Текст книги "Пианист"

Автор книги: Мануэль Васкес Монтальбан

– Мы слышим, вы говорите по-испански. Нам сказали, что Мариано Каньардо участвует в гонках. И что здесь проходит «Тур де Франс».

Альберт был сбит с толку не меньше, чем его собеседники.

– Мариано Каньардо?

– Вы не знаете, кто такой Мариано Каньардо?

– Не знаю. А при чем тут «Тур де Франс»?

– Тогда непонятно, почему столько народу. Одни разговоры – и все?

– Выступал президент Женералитата Каталонии.

– Кто?

– Компанис.

– Как вы сказали, кто он такой?

Собеседники явно не понимали друг друга, и воцарилось молчание', пока наконец не вернулся Дориа. Каньардо? Поедет позже, почти под утро. Велогонки будут ночью. Ничего, мы подождем. У нас с собой мехи с вином и несколько килограммов наваррской колбасы, мы из Наварры, на грузовичке решили проехаться по Европе, еду захватили с собой – домашнюю наваррскую колбасу и вино из Риберы, а хлеб покупаем по дороге. Они протянули мех с вином, Дориа завладел им и, держа на расстоянии, твердой рукой направил струйку прямо себе в рот, а потом долго глотал, не закрывая рта; соотечественники захлопали в ладоши его умению, и он ловко оборвал струйку, не уронив ни капли на землю. Потом наваррцы удалились, распевая во всю глотку «Вино Асунсьон продает, никто его в рот не берет», люди глядели им вслед с симпатией, и кто-то даже крикнул «Да здравствует Испания!», а Дориа сказал друзьям, что Каньардо, скорее всего, в Гарше вообще нет.

– По-моему, как раз сейчас он участвует в «Тур де Франс», но этим-то все равно. Им главное – погулять, поесть колбасы, попить вина, а где, в Гарше или во Владивостоке, – безразлично.

Ларсен принялся развивать теорию относительно колбасы и сравнивать эту диковинную наваррскую колбасу с некоторыми сортами балканских колбас, в которые тоже кладут паприку.

– Красный перец – это некое культурно-эмоциональное пятно, которое выделяет страстную Испанию из всего, что таковым не является. В Каталонии, например, нет паприки. И нет такой колбасы. Такие колбасы Барселона импортирует из Кастилии или Арагона.

Так рассуждал Дориа.

– А в Галисии есть такая колбаса?

– Да, Альберт, в Галисии есть такая колбаса. Я рассказал Мальро о тебе. Я сказал: Андре, на днях я познакомлю тебя с моим другом, он только что приехал из Испании. Он очень хочет, чтобы ты рассказал ему о поездке и Германию, о твоем посредничестве в деле Димитрова. H Испании твой поступок всех привел в восторг. Очень мужественный поступок.

– Но я не знаю…

– Не имеет значения, годится любой повод. Когда не станет Андре Жида, Мальро в этой стране будет самым могущественным из деятелей культуры.

– Но я понятия не имею об этой поездке, да и о самом Мальро.

– Жид и Мальро были на приеме у Геббельса, и несколько недель спустя Димитрова, которого обвиняли в поджоге рейхстага, выпустили.

– Про Димитрова-то я знаю, я не знал про поездку.

У Роселя зарозовели щеки, так он разволновался, представив, как он встретится с Мальро и ему придется лгать, поскольку начало этой лжи положил Дориа. Он едва сдержался и чуть было не закричал, чтобы Дориа ему больше не помогал, он вовсе не желает, чтобы ему помогали; но тот не стал ждать, что он скажет, а повернулся и потащил Тересу с Ларсеном в толпу – столько разного и интересного вокруг, в этом шумном полуспортивном и полуполитическом мероприятии сторонников Народного фронта. Если увидим Компаниса, обязательно выразим ему протест – какую мизерную стипендию тебе дали. Росель бросился вслед за Дориа, возмущенно бормоча, ни в коем случае ничего не говори, я не даю тебе такого права… но смех Тересы и ядовитая улыбка Дориа заставили его замолчать, и он остановился, точно поломанная, безмозглая кукла, и вдруг понял, как глупо он себя ведет, не в первый раз Дориа удалось его подначить, а он не сумел удержаться, и потому всю обратную дорогу он молчал, как ни размахивал Дориа – точно красной тряпкой перед носом быка – самыми увлекательными темами, а Ларсен привычно играл роль испаниста, не оставляя без внимания ни одной гениальной выходки Дориа, но в то же время старался понравиться Роселю, рассказывая о необычайной и яркой роли французской культуры в истории культуры испанской. Француз всегда с величайшим удивлением обнаруживает, что усвоил что-либо из культуры, которую считает экзотической, а к числу экзотических культур он относит такие близкие, как испанская и итальянская, наравне с далекими культурами Китая и Японии. Рабле был первым великим писателем, вскрывшим суть экзотического: во второй главе четвертой книги «Гаргантюа и Пантагрюэля» он рассказывает о множестве «marchandises exotiques et peregrines qui étaient en l'allée du môle et par les halles du port [95]95
  «Экзотических и чужеземных товаров, коими торговали на набережной и на пристани». Перевод с французского Н. Любимова, М., «Художественная литература», 1973.


