Текст книги "Лестница из терновника. Трилогия"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)

Северяне нервничают, зато волки и девочки веселы, они делятся опытом: как выбрать молодого, здорового верблюда, памятуя, что торговцы скотом – жулики через одного. Мы отправляемся в город.

Хундун – городишко небольшой, и самое главное в нём – базар. Все улицы ведут к базару, но не прямо, а очень и очень сложными зигзагами: летом тут невыносимый зной, чем больше стен – тем чаще тень, поэтому город похож на лабиринт из красноватого и бурого песчаника. Все окна всех домов выходят во дворы, на улицу смотрят только двери и что-то вроде открытых витрин лавок ремесленников – ткачей, в основном: демонстрируется товар лицом, ковры с роскошным узором цвета сливочного крема на ярко-синем или вишнёвом фоне. Улочки узенькие, три лошади в ряд еле протискиваются – не для армии город выстроен. Тем удивительнее базар, широченное пространство с родниками, бьющими в бассейны в голубых изразцах, с торговыми рядами шириной в проспект, с шатрами и палатками, с вопящей и блеющей живностью, с цветными платками, украшениями из меди и из золота, сияющим оружием и пёстрой толпой. Такое чувство, что всё население города именно здесь целыми днями и торчит.

Мы проезжаем мимо рядов, где торгуют всякой съестной всячиной; окорока свиней висят над ломтями свежего мяса в духе голландских натюрмортов, с полосками белого жира, посыпанными цветной крошкой толчёных пряностей. Рядом – битая птица, вяленые цыплячьи тушки, от которых приятно и сытно пахнет, яйца в плетёных корзинах, какие-то плоды, фиолетовые, бурые, бледно-зелёные... Здесь слишком много всякого народу – мне кажется, что занятые торговлей люди не обращают на нас особого внимания. В пылу платки скидывают с голов, клянутся всем святым, бранят и расхваливают горшки и плошки, чеканные медные блюда и кувшины, корзины из золотистой лозы, предлагают попробовать слоистый сыр, фигурное печенье, украшенное жёлтыми орехами, мёд в сотах – большими сочащимися кусками, а над ним и над покупателями кружатся разлакомившиеся шмели... Битые и потрескавшиеся плоды сложены на куске мешковины в сторонке – их клюют чёрные и серые птицы, не боясь толпы людей вокруг.

Верблюды стоят в загоне из жердей. Они и вправду уморительные: гораздо выше лошадей, хоть и ниже, пожалуй, земных верблюдов, с одним задранным горбом, с коленчатыми длинными ногами, заканчивающимися трёхпалой мозолистой ступнёй, с угрюмыми вислоносыми харями – бивни торчат сквозь нижнюю губу, как у кабанов. Вид у них флегматичный и презрительный. Мы спешиваемся, предоставляем южанам торговаться с высоким, лукавого вида, парнем, сравнивающим верблюдов с медовыми пирожными, золотыми самородками и звёздами небесными, а сами – я, Ри-Ё, Ар-Нель и Юу – собираемся поглядеть на все здешние диковинки.

Невооружённым взглядом видно, что скоро верблюжьи торги не закончатся – а помочь мы всё равно не сможем: что мы понимаем в верблюдах! Анну бросает на нас быстрый взгляд, хмурится, но не спорит, только кивком головы отправляет десяток волков – и волчиц – нас сопровождать.

Вроде бы ни к чему в тихом городе – но на всякий пожарный случай.

– Ар-Нель, – говорит Анну, – в полдень я жду вас всех у водопоя.

Ар-Нель улыбается в ответ, мы принимаем к сведению – и отправляемся глазеть. Есть на что.

Мои северяне любуются оружием, а Ар-Нель упражняется в лянчинском языке. Он обсуждает с оружейником, мускулистым орлом со скептической миной, сравнительные достоинства выложенных на прилавок ножей – и оружейник, похоже, не слишком смущён беседой с язычником.

Я пытаюсь наблюдать за толпой.

