Текст книги "Чумные (СИ)"

Автор книги: Максим Сиряченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

VI

Капитана хоронили следующим утром. На похороны пришли ветераны команды «Гордого», Филипп, Ванесса и Нил. Больше никого не было, кроме священника и гробовщика с распухшим лицом. Стояла ясная погода, не было ни изнуряющей жары, ни холодной сырости.

Филипп стоял рядом с Ванессой, Эриком и Нилом. Когда настала пора сказать слово об умершем, начали говорить с другого конца полукруга. Каждый матрос говорил что-то о капитане, что именно, Ванесса не запоминала, хоть и слышала. Она сдерживала слезы, слушая эти короткие речи.

– Он был для меня отцом. Самым лучшим и любящим человеком. – Только смогла сказать она и замолчала, сдержав комок слез в горле. Моряки уважительно кивнули, опустили взгляды на землю.

– Лучшим адмиралом, какого только знал флот. – Прогудел Эрик. На его лице не было слез, но взгляд был таким тяжелым, что, казалось, мог согнуть к земле небосвод.

– Для меня – примером мужества и чести. – Сказал Нил.

– Он был моим лучшим другом. Лучшим и единственным.

Ванесса удивленно посмотрела на Филиппа, когда тот сказал свое слово. Тот этого не заметил, он смотрел на гроб. На нем по-прежнему была маска, а к груди была прижата простая шляпа с полями. Больше никого, кто мог бы сказать слово про умершего, не было.

Один из моряков поднял зажженный факел, давая сигнал кораблю. "Гордый" зажег на палубе десятки поминальных огней, которые должны были гореть весь день и ночь. В это время Ванесса думала над тем, что услышала от Филиппа. Нил думал о том же, и еще о том, как тяжело ей переживать смерть отца. Филипп думал о том, как тяжело Ванессе остаться полной сиротой. И о том, что его лучший друг ушел в иной мир.

Когда отзвучали выстрелы, настало время каждого бросить по горсти земли на гроб. Мужчина с распухшим лицом все стоял рядом, ожидая, когда же все закончится.

Ванесса первой бросила горсть земли. Она еще минуту стояла и смотрела вниз, в могилу, не обращая внимания ни на что. К ней по очереди подошли и бросили горсть земли Филипп, Эрик и Нил. Все трое вернулись в полукольцо собравшихся, и только Ванесса развернулась и ушла, пряча глаза, опустив голову к земле. Филипп услышал тихий всхлип, когда она проходила мимо. Он сомневался, что еще кто-то услышал. Ее провожало множество сочувствующих глаз, кто-то смущенно отворачивался, не желая усугублять чужое горе своим взглядом.

Нил сначала тоже смотрел вслед Ванессе, и дольше, чем все остальные, потом направился следом за ней. Не прошел он и десятка шагов, как его за плечо схватил появившийся из ниоткуда Филипп.

– Нил.

– Филипп?

– Ей нужен покой. И забота.

– Я знаю, сэр.

– Ты не сделаешь ей ничего, о чем бы потом пожалел. Потому что все, что ты с ней сделаешь, я сделаю с тобой.

– Не сделаю, сэр. – Кивнул Нил, не моргнув глазом.

– Солт назначил меня ее опекуном. Но сейчас я не могу быть рядом с ней, у меня еще остались незавершенные дела, не терпящие отлагательств. А ты ее друг.

– Я присмотрю за ней, сэр.

– Хорошо. Я вижу... верю, что на тебя можно положиться. Иди.

Нил пошел. Почти бежал следом за Ванессой, которая еще не успела скрыться между домами. А Филипп еще смотрел им вслед, пока обе фигуры, девушки и парня, не скрылись за углом. Затем сам покинул собравшихся у могилы Солта. То, чего он так боялся, случилось. Горевать о прошлом бесполезно...