[Закрыть]», и вот французы выбрали испанскую экзотику и использовали ее в литературе романтизма, а потом передали, эстафету музыкантам-импрессионистам.

– Лично я заинтересовался Испанией, читая Шатобриана, которого мы переводили на уроках французского языка в школе в Мальме. «Историю последнего из Абен-сераджей». Его видение Испании недалеко от того, какое было у побывавших в Испании позднее Дюма, Готье мадам Жорж Санд или Мериме, и в то время как литер урное представление об Испании довольно натуралисил iho и отрицательно, в музыке оно оказалось идеализированным и, полагаю, на ваш взгляд, также достаточно фальсифицированным. Во всем, от рондо Сен-Санса до «Дон Кихота к Дульцинее» [96]96
  Имеется в виду сочинение Равеля «Три песни Дон Кихота к Дульцинее» (1932).


[Закрыть]Равеля.

– Отражение Испании в литературе претерпело идеологические изменения. Между «Торквемадой» Гюго, опубликованным в 1882 году, и «Маленькой инфантой Кастилии» Монтерлана огромная разница, разница между критикой испанской реакционности, данной идеалистом постромантизма, и восторженным воспеванием этой же самой реакционности без пяти минут фашистом.

Произнося «без пяти минут фашист», Дориа выразительно посмотрел на Роселя, приглашая его принять участие в беседе, которую для него специально помогал выстраивать Ларсен. Но Росель упорно молчал, решив раз и навсегда держаться от Дориа на расстоянии.

– Существует любопытное предубеждение: испанская экзотика всегда ассоциируется с Африкой. У Сен-Санса есть одно сочинение, которое французская критика считает чрезвычайно «испанским», и называется оно «Африка».

– Не волнуйся, Альберт, я знаю, ты себя считаешь до мозга костей каталонцем. Сам Мийо как-то написал, что для современной испанской музыки надо иметь два уха: одно, чтобы слушать Фалью, а другое – Момпоу. Хотя Фалья здесь, в Париже, собирает больше публики. «Балаганчик маэстро Педро» первый раз был исполнен и Мадриде в марте девятьсот двадцать третьего года, а в июне того же года была премьера этого сочинения в Париже в салонах принца Полиньяка. «Faubourgs» [97]97
  «Предместья» (франц.).


[Закрыть]Момпоу тоже здесь понравилось, но эту музыку сочли чересчур цивилизованной для испанской. А «Молчания» Момпоу, которые гак тебя поразили, Альберт.

Тереса сидела впереди, между Ларсеном, который вел автомобиль, и Луисом Дориа; Луису трудно было следить за впечатлением, которое производили на Роселя его тирады, но время от времени он оборачивался к Роселю, подначивая и раззадоривая его, ему хотелось разозлить, а не успокоить Роселя. В конце концов Дориа заговорил о себе. Он получил письмо от Пьеро Копполы, художественного руководителя фирмы граммофонных пластинок «Голос его хозяина». Тот хочет записать на пластинку M о «Катакрик-Катакрек», а это важно, как для него самого, гак и для новой музыки, Коппола совершенно очевидно восхищен импрессионистами, особенно Равелем, с которым они неразлучные друзья, он завсегдатай в его уединенном приюте в Монфор Л'Амори, на краю парка Рамбуйе. Как-нибудь я свожу тебя туда, Альберт. Дориа одарил его приглашением и взглядом искоса, а Росель притворился, будто спит, и все трое оставили его в покое, а он крепко зажмурился и сжал рот, желая только одного – поскорее приехать в Париж, остаться одному и чтобы никто его не донимал. И в конце концов Ларсен высадил его на площади Шатле, а остальные поехали на поэтический вечер госпожи Лориа, в частный салон, только что открытый каким-то калифорнийским драматургом. Добравшись до дому, Росель тут же сел за пианино и поиграл сначала немного Шопена, Турину, Момпоу, а потом несколько, звуковых препятствий, как он сам их называл, которыми начиналась главная тема его «Бестера Китона». Закрывая крышку инструмента, он был доволен собой.