Волки, принадлежащие свитам разных Львят, держатся хозяевами положения, высокомерно, пожалуй, глумливо: "Да таких денег не стоит твой младший сын! Видит Творец, честных среди плебса нет, одно жульё – учёны мало?" – демонстративно хватаются за оружие, издевательски хохочут. Торговцы стараются с ними не спорить – и сделки изрядно напоминают грабёж денной. Даже богатых купцов не защищает статус – волк забирает ремень с серебряной пряжкой, украшенной бирюзой, а перед бывшим его владельцем бросает горсть медяков: "На, подавись!" Зато друг с другом плебеи веселы и предупредительны – с оглядкой на власть имущих. Торговля держится плебсом, ремесленниками и земледельцами разной степени состоятельности – мне снова не отвязаться от мысленного сравнения лянчинской аристократии с оккупантами.

Впрочем, бесплотным наставникам отдают сами. Без звука. Хоть бы и даром. Этих боятся, кажется, даже больше, чем вооружённых до зубов волков. Наставники самодовольны и вальяжны, разговаривают елейно – но в тоне почти всегда ощущается скрытая угроза. Неладно в датском королевстве...

На нас посматривают с любопытством, но в разговоры не вступают – лянчинцы всё-таки не слишком доверяют таким шикарным мальчикам, как мои северяне, к тому же из-под шёлкового платка милого-дорогого Ча выбилась светлая прядь. Чужие – этого не скроешь. Мы интересуем купцов, но не только. Я замечаю в сторонке под навесом парочку странных молодых людей: вооружены весьма основательно, пистолетами и тяжёлыми мечами, одеты по-особому: синие штаны, заправленные в высокие сапоги, и довольно длинная, до середины бедра, широкая синяя куртка с капюшоном, накинутым на голову... но самое необычное – их фигуры и лица. Они уже давно не подростки, высоки, хорошо сложены – но в телосложении есть что-то... детское, что ли? Или девичье? Впечатление дополняют тонкие женственные лица – этакие недоделанные валькирии...

Они, конечно, бесплотные, но не обычные бесплотные. Когда-то Эткуру, показывая мне бедолагу-Соню, говорил, что вот такой приблизительно типаж, "игрушка", человек-фенька, женственная статуэтка, получается, если обрезать ребёнка, не достигшего Времени Любви. Но худенький Соня, сильно смахивавший на девушку, изрядно отличался от этих суровых бойцов с жёсткими холодными взглядами, профессионально сканирующими толпу...

– Что ты там рассматриваешь, Ник? – спрашивает Ар-Нель. – Я догадываюсь, что увиденное тобой весьма экзотично, но вряд ли настолько. Ри-Ё, мне кажется, нужен твой совет.

– И я выслушаю совет, – бормочет Юу. – Отвратительно.

Отвлекли меня. Мы стоим у палатки работорговца. Мне тоже отвратительно.

Признаюсь, я это иначе себе представлял. Каких-то обнажённых прелестниц, танцующих на помосте в ожерельях и браслетах, этакий Бахчисарайский фонтан по-лянчински... приступ больной фантазии после года простой безгрешной жизни.

Ничего подобного. Всё прозаично, буднично и дико.

Они сидят на вытертом до залысин старом ковре, брошенном прямо на землю под полотняным навесом. Демонстрировать себя совершенно не рвутся. Их – человек семь, молодых женщин, одетых в рваное тряпьё, заскорузлое от запёкшейся крови. Они тщетно пытаются запахнуть на груди куртки, которые вовсе не рассчитаны на женскую грудь, и отводят глаза от волков, которых тут больше, чем около других палаток. Волки и есть потенциальные покупатели – рядом больше никого не видать.

Торговец – обычный бесплотный, не вызывающий странных ассоциаций: похож на квадратную немолодую дамочку. Но есть ещё и охрана – трое крепких и основательно вооружённых парней, вполне "телесные". Кроме мечей и пистолетов у них – хлысты с металлическими рукоятками, и видно, что не только для красоты и впечатления: у худой девчонки с очень тёмным, как у мулатки, лицом и отчаянными глазами, на которой всей одежды – штаны, еле сходящиеся на бёдрах – длинный рубец через грудь и плечо. Впрочем, по сравнению с довольно грубо зашитой раной под рёбрами справа, едва начавшей заживать, след хлыста выглядит не очень страшно...

– Отребье! – фыркает красавчик-волк в чёрной проклёпанной замше. – Прайд опять бросил волкам кости... смотреть не на что!

