Текст книги "Клювы"
Автор книги: Максим Кабир
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Снаружи (9): всюду
Мир спал.
На рыбном рынке Сеула, в метро Пхеньяна, в трущобах Найроби, на стадионе Приштина.
Мир коченел.
Ночью пятого дня грызуны вышли из подземелий, подвалов и катакомб. Серые и черные тушки крались по городским улицам – сперва осторожно, потом все смелее и смелее. Крысы подползали к оцепеневшим лунатикам и принюхивались.
В квартирах голосили запертые коты. Собаки драли дверную обивку и скулили испуганно. Изголодавшиеся питомцы умоляюще терлись о ноги хозяев. Те смотрели на луну, прильнув к оконным стеклам. Безучастные, оглохшие.
Дохлые хомячки, дохлые попугайчики разлагались в клетках.
В зоопарках ревели слоны. Гиены вставали на дыбы. Обезьяны дергали за прутья. Волки выли. Лаяли лисы. Тигр кричал «Аум!» и носился по вольеру; мухи роились вокруг обглоданных костей – два дня назад ему сбросили на съедение смотрителя зоопарка. Но смотритель закончился; тигр вновь проголодался.
Дикие звери выходили из тундры, из джунглей, из саванн и обсуждали на своем зверином наречии странные перемены, творящиеся в логовах злейших врагов – людей.
Бурый медведь семенил, озираясь на вымершие новостройки Северодвинска. Шакалы робко приближались к небоскребам Исламабада. Белые совы влетели в разбитые окна Хельсинкского аэропорта и оседлали стойку регистрации.
Раздувшаяся лошадь сплавлялась по Сене.
Перекормленные чайки лениво дрались за еду в мэрии Алгарве, в Португалии.
Подавая пример стае, волк-вожак двинулся к мерцающим огням Фэрбанкса.
Крыса вгрызлась в босую женскую ступню и, не встречая сопротивления, лакомилась истекающим кровью мясом. Женщина лишь слегка морщилась.
Над обезумевшим миром сверкали голодные звезды, и на орбитальной станции космонавты смотрели в иллюминатор. Вокруг них, как драгоценные камни, как трепещущие живые комочки, как желтоватые хрустальные шарики, плавали пузыри – болтающаяся в невесомости моча. Луна отражалась в остекленевших глазах космонавтов.
6.3
«Не обижайтесь на меня. Я попробую все исправить. Берегите девочек. Верьте».
Филип в который раз перечитал записку.
Четыре часа миновало с тех пор, как за кустами загудел мотор «Ленд Крузера» и светящийся мальчик укатил совершать подвиги.
От волнения раскалывалась голова. Стоило признать, раскалывалась она и от утомления. К полудню Филип поймал себя на том, что откровенно клюет носом, уронив подбородок на грудь. Даже в самую лютую чертову неделю он дремал по десять минут за ночь. Недостаточно, чтобы отдохнуть, но хватит, чтобы превратиться в ракшаса.
Организм был истощен. Кратковременная память подводила.
В какой-то момент он засомневался: кого именно он стережет? Вилму и… Оксану? Нет, Вилму и Камилу.
Черт возьми!
Он ударил себя по щеке.
«Соберись-ка! Вилма мертва».
Филип дробил зубами кофейные зерна и часто умывался.
«Меня зовут Филип Юрчков, я не спал сто двадцать шесть часов. Является ли это рекордом? Что говорят английские ученые?»
Филип топнул ногой в ботинке по сердцевине кострища. Зачерпнул горсть остывшего пепла.
А что, если силы ему давал Корней? Будто аккумулятор, подзаряжающий батарейки. И как только Корней уехал (сбежал), замигала одинокая черточка в углу экрана. Энергия вытекла.
Филип навестил мирно спящих женщин. Поговорил с ними, рассказал о поступке Корнея. «Подлом поступке», – уточнил он.
Дом Альберта наводнили тени. Печь остыла. Кто-то чужой бродил по двору.
Филип вывалился на крыльцо, сжимая в руке топорик. Прикоснуться к автомату он так и не смог. Тени сужали кольцо.
– Я не сплю! – прохрипел он. – Не подходите, я еще не уснул.