«Дорогой Герхард, почти все случилось так, как предполагалось, как предполагали мы с вами. Дориа полон добрых намерений, но их слишком много, и мне приходится следить за каждым моим шагом, чтобы знать наверняка, почему я его делаю и какие шаги делаю я сам, а какие меня заставляют делать другие. Больше всего сейчас меня занимает город, это единственное, что действительно целиком находится в моем распоряжении, потому что встречи, которые я наметил, сорвались – все разъехались на лето. Но ничего. Я хочу вдоволь надышаться этим городом, и если Дориа возьмет на себя труд слушать меня и не вынудит действовать и бунтовать, то наши с ним отношения станут намного плодотворнее. Извините, что я, не успев приехать, пишу вам о своих впечатлениях, но кому еще могу я открыться? Вы меня понимаете. Мне необходимо сосредоточиться. Возможно, этим летом Дориа уедет из Парижа, и тогда с середины июля или с двадцатых чисел квартира практически останется в полном моем распоряжении. Я буду счастлив. В этой маленькой квартирке мне будет уютно. Вдвоем с инструментом. Я пианист, и об этом знают не только мой мозг и мои руки. Во всем моем существе нет закоулка, который бы не знал об этом, и я решил раз и навсегда, что посвящу себя одной музыке, хотя мне близка и понятна позиция Эйслера, [98]98
  Эйслер, Ханс (1898–1962) – немецкий композитор, общественный деятель, участник пролетарского музыкального движения 20 – 30-х гг., создатель агитбригады «Красный рупор», автор музыки к произведениям Б. Брехта и Э. Буша. Автор Национального гимна ГДР.


[Закрыть]который для меня гораздо больше музыкант, нежели Вейль [99]99
  Вейль, Курт (1900–1950) – немецкий композитор. Автор музыки к «Трехгрошовой опере» Б. Брехта.


[Закрыть]или Дессау. [100]100
  Дессау, Пауль (р. 1894) – немецкий композитор, писал политические песни для рабочих хоров, оперы.


[Закрыть]Я не знаю, совпали вы с Эйслером по времени, когда учились у Шёнберга, или нет, но меня очень интересует его понимание «борющейся музыки», которую Шёнберг или Стравинский, без сомнения, считают ненастоящей музыкой, особенно Стравинский, чей слух просто настроен против всего советского. А меня чрезвычайно привлекает появление в музыке коммуникативных качеств, такая музыка способствует критическим идеям и стремлению к переменам, не теряя при этом чисто музыкальных свойств и не снижая требований к новаторству. Особенно меня интересует работа Эйслера – композитора, пианиста, руководителя «Красного рупора» – и берлинское движение за культурное просвещение рабочих. Мне не нравится официальная культурная политика Советского Союза и Сталина, но занимает то, что пытались и до сих пор еще пытаются делать немцы, невзирая на Гитлера. Насколько я знаю, Эйслер в прошлом году был здесь, во Франции, дирижировал на Olympiade Internationale de Musique d'Ouvriers [101]101
  Международная олимпиада рабочей музыки (франц.).


[Закрыть]по поручению Пискатора. Кажется, успех не был большим, даже если принять с поправкой рассказ Дориа, который пренебрежительно относится к этому новому критическому реализму, по его словам развращающему и обесценивающему самостоятельность искусства. Но повторяю, мой интерес – чисто умозрительный и питается воображением, потому что я до сих пор еще не слышал исполнения ни одной ноты Эйслера. Правда, мне удалось прочитать партитуру песни «Коминтерн», и надеюсь, что скоро в Париже покажут документальный фильм Ивенса «Слово – молодежи» с музыкой Эйслера. Ни о чем этом я не могу разговаривать с Дориа, он витает в облаках мегаломании и не выходит из своей роли дурно воспитанного гениального ребенка, а я начинаю понимать, что здесь, в страшном удалении от Испании, мы способны лишь восхищаться почти всем. Здешние люди настроены гораздо скептичнее. Может, потому, что они живут в столице мира, а я, уроженец Барселоны, здесь – провинциал, как те наваррцы, с которыми мы сегодня познакомились и которых Дориа обманул самым бесстыдным образом. Они собрались объехать мир или Европу на грузовичке в своих черных беретах и красных шейных платках, питаясь только хлебом с колбасой да вином, которые захватили из дому. Именно так, наваррцы возят с собой вино и колбасу. Сначала я мысленно посмеялся над ними, а потом подумал: все мы, испанцы, одинаковые, мы – наваррцы, запасаемся хлебом с колбасой и отправляемся вокруг вселенной. Вы, сын родителей-иностранцев, имели возможность наблюдать нас со стороны, и я не понимаю, как вы смогли пустить корни в Испании, пусть даже в Барселоне».

