тут, вспоминал, мечтал, воображал себе будущее. По утрам кричат спекулянты, перекупщики, шумит очередь за хлебом, в домах поют женщины, гремят кастрюли и миски на плитах, палки выбивают пыль, стирают белье в квартирах, где есть место для стирки. А то вдруг – грохот сапог, это говнюки фалангисты маршируют и поют «Наступайте, не тушуйтесь, нападем на Гибралтар». Когда они появляются, все замолкает, если только они не прицепятся к кому-нибудь по дороге. Теперь-то реже, но все равно случается, я сам видел, как эти свиньи заставили одну женщину пить касторку за то, что она поскандалила в очереди, а другую остригли наголо. Знаете, что такое начальник центурии?

Росель закрыл глаза, будто хотел оставить при себе то, что знал.

– Начальник центурии – это мерзавец, наряженный барчуком, который командует сотней барчуков, наряженных мерзавцами. Я лично с теми из нашего квартала, кто вступил в фалангу после войны, просто не здороваюсь. Вам приходилось сталкиваться с этими сволочами во время войны, дон Альберт?

Росель засмеялся и махнул рукой, мол, о чем говорить.

– Вы на каком фронте были?

– На самых страшных, и прежде всего – на этом.

– На этом?

– Здесь. Очень близко от того места, где мы стоим. Я был в отряде ПОУМ, который в мае тридцать седьмого попал в переделку. Нас послали на помощь анархистам, те забаррикадировались в Колехио-де-лос-Эсколапиос на Ронде, там меня и схватили. И бросили в тюрьму «Модело», свои же бросили, ну да, свои, коммунисты, и из партии «Эскерра Републикана», [48]48
  Каталонское отделение левореспубликанской партии «Искьерда републикана», созданной в 1934 году Мануэлем Асаньей (впоследствии президентом Испанской республики).


[Закрыть]и социалисты – они все тогда ополчились против анархистов. Там я проторчал почти год. В «Модело». Я. В самом сердце Красной Испании.

– Какие негодяи. Мой шурин был в ОСПК и на чем свет стоит ругает анархистов и вашу партию.

– Что на это сказать? Потом меня выпустили, и я вернулся на фронт. Но до конца нам больше никогда не верили. А в тридцать восьмом, когда дело шло к концу, меня снова арестовали и опять посадили в «Модело» и не хотели выпускать, даже когда националисты подошли к городу. В конце концов у кого-то оказалась капля разума, и нас выпустили, но времени уйти за Пиренеи уже не было. Я наткнулся на фашистский патруль, и вот тут-то начались хождения по мукам.

– Вас судили.

– Требовали для меня смертного приговора, утверждали, будто я был среди тех, кто особенно много их поубивал.

– И?…

– Двадцать лет. Отсидел почти шесть, и выпустили, но в оставшиеся четырнадцать лет я должен каждые две недели отмечаться в полицейском участке. Я указал свое временное место жительства, и мне назначили являться в участок на улице доктора Доу.

– Знают, что делают. Хотят держать вас под контролем всю жизнь. Через четырнадцать лет будет тысяча девятьсот шестидесятый год. В голове не умещается. Тысяча девятьсот шестидесятый. Дата совершенно нереальная, как, например, Луна или Марс. Вы можете представить, что произойдет за это время?

– Все или ничего.

Росель подобрал газету, в которую были завернуты книги Кинтаны, и внимательно принялся разглядывать страницу, заполненную фотографиями. «Луис Дориа привел в восторг музыкальных критиков Чикаго». Гениальный музыкант утверждает право Испании на собственную судьбу. «Испания как артишок: у нее много листочков, но ее суть – ее сердце». Росель не мог отвести взгляда от фотографии, где Дориа, в визитке, получает золотую дирижерскую палочку из рук дочери президента Трумэна.

– Луис Дориа вернулся в Испанию?

– Музыкант? Конечно, вернулся. Примерно до сорок второго он оставался за границей, но и тогда приезжал, выступал на Музыкальном фестивале на Коста-Брава, перед министрами и самим Франко, правда, я не знаю точно, слышал, что так. Сделал бешеную карьеру. Он вправду такой хороший музыкант, как говорят?

