Текст книги "Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева"
Автор книги: Мануэль Саркисянц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Грустное заключение
Саморазрушение мессианизма России и ее омещанивание
В отличие от трансцендентных стремлений к спасению, свойственных Востоку, русская сотериология была обращена в основном к сфере социального. Отсутствие четкого разделения между областью абсолютного и эмпирического в православии, стремление русской культуры к одухотворению и спасению материального мира, а не спасению от него{1078}, облегчало в конечном итоге и абсолютизацию материального в марксистском материализме.
Даже с хронологической точки зрения русский хилиазм, возникший достаточно поздно – в XVII в., неизбежно должен был стать оппонентом западной культуры, поскольку – и в XX веке – он сильно отставал от стадий, уже пройденных Западом. Такая ситуация может считаться «анахронизмом»{1079} лишь по отношению к Западу, но никак не по отношению к Востоку.
Если русская революция, с одной стороны, обозначала кульминацию хилиастических напряжений России, то, с другой стороны, ее марксистский исход привел к саморазрушению и самоотрицанию этой духовности.
В этом смысле истоки большевизма кроются в специфике исторического развития России, единственной страны, в которой средневековое христианство с народными хилиастическими представлениями о тысячелетнем Царстве Божьем на земле сохранялось и в новейшее время, совмещаясь и сливаясь таким образом с самым радикальным западноевропейским рационализмом, – поистине взрывоопасная смесь{1080}. Путем марксизма же стремление русского народа к избавлению эмпирическому в результате само себя исчерпало. В итоге «рациональный утопизм, хотя и… рожденный из хилиазма, способен стать решающим противником последнего»{1081}. Еще в 1925 г. Ханс Мюлештейн очень точно проследил судьбу этих тенденций в истории русской революции. Он отмечал, что до крайности возвышенное представление о спасении из христианского хилиазма породило сильнейшую психическую энергию; и русская (первоначально религиозная) способность верить, первоначально облегчающая дело революции, растворилась в ней, как бы уничтожив самое себя{1082}. И – если говорить словами Ремизова – воды, покрывающие град Китеж, опустели{1083}.
Ленинизм во многом черпал свои силы из описанных выше духовных течений России. Гегемония же марксизма означала ликвидацию духовных источников революции. Именно в результате этой гегемонии произошло омещанивание России (в герценовском пониманииэтого слова); и процесс этот был решающим образом ускорен с приходом к власти Сталина.
Накануне Великой отечественной войны процесс омещанивания России был уже практически завершен. Тот факт, что советские войны шли в бой не под знаменем мировой революции, т. е. революционного хилиазма, а под лозунгом защиты отечества, тот факт, что сталинский режим искал религиозную опору как раз в той церковности, которая всегда стояла на службе сильных мира сего, показывает, насколько истощились духовные источники большевизма[126]126
В 1938 г. один советский исследователь отметил, что после совершения революции из русского фольклора исчезла хилиастическая тема: народ стал говорить не о героях, исполнителях «золотых мечтаний», а о конкретном и практическом – о вождях и партии (см.: А. Дымшиц. Героическая тема советского фольклора // Литература и фольклор. М., 1938. С. 10–11.
[Закрыть].
При Сталине от воинствующих безбожников ожидали вовсе не новой веры в избавление угнетенных мира сего, а чистоты жилищ, украшенных цветами, борьбы с пьянством и картежничеством{1084} (требования, сходные с теми, что выдвигались англосаксонской церковью с ее практической деловитостью): «Безбожник должен бороться за детские сады… за столовые, стиральные машины… должен стоять на самом передовом фронте в борьбе за экономическое восстановление городской жизни»{1085}. Одна из главных задач советского движения безбожников состояла в том, чтобы покончить с церковными праздниками, отрывавшими рабочих от производства{1086}. Таким образом, это движение было призвано способствовать росту материального благополучия и производства, т. е. следовать по пути, уже пройденному американцами. Именно их собиралась «догнать и перегнать» советская Россия. В результате, одним из итогов победы марксизма в России стало ее развитие в сторону, указанную США. А для американцев одной из самых непререкаемых ценностей является средний класс.