"...это невыносимо... Невыносимо. Я предполагал, что это случится, знал, что рано или поздно он умрет, не важно, от болезни или от старости. Знал, что этот миг настанет, и вот он пришел. Как я еще от этого не умер? Эта боль хуже кола в груди. Даже смерть предпочтительней... Но меня она настигнет в последнюю очередь. И раз уж такова действительность, раз уж таков мой крест, мне нужно..."

...нужно позаботиться о ближайшем будущем Ванессы. И о своем тоже.

Филипп шел к фрегату, туда, где остались его листы пергамента и чернила. Все его мысли были только о Ванессе.

Ночью Солт проснулся. Попросил его присмотреть за Ванессой. Та огорчилась и злилась, но огорчилась больше из-за того, что Солт себя хоронит, и из-за того, что просит стать ее опекуном незнакомца, чужака. Он вспомнил ее слова, вспомнил ее мысли, которые чувствовал и потому знал. Вспомнил, что она теперь сама должна решить.

Теперь самое время думать над словами отца.

"Она возненавидит меня". – Подумал Филипп так ясно, как будто уже видел свое будущее. Так же четко он вспомнил и про угрозу в лице Церкви, вспомнил Церковный бунт во дворце, но эта угроза показалась ему смутной и далекой.

"Она возненавидит меня. – Думал он. – Но не за то, что я дал ее отцу умереть.

Она возненавидит меня за то, что я чужак и увидел ее горе, увидел ее слабость и готов принять ее с улицы, став ее опекуном.

Она возненавидит меня, потому что я проявлю к ней милость и доброту, сострадание и все отцовские чувства. Дам ей защиту, без которой она погибнет. Ведь по-другому я не могу поступить.

Дея, Богиня, что мне делать??"

* * *

Скоро моряки начали расходиться. Через час, когда у могилы не осталось никого из друзей и родных Солта, священник Мартин сказал гробовщику, что можно закапывать, и пошел прочь от могилы. Он шел в храм, чтобы там помолиться за покойника. Гробовщик с распухшей рожей плюнул вслед священнику, встал рядом с могилой и принялся забрасывать гроб землей.

Все то время, что могильщик провел на похоронах, он держал правую руку в кармане и постоянно теребил там что-то, довольно ухмыляясь. Вот и теперь, после двух полных лопат земли, брошенных вниз, он сунул руку в карман. На его распухшем лице вновь появилась улыбка. В кармане лежала монета, золотой талер, который гробовщик подобрал на пристани в густой толпе. У него как раз кончились деньги, было нечем платить за водку в местном кабаке, а тут такой подарок! Без сомнений, боги были милостивы к нему в тот день.

Но теперь вместо монеты пальцы могильщика схватили пустоту. Внутри у него сердце рухнуло куда-то вниз, и тут же со дна поднялась злость. Ну, где эта монета? Где этот чертов золотой талер!? Не напиться в такой день...

Гробовщик не успел подумать, какой сегодня день. Впрочем, сам Мартин, способный во сне перечислить все святые праздники, не смог бы сказать ничего, кроме "вторник". Пропажа нашлась быстро и совершенно не там, где этого хотелось бы хозяину злотого талера. Наверное, все же выпала монета из той дырки в кармане. А как иначе она могла оказаться в могильной земле?

Гробовщик воткнул лопату в кучу свежей земли, крякнул и спрыгнул в могилу на изголовье гроба. Деревянные доски громко треснули под ним. Вопреки всему, выдержали. От встряски кучка земли присыпала монету, скрыв ее от глаз гробовщика. Но талер все еще был где-то в земле, в кучке на другом конце гроба, там, где находились ноги покойника, и его нужно было достать. Бесплатно и святым не наливают. Гробовщик сделал решительный шаг вперед. Тут же раздался треск на порядок громче предыдущего. Звук разламывающихся досок.

– Ах ты, черт! – Вскричал гробовщик, чувствуя, как его нога проваливается в гроб. Ботинком он почувствовал мягкое тело того, кого должен был хоронить. Поняв, что произошло, гробовщик рванулся, выдернул ногу из гроба, сгреб рукой кучку земли, в которой поблескивало ребро монеты. Он вылез из могилы так же быстро, как спрыгнул туда, проявив прыть, поразительную для престарелого пьяницы.