Росель пожал плечами и продолжал внимательно изучать изображение Дориа: мужчина в визитке, худощавый, волосы художественно взлохмачены в пылу музыкального сражения, а чарующая улыбка сокола обращена к дочери Трумэна. Подпись под фотографией: «В расцвете молодости Луис Дориа – живое свидетельство неумирающего испанского духа. Он вобрал в себя все лучшее, что есть в мировой музыкальной культуре, и не отвергает корней, что произрастают на могиле Сида и обретают вид скромных офицерских нашивок, блеском соперничающих со звездами.

Свой недавно обретенный международный авторитет Дориа поставил на службу правде, утверждающейся в Испании, и как раз в те минуты, когда международный заговор пытается объявить бойкот целому народу только за то, что он собственными руками задушил в своей стране международный коммунизм. Во время освободительного крестового похода Луис Дориа находился вдали от Испании, но он вовремя понял, что его место в Испании, что его судьба – быть с нею рядом». Росель аккуратно сложил газету, на всякий случай спросил, не нужна ли она, и спрятал ее в задний карман брюк. Кинтана с Офелией вели разговор, ощущая телом друг друга, а Магда в затененном углу опустилась на корточки и тихонько раскачивалась из стороны в сторону. Рядом сидели старики Бакеро и смотрели будто в диораме. Первая сценка: пара Росель – Андрес, музыканта засыпают вопросами и восклицаниями, а он с трудом отражает нападение, время от времени что-то отвечая. Вторая сценка: Кинтана приглашает Офелию пойти с ним в субботу вечером в «Риальто».

– Какой там оркестр играет?

– Рамона Эваристо.

– О!

Восклицание радостное и в то же время недоверчивое – слишком великолепно предложение.

– Может, съесть по бутерброду с кружечкой пива в «Морице», а потом двинуть в «Риальто»?

– А Магда?

– Пусть тоже идет, и Андреса вытащим. У него никогда нет ни гроша, он все отдает в семью, сколько у них ртов-то. Да еще все родственники едут к ним, будто это не Барселона, а Эльдорадо. Андрес, сколько у вас в доме сейчас родственников из Мурсии?

– Один.

– Видишь? А из Галисии?

– Скоро двое приедут.

– Из Мурсии – родственники его семьи, а из Галисии – его шурина. А комнатушка – на ладони уместится.

Офелия продавала яйца на рынке Сан-Антонио. С рассвета до двух часов дня просвечивала их у лампочки, доказывая, что свежие, а потом укладывала в кулечки, которые сама сворачивала из газетных страниц, пока не было покупательниц. Магда работала в гардеробе «Ригата», но взяли ее только на один сезон, пока штатная гардеробщица находилась в санатории – у нее обнаружили что-то в легких. Рука Кинтаны будто ненароком коснулась затянутой в лифчик груди девушки, казавшейся сочным тугим плодом. Кинтана не отнял руки, а Офелия не отодвинулась и не убрала колена, когда ладонь Кинтаны легла на nei о. Колено Офелии было холодным, как ценный камень, но пальцы Кинтаны успели добраться до того места, где начиналась мякоть и рождалось тепло.

– Моя мама умерла в Ла-Гарриге во время отступления. Отец уехал во Францию в тридцать девятом году, а брат Пепе – чего только не бывает в жизни – пошел в «Голубую дивизию» и не вернулся.

Под кофточкой была вискозная комбинация, в вырезе на груди она отставала и открывала впадинку между грудей и ниточки-сосуды, разбегавшиеся под восковой бледностью всегда закрытой кожи. Взгляд Кинтаны побежал по всему ее пухленькому телу, где было столько нежных выпуклостей… Из дверей одиннадцатого дома выскочил племянник Андреса, в глазах тревога – вдруг все уже разошлись и веселый спектакль вечера закончился, – в одной руке он сжимал кусок хлеба, в другой – засахаренную тыкву.

– Вот, наверное, вкусно-то, – заметил старик Бакеро.

– Только о еде и думаешь.

– Видно, плохо едим.

Взгляд старухи – неразбавленная серная кислота, и муж прикусывает язык, на глаза набрасывает веки. Мальчик бежит к своему дяде и угощает его тыквой.

– Ты дочитал «Сердце» до той страницы, где отец Прокусы угощает детей тыквой с колбасой?

– Нет, я читаю историю про сардинский барабанчик, но мама не велит дальше читать, потому что я плачу.

– Плачешь?

– Я всегда плачу, когда читаю эту книжку, мама тоже стала читать про сардинский барабанчик, и тоже плакала.