Сосны колыхались на ветру. По озеру скользила рябь, гарцевали водомерки. Женщина в голубом платье стояла в десяти метрах от дома. Обхватила себя руками, словно продрогла. Рыжие волосы падали каскадом на голые в веснушках плечи.
– Яна… – прошептал Филип.
Топорик стукнул обухом о настил.
– Здравствуй, мой мальчик.
Он узнал платье, длинное, до пят, они купили его в Берлине, где у Филипа была выставка.
Глаза травянисто-зеленого цвета источали нежность. Печальная улыбка ранила в самое сердце.
Филип приблизился.
– Ты умерла, – сказал он.
– Не здесь. – Яна коснулась его лба. Филип перехватил запястье, ощупал. Теплое, настоящее, без ужасных надрезов. Родинки, рыжие точки, шрам – в детстве Яну укусила собака. Филип застонал, прижимая ладонь жены к губам.
Запах развеял сомнения. Так пахло из гардероба долгое время после ее смерти. Обонятельный призрак, поселившийся в вещах. Филип обрызгивал квартиру духами Яны, а когда духи закончились, купил новые флаконы. (Продавец сказал: «Вашей жене понравится».)
Он шагнул навстречу фантому.
В зелени глаз отразилось постаревшее, изодранное горем лицо Филипа. Он перебирал ее локоны, очерчивал дрожащими пальцами скулы. Яна застыла в янтаре пяти лет – между тридцатью семью и сорока двумя. В том возрасте она была красива как никогда – пик женской красоты.
Он чувствовал пьянящий аромат, дыхание на своей коже. Проведя ладонью по груди Яны, почувствовал упругость пробивающихся сквозь ткань сосков.
Она была не просто жива, но гораздо более жива, чем он.
– Ты ушла от меня.
– Так было нужно. – Мудрость могил и потаенных склепов звучала в родном голосе.
– Для чего?
– Чтобы ты научился.
Она погладила его по седой щетине. Он вспомнил, как в последний раз Яна замерла, обнаженная, на пороге комнаты. Вспомнил вкус винограда, мускусный вкус ее лона.
Слезы капали на гладкую, без линий, ладонь жены.
– Чему меня могла научить твоя смерть?
– Не спать, – ответила она. – Все взаимосвязано. Подготовка к твоей миссии.
– Я не понимаю.
Единственное, чего ему хотелось, – зарыться в ее кудри и, может, потом, проникнуть под платье, сплестись, стать одним, чтобы кости проросли друг в друга.
– Ты – особенный, мой мальчик, – сказала Яна. – В твоих, и только твоих силах разбудить человечество.
– Но как?
– Ответь сначала: зачем? Зачем Лунное Дитя усыпило людей?
– Чтобы уничтожить цивилизацию?
– Глупости! – Она мелодично рассмеялась. – Мы не мешали ему. Напротив, Дитя устанавливало с нами связь, чтобы предупредить о грядущих трагедиях. Когда «Аполлон семнадцать» высадился на Луну, оно говорило с Сернаном и Шмиттом. Записи засекретили, но правительству США удалось предотвратить множество катастроф, вызванных тайфунами, землетрясениями и торнадо, – благодаря помощи свыше. Не всю полученную информацию истолковали правильно, иначе в Китае не прорвало бы дамбу, мы бы избежали жертв в Лос-Родеосе и Джонстауне.
– Но, Яна… миллионы погибли за три дня.
– Это было необходимо. Чтобы не погибли миллиарды. Малое зло ради выживания всего вида.
Филип непонимающе замотал головой.
– Послушай, – сказала вкрадчиво Яна, – одно из десяти яблок сгнило внутри. Как найти испорченный плод?
– Надкусить каждый?
– Верно. Если ты надкусишь девять яблок и не найдешь гниль, какое из яблок сгнило?
– Десятое.
– Десятое, – повторила Яна, не прекращая гладить его по щекам. – Лунное Дитя искало человека, который вскоре уничтожит все живое на Земле. Солнечного Короля.
Словно раскаленный гвоздь впился в мозг Филипа.
– Корнея?
– И снова верно. Ему нужен Корней. Единственный, защищенный от сил Луны. И, лишь усыпив всех, можно было выявить цель.
– Но Корней никому не грозит.
