Текст книги "В ту сторону"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

22

Свежая простыня, открытое небо за окном, книжные полки – это и была награда Сергею Ильичу за всю его жизнь, и спокойствие, которое он обрел в последние часы и которое передал другим, – это и была награда за чистоту.

И если бы кто-нибудь из милосердия решил сократить его мучения и избавить Сергея Ильича от долгой боли – сразу умертвив его, то этот доброжелатель лишил бы Татарникова самого важного в его жизни. Тогда не состоялось бы высшее достижение этих дней – последнее созревание его души.

– Знаете, Антон, – сказал Сергей Ильич, – со мной в эти дни произошло больше, чем за многие долгие годы. Я все время считал, что многого не успел. А сейчас вижу, что главное происходит с человеком, когда он уже ничего не хочет.

Знаете, я прежде любил выпить. Стыдно сказать, но любил. Знаете, Антон, мне всегда казалось, что лучше выпить рюмку водки, чем вести пустые споры. Звали меня на какую-нибудь дискуссию, а я думал: посижу дома, почитаю, рюмку выпью. А теперь мне пить уже не хочется. Знаете, мне теперь мало чего хочется – мне так хорошо и покойно, что даже желаний нет. Просыпаюсь от чувства счастья. Так рад, что не в больнице, а дома, лежу на своей кровати, смотрю на свои книжки, на мамину фотографию, и я так счастлив. Как же здесь хорошо, Боже мой. Вот диван, это мой старый диван. На нем спал мой дед. На нем спала моя мама. Я счастливый человек, Антон. Мне даже не хочется тушить лампу. Ведь в темноте я не буду видеть маминой фотографии и своих любимых книг.

Знаете, круг мечтаний так сузился. О чем же мне мечтать, когда все собралось в этой комнате. Теперь я вижу, что у меня есть все, что можно только пожелать. Ну что бы я мог хотеть? У меня действительно все есть. Я лежу в доме, смотрю на стену, на окно. И я счастлив.

Поехать куда-нибудь? Но, знаете, я уже не хочу никуда ехать. И зачем? Поесть вкусного? Вы же знаете, я и раньше не особенно любил есть. Почитать? Но, боюсь, у меня не будет времени дочитать книжку. Да, мне приятно знать, что есть новая книга – вот, вижу, вы принесли книжку, спасибо, – мне приятно думать, что вечером в нее загляну. Если не усну, конечно. Я ведь сразу засыпаю, когда отпускает боль. А просыпаюсь от счастья.

Если бы мне сказали, что у меня впереди есть год, я бы, наверное, стал думать о рыбалке, но у меня ведь нет года. Час, может быть. Судя по болям, это очень быстрый процесс. Ураганный процесс.

И хорошо, что есть ясность. Нет, поверьте, я не лукавлю. Что же мне храбриться перед вами. Сужается круг, и в этом круге так светло и ясно – так чисто, что ничего другого уже не хочется.

Но, знаете, мне уже не обидно. Сначала мне было обидно, теперь нет. Наступает такое чувство порядка и счастья. Только вот жену жалко. Нюру, кошку мою, жалко. Кто позаботится.

Татарников долго молчал, только скрипел дыханием. Антон слушал пилу, работающую в его легких.

– Что делать. Надо встретить достойно. Это как гость. Принять. Прибрать в доме. Починить электричество. Накрыть стол.

И опять молчание, только пила работает, скрипит.

– Не напишу уже ничего. Вы напишите.

– Зачем же вы мне говорите «вы». Всегда было «ты».

– Потому что человека надо ставить высоко. На «вы». Только на «вы». Наше «вы» – оно ближе, чем «ты». Вы напишите.

– Я сделаю что смогу, – сказал Антон. – Я всем вам обязан, учитель. – Он впервые назвал Татарникова учителем и услышал в ответ:

– Вы не ученик, Антон, вы друг.

И еще услышал:

– Пожмите мне руку.

Антон стиснул слабую руку умирающего и сказал:

– Для меня было честью быть вашим другом эти годы, Сергей.

