Текст книги "Клювы"

Автор книги: Максим Кабир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Когда у Тоути спрашивали на конференциях, почему он выбрал сомнологию, он заученно отвечал: «Я хочу знать, чем занимаюсь треть своей жизни».

На экране стрелялся в прямом эфире китайский генерал, приказавший давить лунатиков танками.

– Я приготовлю нам чай, – сказал Тоути, поднимаясь.

Он вышел на кухню, сел у окна.

Он думал о греческой мифологии, о Морфее, мерзком типе, умевшем имитировать человеческие голоса, чтобы втираться в доверие. Морфей, сын Гипноса и Нюкты, богини ночи, в черных одеяниях, в венке из мака, вкрадчиво нашептывал на ухо. Клетки большого полушария умоляли переключить организм в режим сна. Внутренние часы тикали, шишковидная железа активно вырабатывала мелатонин. Сердцебиение замедлилось вместе с ритмом электрической активности мозга.

– Ох, Ю… – пробормотал Тоути.

Миллиарды нейронов синхронизировались. Кратковременная память стиралась с каждым нырком в забытье.

Тоути обронил подбородок на грудь.

Зыбучие пески проглотили его.

Румынская семья из пяти человек, бодрствовавшая в полном составе около шестидесяти часов, выпила снотворное, чтобы превратиться одновременно.

Хозяин литовского секс-шопа организовал шумную вечеринку с оргией и сонным газом – более двадцати человек явились, чтобы уснуть, предаваясь пороку. Голые лунатики смущали прихожан, забаррикадировавшихся в костеле напротив.

Ветеран вьетнамской войны, военный катер Canon на Филадельфийской верфи, стал пристанищем для горстки неспящих. И туннели под пирамидами Гизы. И пещеры из вулканического туфа в Боливии. И Аджимушкайские каменоломни Крыма.

В три часа ночи по западноевропейскому времени блогер, известный под ником Карающая Длань, вышел на Рассел-сквер и присоединился к своим оцепеневшим подписчикам. Луна отразилась в его пустых глазах.

5.8

Ночь, третья бессонная ночь для падшего мира, явилась в свой срок, и выпученный глаз луны взошел над озером. В детстве Филип видел утопленника – его выволокли из Влтавы сети траулера. Дядю Филипа, рыбака, угораздило в тот день исполнить давнюю просьбу: взять племянника на судно. Труп был несвежим, поеденным рыбой. Карпы и жерехи составляли ему компанию в сетях. Сильнее всего Филипа шокировали глаза навыкате, будто внутреннее давление норовило выдавить их из гнезд.

Луна напоминала глазище побывавшего под водой мертвеца.

А дядя запомнился Филипу хохочущим и молодым, вот он на фотографии хвастается уловом: здоровенным судаком. Дядя умер от почечной недостаточности в девяностых. С братом, отцом Филипа, он враждовал. А племянника любил, как родного сына.

И чего он выудил это из памяти, словно распухший труп из реки?

Филип подбросил веток в огонь. Костер хрустел головешками. Пламя шелестело, распространяло приятное тепло. Слишком приятное для сонных людей. Попеременно их женщины вставали, чтобы смочить ноги в ледяной воде. Делали зарядку. Хлопали себя по щекам.

Недоставало ухи, колбасок, истекающего соком стейка.

В бесхозном магазине, куда они с Камилой наведались, холодильники были отключены, мясо испортилось. Но голод им не грозил. Камила сварила суп из консервированной горбуши. Корней запек на углях картошку. Теплое пиво показалось бесподобно вкусным – Филип взял три бутылки, опасаясь, что алкоголь расслабит и без того вымотанный организм.

Таблетки хоть и прочищали мозг, но не могли действовать вечно.

Костер создал эффект пещеры – окружающий мир исчез, он извещал о своем существовании лишь плеском из мрака да гадким лунным оком. Черные вогнутые стены окольцевали пятачок, где четверо хрустели чипсами и потягивали мелкими глотками пиво, боролись со сном, как со смертью. Иногда комар залетал в световой круг, рассказывал на писклявом языке о темноте.