– Осознанно – нет. Но свет внутри него – червь, способный сожрать планету. И вот почему я научила тебя не спать.
– Погоди… – Филип отстранился, но Яна пылко прильнула к нему.
– Ты должен помешать Солнечному Королю. Убей его, мой мальчик, и мир проснется. Судьба человечества на чашах весов.
– Чашах весов? – хмурясь, переспросил Филип.
– Да!
– «Родина на чаше весов». «Честь на чаше весов». Слова из арсенала моего отца. Яну они страшно бесили.
– Я – Яна! Не время придираться к словам. Сегодня в одиннадцать часов Солнечный Король придет к маятнику. Там все началось, и там закончится. – Филип высвободился из объятий. – Ты прикипел к пареньку, я понимаю. И он ни в чем не виноват. Но воспринимай его как опухоль. Ты обязан. Исцели мир! Верни все, как было.
– Нет! – отчеканил Филип.
Серебряные полумесяцы вспыхнули гневно в зрачках жены.
«Эта тварь не Яна, – подумал Филип, пятясь. – Она использует память о Яне, чтобы добиться своего».
– Ты смеешь мне перечить?!
Серебро залило глаза. За веками горели две луны. В их липком свете лицо женщины посерело и удлинилось.
Филип ринулся к крыльцу. На бегу подобрал топор. Заскрипели половицы, он встал в боевую стойку возле спальни.
Он видел дверной проем. Колышущуюся снаружи темень, хотя до сумерек было далеко.
– Мне… перечить? – Голос булькал из-под толщи вод.
Рыжие отростки вползли в дом. Потрогали косяки, петли и притолоку. Уцепились щупальцами спрута за дверную коробку. Существо вошло в коридор. Босые ступни скользили над полом, руки потянулись к Филипу. Из неровных порезов прорастали локоны. Волосы кишели вокруг мокрой свалявшейся массой. Текли из опустевших глазниц. Платье разлезлось, обнажив истлевшую плоть в мелких дырах: ячеистые соты пчел.
«Маскарад! – Филип занес топор. – Не верь ничему!»
– Ты изменил мне… – прошипела мертвячка.
Заслонка печи распахнулась, и из недр поползли волосы и заиграла музыка. Ритм-энд-блюз. House of The Rising Sun группы The Animals.
– Ты трахал ту тощую наркоманку, – промолвила разлагающаяся гадость.
Волосы волокли ее к Филипу, ближе и ближе. По подбородку сочился ил вперемешку с клочьями шерсти. Белесые жуки роились в черной пасти, на языке, на черных собачьих деснах.
– Я ненавижу тебя! – заорала мертвячка. – Я презираю тебя!
В памяти Яна обернулась, махнув пологом своих прекрасных кудрей, и тихо сказала:
– Я люблю тебя.
– А я люблю тебя.
Филип ударил топором. Металлическое полотно рассекло надвое костистую морду. Раздался треск рвущегося холста. Музыка заглохла, будто магнитофон зажевал пленку. Призрак рассыпался, став горстью волос и осенних листьев, которые вымело за порог сквозняком.
Филип, задыхаясь, прислонился к стене.
Сердце пробовало открепиться от незримых ниточек, соединяющих его с телом, и упорхнуть на волю.
– Раз, два, три, – считал он, – четыре, пять, шесть.
За спиной Камила улыбнулась во сне и потерлась носом о наволочку.
6.4
Бабушка Догма снова заняла свой пост. Невидящими глазами таращилась в небо.
Украинская улица внешне не пострадала от ракшасов, а грузная старуха возле поликлиники усиливала обманчивое впечатление. Что заставило ее прийти сюда, притопать из супермаркета? Память о любимой лавочке?
Корней припарковал внедорожник у дома. Лампочка бензобака мигала, но мародерствующая Камила предусмотрительно запаслась топливом. В багажнике плескалась соляркой канистра. Он хлопнул дверцами.
Бабушка Догма зашевелилась, принюхалась.
– Не вставайте! – Корней поднял руку, чтобы свет озарил слепые глаза старухи. Бабушка Догма завалилась на спинку лавки, приняла свою обычную позу для сна. Забормотала.