И тот ответил:

– Спасибо. Мне было счастливо с вами.

23

Крепко сбитая почва под ногами, они шли по бурой дороге в сторону Мазари-Шарифа. И казалось, теперь совсем близко горы. Огромные твердые горы были видны еще с той стороны реки, а теперь словно выросли, и они шли к горам.

Если смотреть на горы – то делается радостно, а если смотреть под ноги – неприятно. Хотя войны несколько лет не было, земля хранила ее в себе: кажется, если раскопать почву – вылезет война. Не в том дело, что грязно. Как будто у нас в России чисто, словно непривычны мы к помойке и пустырям. Но в России помойки вольготные, они образовались от широты русской души, оттого что у нас много места, и почему бы не набросать на пустое пространство всякой дряни – какая разница? Здесь обломки и огрызки войны были вбиты в почву с упорством и настойчиво, нарастали слой за слоем, каждая война оставляла свой слой мусора, и мусор с годами каменел. Точно здесь, на дороге в Мазари-Шариф, была устроена всемирная свалка, собрали отбросы со всего мира и высыпали нарочно здесь, именно на эту каменную почву. Будто большая мировая империя выбрала это место специально, чтобы сделать его неудобным и больным. Словно античные виллы, декларации прав человека и гражданина, прибавочная стоимость, маржа, банковские кредиты, современное искусство – все то, что делает мир таким прекрасным, – словно все это строилось где-то далеко, для других людей, а грязь и отходы от строительства свозили сюда. Словно большой светлый мир, который решал большие светлые проблемы, вываливал сюда то дрянное, что оставалось от больших светлых дел. Здесь копилась вековая помойка, словно весь мир свозил сюда свое зло, жажду убийства и насилия, преступления и предательства – вбивал это зло в почву, а отравленная почва каменела и чернела.

Маша увидела башню танка, вкопанную в землю, и подумала, что весь танк под землей, но Ахмад сказал, что башню оторвало снарядом.

– Значит, не выстрелит?

– Может, и выстрелит.

В Кабуле советские войска соорудили памятник. Поставили на постамент танк Т-62, настоящий танк. Даже ствол пушки не забили, исправная была пушка. Когда в город вошли войска Масуда, то в этот танк сели моджахеды, залили солярки, съехали с постамента и поехали воевать.

– Что же никто не уберет.

– Кто же здесь убирать будет.

– Неужели некому?

– Не смотри.

Мария взяла татарчонка на руки, показала горы.

– Как хорошо дышится.

И правда, небо было чистым, с гор дул ветер и сбивал жару. Черные крепкие горы – расстояние до них определить трудно, а в то, что за ними еще что-то есть, – в это вовсе не верилось. И видны были далекие плоскогорья, длинные отроги гор, еще белые от снега, бесконечные белые поля. И дышалось хорошо, в Афганистане сладкий воздух. Прозрачный, легкий воздух.

– Можно жить.

– Конечно, можно.

Теперь можно было не волноваться. До дома оставалось недалеко, и случиться ничего не могло. Ни натовские, ни американские патрули сюда не заезжали, а британцы стояли на юге страны, в провинции Гильменд. Там, говорят, правда страшно. Там так не погуляешь – догонят и застрелят. Рассказывали про разбомбленную школу и про убитых детей. Но это далеко, на юге, за горами.

Была еще, правда, британская часть, дислоцированная в местечке Меймене, на границе с Ираном. Англичан туда перебросили с юга несколько лет назад, когда в районе Мазари-Шарифа еще находились талибы. Британская часть входила в состав натовских войск, солдаты патрулировали границу и, по слухам, готовили плацдарм для вторжения.

Патрули на джипах иногда заезжали очень далеко на север, до границ с Таджикистаном и Узбекистаном доезжали редко, но и такое бывало. Гнали сломя голову, закладывали виражи по пустыне, чтобы почувствовать скорость и ветер, еще быстрее, еще быстрее – отчаянные парни за рулем крепкой машины. Песок и пыль бьют фонтанами, сзади пенный шлейф песка, точно буруны воды от глиссера в море.