Марксизм привел к победе мещанского мировоззрения в России. Не подлежит сомнению тот факт, что при советской власти дух буржуазности развился гораздо сильнее, чем до нее. Еще в 1929 году Федор Степун констатировал, что из хаоса революции стал подниматься подлинный буржуа, буржуа нового времени – практичный и волевой, лишенный фантазии и враждебный идеям строитель новой русской жизни. В том же году последовали предписания дисциплины, опрятности да продуктивности: одним словом «культурности» – понятие, «позволяющее и рекомендовать буржуазную почтенность [respectability] и избегать слова „буржуазность“», заметила американская исследовательница Шейла Фицпатрик{1087}. (В итоге, стремление освободить угнетенных всего мира сменилось стремлением попасть в ВУЗ да получить путевку в дом отдыха в Крыму…)
В Европе с одобрением констатировали перемены, происходившие в советской России, поскольку на смену пассивному ничегонеделанью и витанию в облаках, поощряемому православием, большевизм принес «желательное овеществление всех сфер жизни» (через 400 лет после Германии с ее Реформацией){1088}. В самой же России – уже в начале 1920-х гг. – Луначарский с беспокойством указывал на перспективы всеобщего омещанивания, появившиеся на горизонте вместе с победой большевиков{1089}. Ведь уже в то время Гастев, принимавший активное участие в организации советской промышленности, заявлял, что с людьми следует обращаться как с винтами и гайками, как с машиной, что бороться нужно не за индивидуализацию, а за автоматизацию. Образцом для Гастева в его начинании были монастыри, тюрьмы, исправительные учреждения; в особенности же он подчеркивал опыт бойскаутов{1090}. Гастев стремился к тому, чтобы страна полноводных рек и бесконечных степей, заселенная странниками и правдоискателями, произвела, наконец, людей действия. Ради этого следовало подавлять все индивидуальное в человеке – все то, что мешает ему слиться с коллективным процессом производства. Гастев был последовательным почитателем технократического «американизма» в духе пресловутого Фреда Тейлора и Генри Форда. С помощью этого «американского пути» он и планировал преодолеть созерцательные традиции, предшествовавшие марксизму{1091}. А Бухарин прямо заявил, что советской России нужен марксизм плюс американизм{1092}. В 1920-е гг. отмечалась тенденция изображать большевика похожим на американского бизнесмена{1093}. Об американизации русского народа говорил в 1937 году и Бердяев{1094}.
Здесь духовная история России развивалась параллельно с Западом. Как известно, бюргерство Запада – как духовное состояние общества – родилось из Реформации, в особенности же из кальвинизма. Раннему протестантизму еще не были чужды хилиастическо-коммунистические элементы. Бюргерство Запада (мещанство в терминологии Бердяева) стоит в конце эволюции идеала аскетизма, от мира сего отрекшегося (ausserweltlich), приводя к аскетизму внутри мира (innerweltlicher Asketismus – по Максу Веберу). Мещанство, оставленное России в наследство марксизмом, оказалось последовательнее, чем западное. Оно явилось результатом сверхбыстрой эволюции – пути, пройденного всего лишь за время жизни трех поколений, – от эсхатологических идеалов и аскетического отречения от внешнего мира к нигилизму, и далее – к марксизму и материализму в сторону бездуховного омещанивания. Русский нигилизм 1860-х гг. от переживания «социальной печали» пришел к идее (унаследованной первыми большевиками), что пара сапог важнее всего творчества Шекспира. Подобный лозунг как нельзя более кстати подходит к идеологии настоящей западной буржуазии. Англосаксонское мещанство давно пришло к такому же выводу – исходя, конечно, не из «социальной печали», а из утилитаризма, свойственного среднему классу{1095}.
