Текст книги "Остров Сердце"

Автор книги: Максим Теплый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Композиция с оппозицией

Москва, утро того же дня

Митинг на Тверской начался в десять. Конечно, если сравнивать с началом девяностых, народу было немного. Тогда выходило и по сто тысяч, и больше. В этот раз собралось тысяч десять, но для тихих последних лет результат можно было считать грандиозным.

Интересующихся оказалось больше, чем вмещала выделенная территория – от бронзового Пушкина до кинотеатра "Россия". Милиция и ОМОН то и дело предупреждали митингующих, что "недопустимо выходить на проезжую часть, так как это создает помехи для транспорта". Сами служители правопорядка как раз на проезжей части и стояли, чем откровенно мешали нормальному движению автомобилей и троллейбусов, вынужденных вместо привычных двух полос скапливаться на одной.

Масштабы митинга были тем удивительнее, что российская оппозиция с каждым годом откровенно мельчала и вырождалась. На закате хрущевской "оттепели" первыми оппозиционерами стали в основном люди честные и совестливые – те, кому вдруг по-настоящему перестало хватать воздуха в надвигающейся густобровой атмосфере. Универсальных рецептов борьбы с этой духовной асфиксией никто толком не знал, поэтому и реагировали по-разному. Главным образом самовыражались в творчестве, но иногда, случалось, выходили на площади, разбрасывали листовки, захватывали военные корабли, угоняли самолеты, а один даже стрелял в Брежнева, правда, его позже не без основания признали безумцем.

А кто-то тихо спивался у себя на кухне, не найдя иных способов противостоять надвигающемуся развитому социализму.

Истинных оппозиционеров было мало, но их имена при всей закрытости информационного пространства были известны каждому, кто хотя бы раз брал в руки газету или интересовался политикой. И все эти люди были с какими-то особыми фамилиями, как специально придуманными для того, чтобы их запомнили. Даниэль, Галич… А еще был Буковский, почти Котовский, который запал в память народную как герой частушки:

"Поменяли хулигана

На Луиса Корвалана!"

Оппозиционеров сажали в тюрьмы, ссылали в лагеря, запирали в психушки и насильно выдворяли из страны. Кто-то сам сбегал за рубеж, затихая там от безысходности. Другие, напротив, попав за границу, выходили на публичное ристалище, выступая в программах многочисленных зарубежных радиостанций, вещавших на русском языке. И миллионы советских граждан, приспособив половчее транзисторный радиоприемник (чаще всего – рижский ВЭФ-12), вытащив до предела телескопическую антенну, вслушивались вечерами в хриплый тенорок Василия Аксенова или покатывались от выступлений Войновича, который читал отрывки из "Чонкина", высмеивающего безудержную тупость советского строя…

Машина пропагандистской самозащиты работала на полную мощь, втягивая в орбиту своих идеологических волн всех и каждого. И каждый школьник был осведомлен, что академик Сахаров, к примеру – это обласканный Родиной ученый, трижды Герой социалистического труда и лауреат всяческих премий, который проявляет, как нам объясняли, лютую неблагодарность, понося страну, взрастившую его и сделавшую из него выдающегося ученого, а он в ответ льет на нее всякую черную напраслину.

Нужна была несгибаемая вера самого академика в свою правоту, чтобы тихим, но непреклонным голосом говорить о своем несогласии с системой!

Нужен был музыкант калибра Ростроповича, чтобы демонстративно покинуть СССР, стать на многие годы интеллигентным и картавым оппонентом ядерной сверхдержавы…

Нужна была обжигающая печаль Андрея Тарковского или несколько смертей на парижской чужбине писателя-фронтовика Виктора Некрасова, чтобы даже те, кто приспособился к жизни в СССР и не хотел особых перемен, – даже они задумывались: ну почему так?! Почему здесь не выживают такие, как Довлатов и Любимов, Зиновьев и Солженицын?! Значит, что-то не так в этой замечательной во всех отношениях стране…

Во времена Горбачева оппозиционеров вдруг стало больше, чем всех остальных граждан. Он, собственно говоря, и был главный оппозиционер, подбадриваемый своими соратниками, госпожой Маргарет Тэтчер, а также профессионалами западных спецслужб, получившими реальное влияние на ту самую машину, которая некогда работала против них. И машины никакой не осталось! Режим перестал сопротивляться, в оппозицию пошли целые государства, начиная с Прибалтики и кончая свободолюбивой Туркменией.