Выбравшись, гробовщик с распухшим лицом, еще более красным от напряжения, раскрыл ладонь. Там среди земли блестела золотая монетка с профилем короля на одной стороне и гербом правящей династии на другой. Несколько секунд он любовался монетой, потом положил в другой карман, проверив, что в нем нет дыр.

Тут что-то больно кольнуло гробовщика в голень.

– Аэх, сучьи блохи! – Выругался он и встряхнул штанину на той ноге, в которую его укусила блоха. Потом почесал укушенное место, выругался еще раз и продолжил закапывать гроб. Ничего, он закопает этого чертового покойника, а потом пойдет в кабак и напьется вдрызг. Благо, у него есть, на что пить. И даже это маленькое приключение, страшное до мурашек на заднице, не могло испортить этот прекрасный вечер. Как и укус какой-то блохи, хоть блох на Зеленом берегу отродясь не было.

Да, сегодня определенно был его день.

VII

На корабле Филипп провел почти три часа. Он сошел обратно на берег, когда солнце уже близилось к своей высшей точке, скрываясь за большими облаками. Под его плащом, свернутый в трубку, покоился исписанный лист бумаги, и Филипп нес его бережно, как птенца малиновки. На главной дороге поселения было людно. То и дело попадались женщины, несущие воду от колодца, мужиков видно не было – все либо работали в поле и в лесу, либо сидели в кабаке. Маленькие девочки и девицы помогали матерям. Мальчики разных возрастов визжали, галдели, носились, дрались, швыряли камни в гусей и куриц. Самые младшие проводили время менее изощренно. Например, выискивали что-то необычайно интересное у себя в носу либо в свежей, дышащей паром лошадиной куче. В целом Зеленый берег ничем не отличался от большинства поселений на Большой земле, разве что своим размером. Населения здесь вполне хватало для какого-нибудь небольшого городка. Но Филиппа местное течение жизни волновало меньше всего.

Лекарь шел к храму Деи, что располагался на другом конце поселения от кладбища, и где совсем недавно хоронили Солта... Кропотливая работа над свертком в его плаще, требующая ювелирной точности и концентрации, несколько развеяла горечь после смерти друга и отца Ванессы. Но не полностью. Пока алхимик шел к храму Богини жизни, любви и милосердия, он думал, что, может быть, там он успокоит душу, отпустит мрачные мысли.

Храм не впечатлял исполинскими размерами, колоннами, арками и парапетами, а внутри не было огромного алтаря из священного камня, как в больших городах. Конечно, алтарь присутствовал, как и священный камень, но священный камень можно было увидеть только в виде инкрустации. Тем не менее, храм был большим, гораздо больше тех церквушек, которые он так часто встречал в обычных селах и деревнях. Построенный из обычного серого камня, добротно вытесанного, не поросшего мхом, храм внушал уважение. В тех местах, где крыша не уходила верх почти отвесно, она была крыта черепицей или чем-то вроде черепицы. Такие крыши Филипп видел только в больших городах и у знатных господ. Прямые стены переходили в плоскую крышу, которая ближе к центру возвышалась, изгибалась и переходила в довольно высокий по меркам многих поселений каменный шпиль. Кроме него постройку венчали четыре каменные башни, имевшие форму неправильных конусов, немного раздутые и округленные, по одной на каждом углу здания. Башни язык тоже не поворачивался назвать скромными или сдержанными, и все-таки помпезности в них было немного, наверняка потому, что булыжник, из которого обычно складывали крепости и возводили валы, не выглядел так торжественно. Глядя на все это великолепие, впечатлявшее даже при относительно небольших размерах и сером камне вместо белого мрамора, Филипп думал, что здесь он найдет понимание, и ему не придется пускать ход крайний вариант. Как оказалось, он ошибался.