Газеты писали о предстоящем обсуждении реформы в области образования, которую собирался проводить Жан Зей, [102]102
  Зей, Жан (1904–1944) – французский политический деятель, министр образования в правительстве Леона Блюма; впоследствии – активный участник Сопротивления. – Прим. ред.


[Закрыть]а также о возмущении церкви и семейных ассоциаций тем, что, по их мнению, способствуя государственной системе образования, наносили ущерб привилегиям частных школ. Едва начинало светать, он выходил на улицу, и тут же в его руках оказывалась кипа газет; он садился на скамью около Центрального рынка и погружался в этот двойной спектакль: тот, что разворачивался на улице и на страницах «Популер», «Юманите», «Темп», «Матен», «Журналь»; музыкальные издания и «Канар аншене» и «Вендреди» он оставлял на вечер. Его отвлекал треск и скрип – на рынке шла погрузка-разгрузка, сновали водители грузовиков в синих комбинезонах и майках, в клеенчатых шапках, грузчики в сине-полосатых халатах вперемежку с припозднившимися полуночниками, разодетыми для быстротечного ночного гулянья, их желудки еще согревал луковый суп или кусок поросятины. Осуществление плана по завоеванию собственной независимости начиналось каждое утро с чтения газет на скамейке у Центрального рынка; затем – знакомство с городом, квартал за кварталом, ибо сначала лучше нашпиговать себя знаниями, а потом уж идти искать Париж не очень знакомый, но оттого еще более интересный. Квартира стояла пустой с часу дня до позднего вечера – самое время, чтобы заниматься серьезно: садись за инструмент и сочиняй, читай в свое удовольствие; а если не хотелось совсем встречаться с Дориа, можно было бродить по улицам до глубокой ночи, а в крайнем случае пойти вместе с Бонетом на их сборища на Монмартре. Периодически он обходил дома Лонг, Орика и Эспла в надежде, что они вернутся в Париж до конца лета, все остальное время до начала занятий в сентябре у него заняла жизнь самого города. От Дориа он ждал одного – чтобы тот выполнил обещание и познакомил его с Мийо, а от Тересы – чтобы она улыбалась ему издали, сохраняя загадочность не до конца понятной женщины, а может, просто не очень решительной. Лишь бы Женералитат исправно выплачивал стипендию, к которой Росель добавлял кое-что из скопленного за пять лет, а уж там все пойдет как по писаному, все рассчитано на два года вперед. В сентябре 1938 года, именно в сентябре 1938-го, у него должна уже быть записана пластинка, все его сочинения должны быть изданы и заключены кое-какие контракты, чтобы не продлевать стипендию, а выйти в мир на своих ногах. Как в недавно виденной кинокартине о русском скрипаче, он представлял себя, пианиста, на фоне туманной дали, а поверху – титры, титры и названия городов: «Только три дня. Альберт Росель». Рим, Париж, Лондон, Нью-Йорк, Ленинград, Прага, Стамбул, Чикаго, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес, и венчает все это на подступах к Абсолюту, к Славе – Барселона! Во Дворце музыки, целиком отданном в его распоряжение, в первом ряду все те, кого бы он хотел видеть свидетелями своего успеха, успеха, который можно выразить лишь одним словом – неописуемый. Там, в первом ряду, – его родители, Герхард, его учителя, Момпоу, сеньора Перла (а почему сеньора Перла? может, потому, что эта клиентка больше всех уговаривала мать позволить ему стать музыкантом), и еще Хуанито Фарре, Видаль, Себастьян Касас, Рафаэль Перис, Маресма, Мигель Руис, сеньорита Кармела, чета Мигелоа – все те, на чьих лицах он когда-либо прочел любовь и расположение к нему, а вот по проходу между кресел величаво и надменно, как павлин, выступает немного огорченный чужим успехом Луис Дориа, парадно разодетый, в цилиндре, с белым шелковым платком на шее, в перчатках из тонкой козьей кожи, в черном бархатном пальто и брюках в полоску; он взволнован, он огорчен, но, по всему видно, Луис признал его торжество, его талант.

– Слов нет, Альберт. Такого успеха не помнит никто СО времен выступления в Париже Рахманинова.

И фотограф из «Вангуардии» снимает его специально для первой страницы своей газеты, а Мерлетти просит сделать еще одну фотографию – для его архива.

– Сеньор Мерлетти, вы мне позволите сняться вместе с Роселем? Я был бы счастлив остаться для потомков в его обществе.

На просьбу Дориа он отвечает улыбкой согласия, мягкой, великодушной, всепонимающей улыбкой.

– Мы с Роселем решили создать новую музыкальную Iруппу, которая, с одной стороны, будет открыта для любого авангардистского эксперимента, а с другой – не останется в стороне от грядущих драматических событий мировой истории. «Critics i catalans» [103]103
  «Критики и каталонцы» (каталонск.).