Оппозиционеры сбивались в многочисленные агрессивные стаи, готовые к мгновенной реакции на любое политическое событие. Они побеждали на всех выборах. Они так быстро завоевали страну, что не заметили, как сами стали действующей властью, после чего в их рядах немедленно появились недовольные итогами горбачевской революции, то есть новые оппозиционеры, мечтающие об очередном переделе власти…

Вскоре эти мечтатели взяли верх. Они нахально вырвали власть из мягких ладошек Горбачева и поставили на его место Ельцина – человека своеобычного, с врожденным инстинктом разрушителя и властолюбца.

Опять недавняя оппозиция стала властью, а ее место, по иронии судьбы, заняли коммунисты, поначалу энергичные и напористые. В 1996 году они даже выиграли президентские выборы, но их результаты были грубо сфальсифицированы, а КПРФ настаивать на своей победе не стала. Это был ее последний триумф, да и то несостоявшийся. Потом партия испуганно притихла и существовала в этом полулетаргическом состоянии до того самого момента, когда режим Бориса Ельцина, подобно старому льву, рыкнул из последних сил на весь окружающий мир, а потом издох ко всеобщему удовольствию, поскольку опостылел буквально всем, даже тем, кто его защищал и поддерживал.

Оппозиция медленно и неуклонно вырождалась, превращалась в политическое посмешище и карикатуру. Чем больше она шумела и делала грозную мину в Госдуме, тем очевиднее была ее беспомощность перед лицом набиравшей силу политической команды, пришедшей на смену Ельцину. И тем большее раздражение чувствовали обычные люди, которых пытались учить демократии проворовавшиеся экс-функционеры в костюмах от Brioni…

Это сборище был необычно еще в одном отношении. На трибуне плечом к плечу стояли вожди практически всех существующих оппозиционных партий и организаций. Причем было их столько, что тут же, естественно, возникли споры о том, кто должен стоять впереди в силу общепризнанных заслуг перед страной, а кому и второго ряда много.

Главной интригой митинга было участие в нем лидера коммунистов Геннадия Авдеевича Зюганова. Он пока в первые ряды не стремился и сверкал загорелой лысиной где-то позади. Выжидал он потому, что коммунисты впервые оказались в одной компании с партиями, которых раньше чурались. А компания была живописная: начиная от "Новых большевиков" и кончая представителями молодежной праворадикальной организации "Батька Махно", не говоря уже о "Мемориале", который присутствовал на митингах всегда.

Ну и, конечно, ведущая… Элла Генриховна Памада – высокая худая женщина средних лет – прежде чем выйти к микрофону, нервно курила, теребя пальцами длинную тонкую сигарету.

Эллу знали, пожалуй, все. Она писала книги, слыла модной художницей, чьи картины встречались в домах богатых людей и известных политиков. При этом имела степень доктора экономических наук, преподавала в нескольких университетах, хотя начинала свой жизненный путь рядовой фрезеровщицей на АвтоВАЗе, где сначала почувствовала вкус к профсоюзной работе, а потом и к большой политике.

Памада сделала в Москве головокружительную карьеру и даже поработала немного в правительстве на должности министра по каким-то там гуманитарным вопросам. Несмотря на далеко не юный возраст, была она весьма хороша собой, и многие мужчины-политики прекрасно помнили ее броскую восточную внешность и необычную фамилию. И когда возникал вопрос о том, что надо на какую-нибудь должность двинуть именно женщину, причем из неофициальных или даже оппозиционных структур, тут же вспоминали Памаду.

Элла этим активно пользовалась, возглавляя всяческие комитеты, комиссии, жюри, экспертные советы. Даже входила по президентской квоте в Общественную палату. При этом она публично поносила власть, президента и выступала на митингах с пронзительными критическими речами.

В Кремле, впрочем, давно привыкли, что Элла в больших делах не помеха, даже наоборот. А что касается оппозиционной риторики, то пускай себе развлекается…

На этот митинг Элла идти не собиралась. Она чувствовала, что ее последние высказывания оказались все-таки резче, чем нужно, и вызвали раздражение в Кремле. А ссориться с кураторами ей совсем не хотелось. В последнее время она, как никогда, была довольна своим положением: с одной стороны, ей многое позволялось, и это тешило самолюбие, а с другой – она крепко вросла во власть и сполна этим пользовалась в обустройстве материального благополучия. К тому же большинство организаторов митинга она откровенно презирала, считая политическими пигмеями.