Священника Филипп нашел в его келье. Тот сразу посмотрел на него неодобрительно, но уже не так, как в первый раз, когда узнал, что Филипп лекарь. Алхимик уже подумал, что его просьба о помощи и разговор в доме Солта сделали свое дело, и теперь будет легче уговорить священника. Конечно, он ошибся. Ни понимания, ни нормального разговора Филипп здесь не нашел.

Ровно в полдень Алхимик снова шел по главной дороге по направлению к кораблю. Он уже перестал обращать внимание на взгляды окружающих и на то, как они шепчутся между собой. Он был весь как на иглах после того разговора с Мартином, который не только вышел ненормальным, но и вообще выходил за рамки любых разумных представлений о разговоре.

Началось все со вполне безобидной просьбы утвердить документ. Один из тех документов, которые священник повсюду носил с собой, их было немного, всего два. Право на свободный вход в закрытую для простых людей территорию и право на жилье, бесплатное и соответствующе требованиям Филиппа. Требование было всего одно: дом с двумя раздельными комнатами, в одной из которых можно жить. Последний документ Филипп и предъявил священнику как главе поселения. Только Мартин увидел содержание документа, как к нему моментально вернулось состояние, потерянное после беседы в доме Солта:

– Я сказал, нам не нужен второй лекарь! – Вскричал священник, багровея, и Филипп понял, что разговор не склеится. И все-таки он попробовал.

Двадцати минут хватило, чтобы у всегда мертвенно спокойного Филиппа повалил пар из ноздрей. Священник был непрошибаем, как скала.

– Я понимаю, что второй лекарь вам не нужен. – Говорил Филипп, выделяя слово "вам". – Но вы – не центр мира и не пуп земли. Есть еще и остальной мир, которому нужно лекарство от чумы.

– Вы доведете нас со своими лекарствами и ядами! Болезнь – это наказание человеку за его грешную жизнь, или испытание, посланное Богиней! И вы не сможете снять с человека болезнь своими ядами и зельями, так же, как не сможете снять ими божественную кару, ваши богомерзкие дела только навлекут на нас еще больший гнев Бессмертной!..

Филипп хорошо помнил свои собственные слова, помнил, как говорил, что разрушать слепую веру и предрассудки разумными доводами – это все равно, толочь воду в ступе. И все же ему очень хотелось, чтобы все закончилось тактично: окончанием спора и нахождением компромисса, но не предъявлением ультиматума. Спустя достаточно долгое для такого спора время Филипп не выдержал и достал тот свернутый в трубочку лист пергамента, который он так бережно нес по пути к храму. Лекарь положил его на столик, практически единственный предмет мебели в келье священника, если не считать стула и кровати.

Только пергамент коснулся поверхности стола, священник оборвал свою речь. Подозрительно уставился взглядом колючих глаз на лист, потом на Филиппа, перевел взгляд обратно на документ. Молчал. Долго.

– Что это? – Наконец, спросил священник. Все еще злобно, но больше удивленно. Он взял лист обеими руками и начал читать. Сухие пальцы сжали документ по краям, сдавили, чуть не разрывая.

"Узнал, шельмец. – Подумал Филипп со смесью облегчения и злорадства. – Разумеется, каллиграфии тебя не учили. Подвоха ты не найдешь, неточностей не увидишь, печати в лицо не знаешь. Но общую форму, вид и содержание ты все еще хорошо помнишь".

– Благосклонность короля. – Отвечал лекарь. – Раз вы считаете, что не обязаны предоставить мне жилье по моему требованию, то, может, вас разубедит документ, подписанный лично нашим монархом.

Глаза Мартина превратились в две злобные черные щелочки. Он молчал, глядя то на документ, то на Филиппа. В нем злоба и ненависть к лекарям боролась со страхом перед практически всемогущим королем. Верность старой мятежной церковной власти противостояла страху перед властью новой, более сильной, централизованной и не прощающей изменников. Власти, которая благоволила Филиппу и в лице которого она представала теперь на Зеленом берегу. В глазах бывшего епископа земли Риветской Филипп был одним из демонов, пришедших к власти. В глазах лекаря Мартин был старым закостенелым клириком, бывшим епископом, возглавившим вместе с верховным духовенством Церковный бунт. У одного из них было желание убить другого, но не было ножа и сил. У второго была трость со спрятанным в ней мизерикордом, были силы, но не было желания. И они смотрели друг другу в глаза, точно два пса, готовых загрызть друг друга, и этот прямой зрительный контакт выражал больше, чем любые слова.