Капиталистическая доктрина о человеке как существе экономическом была унаследована марксизмом и навязана России большевиками. Бескорыстный «новый человек», с помощью которого Ленин мечтал построить социализм, никак не мог родиться из материализма. Ведь гегемония материализма была плодом капиталистического рынка. И вполне последовательным представляется то, что в итоге она привела Россию именно к капиталистическому рынку. Ибо уже ею достигнутый «социализм» был на самом деле государственным капитализмом, и он перерос в капитализм рыночный.
Радикальному буржуазно-капиталистическому принципу «school of hard knocks» в экономике, гласившему, что мир – это не благотворительное учреждение{1096}, уже соответствовал сталинско-марксистский принцип отказа от чувствительности и жалости (как фактора, ведущего к ослаблению классовой борьбы) – в политике[127]127
Аналогичный аргумент («Коммунистическая партия – не благотворительное учреждение») высказывало браудеровское крыло американских коммунистов. (Во времена союза сталинской России и США коммунистам Америки не полагалось брататься с неграми, чтобы не шокировать белых американцев.)
[Закрыть].
Гипертрофированное чувство жалости в 1870-х гг. создало предпосылки для становления революционных идей в России. Но не «новый свет с Востока» принесла миру «русская идея». Переживая с самой крайней последовательностью духовный кризис Запада, она довела себя до самораспада.
Своего апогея русская моральная духовность достигла в ранние 1870-е гг. Устами Достоевского она высказала самые роковые вопросы дилеммы вселенской. Решить же их России не было суждено. Импульсы российских духовных традиций были загнаны в «догонку» и «перегонку» моделей так называемого прогресса. А с ликвидацией религиозности народной были ликвидированы и религиозные источники видений революции. Ибо и к революционному видению относится вывод Аскольдова-Алексеева: «безрелигиозная замена того, что называется преображением» ведет к тому, что «свет, оторвавшийся от своего первоисточника и брошенный в поглощающую его темную среду, неизбежно потухает»{1097}.
Недаром и с контрреволюционной стороны звучали предостережения против религиозных «излишеств»: «Церкви – это как бы страховка против того, чтобы было „слишком много религии“»{1098} [128]128
«Die Kirchen sind gleichsam Versicherungsanstatten gegen „zuviel Religion“».
[Закрыть]. А церкви-то переполнились, возродилась церковность с концом советской власти. «Юродивое» же правдоискательство не возродилось.
Уже в 1927 г. было сказано, что Россия изрекла в 1917-м свою правду, но на полуслове прервала ее кривда импортированная [из того вагона пломбированного…]. И прогремела эта кривда ввезенная по всем просторам земли русской{1099}. И задушила эта ложь, извне завезенная, правду народную, земельную.
И устрашился Запад результатом – сталинской карикатурой на самого себя.
Эпилог
О реакции в США и Германии на издание этой книги и ее причинах
«Россия и мессианизм Востока» (написанная в США в 1949–1953 гг.), вероятно, единственная научная книга такого объема, выработанная там без всяких субсидий. Но, что еще гораздо важнее, эта книга не могла быть опубликована в США в том виде, в котором ее написал автор. Свобода печати там обычно распространяется на то, что принято печатать, и не полагается писать то, что выходит за рамки общего согласия.
Понимание того факта, что антикапитализм в России имеет не пролетарское, а благородное происхождение – аристократическое презрение к буржуазным торгашам, – понимание того, что социализм в России возник не из зависти неимущих, а из стыда имущих – все это гораздо дальше отстоит от понятий, свойственных Америке, чем любой сталинизм, троцкизм и маоизм вместе взятые. (Ведь среднеклассовость немыслима без самодовольства; ей трудно представить себе просто аристократизм, а тут еще понять кающихся аристократов – почти невозможно. Частично это наследие Джона Локка (J. Locke, 1632–1704), который уверял, что «human nature is the same everywhere», то есть, что, мол, «человеческая натура одинакова везде». А если так, тогда неслыханные – по собственным обыкновениям – действия легче всего не принимать к сведению, как бы характерны они ни были для чужих культур. Когда же знать о них стало неизбежно, все еще можно было и не расставаться с аксиомой, что «психология» одинакова везде – относя эту утешительную уверенность к «нормальной» (здоровой) людской натуре, т. е. к человечкам согласно норме. Ибо чем больше единогласие, на котором покоится установленная норма, тем легче объявить противные им поступки и мнения «психопатологическими [mental unhealth]»{1100}.