За мечущимся пламенем Корней обнимал Оксану. Красивая девочка – нос с горбинкой так органично смотрится на по-восточному очерченном худом лице. И губы, полные, искусанные, в тонкую линию морщинок, как дольки мандарина, и карие радужки, и мерцающие в полутьме белки цвета слоновой кости…

Филип представил, что Корней – их с Яной сын, а Оксана – невестка. Что справа на рассохшемся стуле сидит не Камила – Яна. Вот же ее рыжие волосы, плоть от плоти огня. Но Камила заговорила хрипловатым голосом, и мираж растаял:

– Чертов костер. Глаза слипаются. – Она поднялась. – Давай прогуляемся, старик. Не будем мешать молодежи отрываться.

– Идите, – кивнул Корней, – я прослежу за Оксаной.

– Мы будем поблизости, – пообещал Филип, застегивая найденную в сарае спортивную кофту. Ночь была прохладной, предрекающей дожди. – Не забывайте умываться.

– Все хорошо, – откликнулась Оксана, убирая со лба прядь – жест из арсенала Яны. Да, права Камила, повезло парню.

«Не ревность ли это?» – спросил себя Филип.

На умозрительном кладбище, заросшем плющом, покоилась его молодость, девочки, приходившие с вином в мастерские, жизнь до Яны, почти уже не различимая, словно Богницкие могилы.

Он сам был кладбищем: для Яны, для дяди-рыбака и рано умершей матери, для джек-рассел-терьера Тото. Теперь там тесно от новых надгробий. Безымянные: турист с рюкзаком («I don‘t understand»), стриптизерша с татуированным черепом. Доктор и раненный в живот солдатик. Медсестра, которую ракшасы скинули в пропасть. Студентка, задремавшая на обзорной площадке. Бармен, молившийся у ротонды.

Именные: художник Сорока, синевласка Вилма с нервными суетливыми руками, Альберт, танцующий под рок-н-ролл.

Вон как много пустого места возле костра. Тут сидел бы Альберт, тут – Вилма.

Но учитель остался на пароме, а выбравшая бритву Вилма лежала в кровати Филипа, холоднее сумерек.

«Иуда Фаддей, если Бога нет, почему я хочу его придумать? Зачем мне так необходимо сейчас поверить в рай для грустной кокаинистки Вилмы, которая не очень любила собственного ребенка?»

– Я не продержусь долго. – Камила говорила без пафоса, без грусти – озвучивала факт.

– Продержишься! – отрезал Филип. – Рассветет, и у нас откроется второе дыхание.

Они брели по пляжу, окропленному сиянием двух лун – небесной и озерной, зыбкой от ряби.

– Ты знаешь, что это глупости, – мягко возразила Камила. – Оксана держится благодаря чувствам к Корнею, гормонам, бабочкам в животе. Но сегодня или завтра она уснет. На самом деле я убеждена, что она уснет до завтрашнего полудня. Я упаду раньше или позже – счет идет на часы. Не перебивай! – выставила она палец. – У тебя в квартире все казалось простым. И это отлично, что мы не сдались. Но два дня до конца полнолуния – это вечность, а теория про конец полнолуния – оптимистическая сказка.

– Не сказка. – Филип положил руку на плечо спутницы. – Я постоянно думаю об этом. Зачем ракшасы убивают неспящих? Почему им просто не подождать?

– И почему же?

– Ограниченные сроки. Песочному человеку нужно накормить птенцов, пока не завершилась его власть на Земле.

– Звучит заманчиво. Хеппи-энд, все просыпаются в своих кроватках. Но факт есть факт – приготовься к тому, что завтра вы с Корнеем останетесь вдвоем.

Филип переварил эту мысль – зловещую, дурную.

– Оксана называет Корнея ангелом, и я считаю, она недалека от истины. Он – наш поводырь. Его способность спать – ключ, но мы не знаем, от какого замка. Узнай, Филип. Потому что ты – поводырь тоже. Запри нас в доме. – Конечно, она имела в виду себя и Оксану. – И наблюдай за Корнеем. Постарайся понять, зачем он здесь и как его использовать.