Он напряг слух и разобрал в мычании спящего человека:
– Ночью… кормит птенцов… слабеет…
Словно заблудившиеся в лабиринте души взывали к нему с просьбой о помощи или мести.
Корней отворил подъездную дверь.
Дядя Женя уполз с площадки – багровые потеки вывели на задний двор. Сосед скорчился под мусорным контейнером. И мертвый он продолжал сжимать нож и таращиться в небо. Смерть наступила от потери крови – асфальт был выкрашен красно-коричневым. Утешало лишь то, что дядя Женя не осознал момент перехода.
– Я же мог вас спасти, – сказал Корней, – соорудить шину, перебинтовать.
«Тогда, – напомнил голос разума, – погибла бы Оксана».
Замкнутый круг.
Корней попытался закрыть соседу глаза, но плоть окоченела, веки не поддались.
Так и остался дядя Женя изучать в посмертном состоянии облака.
Хотелось лечь рядом и рыдать, но в клокочущем свете Корней отыскал силы, чтобы добраться до этажа.
В коридоре зажглась и с хлопком перегорела лампочка. Он покинул квартиру позавчера, но, казалось, прошла целая вечность. Недоеденные орехи ждали на столе. В холодильнике скис борщ. Корней очистил от обертки шоколадный батончик, надкусил.
Горящие люди падали с моста на паром и ползли, пачкая сажей и ошметками горелой кожи палубу.
Корней едва успел добежать до унитаза. Его вырвало нугой, орехами и желудочным соком.
Слезы капали на ободок.
Он включил душ и долго намыливался под струями.
В семнадцать лет он написал рассказ, победивший на областном конкурсе. Сочинил под впечатлениями от первой любви и от сборника Ричарда Матесона. Называлась новелла «Временно исполняющий обязанности». Важный бородатый прозаик вручил лауреату статуэтку, крылатую Нику (отчим сломал ее, когда искал заначку в книжном шкафу).
Лучшим подарком был бы комплимент от мамы, но, прочтя семистраничный текст, она сухо заметила, что рассказ мрачный и глупый.
«Литература не приносит денег! – бросила она, прежде чем навсегда завершить любые литературные беседы с сыном. – Займись чем-то полезным».
Он внял совету. Больше не писал.
Но зачем-то хранил рукопись. Она ассоциировалась еще и с Маринкой. Бывшая подружка хвалила слог и предлагала Корнею сесть за роман.
Рассказ, понравившийся Маринке (и сонным членам конкурсного жюри), был о выборе.
Корней, не одеваясь, лег на застеленную постель. Здесь в субботу спала Оксана.
Как же далеко она теперь! Дальше дачи Альберта, дальше известных ему географических точек. Под чуждыми звездами и летящими кометами, в стране вечного сна.
Корней закурил последнюю сигарету и зажмурился.
Он вспоминал свой мрачный и глупый рассказ, восстанавливал по предложению. Словно читал его вслух Оксане.
До конца Катиной пары оставалось полчаса, и Дима Бахтин пыхтел над учебником по педагогике. Он пририсовывал рога Сухомлинскому, мысленно смиряясь с тем, что грядущая сессия станет для него последней. Родители явно переоценили интеллект сына, «поступив» его на географический факультет.
Дима тщательно вырисовывал свиной пятачок, когда появился этот парень.
– Простите, что отвлекаю, – сказал незнакомый молодой человек. Первый или второй курс. – Не могли бы вы уделить мне минутку внимания?
Дима оторвался от своих художеств.
Незнакомец был худым, угловатым, имел непримечательное лицо и серьезные проблемы с кожей. Щеки и нос покрывали разноцветные прыщи, от фиолетовых и красных до белых, готовых вот-вот лопнуть.
Как многие прыщавые юнцы, он носил длинные волосы, собранные сзади в засаленный хвостик.
– Чего? – спросил Дима.
Обычно такие вот тощие ребята избегали крепкого спортивного Бахтина, но данный экземпляр смотрел на него открыто и без опасений.
– Понимаете… – начал парень, садясь за стол. (Разговор происходил в столовой.) – Я учусь на философском факультете. Меня зовут Герман. И…
Дима не сдержал смешок.
«Герман! Как же, наверное, ровесники подтрунивают над ним, философом Германом, с этими его ужасными прыщами!»