Филиппу на мгновение показалось, что победит злоба и взаимная неприязнь.

– Ладно. – Священник, казалось, выплюнул это слово, как кусок застывшего на морозе дегтя. Это короткое слово доставило Филиппу огромное облегчение. – Будет вам жилье.

Лекарь решил, что ему не хочется гадать о причине единственно разумного решения, которое бывший епископ все-таки принял.

– Рад, что мы наконец-то договорились. – Подытожил Филипп. Как оказалось, преждевременно. – Мне нужен дом с двумя комнатами, одна из которых пригодная для того, чтобы жить в ней.

– Есть один дом. С тремя комнатами.

– Отлично. Где?

– В лесу. Это был дом лесоруба. До того, как он убил всю свою семью, жену и бросился в море с камнем на шее. Там никто уже несколько лет не живет, кроме привидений.

Филипп промолчал. Такие случаи в городах вызывают куда меньше шума, в то время как в деревнях и селах они еще несколько лет будоражат людей. У него была мысль, что священник подложит ему свинью, но дом в лесу, на большом отдалении от поселения, да еще с такой репутацией – это было выше всех похвал. Несмотря на то, что Филипп привык жить отдельно от других людей и сказки типа вампиров, призраков и оборотней давно перестали быть для него чем-то иным, кроме местного фольклора, его не слишком прельщала возможность пожить в доме убийцы, пожалуй, единственного реального монстра. Но с другой стороны – три комнаты. Будет, где развернуться. Да и любопытные не будут шастать под окнами.

– Ко мне больше не приходите. – Сказал Мартин злым категоричным тоном. – А к дому вас кто угодно отведет. К нему дорогу даже малые дети знают.

– Да, я забыл вам сказать...

Мартин посмотрел на него так, что Филиппу померещился запах паленой кожи. И вовсе не потому, что взгляд обладал могучей силой и разил наповал, точно копьем, своей испепеляющей ненавистью. Просто Филиппу доводилось видеть, как сжигают на кострах "еретиков" и "ведьм". Иногда демонстративно, без всяких весомых обвинений, исключительно для народа, в нравоучительных и развлекательных целях. Взгляд Мартина был настолько нехорошим и злобным, что вернул к жизни те моменты. Заставил вспомнить беснующуюся перед кострами толпу. Огонь, медленно ползущий по высоким кострам к ногам приговоренных. Дикие крики сжигаемых заживо. Запах паленой плоти.

Кто знает, может быть, все закончилось бы совсем по-другому, если бы тогда Филипп поддался порыву ярости и всадил бы мизерикорд в грудь клирику. Но лекарь не поддался. Даже не шелохнулся. Сдержал себя, сдержал смертельную обиду за гибель родных и друзей во время бунта, сдержал гнев, подавил чувство мести. Удержал себя от поступка, который иногда снился ему в кошмарах, но не пугал, наоборот, привлекал. Филипп сдержался, решив для себя, что все давно прошло. Те времена взаимной ненависти, лившейся ручьями крови, времена страшного голода, от которого умерла Лиана, первая ученица Филиппа, времена нескончаемых эпидемий, бесконечных войн и пожаров прошли, прошли вместе с ними и люди, рожденные в тот век. Он сдержал себя, потому что в тот момент вместе с яростью от воспоминаний в Филиппе проснулась какая-то жалость к священнику. Ему думалось, что один жалкий и старый человек, оставшийся от тех страшных времен, уже не враг. Что этот клирик, бывший епископ земли Риветской, изгнан своими же собратьями и новой властью отовсюду под страхом смерти, думал, что ему и так осталось недолго жить на этом свете. А остаток этой жизни он проведет на краю света в одиночестве, в своей келье, замкнувшись в своих убеждениях и все отчетливее впадая в старческий маразм. И Филипп позволил состраданию внутри себя перебороть обиду, ярость, горечь, жажду справедливости, жажду мести и крови преступника. Решил, что будет лучше и благороднее пожалеть старика и дать ему дожить в тишине и покое свой век.