[Закрыть]– таково название и смысл нашего направления.

– Маэстро Росель, вы подтверждаете то, что сказал Луис Дориа?

– Подтверждаю.

– Росель есть и останется нашим духовным вождем. Он раньше всех нас понял смысл величайшей проблемы в культуре нашего времени: какова степень независимости между искусством, жизнью и историей и как она устанавливается.

А Тереса? Тереса – в ложе, сверкает округлыми обнаженными плечами, и от всего ее облика удовлетворенной женщины пышет тайной неиссякаемой радостью. Он бы мог написать цикл Lieder [104]104
  Песен (нем.).


[Закрыть]для Тересы или даже – почему же нет? – оперу. Его искушало роковое сплетение событий Трагической недели, а Тереса могла бы стать превосходной женщиной из народа, которую воспламенило зрелище страшных расправ. Тереса появилась у него в мыслях неподалеку от Трокадеро, где шло строительство Всемирной выставки, и он остановился, еще один зевака в толпе, где обсуждали и спорили, состоится или не состоится выставка, а может, ее отложат, Народному фронту, пожалуй, не по карману эта шикарная забава, эдакая роскошная витрина капиталистического тщеславия, разглагольствовал перед собранием случайных людей почтенный старик в белой с прожелтью бородке, в соломенной шляпе и с бамбуковой палкой, которой он то и дело взмахивал, подчеркивая ораторские обороты.

– Такие речи в этом районе вести опасно. Вспомните, как накостыляли Леону Блюму и мадам Моне в прошлом году молодчики из «Аксьон франсез» и «Фаланж университер».

Предостережение исходило от молодого человека, который прогуливал двоих детишек, держа их за ручки.

– Пусть приходят. Я не отступлю ни на шаг.

Раздались аплодисменты, толпа заволновалась, вот-вот запоют «Марсельезу», однако никто не запел, и Росель пошел дальше бродить по Парижу, все больше и больше подпадая под обаяние этого истинно прекрасного города, который умел расти, не отрекаясь от себя самого, и в завершение раскрылся во всем своем блеске, оказавшись во владычестве могущественной буржуазии, которая вкладывала в него свои богатства, превращая город в своеобразную витрину собственных успехов. За четыре или пять дней, которые Росель провел в полном одиночестве, он успел пересмотреть всю свою жизнь. Оставалось два месяца до rentrée, [105]105
  Возобновление занятий после каникул (франц.).


[Закрыть]а его жизнь и человеческий опыт свелись к жизни бродячего voyeur, [106]106
  Здесь:подглядыватель, зевака (франц.).


[Закрыть]который уже начал ориентироваться в городе, исхоженном вдоль и поперек; в тот день он пролежал в постели на два часа дольше обычного, пока по шумам в квартире не понял, что Дориа встал, и тогда Росель тоже вышел из спальни.

– Откуда ты взялся? Встаешь ни свет ни заря, когда приличная публика еще в постели, а ложишься, когда еще не спят те немногие интересные люди, что не разъехались из города в середине июля. Какое сегодня число?

– Тринадцатое июля.

– Тринадцатое июля… Ну-ка, заглянем в календарь «Берр». День Святого Евгения, а завтра, завтра нет святых, завтра – Национальный праздник, другими словами, завтра особый святой – Народный фронт. А теперь послушай прелестную песенку, которую календарь «Берр» распространяет во благо женщин.

 
Sous le pont de Nantes,
sous le pont de Nantes
un bal est affiché.
Hélène demande,
Hélène demande
à sa mère pour y aller.
Non, non, ma fille,
non, non, ma fille,
tu n'iras pas danser.
Car tu le sais,
car tu le sais,
tu est indisposée.
Oui mais, ma mère,
oui mais, ma mère,
Mensualex vais acheter.
Ces bonnes pilules,
Ces bonnes pilules
je vais les avaler.
Et comme cela
et comme cela
quand même j'irai danser. [107]107
Вечер танцев состоится,вечер танцев состоитсяв нашем округе опять.К маме ластится девица,к маме ластится девица:отпусти меня плясать.И не думай,и не думай,этот номер не пройдет,ведь на вечере недолго,ведь на вечере недолгонагулять себе живот!Что ты, мама,что ты, мама,мне такое ни к чему:я волшебные пилюли,я волшебные пилюлиперед танцами приму.С ними можно без опаски,с ними можно без опаскизаводить любые пляски  (франц.).


[Закрыть]
 

Оба рассмеялись, а Росель заметил, что не стоило ехать в Париж за произведениями такого пошиба. Во времена Республики испанская печать тоже была полна рассуждений на физиологические темы, вполне конкурирующие с французской свободой в этом отношении. Пока они пили кофе с молоком и вчерашними croissants, [108]108
  Сдобные булочки (франц.).


