Текст книги "Первая мировая война. Катастрофа 1914 года"
Автор книги: Макс Хейстингс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
3. «Величественное зрелище мира, охваченного пожаром»
1. Миграция
Последний раз в истории континентальной Европы население созывали на войну, образно говоря, под звуки фанфар. В таких городах, как, например, Фрайбург, полицейский с горнистом объезжали на автомобиле главные городские площади, оповещая жителей. Большинство стран-участниц вступали в войну с суровой решимостью. Подполковник Герхард Таппен, начальник оперативного управления в штабе Мольтке, признавался, что испытывал «странное ощущение», доставая из кабинетного сейфа «План развертывания войск 1914/15», однако самому начальнику Генштаба мобилизация сулила взлет к вершинам профессиональной славы. До войны Берлин опасался возможных накладок из-за устраиваемых социалистами железнодорожных забастовок, однако все прошло гладко. Из 4 миллионов призванных не явились считаные единицы.
Планы действия в чрезвычайных обстоятельствах европейских правительств не ограничивались простой мобилизацией. Секретарь британского Комитета обороны империи Морис Хэнки с 1910 года заведовал ежегодным переизданием «Мобилизационного расписания». На красном переплете сиял золотыми буквами подзаголовок: «Координация действий департамента в СЛУЧАЕ ОБОСТРЕНИЯ ОТНОШЕНИЙ и ОБЪЯВЛЕНИЯ ВОЙНЫ». В последнем издании, распространенном на Уайтхолле 30 июня 1914 года, на 318 серо-голубых страницах подробно расписывались полномочия и действия каждого ведомства, начиная с «предмобилизационного периода»: «Министр [иностранных дел] предупреждает Кабинет о возможной опасности вступления страны в войну в скором времени». С иносказательностью, достойной истинного джентльмена, подчеркивалась необходимость соблюдения секретности: «Заместитель министра отдельно доводит до сведения уполномоченных сотрудников, что информация, касающаяся обострения отношений и любых действий предмобилизационного характера, огласке не подлежат».
Далее перечислялись все необходимые практические шаги – подача в парламент Закона об ограничениях для иностранных граждан, введение цензуры, перехват вражеских торговых судов, обрезка подводных телеграфных кабелей противника, формирование охранных отрядов на Нормандских островах, уведомление нейтральных держав о последующей блокаде вражеских портов. Приложение, касающееся управления телеграфной корреспонденцией, гласило: «Принимая во внимание, что Соединенное Королевство окажется в состоянии войны одновременно со всеми государствами Тройственного союза, принять меры к тому, чтобы приоритетом пользовались сообщения первоочередной важности». Военное министерство предупреждалось: «Приводится в действие ряд оборонных мер против вероломного или неожиданного нападения». Телеграфный адрес главного цензора в Адмиралтействе обозначался как «Просмотрено, Лондон». Министерству внутренних дел предписывалось проинструктировать начальников полиции «обращать особое внимание на передвижения подозрительных иностранных граждан». В первые дни августа все это было осуществлено.
Сербов расстраивало, что стране пришлось проводить мобилизацию до окончания уборки урожая, не дожидаясь осени, и вступать в войну с пустыми закромами, в отличие от двух предыдущих Балканских войн. Помимо оттока рабочей силы, крестьян повергало в ужас исчезновение драгоценных телег и волов, реквизируемых для нужд армии. Тем не менее Тадия Пейович отмечал, что вокруг все пели, «поскольку у сербов принято провожать солдат на войну с песнями»{231}231
BNA CAB15 / 5
[Закрыть]. Стар и млад одинаково слабо представляли себе, сколько продлится это «приключение». Несмышленые дети приставали к родителям с вопросами, почему разоряют их хозяйство.
Великодушие к врагу скоро исчезнет из общественного сознания в воюющих странах, но в августе оно еще сохранялось. Совет британской Национальной свободной церкви принял следующую резолюцию: «Европейская цивилизация навлекла на себя позор и ужас массовой войны. Искать виноватых не имеет смысла». Британец Генри Невинсон, берлинский корреспондент Daily News, писал о молодых немцах, отправляющихся на фронт: «Крепкие, тренированные парни – из того же теста, что и цвет нашей молодежи». Он восхищался ухоженными немецкими полями, аккуратными и воспитанными детьми и общим вкладом Германии в мировой прогресс. Некоторые британские ученые высказывались в том же духе, пытаясь сохранить почтение к стране, превратившейся теперь в смертельного врага. «Только невежда может позволить себе насмехаться над немецкой культурой», – писал один из кембриджских теологов{232}232
Tadija Pejović, ‘Dvadesetšesti juli 1914’ in Ðurič and Stevanović pp. 31–2
[Закрыть].