Но накануне к ней в офис пришел человек с письмом, как он выразился, "с туманного Альбиона". Элла сразу все поняла и нервными пальцами вскрыла конверт.

"Привет! – писал Березовский. – Допускаю, что тебе неприятно читать мое письмо. Ты из тех, кто обид не прощает, тем более мужчинам. Но так, видно, было суждено судьбой.

Ты не поверишь, иногда хочется плюнуть на все, даже на собственное будущее, и просто вернуться в Россию, хотя бы на час. Но не будет и секунды: с трапа самолета меня отправят прямо в "Матросскую Тишину".

Звать тебя сюда я тоже не имею права. Зачем ломать твою благополучную жизнь? Не ради же светлой памяти о нашем многолетнем романе?

Тогда резонный вопрос: зачем пишу тебе?

Ответ: надеюсь в очередной раз воспользоваться твоим даром внушать людям доверие и звать их за собой.

Помнишь, как мы спорили, возможны ли когда-нибудь реальные перемены в нашей стране? Мы разбежались не из-за моих трех жен – их ты соглашалась брезгливо терпеть. Но ушла, посчитав меня болтуном и политическим импотентом! Ты разочаровалась во мне, и это было для тебя куда мучительнее, чем моя неготовность бросить ради тебя семью. Ты не простила мне слов о том, что все шансы упущены, оппозиция выродилась в крикливое шоу, а настоящие ее лидеры утратили веру в самих себя!

Ты не простила мне побег в Лондон! Наверное, ты предпочла бы видеть меня на нарах и гордиться моим мужеством. И даже носить мне передачи и писать нежные письма…

Нет, Элла! Я сделаю больше. Еще одну, последнюю попытку ухватить и крутануть колесо истории – как тогда, в конце 80-х! Помнишь? Я начал действовать, и когда письмо дойдет до тебя, ты это уже почувствуешь!…"

"Что? Нет! Быть не может! – Элла похолодела сердцем. – Захват острова – не его стиль! Скорее, война с Грузией. Банковский кризис… Да, вот это наверняка Борис…"

Элла лихорадочно читала:

"Я уже основательно качнул эту громадину! И теперь многое зависит от тех, кто способен воспользоваться моментом. Власть шатается и ее можно уронить! В России немного политиков твоего калибра, но все, что есть, должны быть сегодня вместе. Я не даю никаких советов, но знаю, ты будешь поступать так, как велит тебе твоя беспокойная совесть. Твой Б.Б.".

Письмо вызвало у Памады противоречивые чувства. Ее непростой роман с Березовским продолжался (правда, с перерывами) лет пятнадцать. И оборвался мгновенно, когда ББ покинул Москву, получив от Кремля пару дней отсрочки для бегства.

Когда они начали встречаться, друзья Эллы пришли в ужас. Березовский едва доставал пятнистой лысиной до ее подбородка, одевался в жуткие мешковатые костюмы, сияющие потертостями на локтях и украшенные россыпью перхоти на вороте. При этом он был старше Эллы, которая как раз к моменту их знакомства начала покорять Москву своими талантами и яркой внешностью. И еще он был женат…

Над этой странной связью потешалась вся столица – ровно до тех пор, пока Березовский неожиданно для многих не превратился в одного из богатейших и влиятельнейших людей России. Он вдруг стал выше ростом (поговаривали про некую секретную операцию по удлинению конечностей), а его костюмы теперь шили лучшие российские и зарубежные кутюрье. Даже неистребимая прежде перхоть куда-то подевалась…

К чести Эллы, перемены материального свойства мало ее волновали. Она была искренне и тягостно влюблена в своего маленького монстра. Она видела его холодный цинизм, способность манипулировать людьми и вышвыривать их из своей жизни, как только те переставали быть ему нужны. И безумно страдала от этого своего печального знания, поскольку сил окончательно порвать с Березовским ей недоставало.

Между ними вспыхивали конфликты, она в бешенстве уходила от него на месяцы, а то и на годы.

Но потом возвращалась…

Борис Рувимович был настолько талантлив в своем злодействе, настолько умен и притягательно отвратен, что колдовски завораживал Эллу. Ей все время хотелось его одолеть, исправить, покорить, прибрать к рукам, пробудить в нем что-то человеческое, а он не давался и насмешливо исчезал из ее жизни, чтобы через какое-то время возникнуть вновь.