– Никого не заставляем, – улыбается бесплотный. – Что поделаешь, войны нет. По всей земле примирение вышло, даже на границе с Шаоя тихо... Девки либо старые, либо случайные. Вот будет война...

– Штопанный хлам, – говорит другой волк, постарше. – А денег хочешь, как за здоровых, целых и свежих. Эй, ты! Да, ты, шаоя! Встань!

Плотная девочка с копной косичек в засаленных цветных ленточках, прикрытая какой-то замурзанной рубашонкой, тяжело поднимается и делает два шага вперёд, подволакивая ногу. На колене и выше – багровый шрам, нога плохо сгибается. Волк в сердцах сплёвывает:

– Еретичка – хромая!

– Так и прошу полторы тысячи, это ж не деньги за боевой трофей, – невозмутимо возражает бесплотный. – Хромота не помеха, родит нормально...

– Ага, хромая не сбежит, безрукая ножом не пырнёт, а безголовая вообще сокровище, а не рабыня – лежит себе тихо, ни есть, ни пить не просит! Ври, да знай меру!

– Смотри-ка, а вон та, сзади... Молоденькая...

– Ты, глазастая... подойди-ка!

Совсем юная девочка с тяжёлой волной косичек почти по пояс длиной, действительно глазастая, как котёнок, прикрывая руками грудь под распахивающейся вышитой безрукавкой, с трудом встаёт. Её штаны не сходятся на животе, слишком большом для тоненькой фигурки.

– Ах, гуо тебя подери совсем! Эта же – беременная! Сколько ж её брали все, кто хотел! До, после и во время! Ты, бесплотный, совесть потерял!

– Будто тебе лишний раб помешает, – бесплотный пожимает плечами, утрируя удивление. – Подумаешь! Все женщины рожают...

– Мне нужно, чтобы моих детей рожала, дубина ты!

– Стоп! – красавчик ухмыляется. – Сколько за беременную девку?

– Тысяча "солнышек".

– Пятьсот. И я её возьму. И не спорь – всё равно она тебе ни к чему. Жрёт ведь, как не в себя, а? Так вот, пятьсот – рискну. И она у меня родит прямо сейчас – а если выживет, пригодится моим людям.

– Идёт. Эй, ты... купили тебя.

Девочка шарахается назад, охранник толкает её к волку, а я успеваю подумать, что моё личное время наблюдать кончилось и надо вмешаться – и тут Ри-Ё стремительно бросается вперёд, выхватывая меч на ходу:

– Не смей её трогать, скот! – выкрикивает он волку в лицо, оттолкнув девчонку в сторону и заслонив собой.

Волк поражён. Похоже, понял, несмотря на невозможное произношение Ри-Ё.

– Откуда ты взялся, язычник? Она моя! – и едва успевает парировать удар.

– Остановите их! – визжит бесплотный пронзительно.

– Ник, присмотри за женщинами, – командует Ар-Нель, обнажая свой вассальский клинок, а наши волчицы, не сговариваясь и не дожидаясь приказа, хватаются за оружие.

Доля секунды – и я в центре драки. Единственное, что я могу сделать, это убрать беременную – я хватаю её в охапку и тащу в сторону. Она лёгонькая, как ребёнок, цепляется за меня тонкими пальцами, я подхватываю её под колени – на руках надёжнее – а Юу с мечом в правой руке и ножом в левой прикрывает нас с ней от чужих бойцов, которые непонятно откуда взялись.

– Уйди, уйди с ней отсюда, я прикрою! – кричит Юу.

Я успеваю заметить, что Ри-Ё рубится с красавчиком, и они сворачивают стойку навеса. Девочка на ломаном лянчинском просит: "Поставить меня, человек! Поставить Хинки-Кью на земля!" – но я бегу с ней к ювелирным рядам, где почти безлюдно, почему-то думая не об опасности, а о птичьей невесомости её тела. Юу вспарывает щёку и шею какому-то набежавшему верзиле, так и не успевшему перезарядить пистолет – и хромая еретичка лупит бесплотного работорговца откуда-то выдернутым колом, ломая ему протянутые руки – кто-то дико кричит, кто-то стреляет – и волчица-лянчинка с северной косой падает на колени, схватившись за грудь, а её подруга сносит голову стрелку – точно и легко, как с манекена – кровь фонтаном...