Таким образом и русских семидесятников «крики громкие раскаяния… и [их] битье по собственной груди [breast beating]» должны неизбежно иметь «мазохистский характер». Итак, согласно автору истинно американской книги «Рабская душа России. Моральный мазохизм и культ страдания» даже просто «чувство вины – это „легкий“ мазохизм, а чувство вины из-за чужих грехов – явный мазохизм».
Ведь «служить собственной выгоде обычно лучше, чем вредить себе», – напоминает (по научному) мистер Ранкур{1101}, вполне убедительно по логике обывательской. А враждебность к обывательщине всяких Мережковских, и Блоков, и Белых – это такой вопиющий уклон от американской среднеклассовости, что и она «объясняется» психопатологически – «ненавистью к отцам»{1102}. В такой науке, собственно, выходит, что, поскольку русская интеллигенция противилась мещанству, вся она [все эти Герцены и Ивановы-Разумники, все эти Михайловские да Лавровы] были «травматизированы» своими отцами, «искалечены до того, что мир им казался запутанным и угрожающим [wrecked, finding the world confused and threatening]» – до такой степени, что «уже не способны были они достигнуть психической цельности [psychic integrity]».
И если – как открылось в Америке, в той же научной обывательщине – «жажда мученичества» есть явление поистине «патологическое»{1103}, тогда диктатура обывательщины советской поступила как нельзя более логично, изолировав под психиатрическим предлогом таких диссидентов, как генерал Петр Григоренко [на начала англосаксонских применений таких брежневских примеров указал уже в 1972 г. Морис Норт{1104}]. Ведь писал Григоренко, что те, кто борется с произволом, должны быть готовы взять на себя бремя креста и идти на Голгофу{1105}…)
То, что (особенно в 1870-х гг.) русская революционная интеллигенция мотивировалась стремлением не к «высокому уровню жизни» (high standard of living), а к высокому уровню смерти (см. с. 125–126, 137 наст. изд.), несравнимо дальше от американских представлений, чем все марксизмы-ленинизмы. Из этих представлений самый последовательный вывод вот какой: «Подражать Христу, беря на себя страдание добровольно, – это довольно мазохистское понятие[129]129
Эта характеризация пополняется житейским утешением, что «временное страдание с целью добыть выгоду для самого себя не считается мазохизмом…» (Rancour, p. 55). Зато добровольный отказ от удобств и готовность идти в ГУЛАГ Глеба Нержина (у Солженицына) характеризуется так: «Хотя, может быть, благородно, но очень опасно… и саморазрушительно» (Rancour, p. 83).
[Закрыть]». А «страстное желание мученичества называется мазохистским поведением»{1106}. «Все эти идеи – как, например, [видение] Тютчева („облечение ношей крестной“, см. с. 117) – содержат ясные мазохистские элементы».
«В общем, в Америке и открыли, что мазохизмом полна [русская] культура – от староверческих самосожженцев до самопожертвования интеллигенции XIX века». Так что «и кеносису [с. 118–119], и аскетизму… присущи качества мазохизма». Мол, «кеносис – это обозначение религиозного мазохизма». Ибо «психиатр сразу определил бы кеносис как мазохизм». Получается, что вообще «в русской литературе все истинно христианские характеры – это моральные мазохисты.» Так что «познавший» там, на Дальнем Западе, все это автор «исследования» о «рабской душе России» рекомендует «подвергнуть вообще русское православие психоанализу – даже помимо мазохизма»{1107}.