Ночной мотылек промелькнул в полутьме.

– Мне будет трудно без тебя, – сказал Филип тихо.

– Тетушка Камила уже не та, что прежде. Я отошла в туалет, но вместо унитаза зачем-то написала под холодильник. Очухалась со спущенными трусами посреди кухни. Так что там огромная лужа – не наступи. Когда я умывалась, из реки всплыл мой сын. Он сказал, что я могу отдохнуть. Обещал, что, если я досчитаю до ста, закрыв глаза, кошмар развеется.

Она споткнулась – Филип успел подхватить под локоть. Камила погладила его по запястью.

– Я видел жену несколько раз. Вчера ночью, войдя в ванную, я увидел не Вилму, а мою Яну. Как наяву.

Камила не удивилась:

– Сказано же в той толстой книге: и мертвые воскреснут, услышав саксофон.

– Это галлюцинации. Из-за усталости.

– Хотела бы я, чтобы Песочный человек и сомнамбулы были галлюцинациями. И мертвый Альберт, и живой ты.

– Ну спасибо…

Она зачерпнула из озера воду и ополоскала шею.

– Как получилось, что твой сын в тюрьме? Не отвечай, если не…

– Отвечу. – Камила вытерла ладонь о штаны. Посмотрела на луну – зрачки ее словно заволокло белой катарактой. – Бывает разная любовь. Спасительная, которая помогает не стать монстром. И такая, что развращает и губит. Бывает зло от недостачи любви. Может быть, Вика и этого Адамова в детстве лишали ласки? Но есть зло от переизбытка. Я слишком любила своего сына. Все ему позволяла. Если его репетитор говорил, что Макс уже полгода не посещает уроки, я врала, что он нашел другого репетитора, и не ругала за то, что он шесть месяцев тратил деньги на развлечения. Если к нам приходили гости и у них потом исчезали деньги из кошельков, я прикидывалась дурочкой и подбрасывала им в почтовые ящики в два раза больше украденной суммы. Я говорила друзьям и коллегам, какой чудесный у меня сын, пока Макс пил, приторговывал травкой и избивал свою подружку. Вот от подружки я и узнала все, чего не желала знать. Она пришла ко мне как-то – такая крошечная, беззащитная. Макс вынудил ее сделать аборт. Склонял к проституции. Он планировал стать сутенером. А я помнила мальчика, который мечтал о карьере циркового артиста.

– Ты не виновата.

– Родители виноваты всегда. Я отравила его любовью. И в тот вечер, после разговора с девочкой, которую он осквернил, я впервые ударила его – но было слишком поздно. Знаешь, что такое зло?

– Догадываюсь.

– Зло, осмысленное зло – это пошлость. Нет ничего пошлее человека, отдающего отчет своим действиям и упивающегося собственным падением. Но пошлость затягивает. И Макса затянуло. Его посадили за кражу золотых сережек. Он отнял сережки у женщины, Филип. Угрожал ножом и трогал грязными лапами ее уши. – Камила потеребила мочку. На ее изможденном лице было написано омерзение. – Галлюцинации… понятно. Но я видела моего Макса на пароме. В том самодовольном ублюдке с сигарой. И в коротышке, которому я размозжила череп. И в опьяненном безнаказанностью… как звали того наркомана? Вик, да.

– Камила… – Филип привлек ее к себе. Обнял, как сестру.

– Я потеряла суть разговора, – призналась она. – Я собиралась сказать что-то умное. – Камила подняла взгляд. Внимательно присмотрелась к мужчине, обнявшему ее посреди леса. – Я.… не помню, как тебя зовут.

Сердце рухнуло куда-то вниз, в незаполняемую пустоту.

– Филип.

– Точно, – растерянно сказала она. – И правда. – Камила пошатнулась – словно откровение отняло последние силы. – Иди за наручниками… – шепнула она.

– Нет! Нет же! – Филип тряхнул ее, как соломенную куклу.