Базар превращается в дурдом или поле битвы. Я теряю из виду своих друзей, девочка гладит меня по лицу и жарко шепчет в самое ухо: "Человек, дать нож Хинки-Кью ради Творец!" – чужие волки крушат лотки и прилавки, летят лепёшки, побрякушки, цветные тряпки. Полуголая девчонка с зашитой раной рубится мясницким тесаком с высоченным волчарой, её рана открылась и кровь течёт, но на её лице – свирепый азарт. Мирный селянин, улучив момент, надевает на голову подвернувшегося стражника с хлыстом корзину с сущёными плодами, и ударяет сверху по корзине двумя сцепленными кулаками, и улыбается улыбкой чистого экстаза и небесной детской радости. Волчица добивает раненого, втыкая лезвие в его горло. Эткуру отшвыривает ногой треснувший горшок и вытирает чистым платком окровавленный меч – увидев его, я понимаю, что к нашим подоспело подкрепление.

Это – не базарная драка, это – наш первый бой, похоже на то. И наши одерживают в этом бою уверенную победу. Плебс, прячась за грудами корзин и горшков, за штабелями тюков и свёртков ткани, наблюдает за нами упоённо, только что не аплодирует. Самые смелые пользуются моментом и сводят счёты: мужик, продававший муку и зерно, мешком, как пращой, сбивает волка с ног и пинает каблуками: "Помнишь моего Геллу, помнишь, а, пиявка ты ползучая?!" Где-то за грудой корзин скулит покалеченный работорговец.

Анну с обнажённым и окровавленным мечом в руке идёт по проходу между торговыми рядами, давя рассыпанные плоды, лиловые, похожие на баклажаны, и наступая в кровавые лужи. Плебеи поднимают с земли тело волчицы, красавицы в крутых кудряшках, распоротое под левой грудью, и кладут на пушистый ковёр в райских розах. Ко мне подходит Ри-Ё, размазывая кровь по лицу; за ним, сильно хромая, идёт девчонка из Шаоя, держа мясницкий нож, как боевое оружие – половина её лица превратилась в сплошной синяк, но она жестоко улыбается.

Я, наконец, ставлю Хинки-Кью на землю. Подошедший Олу накидывает на её плечи плащ из бархатистой дорогой материи – торговец тканями, владелец плаща, не думает возражать. Разошедшийся шов полуголой девчонки пожилой селянин мажет чем-то жирным и серым из маленького горшочка – и бинтует чистой полосой белого полотна. Молодой парнишка зачерпывает воду из круглого бассейна в синих изразцах широкой глиняной миской, протягивает Ри-Ё и Юу – они умываются и смотрят друг на друга. Юу говорит:

– Ты сумасшедший, Най, – и это звучит, как комплимент.

Ри-Ё только кивает, он устал. Находит меня взглядом, подходит, тыкается головой в плечо, как когда-то давным-давно на площадке в Квартале Придорожных Цветов.

– Простите, Учитель, – говорит он еле слышно.

– Не за что, – отзываюсь я и глажу его по спине. Да, он мой ученик. Хороший ученик, надо сказать. – Всё правильно.

– Вот круто! – говорит Эткуру совершенно счастливым тоном.

Ви-Э сооружает утрированно-кровожадную мину, поглаживая лезвие лянчинского меча. Скептический оружейник, обтирая от крови жуткого вида тесак, ухмыляется: "Возьми, возьми себе насовсем. Дарю. Молодец девчонка!"

– А Ар-Неля никто не видел? – спрашивает Анну.

И тут я понимаю, что точно, Ар-Нель куда-то пропал ещё тогда, когда Юу и Ри-Ё громили навес работорговца и всё вокруг.

– Может, его ранили? – тихо спрашивает Ри-Ё. – Я видел, он с кем-то рубился...

– Найдите Ар-Неля! – приказывает Элсу стоящим рядом волчицам.

– Живой, раненый или мёртвый – куда он денется? – говорит Эткуру.