[Закрыть]Росель посвятил Дориа в то, что он узнал и увидел в этом городе.

– Поздравляю. Эти познания чрезвычайно пригодятся тебе, когда станешь работать носильщиком. А был ты в кафе «Флор»? А в «Куполе»? Нет. А нашел время походить по бистро на улице Мадрид, неподалеку от консерватории?

– Так ведь никого же нет…

– Там полно народу. Делают вид, будто в отпуске, хотя на самом деле это не так. А вот я наоборот – после двадцатого уезжаю на несколько дней с Тересой. Не могу еще сказать наверняка, но возможно, недолго будем отдыхать вместе с Копполой, Рене-Батоном и даже Онеггером.

– А где Тереса?

– Мать приехала из Барселоны навестить ее. Хочет посмотреть, что feia la nena. [109]109
  Делает ее девочка (каталонск.).


[Закрыть]После домашних собачек родители – самые глупые создания на свете. Мать Тересы время от времени наезжает в Париж, хочет, чтобы пуповина не обрывалась, а, наоборот, обуздывала ее непутевую дочку. Судя по всему, они люди неплохие. Отец – свободомыслящий, у него маленькое издательство, выпускает книги по искусству и обеспечивает вполне приличное существование, эдакое семейное предприятие, а мать, по ее словам, принадлежит к довольно знатному семейству из Жероны. Родителей лучше всего похоронить прижизненно или поступить так, как поступил Дали со своим отцом. Послал ему в конверте собственную сперму и написал: «Отныне я тебе больше ничего не должен». Но сеньора Леонарт привозит Тересе добрые испанские песеты, а Тереса нуждается в родительских песетах, чтобы продолжать понапрасну терять время в Париже. Ты пойдешь с нами завтра на демонстрацию? Ларсен обещал притащить испанский республиканский флаг. Завтра будет праздник флажков. Читал статью в «Популер» от одиннадцатого числа насчет права французов вывешивать на балконах красные флаги рядом с трехцветными? Тереса в восторге. Как всякая девушка из приличной буржуазной семьи, которая вдруг увлеклась политикой и иногда кажется больше коммунисткой, чем Крупская и Пасионария, вместе взятые. Кстати, не договаривайся ни с кем на восемнадцатое число. У нас встреча с Мийо, пойдем все: Тереса, ты, Ларсен и я.

– Разве Ларсен музыкант?

– Нет. Но он пишет книгу обо мне.

От изумления Росель раскрыл рот, и в таком состоянии Дориа его оставил. Довольно долго Росель стоял с глупым видом, но в конце концов закрыл рот, подошел к инструменту и работал до тех пор, пока в квартиру не вошла Тереса, раскрасневшаяся от бега по лестнице.

– Луис ушел? Я же сказала ему, чтобы подождал меня.

Девушка рухнула в шезлонг, плиссированная юбка-солнце медом облепила ее ноги, грудь бурно вздымалась, а взгляд остановился: вероятно, внутреннему взору предстал желанный образ.

– Я же сказала, подожди меня. Он знает, как меня угнетают свидания с матерью, а расставания – еще больше.

Руки Роселя умерли на клавишах, он застыл, ожидая, что скажет Тереса, но она замолкла – то ли в душе продолжала упрекать Луиса, то ли вспоминала прощание с матерью.

– Знала бы, осталась с матерью, хотя – зачем?

– Он только что ушел. Ждал тебя.

– Нет, он никогда не ждет. А ты продолжай, занимайся.

Росель попытался вернуться к нотам, но глаза сами собой соскальзывали с пяти линеек на Тересу.

– Как странно, как странно, что вы с Луисом подружились. Я не встречала людей более разных. Ты как тень, стараешься укрыться в углу, а он – центр небес и преисподней.

– Он принадлежит к избранным, а я посредственность.

– Он сам себя туда избрал. Ты уже знаешь историю про его сына?

– У Дориа – сын?