Вспомни Филипп о том, что не только время создает людей, но и люди – времена, предвидь он будущее хоть немного, он бы выхватил кинжал из трости. Но он не подумал. И не предвидел.

– Просто, чтобы не возникло вопросов в дальнейшем. Капитан Солт поручил мне заботу о его дочери. – Он заметил, как от его слов лицо священника сначала удивленно вытянулось, затем покраснело. – Ванесса теперь под моей опекой.

– Убирайся, чертов безбожник! – Вскричал старик и вскочил со стула, опрокинув его и чуть ли не брызжа слюной. – Убирайся прочь из храма, дьявол!

И алхимик ушел, прихватив с собой оба документа, с твердым намерением больше не приходить в келью священника. Не поддаваться искушению. Больше всего прочего он сердился на себя, скрежетал зубами из-за того, что он долго препирался со священником, все равно что баран, который вздумал пробить головой гранитный валун. Злился на себя за мысли об убийстве, за то, что потратил столько сил и душевного спокойствия, злился на свою глупость и упрямство, за то, что сам выглядел не в лучшем свете, затевая спор с костным священником и тем самым уподобляясь дебилу. И все же осознание того, что теперь Мартин ничего не сделает ни ему, ни Ванессе, доставляло ему безграничное удовольствие.

На свежем воздухе ему полегчало. Переменчивый ветер доносил разные запахи. С леса свежо тянуло мокрыми травами. С моря – солью и теплым песком. Где-то благоухали приторной вонью цветы. Болото смердело торфом и трупами, дышало могильной сыростью.

Алхимик первым делом пошел к кораблю. Там он договорился с Эриком и его командой, чтобы его вещи из трюма и каюты капитана перенесли в дом. И когда не осталось никаких сомнений в том, что все дела сделаны и его присутствие больше нигде не потребуется, Филипп позволил себе вздохнуть свободнее. Впрочем, нет. В одном месте его присутствие все еще требовалось особенно остро, и потребуется еще очень долго. Филипп незамедлительно отправился к дому Ванессы. Он снова сошел с корабля на берег и вернулся на главную дорогу, по которой проходил уже в четвертый раз за день.

Каждый раз, когда лекарь выходил на эту дорогу, он думал, что назвать ее главной – слишком уж претенциозно. Если говорить по делу, то это была единственная дорога в деревне, по которой могли свободно разъехаться две телеги с лошадьми, набитые фуражом. Остальные "дороги" представляли собой дорожки более узкие или тропинки. Каменоломни или хотя бы карьера, в котором добывались бы песчаник, гравий и щебень, на Зеленом берегу, конечно же, не было. После строительства храма единственная карликовая каменоломня превратилась в пустырь, лысина которого мозолила глаз десяткам, если не сотням людей. Впрочем, пустырь тоже не просуществовал долго. Через месяц на нем уже росли аршинные ростки деревьев и папоротники в сажень ростом.

По этой дороге они шли с Ванессой к ее отцу. Мысль посетила Филиппа случайно, но укоренилась прочно. А росла и того быстрее. Казалось, все это было жутко давно, но память говорила об обратном: прошла всего пара дней. Одно за другим возвращались воспоминания о друге и о былой жизни, то причиняя боль, то вызывая приятную грусть. Усилилась и тревога за новую подопечную. Все же смерть отца – слишком тяжелый удар для нее. Интересно, как она там?