Мы разыскиваем Ар-Неля и подсчитываем потери. У нас – четверо убитых: две девочки, кшинасский парень и лянчинский бесплотный, а ещё можно считать нашими трёх убитых рабынь, которые пытались драться без оружия, и двоих торговцев, которых убили здешние волки, когда те ввязались в свалку. Весь базар – на нашей стороне: я вижу, как плебеи обходятся с нашими мёртвыми и ранеными девочками, не трогая убитых здешних волков – а их вышло десятка два. Волчица с растрёпанными волосами, в разодранной рубахе, стоит на коленях над телом северянина, вцепившись ногтями в собственные щёки и даже, кажется, не осознавая этого; слёзы текут по её окаменевшему лицу, смешиваясь со струйками крови. На груди пожилого торговца с разбитой головой лежит мальчик лет двенадцати-тринадцати, рыдая без слёз. Тело рабыни, которой вспороли живот снизу доверху, местные парни заворачивают в чистое полотно – и на нём проступают алые пятна.

Ар-Неля нигде нет – ни живым, ни мёртвым.

– Да некуда ж ему деваться! – восклицает Дин-Ли, разводя руками. – Я, кажется, видел, как он рубился с каким-то типом... Не провалился же он сквозь землю...

– Согласен, – говорит Элсу. – Ар-Нель – последний, кто сбежал бы из драки. Я тоже не понимаю.

– Львята, – окликает волчица из нашего "эскорта", отбрасывая со лба мокрую чёлку, – наверное, это не имеет значения, но я видела... синих. Посвящённых. Они на нас смотрели.

– Я тоже видела, – задумчиво говорит Кору. – У въезда на базар, в харчевне, сяшми пили и делали вид, что беседуют... Что синим делать в Хундуне весной? Я, кажется, даже сказала Элсу...

Элсу взмахивает рукой в досаде. У него почти виноватый вид.

– Что делать синим... следить за нами! – Анну сжимает кулаки. – Бэру, преисподняя его поглоти, святой человек, тварь бессердечная! Ар-Нель-то ему зачем?! Я ему нужен!

– А что ты сделаешь за жизнь Ар-Неля, брат? – спрашивает Эткуру хмуро. – Много ведь...

– Не знаю, что сделаю за его жизнь, – отвечает Анну и его ноздри бешено раздуваются, – но точно знаю, что сделаю за его смерть. Разнесу Синюю Цитадель в щебень. Убью Дракона. И буду просить тебя коленопреклоненно, брат, чтобы ты запретил синих стражей до скончания века.

– Искать белый парень? – спрашивает хромая шаоя, присаживаясь на мешки. – С коса? С прямой меч? С куртка воротник вот так? Да?

Анну поворачивается к ней всем корпусом:

– Да!

– Синий кинуть белый парень поперёк седла, второй – глядеть. Там, – шаоя показывает рукой за шатёр торговца побрякушками. – И они уехать быстро-быстро, когда тут ещё... – и сталкивает два кулака.

– Он был жив, ты не заметила? – спрашивает Анну, кусая губы.

– Зачем синий страж мёртвый тело? – говорит шаоя и чуть улыбается. – Львёнок, белый – вернуться. Живой к живой – вернуться.

И Анну порывисто обнимает её – рабыню, еретичку, бывшего врага – крепко и чисто, без тени похоти.

– Что я могу сделать для тебя, сестра?

Шаоя гладит его по щеке.

– Сестра Лотхи-Гро. Взять с собой.

Мы уезжаем за полдень. Нас провожают так же, как в деревне. Мы оставляем в Хундуне своих мёртвых.

Лотхи-Гро и девчонка с распоротым боком по имени Нодди едут с нами. Хинки-Кью и худенькая тихая девочка-шаоя, ещё не оправившаяся от раны и метаморфозы, остаются здесь. Они достались тем, кому было бы никогда не собрать тысячу или полторы золотых на покупку рабыни-военного трофея – сыну ткача и земледельцу, который торговал мукой и воевал вместе с нами. Сын ткача пытается объяснить девочке-шаоя жестами, насколько она ему нравится и как получат по ушам все, кто попытается встрять; девочка, не знающая языка, поражается и отшатывается – но, увидев его улыбку, тоже робко улыбается. Торговец мукой кутает Хинки-Кью в плащ и приглаживает ей волосы:

– Ничего, дочка, воспитаем твоего волчонка человеком – он и знать не будет, что зверёныш... – и девчонка рыдает, вцепившись в рубаху у него на груди.

Торговец верблюдами считает монеты, качая головой:

– Пропал базар... Теперь они из одной мести никому жизни не дадут.