– Иди…

Вспышка озарила лицо Камилы и выгнала Луну из ее зрачков. Будто десяток прожекторов включили – ночь сгинула. Свет ударил по голове, заставил пригнуться. Озеро превратилось в зеркало, а деревья – в подобие пястных костей на рентгеновском снимке. Каждый куст, каждая травинка, каждая зазубрина на сосновом стволе – все полыхнуло: белым на черном, черным на белом. Свет заполз в дупла и уничтожил мрак. Свет проник в самые потаенные уголки леса и победил мрак. Свет влился в распахнутый рот Камилы – она кричала беззвучно, а ее горло было абажуром ярчайшей лампы, и нос стал полупрозрачным из-за избытка света в ноздрях.

Ошеломленный Филип смотрел на череп Камилы, вырисовывающийся под кожей.

«Ядерная бомба, – подумал он. – Мы в эпицентре атомного взрыва».

И свет погас.

5.9

Оксана уснула.

5.10

– Мы будем поблизости, – напутствовал Филип, застегивая молнию кофты, найденной в сарае. – Не забывайте умываться.

– Все хорошо, – сказала Оксана, поправляя волосы.

Она больше не запиналась, не грызла ногти и не расчесывала комариные укусы. То ли волшебные таблетки начисто убрали сонливость, то ли произошедшее днем, после ухода Филипа и Камилы в магазин, позволило переродиться.

А произошла любовь.

Не секс – сексом Корней занимался множество раз.

То есть и секс тоже, но не только он.

Голую и дрожащую, кожа в пупырышках, Корней занес Оксану в дом. Ее мокрые пряди пахли рекой (августом, солнцем, камышом, юностью, счастьем). Ее тяжелые груди, слишком крупные для тоненькой талии, перекатывались, жили своей жизнью. Он поймал губами светло-коричневый сосок. Там было много пупырышков по всей груди, а сосок сразу собрался, вытянулся навстречу конусом и затвердел.

– Я не хочу, – сказала Оксана, цокая от холода зубами (он напрягся). – В кровати.

– А вообще? – невпопад спросил он. Чуть не хлопнул себя по лбу от досады.

Она ответила:

– А вообще – да. Очень.

Они встали у пышущей жаром печи.

Оксана едва доставала макушкой до его ключиц.

«Такими глазами, – подумал он, умирая от нежности, – надо смотреть на цветы и звезды, а не на трупы, кровь, войну».

Он согрел ее, предварительно подержав у заслонки ладони. Чтобы ему было удобнее, она подняла к потолку руки. Налитые груди разошлись, образовав ущелье. Корней взвесил их, баюкая. Он массировал плечи, опустился на колени, чтобы отдать тепло узким бедрам. («Как же она будет рожать?» – подумал он и решил, что нормально, легко, сына и дочь.)

Они словно исполняли какой-то важный ритуал, и он действительно был важным и невероятно древним – из пещерных времен.

Серьезно и торжественно смотрела Оксана, а Корней провел языком по ее впадинкам, нарисовал линию от выпуклого лобка вверх.

Тепло обволакивало их, но дарило не отупелую истому, а силу, какой меняют направление рек.

Он оторвал Оксану от пола, она обвила его ногами.

– Я буду любить тебя, – сказала она на ухо. – Наяву и во сне.

Ее глаза косили, когда она смотрела так близко, и знание об этой особенности, детали, обезоруживало и окрыляло.

А он держал ее – не над дощатым занозистым настилом, а над пропастью, над ревущим апокалипсисом – и не отпускал.

– Мне стыдно, – произнесла Оксана у костра.

Фигуры Филипа и Камилы исчезли в темноте. Ночь гудела насекомыми, плескалась и вскрикивала припозднившейся птицей.

– За что?

– За то, что мне хорошо сейчас. Так страшно, как не было никогда. Но и хорошо.

– И мне, – признался он.

– Мы ужасные, да? Я не знаю, что случилось с моими родителями. Жива ли Василиса. Люди горели на корабле. Расстреляли дядю Альберта. Я убила одного… Но я не думаю о нем как о человеке. А что дальше? Я не вижу ничего. – Она пошевелила длинными пальцами над костром. – Но в этой ловушке, в этой чехарде кошмаров я умудрилась влюбиться.