Вот эти, обалдевшие от дикой службы солдаты были опасны. Им предписано строго: все подозрительное – давить. Ребенок, кошка, женщина – как увидишь, дави. Преувеличивать количество жертв не надо: война есть война, грязная работа, этот участок земли представляет угрозу для всего мира. Солдат – форпост цивилизации, на нем бремя ответственности за всю империю. И не надо демагогии, попробуйте однажды сами – в жару, в пустыне, когда враг везде. Вам понравится? Мало ли, что ребенок, а вдруг он заминирован.

Уже четвертый раз за полтораста лет они приезжали в эти края убивать население ради его же пользы, крепкие ребята, лиловые от жары, в ботинках, шнурованных до колена. И если бы такой патруль сюда добрался – было бы скверно; но нет, горизонт чистый. Спокойно.

Видно далеко – и ничего опасного на горизонте Ахмад не видел, никаких машин пока не было.

И он повторил:

– Конечно, жить можно.

24

Ночью пришла смерть. Больной захрипел, перестал дышать, потянулся рукой к горлу. Упала рука, не дотянулся. Хрипы, хрипы – словно пилят жесть пилой, слушать невыносимо. Так он хрипел несколько минут, голова дергалась на худой желтой шее, слюна текла с губ. Тело вдруг выгнулось дугой, ребра выперли наружу – а потом выпрямилось и окостенело. Голова упала на бок, и сердце перестало биться.

Зоя Тарасовна кинулась звонить в неотложку, а что сказать – не знала. Что ей страшно за будущее? Что муж умер? Что ей невыносимо в одной комнате с покойником?

– На что жалуемся? – спросил невидимый врач.

И не ответишь: жалуюсь на то, что у него метастазы во всем организме, на то жалуюсь, что ему половину тела отрезали, на четвертую стадию рака жалуюсь. Ну что скажешь: муж помер, помогите? Многие так бы сказали – город большой. Что, скорую помощь ко всем вдовам присылать?

– Задыхается муж, – крикнула в отчаянии Зоя Тарасовна, – дышать не может, помирает.

– Едем, – сказали в трубке. – Будем через час.

Приехали, однако, быстрее. Вошли в комнату – и ужаснулись: желтый высохший мертвец лежал на простыне, оскал его напугал врачей.

– Скорее! – кричала Зоя Тарасовна. – Скорее!

– Да уж можно не спешить, – рассудительно сказал санитар.

Но она дико закричала:

– Скорее! Спасите его!

И, подчиняясь ее крику, подчиняясь ее сумасшествию, санитары погрузили тело Сергея Ильича в машину.

– Везите туда, где его лечили! Они примут! Они помогут! Они обязаны! – Почему-то она верила, что Колбасову станет стыдно.

И привезли в приемный покой больницы, зачем привезли – никто сказать не мог. Из приемного покоя – в реанимацию, бегом, бегом. И стояли над мертвым телом, прилаживали приборы. Разжали зубы, пропихнули трубку в мертвое горло, обдирая трахею, разрывая все ткани, пропихнули в легкие – включили вентилятор. Санитар проверил, поступает ли воздух, закрепил шланг поддува.

– Дышит? – крикнула ему Зоя Тарасовна. Она вообще уже не могла говорить тихо, все время кричала.

– Чего кричите? Мы здесь не в поле. Слышу вас.

– Дышит?

– Знаете, – сказал санитар, – вот, говорят, в лагерях людей мучили. Пытали, старались, чтоб сразу не умерли. Говорят, были такие палачи. Но мы их тут перещеголяли. Ведь он теперь живет, – санитар показал на Татарникова, – он еще дышит. А что он чувствует, мы не знаем. И хорошо, что мы этого не знаем.

– Так он же без сознания, – неуверенно сказала жена, – ему же не больно.

– Откуда я знаю. Больно или не больно – откуда я знаю.

– Должны знать! – крикнула ему Зоя Тарасовна. – Вы обязаны знать! Вам за это деньги платят!