– И, – спокойно продолжал парень, – я хотел бы попросить вас помочь мне: в качестве эксперимента ответить на несколько вопросов.
– Ну, валяй, – согласился Дима, подкупленный храбростью юнца. – Только предупреждаю заранее, я в твоей философии – дуб дерево.
– Знания здесь ни при чем. Это что-то вроде теста, и мне нужны ответы стороннего человека. Итак, эм-м…
– Дима.
– Дмитрий, представьте, что вы – Смерть.
– Смерть?!
Диме Бахтину опять стало смешно. Это выканье, это «Дмитрий» вкупе с железобетонной серьезностью философа, а теперь еще смерть какая-то.
– Смерть. Как персонифицированное явление. Как способная мыслить личность, понимаете?
Дима покачал головой.
– Ну, старуха с косой. Не обижайтесь только.
– Ладно, – улыбнулся Дима.
Когда Герман говорил, кончик его носа шевелился вверх-вниз, и вместе с ним двигался созревший, похожий на вулкан, прыщ с белой гнойной головкой.
– Так вот, вам надо выбрать одного из двух людей, чью жизнь вы прервете. Справа от нас сидит девушка.
Дима посмотрел поверх грязных волос собеседника и увидел симпатичную блондинку в розовом спортивном костюме. Девушка пила чай, уставившись в телефон.
– Это первый кандидат. Второй стоит в очереди у кассы.
Дима оглянулся:
– Который?
– Клетчатая рубашка.
Второй кандидат был толстяком с бородкой. В руках он держал два подноса, в зубах – кошелек.
– Напоминаю, вы Смерть, вы видите этих людей впервые, и вы должны отнять жизнь у любого из них.
– Стоп! – сказал Дима. Он решил немного пофилософствовать вместе с Германом. – Разве Смерть выбирает вслепую? Я думал, она приходит за тем, кто в любом случае должен умереть.
– Ерунда! – отрезал философ. – Выбор есть всегда. А значение имеют лишь численные показатели.
Дима призадумался, его взгляд перемещался от клетчатой рубашки к розовому костюму.
Герман ждал, сложив на столе бледные кисти.
– Жиртрест! – объявил Дима. – Девочка хорошенькая, пусть живет, а жиртрест…
– Объяснять не надо, – вежливо прервал его Герман. – Главное, как я уже говорил, выбор, а не его причины. Благодарю от всей души.
Парень встал из-за стола.
– Вопросов больше нет? – удивился и даже немного разочаровался Дима. Он успел войти во вкус, проникнуться вопросами жизни и смерти.
– Я задам их позже, – сказал Герман на прощание.
Дима собирался рассказать Кате о необычном тесте, но, странное дело, после ухода философа он напрочь о нем забыл. А вспомнил спустя два дня.
В фойе университета он заметил фотографию того самого толстяка. Растолкав студентов, прочитал надпись под фото: «Одногруппники и преподавательский состав выражают сожаление… бла-бла-бла… рано ушедшего Ивана Затеряева».
Сердце Димы на миг сбилось с ритма.
– Отчего он умер?
– Так ведь болел давно, – ответила конопатая студентка. – Сердечная недостаточность. Полгода в больнице лежал.
Отойдя от толпы, Дима встретился глазами с Германом. Философ сидел на подоконнике и будто поджидал его. Волосы с последней их встречи он не вымыл, прыщ на носу стал еще больше, но так и не лопнул. Футболка висела мешком. На коленях Германа лежала книга. Ричард Матесон, «Посылка и другие рассказы».
– Что за фокусы? – хмуро спросил Дима. – Как это получилось, а?
– Вы про клетчатую рубашку? – невинно улыбнулся Герман. – Вы сами выбрали.
– Ну да! Заливай мне тут. Скажи лучше, откуда ты знал, что я выберу именно его? И откуда тебе было известно, что толстяк окочурится?
– Я этого не знал. Я говорил: имеет значение только выбор.
В голосе философа зазвучали те настойчивые нотки, с которыми взрослые втолковывают детям очевидные истины.
– Чушь! – отмахнулся Дима. Он чувствовал нарастающее внутри злое возбуждение. – Парень болел, об этом знала половина университета.
– И вы?
– Да я здесь при чем?!