Ответ на этот вопрос Филипп, как ни странно, знал. Думал, что знал. Ведь Ванесса не спала весь предыдущий день, затем всю ночь и утро. Так что она почти наверняка уже легла спать, либо просто провалилась в сон, пока горевала об отце. Она обязательно спит. Филипп говорил себе, что рядом с ней Нил и что с девушкой определенно ничего не случится. Однако эта мысль почему-то заставила его ускорить шаг.

"Я не верю ему". – Понял алхимик. – "Не верю, потому что он мечтательный романтик, юноша, а не мужчина, и не поверю, пока он не станет из юноши мужчиной". Хоть за плащом и маской этого никто не видел, недовольство лекаря росло все стремительнее.

Отдельное место в его мыслях занимала Ванесса. После разговора с ней Филипп почти не сомневался, что девушка теперь относится к нему по-другому. Как – покажет время. И если она согласится на его опекунство, на что он очень надеялся, то тогда все его страхи станут реальными. Лекарь ни в коем случае не оспаривал решения Солта, его волновало другое. Филипп становился опекуном Ванессы, значит, он должен был выполнять все то же самое, что и ее отец до своей смерти. Проблема лекаря была в том, что он никогда не был к кому-либо по-настоящему привязан, кроме родителей и Солта. Даже ни один его роман с придворными дамами не длился дольше года и не претендовал ни на что большее, чем простой любовный роман. Слишком много времени отнимала медицина, наука и работа, и все на протяжении столь длительного периода его жизни. Слишком долго, достаточно, чтобы холера или оспа казались ему более близкими, понятными и предсказуемыми, чем многие люди, которые были лекарю знакомы. Алхимик просто не привык уделять кому-либо свое время и внимание, жить кем-то, отдавать любимому человеку всего себя, он чертовски давно разучился это делать. Его единственным опытом длительной привязанности и дружбы был Солт, но то был друг, взрослый мужчина и ветеран многих морских схваток. Другое дело – молодая девушка, почти девочка, прошлой ночью полностью осиротевшая. Теперь Ванесса должна была стать делом, которому он будет постоянно уделять и время, и внимание. Более того – она станет его приемной дочерью, и ее дальнейшая судьба будет во многом зависеть от него. Сама эта мысль вызывала у Филиппа тревогу. Однако лекарь не был против, хоть и боялся столь большой ответственности. Ванесса нравилась ему. Он долго и давно размышлял об этом, и каждый раз приходил к выводу, что для полного счастья в жизни ему не хватает двух вещей: лекарства от своей болезни и семьи. С семьей проблем было больше. Чистая, бескорыстная любовь встречалась реже, чем невинная девственность у деревенских дурнушек. А той любви, которая не испугалась бы всех невзгод жизни Филиппа, была бы для него опорой и счастьем для них обоих, не существовало вовсе. Той любви, о которой писали романисты прошлого, воспевая столь разные пары, которых никогда не было, и чувства, которые они никогда друг к другу не испытывали, для алхимика не существовало. Она была, но для других, а не для него, хоть он объехал почти весь известный свет и повидал многое. Это было одной из причин, почему алхимик не любил рыцарские романы.

Филипп вспоминал, как по-хорошему втайне завидовал Солту, прекрасному отцу, женатому на восхитительной женщине и воспитавшему столь необычную дочь. И вот теперь такая возможность есть. На чужом несчастье счастья не построишь, верно... И все-таки ему очень хотелось, чтобы Ванесса согласилась с последним желанием Солта, чтобы он, Филипп, смог оказаться в роли отца, хоть и приемного. Может, в нем неожиданно заговорил отцовский инстинкт, дремавший на протяжении многих лет, может, все-таки проснулось в нем желание заботиться о ком-то, воспитывать, учить, наставлять и вести за собой. Лекарь знал только одно: он был бы счастлив иметь такую воспитанницу и ученицу, как Ванесса, и надеялся, что девушка придет к тому же. Казалось бы, ничего страшного – как отвык от заботы о любимом человеке, так и привыкнешь, и будет тебе счастье.