По такому подходу – осуждать по-психиатрически неприемлемые деяния и даже ожидания (тем острее, чем больше они отличаются от собственных) – выходит, что и «русская апокалиптика [т. е. хилиазм] показывает знаменательное сходство с… разговорами – о фатальном, роковом конце всего – мазохистских пациентов у психиатров»{1108}.
А то, что русские крестьянские поэты и символисты мечтали о революции как о конце истории, было «открыто» в Америке, собственно, не раньше двух десятилетия после появления этой моей книги в Германии{1109} [130]130
В 1971 г. вышла, правда, американская работа «Мессианизм в России, религиозный и революционный» (Vatro Murvar. Messianism in Russia, Religious and Revolutionary // Journal for the Scientific Study of Religion. V. 10. № 4. P. 284, 285, 300, 280, 308), где и декабристы и меньшевики попали в «религиозные революционеры» (но зато не упоминаются ни Блок, ни Белый, ни Клюев…).
[Закрыть]. Но и тогда публиковать такие вещи стало приемлемо, объясняя их психопатологически. Ибо по царящим в США традициям «просвещенничества», для людей в своем уме хилиазм никак не мог представляться серьезным политическим фактором. Ведь явление это очень «иррациональное», да еще к тому же «эмоциональное». А эмоциональность и пафос публично выражать в англосаксонском окружении никак не полагается.
Поэтому, хотя «анализировать» тексты, например, Достоевского или Герцена в американской науке вполне допустимо, но цитировать из них то, что считается «мазохизмом», «эмоциональным» («риторику») не подобает. Это в полной мере относится и к таким текстам, как «Мечта» Хомякова (см. с. 167 данного издания): подобную эмоциональность, пафос и «риторику» можно анализировать, но не цитировать. Конечно, цензура в царской России тоже не приходила в восторг от некоторых текстов Хомякова. Однако она все же пропускала их, вставляя лишь пояснение, что «уклон» Хомякова обусловлен тем, что он не получил богословского образования…
Я впервые узнал о том, что не полагается цитировать «тенденциозные», «риторические» изречения авторов Востока о Западе, из решения оставшегося мне неизвестным «эксперта» издательства Чикагского университета, потребовавшего «тщательно написать заново» весь мой текст («thorough rewrite»). Конечно, это не цензура самодержавия – та цензура не была анонимной. А чикагский университет даже в дни Маккарти славился своим либерализмом. Именно в этом университете в 1953 г. председатель комитета по истории культуры по-отечески уведомил автора данной книги, что если он желает работать в США, то ему следует приспособиться и писать в соответствии с общепринятыми нормами – другое дело, конечно, если он желает жить в какой-нибудь другой стране.
Так и вышло на самом деле. Единственной постоянной работой, которую удалось заполучить автору этой книги, стала работа в Bishop College, негритянском колледже далеко на юге страны, в Техасе (1952–1956). Эта должность практически не давала возможности участвовать в дискуссиях на научных конференциях, поскольку для предоставления слова необходимо было указывать свое место службы (institutional affiliation). В ответ на упоминание моего места службы обычно следовало либо презрительное молчание, либо снисходительная улыбка. Мои чикагские коллеги считали подобную участь чуть ли не хуже самой смерти[131]131
Несмотря на то, что отношение негритянского окружения ко мне было прекрасным.
[Закрыть].
Дело в том, что иерархия американских университетов выстраивается по географическому принципу: университеты, расположенные на восточном побережье (East Coast), считаются престижнее западных (West Coast). Западное побережье, в свою очередь, престижнее, чем средний запад (Middle West). Но они все вместе презирают учебные заведения, расположенные в глубинке юга (Deep South). Таким образом, работа именно на юге, да еще и в негритянском колледже определяла незавидное положение автора этой книги в американской научной иерархии.