– Послушай же и мою историю.

– Слушаю.

Она прильнула к нему – Корней поцеловал в уголок рта.

– Вот и вся история.

– Мне нравится.

Оксана провела рукой по его небритой щеке. Полноценная борода у Корнея не росла. Так, пушок, три волосинки.

– Бог, который послал тебя, – хороший Бог.

«Ты опять за свое?!» – взмолился он мысленно.

– Мне почему-то кажется, что этот Бог не успел натворить ничего дурного. Он не был безмолвным свидетелем концлагерей, геноцидов и войн. Наверное, он недавно возник и вообще не причастен к созданию людей.

– Что же он создал тогда?

– Тебя.

– Нас лепили разные божества?

– Получается, так.

– Ты придумываешь нового Бога. Так они и рождаются.

– Как дети… – прошептала Оксана.

– Я хочу рассказать тебе кое-что. – Корней палкой поворошил угли. – О моей божественной сущности. В интернате со мной учился парнишка – Миша Бродский. Мы не то чтобы дружили, но изредка общались на почве книг. Оба прочли «Дюну» Фрэнка Герберта и делились впечатлениями. Тихий безобидный Мишка. – Корней будто увидел в пламени субтильную фигурку: всклокоченные лохмы, книга под мышкой. – И был другой парень, Паша Дымченко, Дым. Он не читал Герберта. Однажды Дым и его приятели поймали меня в старой котельной. Раздели, изваляли в грязи. Они хотели, чтобы я доказал, что я не еврей. Плюнул в Мишку Бродского. И…

Оксана всхрапнула под плечом.

– Ты слушаешь?

Тишина.

Ужас впился в желудок жалами ос.

– Оксана?

Он сгреб ее в охапку. Безвольно качнулась голова.

– Ты что удумала?

– Прости, – пробормотала она, – мне нужно поспать.

Он ударил ее по щеке. Глаза не открылись.

– Пять минуток…

Корней подхватил худенькое тело:

– Борись!

– Нет…

Пляж был близко. Он втащил ее в озеро, не ощущая холода. Принялся умывать. Она не реагировала.

– Не бросай меня! – вскрикнул Корней и окунул Оксану в воду.

Поднял, окунул, поднял.

Она смотрела на него немигающим взглядом. Струйки сбегали по лицу. Зрачки расширились. Не Оксану (Оксану!), а ракшаса (врешь!) сжимал он в объятиях.

– Бог… – прошелестела спящая девушка.

Тонкие руки вцепились Корнею в горло. Но боль – всеобъемлющую боль – причинила не их слабая хватка. Не ногти, царапающие кадык. Боль лилась из сердца, как лава из вулкана.

Корней притиснул Оксану к груди и накрыл пятерней ее остекленевшие глаза.

Пятерня полыхнула огнем.

Мир озарился ярчайшей вспышкой.

Свет пробил толщу темных вод и достал до дна.

А затем погас.

Корней очутился в каменном саду.

В сердцевине лабиринта.

Он узнал это место, хотя никогда не заходил дальше первого кольца. Хотя сам сад изменился: он вырос, как растут откормленные чудовища.

С площади захудалого провинциального городка Херсонской области сад переместился… куда? На другую планету? Двухметровые плиты смыкались боками, каждый следующий круг был выше и шире, создавалось впечатление, что Корней находится на арене амфитеатра, а камни – это скамьи.

Над лабиринтом раскинулся небесный полог, шатер, инкрустированный созвездиями, расчерченный хвостатыми кометами. Созвездия напоминали птенцов с распахнутыми клювами. Кометы – червей, которых жуткие птенцы ловили на лету.

Поразительно, однако страха Корней не испытывал. Лишь тревогу и желание поскорее покинуть этот подвешенный в космосе мирок.

На площадке, огороженной плитами, лежала Оксана. Он заметил ее в последнюю очередь и бросился к распростертому телу. Оксана была обнажена, она определенно спала. Облачко пара формировалось у посиневших губ. Кожу покрывал иней – он замуровал веки, посеребрил волосы, расползся белой плесенью, уродливым гримом, вторгся даже в распахнутый рот, окутав десны, зубы, язык.