Но Филипп понимал, что все не так просто, и из-за этого и возникал главный страх насчет Ванессы. Его волновал не сам факт неизбежности ошибок в его опекунстве, но последствия этих ошибок. Ванесса сейчас переживает очень трудное время, и Филипп боялся, что своим неумением усугубит положение девушки, боялся, что та из-за дефицита родительской ласки и недостатка внимания, либо наоборот, его избытка, будет чувствовать себя чужой и поздно оправится от горя. Чем грозило затяжное переживание, Филипп знал, и от этого его тревога только росла. Любая ошибка с его стороны подбрасывала бы дров в эту печь, поддерживая ее горе, сжигая ее изнутри.

"И это если она согласится. А ведь она может и отказаться. Ванесса – девушка волевая, гордая, упрямая, сильная характером... Вполне может уйти из дома или сбежать. Но куда она пойдет? Она ведь действительно может бросить все, лишь бы не чувствовать ужасного прошлого, может и сделает, обязательно сделает... Это ведь именно та причина, по которой она не хочет возвращаться в Десилон, она не хочет возвращаться туда, где разрушилась ее прежняя жизнь, даже если там она сможет начать новую. Бессмертные, пожалуйста, пусть она согласится".

Он шел по дороге и смотрел вперед, не себе под ноги, а туда, куда он шел. Смотрел на дорожку между домами, которая с окончанием построек не исчезала, а переходила в маленькую тропинку. Тропинка уходила дальше, к рощице, в которой располагался дом Ванессы и ее покойного отца... теперь уже просто дом Ванессы.

Поэтому Филипп тут же заметил, как на этой дорожке появилась знакомая человеческая фигура. Она не сразу заметила Филиппа, а когда заметила, направилась к нему широкими быстрыми шагами, очень быстро превратившимися в бег. Лекарь узнал эту фигуру, и внутри у него все похолодело и вскипело одновременно. Похолодело от страха, а вскипело от злости на самого себя и того, кто должен был быть с Ванессой, но какого-то черта рассекал по главной дороге как ошалелый от страха заяц.

– Филипп! – Крикнул Нил, подбежав к алхимику на достаточное расстояние. – Филипп!

– Какого черта, юноша? Почему ты не с Ванессой? Я же просил тебя...

– Ванесса пропала!

– Как это – пропала?

– Пропала. – Тупо повторил Нил, кажется, не расслышав вопроса Филиппа. Алхимик подумал, что еще немного, и он взорвется от злости. Однако его пыл значительно гасил страх. Тот самый страх, от которого появлялась слабость в конечностях, который холодным ручейком стекал за шиворот и как-то проникал в самую душу, сковывал все ледяным холодом. То, что испытал Филипп, граничило с ужасом.

Но лишь граничило. Злость продолжала трещать в нем костром, а зубы скрежетали так, что едва искры не летели.

– Пропала, говоришь. И как это произошло?

– Когда я пришел к ней домой, дверь была открыта. Она просто сидела на кровати и плакала. Я сел рядом и попытался ее успокоить, а потом, потом... – Нил отдышался. В этот момент Филипп подумал, что ударит юношу, если тот скажет то, что он подумал. Даже если ему потом придется стараться и сращивать перелом.

– А потом я сам уснул.

Филипп не понял, что сорвалось с его губ. То ли это был стон отчаяния, то ли рык ярости, то ли смех. Наверное, от всего было понемногу. Нил посчитал это презрительной усмешкой. Потому его следующие слова были тяжелыми от чувства вины и стыда, юноша их не проговаривал, скорее ронял, не в силах удержать при себе.

– Когда я проснулся, Ванессы уже не было. Ни ее, ни кого другого...

– А когда ты понял это, то тут же кинулся ее искать. – Издевательским тоном закончил за него Филипп. Нил еле заметно вздрогнул, и лекарь понял, что уже не в первый раз повторил мысли юноши. В точности. Опять.

Недолгое время Филипп стоял на дороге, скрестив руки, глядя на Нила. Тот смотрел то на него, то в землю.

– Как давно это произошло?

– Только что. – Поспешно ответил Нил.