Элла мучительно искала ответ на вопрос, что их связывает. Любовь? Скорее, любовь к вечному соперничеству с ним. Она любила эту свою муку, свой позор. Она страдала от испепеляющей ненависти, а иногда одна только мысль об их физической близости вызывала у нее приступ рвоты и жуткую депрессию. И еще она болезненно чувствовала зависть толпы, которая приписывала ей стремление овладеть богатствами Березовского.

Воистину великий труд любить негодяя, который всячески выпячивает свои отвратительные человеческие черты и к тому же предоставляет женщине абсолютную свободу: хочешь – уходи, а хочешь – можешь посидеть тут возле моих ног.

Как ни странно, это было и унизительно, и сладко одновременно.

Сегодня Элла, несмотря на лютую жару, повязала голову черным платком и стала чем-то похожа на женщину с плаката времен войны "Родина-мать зовет!". Она помнила уроки Березовского, который говаривал, что в политике не бывает мелочей и что любой, даже самый талантливый спектакль в самом лучшем театре мира не может сравниться по драматизму с поведением толпы, где все страсти не сыграны, а прожиты. "Толпа – это живая плоть всякой революции, – повторял ББ. – Это та человеческая глина, из которой можно вылепить вполне реальные жизнь и смерть тысяч и тысяч людей, их счастье и горе. Другого такого благодатного материала нет! Учитесь работать с толпой! Покорять ее! Направлять в нужное русло! И когда вы овладеете этим искусством, вы почувствуете себя Богом и повелителем человеческих судеб! Люди будут счастливы уже тем, что вы разрешили им умереть за вас! Учитесь! Читайте Ленина и Троцкого! Гитлера и Геббельса!"

Однажды Борис Рувимович встретил ее за день до заседания правительства, где она должна была отчитываться. Бегло оглядев ее наряд, он заметно помрачнел и спросил:

– Ты в этом и завтра пойдешь?… – и, не дожидаясь ответа, уточнил: – Кто твой имиджмейкер?

Эллу вопрос всерьез обидел:

– У меня достаточно вкуса, чтобы самой заниматься своим имиджем!

Березовский молча сдернул с ее лица дорогущую золотую оправу фирмы "DuPont", переломил и выбросил в мусорную корзину.

Элла задохнулась от возмущения, а он спокойно произнес:

– Ты публичный человек! Зачем ты напяливаешь вещь, которая, во-первых, тебе абсолютно не идет, а во-вторых, вызывает желание проверить источники твоих доходов? Я сегодня куплю тебе скромную оправу, которая будет подчеркивать достоинства твоего лица, а не его недостатки.

– У моего лица есть недостатки?

– Немного, но есть. Мешки под глазами, к примеру. Куришь много! А может, и пьешь лишнего по вечерам!…Нижняя дуга оправы должна идти ровно по линии твоих припухлостей. Тогда они будут не так видны! И эти дурацкие шарфики… Морщины на шее прячешь? Ну и дура! Надень лучше платье с высокой стойкой, а твой шарфик как раз вызывает желание рассмотреть то, что ты под ним скрываешь!…

…Первым Элла пригласила на трибуну известного в прошлом спортсмена, многократного чемпиона мира по шашкам. Накануне очередность выступлений разыграли по жребию, так как в рядах организаторов митинга вспыхнул скандал. Чем мельче была организация, тем яростнее претендовала на право либо открывать митинг, либо ставить финальную точку. Только представитель КПРФ от участия в жеребьевке отказался, заявив, что "Геннадий Авдеевич примет решение на месте".

Спортсмен был суетлив, беспричинно улыбался и имел скверную привычку говорить с такой скоростью, что понять его мог далеко не каждый. К тому же вредил очень заметный акцент. Большинство присутствующих улавливало смысл речи великого спортсмена по ключевым словам, которые, в отличие от всего остального, звучали вполне отчетливо. Чемпион произносил их вне основного текста. К примеру, шла длинная пулеметная очередь слов, потом едва ощутимая пауза, а за ней одинокий выкрик: "долой", "убийцы", "камарилья", "демократия", "Буш", и что-то еще из этого ряда. Кроме того, оратор периодически всех куда-то посылал – то ли на шиш, то ли на шпиль…

– "Эндшпиль"! – догадался кто-то в толпе. – То есть конец им! Конец кремлевской игре с народом!