– Простите… – виновато вздохнул Герман. – Я не до конца пояснил вам правила игры.
Слово «игра» Диме не понравилось. «А куда делся тест?» – спросил он у себя.
– Дело в том, что смертельная болезнь появилась у выбранного уже после выбора. Как бы проще донести до вас? Выбор переписывает судьбу. Прошлое меняется. Если бы вы указали на первого кандидата, девушку, то в ее прошлом появились бы больницы, лекарства, диагнозы. Ее одногруппники помнили бы, как навещали ее с яблоками, мама знала бы имена врачей. Это делает смерть более логичной. Создает впечатление последовательности.
Бахтин некоторое время рассматривал нос философа.
– Бред сумасшедшего, – заключил он.
– Как бы там ни было, – мягко проговорил Герман, – вы должны выбрать снова.
– Я готов! – хлопнул в ладоши Дима. – Это чушь, но я хочу посмотреть, как ты будешь выкручиваться дальше.
– Изофатов и Колегин. Кого из них вы выберете?
Диме были прекрасно знакомы обе фамилии. Изофатов преподавал историю педагогики, он был чрезвычайно вредным стариком, ненавидящим студентов и Бахтина лично. Гнусавый, сгорбленный, постоянно кашляющий в платок. Дима втайне мечтал, чтобы Изофатов скончался до сессии.
С Колегиным, преподавателем геологии, у него были хорошие отношения. Михаил Валентинович отличался покладистым нравом, любил пошутить, а в прошлом семестре просто так поставил Диме зачет.
Дима думал минуту и сказал:
– Колегин.
Торжественная ухмылка озаряла его лицо. Хитрый Герман был уверен, что он выберет противного старика, а старик и впрямь преставится не сегодня-завтра.
«Что, философ, не ожидал?!» – злорадствовал Дима.
Герман, впрочем, не выказал разочарования. Вежливо попрощавшись, он скрылся в толпе.
Следующая их встреча состоялась в тот же день, вечером.
Философ врезался в Диму у библиотеки. В коридоре, кроме них, никого не было.
– Как?! – прошипел Бахтин, ударяя кулаком по стене в сантиметре от немытой головы.
– Вы сами выбрали.
– Как, черт возьми?! – рычал Дима Бахтин, – Он умер прямо на лекции, на моих глазах! Стоял человек, и вдруг – раз – на полу! Да ему же тридцать пять исполнилось, какой инсульт?!
Герман развел руками. Дима снова стукнул кулаком по стене:
– Ты мне тут не кривляйся! Ты знал, знал, что он умрет. Ты за ними следил, да? В больнице справки навел или еще как? Ты псих, я прав?
Философа слова Димы не огорчили. Он кротко улыбался уголками рта, и мимические морщины собирали в складках черные угри.
– Да иди ты! – Дима плюнул Герману под ноги. – Не хочется возиться.
Он решительно зашагал по коридору, но остановился, услышав:
– Вы должны выбрать.
– Чего?! – Дима не верил своим ушам. – Думаешь, у тебя девять жизней, а?!
Бахтин угрожающе двинулся на философа.
– Если вы не выберете, умрут оба кандидата. Таковы правила. Извините, что не сказал вам раньше.
Дима с удивлением обнаружил, что гнев его испарился куда-то. Он просто стоял, недоуменно хлопая ресницами.
– Говори, – приказал он тихо.
– Вы должны выбрать. Ваша мать или ваш отец.
Повисла пауза. В тишине было слышно, как за дверями библиотеки шуршат книжные страницы. Вдруг Дима расхохотался.
– Ах ты, чертов идиот! Мама или папа, говоришь? Это очень просто. Я выбираю папу. – Он перестал смеяться и посмотрел на Германа испепеляющим взглядом. – Мой отец умер, когда мне было три года, козел.
На следующий день Дима позвонил домой. Голос мамы звучал подавленно.
– Ты что, плакала? – напрягся Дима. – Что произошло?
– Да так. Умер один близкий мне человек.
Сердце Димы бешено колотилось. Катя, лежащая на постели рядом, погладила его по руке, но он отдернулся и выбежал в коридор.
– Кто?
– Ты не знал его, – печально ответила мать.