«Нужно вынести ее отсюда».

Что-то подсказывало: за пределом лабиринта плоть отогреется. Оксана оживет.

Он поднял ее на руки, практически невесомую, шершавую, будто кипа бумаг. От холода покалывало пальцы.

– Не бойся… – прошептал Корней, направляясь к прорехе между скособоченными камнями. В плитах зияли отверстия. Виднелись полустертые надписи с именами и датами.

«Альберт, – прочел Корней. – Вилма».

Чья-то тень промелькнула в бойницах. Блеснули круглые очки и белоснежные зубы.

Корней шагнул в проем и оказался в узком коридоре.

И здесь он был не один: на зеленом от лишайника бетоне стояли три коленопреклоненные фигуры. Соловьевы: директор издательства, его супруга Алиса и милая дочурка. Они молились камню, испещренному письменами. Корней изумился, догадавшись, что на граните высечено расписание трамваев.

– Коль, – обратился Корней к начальнику.

Соловьев оставался безучастным. Но его жена прошипела:

– Мы спим!

И оскалилась.

Кто-то прошагал по соседнему коридору.

Корней протиснулся мимо Соловьевых.

Проход разветвлялся. Корней выбрал маршрут интуитивно. Мысли о письменах (трамваи шли в Прагу с Луны) выветрились. Пробоину в стене сторожил Анатолий Анатольевич Грач, учитель химии. Он поигрывал телескопической указкой и ухмылялся:

– Две ночи. У вас есть две ночи, чтобы вернуться в класс.

Болезненно заныл мочевой пузырь. На мгновение каменный сад стал закоулками интерната. Корней почуял запах сырости, котельной, казенного белья.

Поддерживая ношу левой рукой, он выпростал правую и перехватил занесенную для удара указку. С легкостью вырвал ее – сухо хрустнуло запястье учителя. Корней хлестнул указкой по осклабившейся физиономии. Грач рассыпался комьями спрессованной пыли и паутины. Корней чихнул.

– Будь здоров.

Он никак не ожидал услышать этот голос под колючими чужими звездами.

Маринка прислонилась к надгробию и ковыряла ногтем вросшие в камень ракушки.

– Как ты сюда попала?

«Не разговаривай с ними, Корь», – шепнул внутренний голос.

– Я искала тебя.

«Не разговаривай!»

– Зачем?

Маринка улыбнулась – очаровательная, как прежде. Забытое чувство колыхнулось в груди. Будто мышка пробежала по сердцу.

– Потому, что мы созданы друг для друга, помнишь? Мы – две половинки целого.

– Это было давно.

– Неправда. Мы ошиблись. Но любую ошибку можно исправить. Кто она тебе? – Маринка с презрением взглянула на оледеневшую Оксану. – Ты ничего о ней не знаешь. У вас нет общих интересов. Вас объединило горе, вы расстанетесь, как только наступит рассвет. Ты любишь меня – до сих пор.

– Нет, – сказал он. – Не люблю.

Маринка издала полный ненависти стон. Из дыры в камне таращился выпученный глаз.

Корней боком вошел в пробоину, обернулся – вместо Маринки у камня отиралась Бабушка Догма.

– Мое, мое, мое! – каркала она в спину.

Лабиринт не заканчивался. В четвертом кольце пожилой японец чертил мелом формулы на плите. В седьмом сидел человек, чье лицо маскировала фотография смеющейся Оксаны. В череп бедняги был вкручен толстый шуруп, он и удерживал снимок. Человек был бос. По обрубку ступни Корней угадал бывшего сожителя Оксаны.

– Я в домике, – бормотал парень, – отдай ее мне, в мой домик…

Бетон устилали пепел и тлен.

– Прибери здесь, – сказал Корней с жестокостью, которой от себя не ожидал.

Парень кинулся вычищать пол.

Десять или двадцать минут Корней двигался по пустым коридорам. Но тень то и дело появлялась в бойницах. Плиты вздымались ввысь обелисками. За углом караулил Вик.