У Эллы испортилось настроение. Воспитанная работой в структурах власти, она знала, как важно уметь четко и лаконично излагать мысли. А митинг – вообще особый жанр. Надо говорить так, чтобы впечатлительные бабульки падали в обморок от нервного перевозбуждения! Чтобы толпа взрывалась общей страстью – радостью, болью, порывом к действию.

Дальше пошло еще хуже.

Подошла очередь поэта, возглавляющего леворадикальную организацию "Новые большевики". Он прожил значительную часть жизни за границей и написал несколько ярких книжек. Их отличал сквозной литературный прием, смысл которого состоял в следующем: внутренности литературного героя выдираются без наркоза из брюшной полости, потом их поливают серной кислотой, а когда они шипят и чернеют под воздействием оной, герой начинает повествовать о том, что он чувствует в этот момент.

Поэту перевалило за шестьдесят, и был он очень похож на сталинского "всероссийского старосту", Михаила Ивановича Калинина: седая бородка клинышком, седая прядка, очки… За этой благообразной внешностью трудно было разглядеть бунтаря и радикала. И уж тем более не тянул он на дамского угодника, хотя Интернет был заполнен сюжетами, снятыми скрытой камерой, где козлобородый вития развлекался с девушками легкого поведения.

Поэт стал призывать к революционному террору, обещал взрывать оставшиеся памятники Ленину и вновь поджечь Останкинскую башню, которая сгорит, как он образно выразился, от стыда!

К началу его выступления подъехал и бывший премьер на "Роллс-Ройсе". Этот поднялся на трибуну с таким достоинством, а выглядел настолько элегантно и стильно, что хотелось завернуть его в большую коробку, обвязать ленточками и принести домой, чтобы торжественно открыть ее в присутствии всех домашних и восхищенно сказать: глядите, какое диво дивное я вам притащил! Как смотрит! Как улыбается! Как себя несет! А прическа – волосок к волоску, кожа, что атлас! А запах! Французский парфюм, говорят, новейшая линия Jil Sander!

Но когда в заключение выступления седовласый литератор неожиданно запел, экс-премьер помрачнел, быстро покинул трибуну и исчез в недрах огромного авто. Причем густые цепи омоновцев безмолвно расступились перед автомобилем, а потом снова сомкнули щиты.

Испугали экс-премьера эпатажные куплеты, романтически поименованные автором "Негры подходят сзади!".

Куплеты звучали так:

 
Негры походят сзади!
Подло крадутся, б…!
Сердце болит от ссадин,
Гулким набатом бьет!
В душном нью-йоркском смраде,
Родины нашей ради,
Мы не дадим им гадить!
Душу протестом рвет!
 

Несмотря на явную диковатость текста, песня неожиданно стала популярной у оппозиционно настроенной молодежи, посчитавшей, что в тексте есть глубокая аллегория, и негры – это совсем не негры, а темные силы, угнетающие все передовое.

Правда, особо дотошные утверждали, что автор, которого трудно было упрекнуть в отсутствии литературного вкуса, специально написал эту лабуду, чтобы поиздеваться над соратниками – мол, смотрите, как из моих уст они хавают любую чушь! Эти подозрения усиливало признание автора в том, что строчку про душу, которую распирает протест, надо понимать буквально, в том смысле, что душа облегчилась протестом прямо на асфальт, а сюжет песни навеян реальными событиями: мол, действительно был такой случай в Нью-Йорке, когда в Гарлеме его зверски изнасиловали чернокожие бандиты.

Эпатаж, разумеется, только добавлял песне популярности! Ее радостно распевали молодые необольшевики, которым нравился бодрый мотивчик и сама возможность дразнить окружающих.

Митинг шел своим чередом без особых эмоциональных всплесков, что как-то не вязалось с замахом его организаторов. Ораторы сменяли один другого, а интерес к происходящему угасал. Только предстоящее выступление Геннадия Зюганова, который все еще мелькал в президиуме, а также надежда на то, что сама Элла скажет что-то важное, сохраняли вялую интригу в рядах митингующих.

Времена, когда всякий митинг запросто мог перерасти в кровопролитную бойню, канули в небытие. После расстрела Белого дома воевать никому не хотелось. На митинги ходили скорее для порядка, как в незабываемом фильме "Берегись автомобиля", когда один герой говорит другому: "Работа такая: ты убегаешь, я догоняю!".