– Я только что приехала в Париж и познакомилась с ним на одном частном концерте, хотя нет, на экспериментальном балете на музыку какого-то австрийца. Луис обязательно расскажет тебе эту историю. Он был на концерте, разглагольствовал, высказывался, его все слушали, а мне он не понравился, страшно не понравился. Он это понял и все остальное, время не отходил от меня, но говорил уже в другом тоне, откровенно-доверительном. И вдруг вынимает из бумажника фотографию мальчика, бледненького, в пальто, шарфе, берете, и говорит: это мой сын. У меня его отняли. Семья матери мальчика, да и семья самого Луиса пришли к соглашению, что мальчик должен расти вдали от отца. Я нанял итальянцев-циркачей, чтобы его выкрали, но их поймали, и мне пришлось уехать из Испании. Мать ребенка заинтересована в том, чтобы эту историю никто не знал, потому что она вышла замуж за богача, и теперь мне неизвестно, где сын, поди узнай, куда они его спрятали, но я не могу не думать о нем, голос крови, сама понимаешь, что такое голос крови. Это была ложь. Со временем я узнала, что это ложь; мне было до смерти жаль его, я готова была горы свернуть, лишь бы узнать, где ребенок. Но узнала, что это ложь. Я пришла в ярость. Он на коленях просил у меня прощения, но напрасно, я оставила его. До тех пор, пока он не ослеп.

– Ослеп?

– Ослеп. Он прислал привратницу, мадам Жизель, она плакала, сказала, что Луис внезапно ослеп, натыкается на мебель, упал на лестнице. Я примчалась сюда, он лежал на софе, в полной темноте, ничего не было видно, я услышала только его голос, голос отчаявшегося человека, которому теперь все равно, жизнь потеряла всякий смысл. Но я верила, я подбадривала его, я помогла ему одеться, вышла с ним на улицу, в руках у него была белая трость, он ощупывал ею тротуар, улицу, а я с ним как собака-поводырь, ну точь-в-точь как собака-поводырь.

– Ложь.

– Да, ложь. Снова – ложь. Но он сказал, что это был эксперимент, что это был самогипноз, что он хотел попытаться воспринимать звуки так, как их воспринимает слепой. Продолжать? Ничего, ничего, не беспокойся, так мне легче становится, знаешь, иногда я чувствую, что сыта его штучками по горло. То он выдает себя за коммуниста, то за троцкиста, смотря по тому, к какому берегу выгоднее причалить в этот момент, а Ларсен даже рассказал мне, что его принимали и в кругах монархистов. Ларсена все это забавляет, у него просто слюнки текут от каждой выходки Луиса. Ларсен? Слюнки у него текут, глядя на меня? Да нет, я смеюсь не над тобой. Если он в кого и влюблен, то в Луиса. Он его обожает. Ларсен – гомосексуалист и очень больной человек. Туберкулез.

Он не знал, которая из двух новостей его поразила больше. Но спросил про туберкулез.

– Да, туберкулез, и в довольно серьезной форме.

– Испанией он заинтересовался из-за Луиса?

– Нет. С Луисом познакомился потому, что заинтересовался Испанией.

– Так странно: швед, а интересуется тем, что у нас происходит или происходило. Испания для них, наверное, то же, что для нас – Занзибар. А что касается его интереса к Луису – что поделаешь, не надо только давать ему много воли. Луис терпит отношение Ларсена?

– Отношение чисто платоническое. Но, бывает, Ларсен не удержится и поцелует Луиса. Вот сюда.

Тереса показала на шею и, давясь от хохота, повалилась лицом в подушки. Потом подняла покрасневшее, мокрое от слез лицо к Роселю, тот тоже смеялся, но с перерывами, так, словно ему рассказывали историю, а он слушал и время от времени смеялся.

– Он знает названия всех притоков Эбро, Ларсен. И все провинции Кастилии и Леона, и все крупные селения на пути к Сантьяго, [110]110
  Путь, по которому в средние века верующие совершали паломничество к могиле святого Иакова в Сантьяго-де-Компостела.


[Закрыть]и названия всех произведений Лопе де Неги, всех до одного. Иди сюда, садись со мной рядом.

Росель нерешительно подошел и сел на почтительном расстоянии от Тересы, положив ногу на ногу, а руки – на колени. Тереса разрушила деревянную позу Роселя, она повалилась на него, положила свою голову ему на колени, а его руки – на свое тело. Дай я лягу. Вот так, хорошо. Она прикоснулась к ладоням Роселя, чуть потерла их своими ладонями. У тебя жаркие руки, прекрасные, погладь меня по щеке. Лицо Тересы было мокрым, она только что плакала – из-за Дориа, от смеха, вспомнив про Ларсена. Женщина подняла лицо, и к бледным, слабым губам Роселя придвинулись сочные, полыхающие красным, только что не дымящиеся губы Тересы. Она завладела маленьким ртом мужчины и поцеловала его: сначала просто нежно коснулась, потом долго сражалась с его губами и наконец приникла к нему долгим поцелуем, и Росель ответил ей, а руки его уже ласкали тело Тересы.

– Нет, нет. Это – нет. Сегодня – нет. Сегодня хочу только трогать твои руки и целовать тебя.