Оружейник, выбирая клинок для Лотхи-Гро, приговаривает:

– Нет уж, хватит. Попили крови-то... Ничего, с нами – Львята, мы за Львят... мы им покажем за настоящих Львят, как в нашей деревне поросят обрезают...

Верблюд смотрит на меня с отвращением и ложится. Анну наблюдает, как я пытаюсь его седлать, как Ри-Ё меняет седельные сумки. Лицо Анну спокойно, но глаза влажно блестят.

– Как ты думаешь... – начинаю я, но Анну прерывает:

– Да не знаю я! Понятия не имею! Не спрашивай меня! – и кричит волкам. – А ну, шевелитесь! Заночевать тут хотите, что ли...

***

Хенту позволил себе отдышаться только в Данхорете. Чуть-чуть расслабиться и поглазеть – потому что в Данхорет он въехал утром затемно, а до лагеря волков можно было дойти пешком к полудню. Верблюд тоже устал – хороший Хенту попался верблюд, добрая и честная душа – не пытался кусаться или лечь посреди пути, честно держал тот сумасшедший темп, который требовался его господину. Только в городе стал задумываться и заминаться; пожалел Хенту животину.

Тем более, что подвернулось редкое зрелище. Крияна, поганые богоотступники, справляли свой грязный обряд – интересно же.

Крияна, вообще-то, дальше, на юго-востоке. Там, говорят, великие непроходимые леса, страшные звери, дожди, которые льют по полгода – ясное дело, что у аборигенов не все дома. Но общины крияна с давних времён жили на территории Лянчина – и Шаоя, как болтали. Их терпели, во-первых, потому что богоотступники платили Льву Львов за свою жизнь, а во-вторых, потому что они издавна делали самые прекрасные на свете ткани, самые тонкие – с волосок – золотые цепочки и самые лучшие – лёгкие и скорострельные – ружья, стоящие бешеных денег. Но – скрепя сердце, терпели, конечно.

Нет слов, крияна были законченные мрази. Хотя бы потому, что из них выходили самые бессердечные ростовщики и менялы – откуда у богоотступников совесть и жалость? Поэтому время от времени случались тёрки, доходившие иногда и до резни – но твари прижились в Данхорете и в Урахне, и ничем их было оттуда не выкурить. Хенту, родившийся в Данхорете, испытывал смешанные чувства к крияна: с одной стороны, они были ему глубоко противны, с другой – время от времени его терзало порочное любопытство. Хенту подозревал, что половина правоверных лянчинцев чувствовала к крияна что-то похожее.

Так вот, направляясь в трактир, чтобы что-нибудь съесть и покормить верблюда, Хенту увидел наводнившую улицы напротив поганого храма крияна толпу одетых в алое богоотступников – и не стерпел, чтобы не пойти взглянуть. Знал, что там делается. "День Священной Жертвы" у них. А это, кроме прочего, означает, что всем, кого туда занесёт хотя бы взглянуть одним глазком, богоотступники будут предлагать пироги в виде человеческого сердца, начинённые тёмно-красной тягучей патокой.

Не поспоришь, мерзкий обычай. Но – ужасно вкусно и непонятно, как они готовят эту дрянь. То есть, ясно, что кладут мёд и винные ягоды – но, как рабы отца Хенту ни старались испечь нечто в этом роде, почему-то ничего не выходило. Да и в конце концов – нигде в Истоках Завета не сказано, что нельзя есть эту языческую еду. То есть – не грех. От Хенту не убудет.

И Хенту смешался с толпой, чувствуя некоторый стыд, но заметил среди красных шёлковых рубах и платков крияна чёрные и серые куртки лянчинцев – и успокоился. Не ему одному интересно. Творец простит.

К площади напротив храма вели в поводу двух белых необрезанных жеребцов, а на них сидели мальчишки-крияна, лет по пятнадцати, все в белом шелку, в венках из белых мальв и с узором, нанесённым тонкими белыми линиями на смуглых щеках. Они старались не смотреть друг на друга; все богоотступники кланялись белым, кричали неведомые непристойности на своём малопонятном правоверному языке и кидали под ноги коням белые и красные цветы.

Хенту вместе с толпой пошёл за белыми на площадь.