30-летняя учительница из-под Граца, убежденная австрийская националистка, подписывающаяся в дневнике Ита Й., не смогла скрыть презрения, услышав от подруги Марты, с какой неохотой некоторые мобилизованные собираются на фронт. «Прости, – сухо перебила подругу Ита, – но я не понимаю, как можно роптать в подобном случае. По-моему, это не что иное, как трусость»{233}233
Oman, J. The War and its Issues CUP 1915 p. 91
[Закрыть]. В те времена образование почти в обязательном порядке предполагало знакомство с классическими языками и литературой. Молодой бельгиец Эдуард Бер, вместе с тремя братьями ушедший в армию, хвастливо цитировал Цезаря: «Omnium Gallorum fortissimi sunt Belgae» («Бельгийцы – храбрейшие из галлов»){234}234
Krafft-Krivanec, Johnanna Niedergeschrieben für euch. Ein Kriegstagebuch aus kulturanthropologischer Perspektive Vienna Passagen Verlag 2005 pp. 59–60
[Закрыть].
Писатель Степан Кондурушкин, отдыхавший с семьей на юге России, наблюдал, как отражение в капле воды, картину охватившей страну масштабной мобилизации: «Всесильный государственный именной и цифровой аппарат нащупывал людей даже в глухом ущелье Кавказа, под ледниками Аманауса. Скакали гонцы, привозили телеграммы врачам, профессорам, инженерам, прокурорам – на войну! Остановилось всякое частное движение по железной дороге; неправильно ходила почта; первые дни телеграф не принимал частных телеграмм. Было такое впечатление, что вокруг нас останавливается, бесшумно рушится обычная жизнь, налаженная веками; в свои права вступает война»{235}235
IWM 91 / 3 / 1 Edouard Beer MS
[Закрыть].
Российская армия военного времени была самой многочисленной (на бумаге, поскольку на деле заявленной численности достичь не удалось), однако большинство мобилизованных плохо представляли себе, за что сражаются. Солдат Иван Кучерниго вспоминал, как внезапно явившийся в деревню жандарм принялся обходить дома, созывая жителей на собрание. Озадаченные крестьяне толпились, шушукаясь и пытаясь узнать друг у друга, что происходит. Наконец староста призвал к порядку: «Беда, ребята! На нас идет враг! На матушку-Россию напали, царю-батюшке нужна подмога, мы воюем с немцем». По толпе пробежал ропот: «Немцы! Немцы!» Староста снова потребовал тишины: «Так вот, ребята, чтобы не возиться со списками, пусть все, кто здоров и готов послужить отчизне, явятся к окружному военачальнику в Алешках, с собой иметь две смены белья, остальное выдадут, главное – не мешкайте»{236}236
Кондурушкин С. С. Вслед за войной. – Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. – С. 7.
[Закрыть]. Толпа разошлась по домам, позабыв о неубранных полях. Кучерниго писал: «Господи, сколько слез было пролито, когда мы уходили». Пятилетняя дочка Ивана, забравшись к нему на колени, твердила: «Папочка, куда ты? На кого ты нас оставляешь? Кто нам на хлеб заработает?» Отец и сам едва не плакал, прижимая к себе целующую его дочку. «Мне нечего было ей ответить, сказал только: “Скоро вернусь, детка”».
Во Франции мобилизация длилась 15 дней, прибывающие призывники называли свой возраст и распределялись по группам – сперва молодежь, затем старшие, процесс шел с изумительной быстротой. Уже через 20 минут после прибытия новобранца избавляли от гражданской одежды, отправляли на помывку, одевали в форму и командировали в часть. Благодаря подкреплению из колониальных наемных войск – в основном североафриканских – Франции удалось набрать 3,8 миллиона обученных солдат, приблизительно сравняв свою военную мощь с немецкой. 17-летнего крестьянина Эфраима Гренаду мобилизация застала на поминках после похорон друга: конные жандармы расклеили по всему городку Сен-Лу в департаменте Эр и Луар объявления на белоснежной бумаге – «MOBILISATION GENERALE» («Всеобщая мобилизация»). «Учитель крикнул, чтобы звонили в набат. Все собрались у ратуши, бросив поля в разгар уборки». «Когда едешь?» – спрашивали друг друга сельчане. «Через два дня». – «Через три». – «А я через 25». – «О, так тебе и ехать не придется – мы уже вернемся к тому времени». На следующий день глашатай Сен-Лу, Ахилл, объехал округу, под горн оповещая жителей: «Имеющим крепкие сапоги взять их с собой, получите 15 франков компенсации»{237}237
Samborn Mobilization p. 272
[Закрыть].