Так и тут: ты понимаешь, что я понарошку митингую, а я понимаю, что ты понарошку мне грозишь притеснениями. Омоновцы были расслабленны и бестрепетно внимали кровожадным призывам. Правда, в толпе были люди, которые по долгу службы каждое слово ораторов дотошно фиксировали. Это тоже было элементом игры, так как после митинга обязательно находился некий гражданин, который подавал в суд, к примеру, на мятежного поэта-песенника с просьбой проанализировать его речи на предмет статьи УК о призывах к насильственному свержению конституционного строя в России.

Но в органах догадывались, что к ответственности никого привлекать не следует. Оратора вызывали, делали вежливые замечания, мол, следите за речью, после чего тот хлопал дверью, собирал журналистов и жаловался на жестокие гонения со стороны системы.

Ближе к концу слово взял депутат Думы Владлен Краснов – лидер партии "Демократический выбор России" (ДВОР). К этому времени ряды митингующих поредели, на площади осталось не более тысячи человек плюс милиция. Народ несколько оживился, когда Краснов выкрикнул:

– Господа! У меня экстренное сообщение! Сегодня ночью пробудившиеся народные массы в знак протеста против гнилого режима захватили город Астрахань! Лопнуло народное терпение! Люди прогнали ненавистную и проворовавшуюся правящую верхушку! Власть в городе перешла к создаваемым повсеместно Комитетам народного самоуправления! Настал момент истины! В стране Сахарова и Лихачева торжествует прямое народное волеизъявление! Должна проснуться совесть и в каждом из нас!

Депутату хлопали вяло, и Элла стала срочно отыскивать глазами лидера коммунистов, надеясь, что его выступление оживит засыпающую толпу. Тот выдвинулся на полшага, но твердо сказал:

– Я буду выступать последним.

Элла шагнула вперед.

– А что, мужчины в России остались? – Она добилась долгим молчанием мертвой тишины и сама же ответила: – Ни одного не вижу! Перевелись! Другие бы не песни пели, – кивнула она на поэта, – а перекрыли улицу "КАМАЗами", взяли в руки бутылки с "коктейлем Молотова", закидали ими ОМОН. Страна созрела для революции!! – Элла резко прибавила в голосе и вскинула в воздух необычно большие кулаки, которые плохо сочетались с ее подчеркнутой худобой. – Она готова принять в качестве жертвы очищающую кровь своих сыновей и дочерей! Завтра будет поздно! Слышите, поздно!!! Пар вашего праведного гнева уйдет из бушующего котла! Кремлевские воротилы, эти слуги дьявола, снова обманут вас! Снова!!! – Элла перевела дух, внимательно наблюдая, как реагирует на ее слова толпа. – Нельзя оставаться молчаливым быдлом, каким нас хотят сделать кремлевские небожители, жирующие за наш счет! Надо поймать кураж и вспомнить, как в конце восьмидесятых народ одним движением своих могучих плеч стряхнул с себя ненавистную власть коммунистов… – Тут Элла осеклась и, полуобернувшись, успела увидеть, как после ее слов Зюганов молча развернулся и степенно спустился с трибуны.

Толпа возмущенно загудела. В рядах митингующих было много тех, кто пришел послушать именно Зюганова. Кто-то пронзительно свистнул, и Памада поняла: это провал! Что бы она теперь ни сказала… Она растерянно искала слова, надеясь исправить оплошность, но слова не приходили.

Значит, повести людей на омоновские цепи не удастся…

– Во дает! – усмехнулся кто-то прямо возле трибуны. – Вчера слушал ее выступление в Общественной палате о запрете абортов. Так там она говорила, что прирост народонаселения уходит в щели врачебной вседозволенности и криминала. Эта скажет, так скажет!

Элла готова была отдать микрофон кому угодно и бежать с трибуны, как вдруг почувствовала в происходящем явную перемену. А разобравшись, восхищенно подумала, что в очередной раз недооценила лондонского беллетриста, который, как всегда, заранее продумал весь сюжет этого уличного спектакля.