Храм крияна был так же ненавистен большинству лянчинцев, как и его прихожане. Его несколько раз пытались сжечь – но огонь не причинял особого вреда каменному капищу. Так оно и стояло посреди площади, которую городские правоверные между собой называли Стыдобище: закопчённая громада без окон, из тёсанных плит шершавого, когда-то красного камня. Вокруг чёрных чугунных ворот в два человеческих роста, ведущих внутрь, в гулкий и жуткий, освещённый рваным пламенем мрак, из каменного массива выглядывали бесстрастные железные нечеловеческие лица со стеклянными, жутко живыми, хоть и неподвижными глазами – сонм демонов, которых крияна почитали за богов. Это им, скучающим тварям с железными лицами, глядящими из каменной стены, богоотступники собирались показывать представление и приносить кровавую жертву.

Круглую площадку перед самим входом в храм полунагие девки-служительницы, в одних широких алых штанах и коротеньких безрукавочках, еле прикрывавших нагую грудь, развратницы, которых богоотступники почему-то пускали в своё святилище беспрепятственно, выстлали белоснежным шёлком – стоящим, наверное, сотню золотых, а может, и две. Старая ведьма в венке из алых мальв на седых патлах, в широком платье цвета запёкшейся крови, расшитом сияющими багряными самоцветами, вышла из капища наружу, опираясь на высокий посох, увенчанный гранёным стальным остриём; её сопровождали воины в красном, сияющие надраенными медными панцирями. Два воина, обойдя белое шёлковое покрытие с двух сторон, встретили мальчишек на конях и придержали им стремя – а те прошли прямо по белому и встали на колени перед ведьмой.

Она запела низким грудным голосом, и две девки вынесли из капища и вручили мальчишкам странное оружие крияна – длинные и очень узкие мечи, лезвие шириной меньше, чем в два пальца, четырёхгранное. Не резать и рубить, а царапать и колоть – гнусное ритуальное оружие богоотступников.

Толпа хором подхватила песню ведьмы – а может, молитву демонам крияна – и мальчишки вышли в белый круг, чтобы начать своё нечестивое действо.

Говорили, что жестокие дьяволы крияна жаждут кровавых зрелищ, поэтому сражающиеся должны обязательно ранить друг друга. Может, поэтому им полагались мечи, которыми сравнительно легко наносить поверхностные раны, не причиняющие серьёзного вреда: авось демоны не заметят и угомонятся. Хенту, придерживая повод верблюда, протолкался поближе к месту действа, чтобы понаблюдать за боем.

Всё-таки, нельзя отрицать, что варварская красота у этого действа была. Странная техника крияна выглядела чрезмерно изощрённой, декоративной, как танец, избыточной – но Хенту невольно любовался точностью и скоростью движений бойцов. Лёгкое оружие позволяло затянуть поединок – но не снижало накала. Толпа восторженно взревела, когда одному бойцу удалось впервые оцарапать своего соперника – алая кровь выглядела на белом, как цветочный лепесток. Невредимый боец оставался невредимым недолго – и вскоре белые рубахи крияна покрылись алыми брызгами сплошь. Фанатики вскидывали к небесам сжатые кулаки, орали, срывая голоса и швыряли горсти лепестков на запятнанный кровью шёлк под ногами бойцов.

Хенту смотрел, чувствуя невольное и слегка греховное возбуждение. Он задумался о том, как здорово выглядела бы крошка-крияна, если бы обрезать её после такой роскошной драки – и не уловил миг, когда мальчишка с оцарапанной и кровоточащей щекой выбил клинок у своего партнёра.

Меч отлетел с дребезгом – и храмовые девки тут же схватили его, чтобы вручить старой ведьме. Оставшийся без оружия рванулся вперёд, подбежал к своему сопернику, схватил его за руки, что-то говоря. Вооружённый сунул меч в руки служительницы, успел только кивнуть и потянуться вперёд – как воины храма подошли, чтобы оттащить побеждённого от победителя. Хенту, чувствуя нечто, очень похожее на жалость, смотрел, как побеждённого ведут к храмовым вратам – а он пытается упираться и оглядывается, и лицо у него отчаянное, и слёзы – а победителя держат, чтобы он не дёрнулся следом, а ведьма и весь языческий сброд поёт и вопит в экстазе, и кто-то плачет, а кто-то хохочет... Девки свернули и забрали окровавленный белый шёлк.