…На факультете философии не числился ни один студент с именем Герман. Зато такой студент сидел на лавочке возле университета. Грязные волосы, прыщи, ветхая футболка с надписью The Cure.
Дима без слов заехал ему в живот. Герман переломился пополам и закашлял.
– Кто ты такой? – Дима наклонился к Герману так близко, что видел серную пробку в его ухе.
– Важно, кто ты, – ответил Герман, тяжело дыша. Страха в его голосе не было. И это не на шутку испугало Диму.
– Я хочу, чтобы эта встреча стала для нас последней. Если я еще раз тебя увижу…
– Не увидишь. – Герман расправил плечи и убрал с глаз грязную прядь. – Ты сделаешь последний выбор, и игра закончится. Я уйду.
Кулак Бахтина врезался философу в скулу, отбросив его на спинку лавочки. Слюна брызнула изо рта, несколько прыщей лопнуло. По бугристой коже потек розовый гной. Герман смиренно улыбнулся.
– Умрут оба, – напомнил он.
Замахнувшийся было Бахтин опустил руку. В памяти всплыли слова матери, когда она призналась ему во всем: «Люди говорят, он болел. И я вроде бы помню, что он действительно болел, а вроде бы и не помню. Как будто память затолкали в мой мозг насильно».
Герман улыбался.
– Кто? – хрипло спросил Дима.
– Ты. Или твоя Катя.
Дима сжал кулаки. Ногти впились в ладони.
– Нет, нет, – повторял он, – не Катя.
– Прости… – участливо вздохнул Герман.
– Другой выбор… – прошептал Дима.
– Что?
– Ты сказал, выбор есть всегда. Я хочу выбрать другой выбор.
Герман хмыкнул, почесал кончик носа.
– Естественно, – кивнул он. – Эта возможность указана в Книге Альтернатив. Пункт три. Удаление кандидата. – Бахтин возликовал. Так ликуют люди, обманувшие смерть. – Какой из кандидатов не будет участвовать в выборе?
– Катя.
– Уверен? Насколько я знаю, вы встречались шесть месяцев. Не так много, чтобы применять третий пункт.
– Ты сам сказал: неважно почему. Я делаю выбор.
– Конечно, конечно, – улыбнулся Герман. – Катя выходит из игры.
Бахтин подозрительно прищурился:
– Что теперь, хитрый ублюдок? Заменишь ее моей мамой, да?
Герман даже обиделся, услышав такое предположение:
– Что ты! Никакой замены не предусмотрено.
– То есть?
– То есть кандидат номер два выбыл из игры. Ты – единственный кандидат.
Мир закружился перед глазами. Дима сел на скамейку.
– Я умру?
– Конечно.
– А как же выбор?
– Вы сможете его сделать.
Герман поднялся и положил ладонь на плечо Бахтина:
– Вы смертельно больны. И уже давно. От чего вы умираете? От СПИДа или от рака? Учтите, со СПИДом вы сможете протянуть достаточно долго. С раком ваши сроки сокращены до минимума.
Герман прикрыл веки, вспоминая Катю. Он никогда не выбрал бы ее. И никого другого – если бы он только знал, что это не шутка.
– Рак, – сказал он пересохшим ртом.
– Выбор сделан. – Герман поклонился. – Спасибо, было приятно поработать с вами.
Дима хотел послать философа куда подальше, но не нашел в голове нужных слов. Вместо слов и образов там были лишь расплывающиеся оранжевые пятна. Дима коснулся своей лысой головы. Волосы его выпали еще полгода назад, после курса химиотерапии. Он сидел на лавочке, трогая череп, провожая взором худого длинноволосого парня.
На ступеньках университета ждала кого-то беременная девушка.
– Можно мне отвлечь вас на секунду?
На этом заканчивался рассказ. Маринка целовала его в губы («Да ты – талант!»), мама безразлично хмыкала, глава жюри поднимался на сцену с призом.
«Где сейчас Маринка, где тот бородатый писатель, где моя мать?»
«Выбор…» – прошептал Корней. Слово отдавало кровью – благородной, но кровью.
За окнами темнело.
Работник издательства выполнял обязанности некоего карающего существа, выбирая между собственной жизнью и жизнью всех остальных.
Глядя в потолок, он принял решение.