Элла увидела, как из-за спин омоновцев к митингующим прорывается пожилая женщина. Она держалась рукой за голову и сквозь прижатые побелевшие пальцы на ее лицо и одежду густо бежала кровь. Все расступались, не понимая, что делать, а женщина двигалась к трибуне. Почти у самой цели она споткнулась, но почему-то оттолкнула подхвативших ее людей. Затем сделала еще несколько шагов и упала окончательно. Кто-то звал врача, кто-то пытался оказать первую помощь, а та хрипло выкрикивала:

– Там! В магазине, на углу… Он стрелял в нас…

– Кто?

– Милиционер!… Офицер!… Мне в голову… Я кассир…

Тут женщина, похоже, потеряла сознание, а группа омоновцев ринулась в сторону магазина, на который она указала. Вскоре они вытащили из стеклянных дверей человека в форме майора милиции, правда, вместо брюк на нем были тренировочные штаны. Майор дико вращал глазами и пытался вырваться, причем удары дюжих омоновцев, казалось, не оказывали на него никакого воздействия.

– Я майор Евсяков! – орал задержанный, отхаркивая кровь и отчаянно сопротивляясь. – Я вступил в бой с террористами! Пусти, гад! Их там много!

Поведение задержанного явно свидетельствовало, что он не в себе и находится под воздействием алкоголя или наркотиков. В это время раненая женщина очнулась, повела мутным взглядом и, заметив майора, закричала:

– Он!!! Это он стрелял!!! Держите его!!!

Она попыталась подняться и как будто непроизвольно схватилась за ствол автомата ближайшего омоновца, который удерживал руку Евсякова. Омоновец на секунду растерялся, а майор с яростью безумца вырвался на свободу. Он бросился бежать к трибуне, а толпа в панике расступалась пред ним и тут же смыкалась, мешая милиции его догнать.

Вдруг раздался выстрел. Потом еще один. Кто стрелял – понять в суматохе было невозможно, но этих двух негромких хлопков хватило, чтобы толпа колыхнулась и пошла на милицию.

Кто-то надсадно закричал. Трибуна вмиг опустела, и только побелевший лицом депутат продолжал одиноко стоять, с удивлением поглядывая на ладонь, на которой угадывались кровавые разводы. Шальная пуля вскользь зацепила его, и теперь Краснов медленно терял сознание – не столько от боли, сколько от сильного нервного потрясения и ужаса, вызванного видом собственной крови.

Между тем задние ряды напирали, а первые уже вмялись в омоновские цепи, запутавшись в них. Замелькали дубинки, грозно загремели щиты, которыми бойцы не только прикрывались, но и умело били нападавших.

Омоновцы первый натиск выдержали, свалив на землю с десяток наступавших. Волоча по земле, их утаскивали куда-то за спины бойцов, а там, добавив каждому для верности ногой в какую-нибудь уязвимую точку – кому в печень, кому в пах, а женщинам по почкам – заталкивали в автобус с затемненными окнами.

Казалось, понеся потери и убедившись, что милиция не шутит, митингующие сейчас прекратят атаку и отступят, удовлетворившись первой кровью и упоением скоротечной схватки. Но толпа всегда действует по своим, только ей ведомым законам. Задние ряды еще раз напряглись, еще раз мощно качнулись вперед, закидывая милицию через головы своих товарищей невесть откуда взявшимися булыжниками, и милицейский строй в месте наивысшего натиска лопнул.

В образовавшуюся брешь хлынуло человеческое месиво. Многие наступающие упали под напором своих же соратников, а тех, в свою очередь, толкала вперед мощная сила, сопротивляться которой не было никакой возможности, и они шагали по спинам своих же товарищей, растаптывая не успевших подняться.

В этой неразберихе майор Евсяков, со свойственной всем безумцам нечеловеческой силой, сумел прорваться к грузовику, перекрывавшему выезд на Бульварное кольцо. Он вышвырнул из кабины молоденького курсанта, похоже, срочника-первогодка, который по неопытности не заблокировал дверь. Потом запрыгнул на его место и с первой попытки завел автомобиль.

Машина несколько раз дернулась, сначала вперед, потом назад, как бы пробуя свои возможности, а затем, повинуясь потерявшему рассудок водителю, взревела двигателем и рванула влево, прямо на людей.

Навстречу автомобилю ударила автоматная очередь. Затем вторая. Обе они пришлись по кабине, по водительскому месту и поразили цель. Камеры наружного наблюдения зафиксировали, что майор был убит сразу, но его нога продолжала давить педаль газа и машина шла еще метров двадцать, сметая все на своем пути, пока не уперлась в ограждение подземного перехода…