– Разве это деньги, – сказал санитар, – да и тех не платят.

– Будет жить? Да? Будет?

Санитар посмотрел на жену Татарникова, ничего не сказал.

Зоя Тарасовна вышла вон из больницы. Она долго спускалась по лестнице с восьмого этажа – отчего-то не захотела ехать в лифте. На площадке третьего этажа остановилась, смотрела в окно, на здание морга.

– Похоронила кого? – спросила старуха в лиловом халате.

– Нет, живой.

– Тогда повезло. Повезло тебе, милая.

– Здесь какое отделение?

– Второе гнойное.

Она спустилась в вестибюль, прошла по битому кафелю, вышла из дверей на главную аллею, прошла до гнутых решеток больничных ворот. Она долго ехала в троллейбусе, потом шла по длинной пустой улице, белой от тополиного пуха, возвращалась в пустой дом. Никого уже не было в доме – дочь уехала к подруге, Бассингтон уехал в Англию, Маша больше не приходит. Только кошка, старая сумасшедшая Нюра, ходит по пустым комнатам, ищет запах хозяина.

Так он лежал трое суток – потом легкие отказали, и он умер. Выдернули бесполезную трубку из трахеи, надавили снизу на челюсть, закрыли рот. Помер Сергей Ильич Татарников.

Зашел в палату доктор Колбасов. Он столько раз видел это тело разрезанным, он запускал руку во внутренности этого тела, он уже давно знал, что жизни в этом теле почти что нет – так, клочья жизни, обрывки души. Но вот тело умерло – и Сергей Ильич словно вышел из-под его власти и смотрел на него со стороны, и спрашивал: а хорошо ли ты, Колбасов, поступил со мной? Я делал что мог, говорил Колбасов. Сергей Ильич ничего на это Колбасову не ответил. Таких, как ты, много, говорил ему Колбасов, если бы мы лечили одного лишь тебя, а то надо было заботиться и о Вите, и о Вове-гинекологе. Виноват ли я, говорил Колбасов, что природа сильнее меня? Ну да, умирают люди, уходят, а я остаюсь здесь, и что мне делать, если медицина не справляется с природой? Плакать Колбасов не умел. Он видел уже слишком много смертей и привык. Его удивляло то, что ему хочется заплакать, – хотя слез и не было. Он глядел на сухое лицо мертвого человека – и кусал губы.

Позвонили жене.

– Вы подходите в больницу, Зоя Тарасовна.

– Что? Что случилось?

– Вы подходите.

– Умер? Скажите, умер?

– Подходите к главному корпусу.

– Нет, – крикнула она, – я не приду! Не приду! Зачем? Зачем вы это сделали!

25

По моргу бегала рыжая кошка, она мерзла. Она была похожа на Нюру, кошку Татарникова, хребет ее выпирал из тощего тела, а живот был большой, болтался мешком. Кошка не испугалась посетителя, потерлась о ногу.

Антон подошел к белой железной двери, нажал на звонок – и далеко за дверью раздались шаги.

– Тебе кого? – Так спросили, словно посетитель пришел в гостиницу и спрашивает одного из гостей. – Татарникова? Это вчерашний, значит, длинный. Давно его приготовили.

Работники морга ушли в холодное отделение, где в выдвижных ящиках содержались трупы. Там уже стоял гроб с приготовленным для прощания телом Татарникова. Рабочие поместили гроб на низкие носилки на колесах, выкатили в комнату, предназначенную для панихиды. На Сергея Ильича надели серый пиджак, который принадлежал еще его отцу и который Сергей Ильич надевал по торжественным случаям. Покойнику повязали черный галстук, хотя при жизни он галстуков не носил.

– Ты один? – спросили у Антона.

И Антон сказал «да». Работники морга посовещались, стоит ли ради одного посетителя перекладывать гроб с носилок на стол, и решили оставить как есть.

– Десять минут тебе хватит? – И они ушли обратно, в ту дверь, из которой выкатили гроб.

И Антон остался вдвоем с Татарниковым.

Он потрогал его лицо, очень холодное, твердое лицо, и заплакал.