Он застыл изваянием: скелет, еще худее, чем при жизни.

Проход здесь был таким узким, что пришлось буквально обтереться о голый татуированный торс. Вик не шевелился. Но черепа на ключицах щелкали челюстями, а когда Корней преодолел затор, Вик внезапно вцепился в его воротник и закаркал:

– Ада нет! Ада нет для меня! Нет!

Корней выпутался из ломких, как ветки, пальцев.

Биение пульса отдавалось в ушах.

Лабиринт предложил десяток вариантов. Корней пошел прямо.

Отчим – первый, самый гадкий из трех – перебирал бусины четок.

– Зачем ты тягаешь за собой эту прошмандовку? Ты в курсе, чем платят бабы нам, мужчинам? Черной неблагодарностью, сынок. Убедись сам.

Корней опустил взор. Оксана открыла глаза и смотрела на него снизу остекленевшими зрачками. В ее руке был нож, лезвие исчезало под ребрами Корнея.

– Маленькая шлюха… – процедил отчим.

«Ложь, – подумал Корней. – Весь лабиринт – это ложь».

Он наклонился и поцеловал Оксану в переносицу. Отчим, нож и рана под ребрами испарились. Оксана снова спала.

Теперь плиты уже не смыкались, между ними были сквозные проходы. Многие камни упали и раскололись. Ветер приносил тепло, Корней зашагал по обломкам. Он видел, как оттаивает кожа Оксаны, как на белых щеках образуются островки, не тронутые инеем. Розовеют губы…

– Сын.

Корней замер.

На рухнувшей плите сидела его мама. Она пила коньяк из горлышка. Вместо звезд на этикетке сияли луны.

– Здравствуй, сынок.

Лицо мамы было серым от пепла. Улыбка – печальной.

– Ты… – это ты?

– Не думаю, – ответила она.

– Ты не остановишь меня.

Корней понял, что именно придает ему решительности в этом страшном лабиринте: его ноша. Пока он спасал Оксану, Оксана спасла его.

– Я не собираюсь тебя останавливать, – сказала мама. – Я хочу, чтобы ты остановил Песочного человека.

Он замешкался в проходе. Коридор обрывался сплошной стеной света.

– Ты знаешь как?

– Нет, но я знаю где.

Призрак перевернул бутылку вверх донышком. Коньяк полился на землю. Он размывал грязь, под слоем дерна обнажился холст. Картина Филипа. Красное на красном.

– Здесь – гнездо Песочного человека. Он прячется от тебя.

– Почему?

– Он тебя боится. Он умирает от страха.

– Что же во мне такого особенного?

– Все. Когда я была беременной, мне чудилось, что во мне сгусток света, а не ребенок. Ночами мой живот сиял, будто я носила солнце. Только этого никто больше не видел. Иногда ты жег мое нутро, но чаще – дарил успокаивающее тепло.

– Ты не рассказывала.

Корней ощутил сухость во рту и влагу на ресницах.

– Ты никогда не плакал, – продолжала мама. – Хотела бы я, чтобы ты ревел, как нормальные дети. Ты лежал в колыбели и, если я забывала задернуть шторы, смотрел на солнце. Я боялась, что ты повредишь сетчатку. И я… я боялась тебя. Собственного сына. Потому что ты менял лица. Врач говорил, у меня послеродовая депрессия. Но я же видела своими глазами – по ночам ты становился другими людьми. Молодыми и старыми, мужчинами и женщинами.

Слеза капнула на лоб Оксаны и потекла, освобождая от инея нос и щеку.

– Поэтому… ты приводила мужчин?

– Да, – просто сказала мама, – чтобы не оставаться с тобой наедине. Чтобы сбежать от тебя, чтобы жить обыкновенной жизнью.

– Мне так жаль.

– Прости меня.

– Я прощаю тебя.

– Прости.

– Я прощаю.

– Прости.

– Я…

Бутылка покатилась по камням, расплескивая коньяк. Камень опустел.

– Как тепло… – прошептала Оксана.

– Сейчас будет еще теплее, – сквозь слезы ответил он. И вышел из лабиринта.