В Валтилье, в департаменте Изер, приказ о мобилизации доставили на церковную площадь 1 августа в 16:30 два полицейских автомобиля, и звонарь сразу же принялся созывать селян. «Казалось, к нам вернулся средневековый набат, – писал сельский учитель. – На какое-то время все словно онемели: кто-то запыхался с дороги, кто-то потерял дар речи от потрясения. Многие пришли прямо с поля, с вилами. “Что это значит? Что с нами будет?” – спрашивали женщины. Мужчин, женщин, детей – всех охватила паника. Жены цеплялись за руки мужей. Вслед за рыдающими матерями заплакали дети»{238}238
Prévost, Alain Paysan français Ephraim Grenadou Éditions du Seuil 1966 p. 76
[Закрыть]. Большинство мужчин удалилось в кафе обсуждать, как теперь заканчивать уборку урожая. Общий настрой был решительным.
Сержант Поль Гурдан переживал, что приходится оставлять прикованную к постели жену с четырьмя детьми – теперь забота о них ляжет на плечи его пожилых родителей. Уповать оставалось лишь на Бога: «Господь дал мне силы побороть все страхи и тревоги и думать только о защите родины»{239}239
Flood p. 7
[Закрыть]. Анри Перрен, владелец небольшой скобяной лавки в Вене, сперва в спешке носился по городу, улаживая вопросы с долгами, затем наставлял молодую жену, как управлять лавкой в его отсутствие. После этого вся семья преклонила колени и вместе помолилась. Двум своим маленьким детям Перрены объяснили, что «папа должен ненадолго уехать по государственным делам»{240}240
ibid. p. 12
[Закрыть]. На тысячах железнодорожных станций каждого мобилизованного провожала на поезд группа стоически молчащих, волнующихся или рыдающих в открытую родственников. Кто-то кричал задорно: «По вагонам, все на Берлин! Зададим жару!» «Люди улыбались, но не аплодировали»{241}241
ibid. p. 13
[Закрыть], – свидетельствовал Андре Жид, наблюдавший эти проводы. Кому-то из крестьян – молодым парням, которым прежде не выпадала роскошь куда-то уехать в разгар страды, – отлучка представлялась отдыхом. Кто-то попытался дезертировать в леса, но суровые сельчанки заставили большинство покорно явиться в казармы.
Прокатившаяся по Европе волна мобилизации повлекла за собой масштабные перемены в социальном укладе. «В покинутых мужчинами городках и селениях провинции Дофине царит атмосфера печали и обреченности», – писала региональная французская газета La Croix d’Isère. Ректор Гренобльской академии свидетельствовал: «По всей долине… смолкла привычная перекличка фермеров по дороге на рынок; оживленные разговоры о “видах на урожай” в кафе и на рыночных площадях сменились тревожным молчанием женщин, стариков и детей»{242}242
Gide p. 51
[Закрыть]. Техника простаивала, запасы хлеба истощались, поскольку опытных работников забрали, а горючее реквизировали для армии. В Мальвале механик в патриотическом порыве слил топливо из бака собственного автомобиля, чтобы молотилка проработала оставшиеся два дня до конца жатвы.
Британия, единственная из воюющих сторон не признававшая всеобщую воинскую повинность, располагала лишь крошечной профессиональной армией числом 247 432 человека, половина которой была рассеяна по колониям. В отличие от континентальных держав, где количество мобилизованных исчислялось миллионами, Британия поставила под ружье лишь 145 347 резервистов (солдат запаса, подлежащих призыву в военное время) и 268 777 солдат вспомогательных территориальных войск. И хотя в целом призыв прошел достаточно гладко, немало нашлось и тех, кого отрыв от гражданской жизни расстроил и даже возмутил. Капитан стрелковой бригады Лайонел Теннисон – внук знаменитого поэта и известный крикетист, предыдущей зимой игравший в отборочных матчах в Южной Африке, посадил под казарменный арест на три недели 15 резервистов, проявлявших симптомы того, что впоследствии назовут bolshiness – радикальные «большевистские» настроения. Арест, по словам Теннисона, «слегка их утихомирил»{243}243
ibid. p. 34
[Закрыть].