Антон стоял прямо, вытянув руки по швам и сжав кулаки, глядел в мертвое лицо Татарникова и плакал. Ему стыдно было плакать, он чувствовал, что плач неуместен рядом с мертвым Татарниковым, и он силился преодолеть себя, но слезы стояли у него в глазах, и он видел жесткое желтое лицо Татарникова словно в тумане. Антон стоял у изголовья гроба и смотрел на высокий холодный лоб с седой прядью жидких волос, на огромный нос, превратившийся в клюв от того, что плоть высохла и кожа обтянула хрящи, на глубоко запавшие глазницы.

Вот он лежит, Сергей Ильич Татарников, он больше никогда не пошутит, не улыбнется бескровными губами. Он больше не скажет никому своих едких слов, он не откроет книгу, он не закурит сигарету. Он умер, он больше уже не живой, его ничего больше не связывает с нами – не осталось ничего, что было бы общим у нас и у него. Его нет, его с нами нет, он ушел далеко, на другой конец своего холодного поля, и след его заметает снегом. И можно кричать ему вслед, он все равно не обернется, даже неизвестно, слышит ли он, доносится ли до него крик.

Антон глядел на покойника так пристально, как мог, чтобы запомнить каждую черту уходящего лица, он сжимал кулаки крепче, ногти вдавились в ладони.

Он ушел далеко, Сергей Ильич Татарников, он встретит там, в своем белом поле, старого историка Рихтера, и они смогут опять спорить о том, кто был прав в России – красные или белые. Вам никто теперь не скажет правду, а ведь правду однажды надо узнать. Они будут стоять там целую вечность, в холодном поле, и будут вести свой ученый спор. Совсем не похожие на белых и красных командиров, ученые будут долго спорить о том, какой строй справедлив, а потом скажут, что суть не в этом, суть совсем в другом. И спорили они долго потому, что спор об обществе – это просто такая форма объяснения в любви одному человеку. Суть не в империи, не в цивилизации, и даже не в свободе – и на то чтобы понять это, уходит целая жизнь.

Антон глядел на покойника, не отрываясь, не отводя глаз, и спокойное величие Татарникова передалось ученику.

Вот он лежит, Сергей Ильич Татарников, писатель, не написавший своей главной книги, историк, не рассказавший своей главной истории, вот он лежит спокойный и тихий, запомни его таким спокойным. Ему уже не больно, а то, что он хотел сохранить, он сохранил – его тихая радость разлита по холодной комнате морга. Он совсем немного хотел, и все, чего хотел, он получил сполна. Он не обделен судьбой, нет, он получил то, чего просил. Он никогда не отступал – завидуйте ему! Слышите, завидуйте ему, он был счастлив!

Как ему повезло, как несказанно счастлив его тихий жребий. Вы же завидовали ему при жизни, признайтесь!

Он не нуждался в покровительстве, он не делал карьеры, он не хотел дружбы сильных – вам завидно? Он никогда не говорил о свободе и правах – и зачем ему это? Он не нуждался в свободе, потому что был свободен всегда, от рождения, оттого что сознавал себя человеком.

Вот он лежит, Сергей Ильич Татарников, спокойный неторопливый человек. Он никогда не спешил. Все бежали, мелькали, служили, выслуживались, а он словно не замечал суеты.

Он не врал, не воровал, не заискивал – и все завидовали ему. Он не кривил душой, он не искал защиты, он просто принял смерть в длинной холодной степи.

Он ничего не принес в этот мир, кроме достоинства, но разве этого мало? Он лежит холодный и твердый – смотрите! – и воздух дрожит вокруг него! Он не оставил ничего после себя – только чистую совесть, разве этого мало?

Вот он лежит здесь прямой и спокойный – смотрите! – и воздух звенит в этой комнате от напряжения. Он не отмечен вашими наградами и чинами, он не взял ничего от вас – разве этого мало, чтобы вам всем стало стыдно? Он лежит ясный и чистый – смотрите! – и Бог склонился над ним и простер над ним ладони.