Каждый поцелуй для Тересы был экспериментом, а для Альберта – первым опытом. Медленные и неуверенные, быстрые и точные, влажные, короткие, затягивающие, мимолетные – лишь касание, одни – долгие, язык к языку, другие – мгновенные, как взгляд, и наконец Тереса, удовлетворенная, вытянулась на софе и посмотрела на Роселя: как выглядит со стороны смятение его души.

– Не придавай этому большого значения. Просто мне надо было узнать тебя поближе. Это ничего не означает, понимаешь? У тебя есть невеста или подруга в Испании?

– Нет. Серьезного нет ничего, – поправился Росель, и задумался над тем, что же все-таки это значит и как ему вести себя. – Я трудно схожусь с людьми. Порой кажется, что механизмы общения у меня испорчены, я не умею разговаривать с людьми, отвечаю с опозданием, вопросы задаю невпопад. Но у меня были девушки. Несколько лет назад, нет, нет, не очень давно, мы ездили на экскурсию в Тагаманент и в замок д'Арампрунья и в Typó-де-л'Ом, мы даже заночевали там лагерем, парни и девушки, в Испании тоже в последнее время нравы переменились, и это тоже, как ты сказала, ничего не означает, да и на танцы я иногда ходил, иногда танцевал, но чаще всего ходил туда как музыкант, и все же иногда выдавался случай. А кроме того – политикой занимаются женщины очень решительные. И всем моим опытом в этом плане я обязан именно этим женщинам, однако я вовсе не приветствую легкости в отношениях между полами, когда все происходит на клеточном уровне, словно между прочим. Интимные отношения – это, конечно, с одной стороны, разрядка и, с другой стороны, удовлетворение потребности и мимолетного, преходящего тяготения, наступает время, оно умирает, я согласен, но, когда ты сливаешься с другим и смотришь человеку в глаза, ты узнаешь в них себя.

– Как ты красиво говоришь. Тебе надо говорить побольше.

«Дорогой Герхард, чем больше я работаю, тем сильнее и неотвратимее притягивает меня тема «Бестер Китон и его невеста», которая выглядит как тема чувств и находит свое выражение в атональности и политональности. Если не говорить о цвете, то мы знаем, что ощущение, которое возникает, когда мы слушаем Момпоу, магия его музыки есть вопрос акустики и темпа, однако, по-моему, важно знать, как трактовали тему критики и исследователи, ибо, по их мнению, экспериментальная музыка постимпрессионизма полностью отрицает как тему, так и эмоцию. На мой взгляд, вы привели превосходный пример, говоря о Кандинском, о его теории освобождения живописи от предмета, освобождения от подчиненности логике темы, сюжету и т. д. и т. п. В музыке речь может идти о том, чтобы освободить звук, дабы он углубился в себя, однако связь с темой и эмоциональное воздействие остаются в силе всегда, начиная с «Лунного Пьеро» Шёнберга и кончая самыми последними вещами, которые мне известны почти всегда из чтения партитур Берга [111]111
  Берс, Альбан (1 885 – 1935) – австрийский композитор, представитель «новой венской школы» и экспрессионизма в музыке.


[Закрыть]или Веберна, [112]112
  Веберн, Антон (1883–1945) – австрийский композитор, педагог, представитель «новой венской школы». Руководил рабочими хорами и оркестрами. Его произведения отличаются лаконизмом и скупостью звуковых средств.


[Закрыть]Тема есть, и даже очень романтическая, очень литературная; другими словами, в искусстве асептика чувства невозможна, и единственное, на что мы можем или на что я могу пойти, – это деиндивидуализация, если не пытаться принять социальные позиции интересно работающего Эйслера и его сподвижников. На мой взгляд, и Берг и Эйслер равно продвигаются в мудром познании того, что мы называем музыкой. И совсем иное – рабское отношение к теме, к мелодии. Для меня тема, мелодия – лишь повод, с которого музыкант начинает интеллектуальную игру, где использует свои специфические знания, свой язык, построенный на своем особом мастерстве. Но результат – будет или не будет он служить познаниям и чувствам людей? В этом Париже, где на протяжении двух чудесных десятилетий расцветает все нужное человеку для того, чтобы он смог наконец совершить великий скачок ко всеобъемлющей полноте Истории, люди с восторгом распевают «Буду ждать» или пустяковые песенки Дамиа. Я лишь улыбаюсь, великодушно и презрительно. Но бывает, что и я не только начинаю верить таким песенкам, но они мне просто необходимы».

Дориа нарушил долгую и приятную тишину. Он не услышал от Тересы ни слова упрека и заполнил комнату суетой и планами на вечер. Поужинаем в бистро «У Люсьен» в Латинском квартале, цены сносные, а потом пойдем в театр, арена «Лютеция» дает «Дантона» Ромена Роллана, чтобы в канун 14 июля вы немножко прониклись революционным духом.