Подчеркиваю – в американской, но не в международной. Когда первый же немецкий издатель, увидевший рукопись данной книги, опубликовал ее, автор сразу же был приглашен в Германию. (В то время, в 1956 г., в Германии еще живы были представители неоромантического поколения 1920-х гг., эпохи немецкого культа Достоевского, когда процветало так называемое «прусское славянофильство»), В основном именно благодаря изданию данной книги я получил приглашение на кафедру Гейдельбергского университета.
Она вызвала широкий резонанс. Научные журналы и газеты девяти стран опубликовали не менее сорока отзывов на нее. Мало кто обратил внимание (несмотря на предисловие) на то, что односторонность книги обусловлена представлениями Бердяева о «русской идее»[132]132
В смысле, на который указал Н. Полторацкий в кн. «Бердяев и Россия. Философия истории России у Н. А. Бердяева» (Нью-Йорк, 1967. С. 164, 174). В моей книге можно видеть документацию тезисов «Русской идеи» Бердяева.
[Закрыть]. Подавляющее большинство рецензий было положительно, но, пожалуй интереснее были те немногие, где книга оценивалась отрицательно. Так, признанный американский экономист-«советолог» Гершенкрон объявил автора отчасти наивным, а отчасти запутавшимся человеком (confused). А товарищ Пашуто в СССР обрушился на меня из-за приведения цитат (впрочем, давно известных) о связях между революционными идеями и видением о граде Китеже. Хотя никто не винил за это ни Короленко, ни Клюева, ни Бердяева, Пашуто причислил меня к «остфоршерам», т. е. к аденауэровским «руссоведам».
Подлинный «остфоршер», Л. Мюллер (Ludolf Müller), чье мышление сформировалось при господстве известной идеологии, не признававшей право слабейшего на жизнь, с возмущением комментировал: «К чему утверждение, что шедевры русской литературы возникли… из боли по страданиям человека и мира?»[133]133
Тексты из данной книги, касавшиеся Есенина и его творчества, отказались публиковать американские журналы «Russian Review» и «Comparative Literature».
[Закрыть] Клерикальный защитник аденауэровских ценностей Запада (Abendlandverteidiger) Карл Бухгейм был рассержен тем, что я цитировал высказывания русских мыслителей, видевших в буржуазии одни лишь мещанские черты. Он самым решительным образом отрицал возможность существования культуры без бюргерства и никоим образом не одобрял стремление верующих России ускорить приближение Страшного суда – Апокалипсиса. А профессор Дитрих Гайер (Diedrich Geier) на съезде немецких историков в 1956 г. прямо заявил, что моя книга фальсифицирует историю и делает «хранительницей святилища [Gral] души русского народа партию эсеров». Я тогда не стал возражать ему, прекрасно понимая, что, как для воспитанника «наполас»[134]134
Napolas; Nationalpolitische Erziehungsanstalten (нем.) – созданные в апреле 1933 г. воспитательные заведения для подготовки нацистской элиты (см.: М. Саркисянц. Английские корни немецкого фашизма. СПб., 2003. С. 137–152).
[Закрыть], для него, как впрочем и для целого поколения, разочаровавшегося в любой вере (skeptische Generation), неприемлемо упоминание о том, что кто-то когда-то мог пламенно и искренне верить во что-то. Это было поколение «экономического чуда» в чрезвычайно развитой стране.
Теперь я живу в стране еще недоразвитой, в Мексике, в Юкатане, где только раз в году (3 января)[135]135
Об этом см.: М. Sarkisyanz. Vom Wirken und Sterben des Carrillo Puerto, «roten» Apostels der Maya Indianer. Heidelberg, 1991. S. 405–428.
[Закрыть] (чисто символически) официально появляется красное знамя (без серпа, без, молота, без звезды) со словами: Tierra у Libertad – Земля и Воля. О победе этого стремления в 1917 г. и его подавлении в России в 1918—1930-е гг., о судьбе этой идеи – от Герцена до Иванова-Разумника – я напишу в следующей моей (возможно последней) книге (на испанском языке).