Храмовые врата закрылись за воинами, ведьмой и девками, которые утащили с собой предназначенного в жертву дьяволам – а на площади все успокоились. Рыдающего победителя увели его родители; старшие родственники разносили вино и раздавали пироги-сердца из больших плетёных корзин – Хенту взял штучку. Теперь бедолагу, предназначенного в жертву, на алтаре обрежет старая ведьма – а потом юную женщину, как говорили, отдадут демону с железным лицом и железным же членом. Она вернётся домой, к тому, кто победил, только после метаморфозы, которую ей предстоит провести в храме, развлекая железных дьяволов своими муками. Ужасно, как подумаешь...

Вот северяне – тоже язычники и тоже позволяют поединки, но не доходят же до такого изуверства... Будь Хенту Львом, он объявил бы войну Крияна, а не Кши-На, а победив богоотступников, запретил бы навсегда кровавые жертвоприношения. Нечего, потому что...

– Хенту, неужели это ты, брат?! – вдруг окликнул знакомый голос и вывел из задумчивости.

Хенту поднял глаза и увидел Винору, сотника Анну, старого товарища, с которым надеялся выпить вина, приехав в Данхорет.

– А! – закричал он весело. – Пялишься на обряды демонопоклонников, старый греховодник?!

Вид у Винору, впрочем, оказался не таким радостным, как Хенту ожидал. Лицо у старого вояки казалось осунувшимся и усталым, под глазами – синяки, а между бровей – глубокая складка. Он схватил Хенту за локоть и потащил с площади; верблюд покорно брёл следом.

– Послушай, брат, – сказал Винору, останавливаясь в узеньком грязном проулке, где не было никого, кроме облезлой баски, вычищающейся у подворотни, – уезжай из города.

– Что ты, брат, – удивился Хенту. – Я ведь только что приехал... Поговорить надо, брат.

– Надо, верно, – сказал Винору, нервно озираясь. – Слушай, брат. Ты ведь от... от нашего Анну, от Анну-Львёнка?

– От него, конечно, – улыбаясь, ответил Хенту, стирая с губ сладкие крошки. – Он послал меня сюда, поговорить с Налису, да и с тобой тоже. О деле.

– С Налису... – Винору покачал головой. – Налису – мёртвый.

Хенту отшатнулся. Адъютант Анну, боевой друг Хенту, был не намного старше его самого.

– Творец-Отец... войны-то нет... Он что, болел? Или убили... Жалость какая...

– Ох, нет, – Винору понизил голос. – Его голова... на лагерной ограде.

– Вот этого уж быть не может, – прошептал Хенту потрясённо. – Налису был из верных верный.

– Именно, – прошептал Винору совсем еле слышно. – Верный. Анну-Львёнку. А его теперь называют изменником. Нуллу приехал, Нуллу-Львёнок, Третий Львёнок Льва. Позавчера. Псы из его свиты убили Налису, а сам он теперь ищет измену. Анну-Львёнка Лев Львов приговорил к смерти вместе со всей его свитой. Я вот брожу по городу и думаю, вернуться мне в лагерь или лучше податься в пески, к дикарям – Тенгу-то убили и Чируту убили, только за то, что Анну-Львёнок их отмечал и за то, что они Налису были друзьями. А я – его сотник, а ты – его сотник, да ещё и был в его свите. Быть нашим головам на пиках, Хенту, как Творец свят. Говорят, он Львят Льва убил, а Льва Львов северянам продал.

– По крайней мере, наполовину враки, – сказал Хенту, еле проглотив колючий комок в горле. – А вообще – просто враньё и всё. Я Львят Льва только вот пять дней назад видел. Да и как Анну-Львёнку их убивать, если они – его братья? Подумай.

Винору погладил рукой рубаху у сердца.

– Прости мне Творец такие слова, брат, но Львята, хоть они и братья, друг друга... не говоря вслух... ну, ты понял меня.

– Мне-то ты веришь, брат? – Хенту обнял Винору за плечо, подтащил к себе, сказал в самое ухо. – Пятый Львёнок и Анну-Львёнок – как родные братья, а не как братья Прайда... теперь-то я всё понимаю. Я теперь точно понимаю, к чему всё клонилось. Война же с севером грядёт, так?