Австрийская армия превратила подготовку к столь желанной ее правителям войне в нелепый старомодный спектакль. Главной ее силой была экзотическая парадная форма и великолепные оркестры. В артиллерии кое-где все еще были в ходу бронзовые орудийные стволы 1899 года. Правящий класс империи Габсбургов мог сколько угодно разглагольствовать о том, что нужно сокрушить Сербию, однако большинство его представителей традиционно уклонялось от военной службы, оставляя этот удел более скромному сословию. На фронт отправилось старшее поколение, молодежь оставалась охранять мосты и станции. В первых списках потерь среди погибших значились отцы семейств от 42 лет и старше{244}244
Lionel Tennyson’ IWM 76 / 21 / 1 Ms Tennyson
[Закрыть]. Много трудностей возникло с призывом врачей – особенно в сельских альпийских районах с плохим дорожным сообщением, тем более когда лошади, повозки и экипажи реквизировались для нужд армии{245}245
Überegger, Oswald (ed.) Heimatfronten. Dokumente zur Erfahrungsgeschichte der Tiroler Kriegsgesellschaft im Ersten Weltkrieg Innsbruck UP Wagner 2006 pp. 24–5
[Закрыть]. Конрад целенаправленно готовил к наступлению на Сербию формирования, набранные из славянских меньшинств. Вена тешила себя надеждой, что столкновение с братьями по крови на поле боя укрепит верность империи у этих подданных.
Не сразу определилось, кто на какой стороне собирается сражаться. На берлинской улице прохожие кинулись обнимать растерянного японца, когда прошел слух, что Япония поддержит Центральные державы. То же самое говорилось об Италии, поэтому возвращающиеся домой с заработков итальянцы при встрече с идущими на фронт австрийскими войсками услышали радостное «Hoch Italien!» («Да здравствует Италия!»), на которое откликнулись не менее теплым «Eviva Austria!» («Да здравствует Австрия!»){246}246
ibid. pp. 405–6
[Закрыть]. Однако итальянская армия находилась в подвешенном состоянии. Почти весь предвоенный кризис страна оставалась без начальника Генерального штаба, который скончался 1 июля, а его преемника – графа Луиджи Кадорну – назначили лишь 27 июля. Кадорна обещал Германии поддержку, но затем министр иностранных дел взял обещание назад. Италию война интересовала лишь с точки зрения аннексии земель – прежде всего сербских и италоговорящей части австрийских. Началась конституционная неразбериха. Король Виктор Эммануил III не возражал подписать по настоянию Кадорны приказ о мобилизации, чтобы сражаться вместе с Германией и Австрией, однако 2 августа Кабинет проголосовал за соблюдение нейтралитета. Таким образом, Италия отсрочила для себя необходимость лезть в мясорубку, вызвав возмущение подобным вероломством у многих австрийцев и немцев.
Тем временем Европу наводнили растерянные путешественники, пытающиеся вернуться домой. Джефри Кларк, бывший офицер стрелковой бригады, живший в предместье Парижа, процитировал в дневнике разговор с железнодорожником, встреченным на местной станции{247}247
Schneider, Constantin Die Kriegserinnerungen 1914–1919 ed. Oskar Dohle Vienna Böhlau 2003 pp. 22–3
[Закрыть]. Француз, отправлявшийся в полк, спросил англичанина, куда тот едет, и в ответ услышал, что на родину, в армию. «А, значит, еще увидимся! – с улыбкой воскликнул француз и пожал попутчику руку. – До свидания, до встречи!» Полумиллиону российских сезонных рабочих пришлось вернуться с заработков в Германии раньше срока. Тысячи немцев, трудившихся в британских отелях и ресторанах, грузились на паромы, идущие в нейтральную Голландию. Сотни учителей английского языка застряли в Берлине, испытывая финансовые затруднения. Домой поспешили 80 000 американских туристов – часть из них на пароходе Viking, который они выкупили в складчину. Станции и вокзалы осаждали толпы отчаявшихся людей разных национальностей. Управляющий лондонского обувного магазина Джордж Гальпин провожал своего соседа-немца, отправляющегося домой перед самым началом войны. Гальпин сопровождал его до вокзала Виктория, где новоиспеченный враг пошутил: «Не беспокойся, я позабочусь, чтобы вас с семьей не тронули, когда мы высадимся на острове!»{248}248
The Times letters 5.8.14
[Закрыть]
Петер Кольвиц, младший сын художницы Кете Кольвиц из Восточной Пруссии, вырос в семье, преданной высокому искусству и левацким идеалам. Война застала 17-летнего юношу на отдыхе в Норвегии с тремя друзьями, и все четверо сразу засобирались домой, чтобы уйти добровольцами на фронт. В вагоне поезда Берген – Осло оказалось немало английских и французских туристов, которые смущали молодых людей своим доброжелательным отношением. В конце концов друзья добрались до Берлина, «возбужденно обсуждая предстоящие сражения и подвиги на поле боя»{249}249
GW files G. Galpin letter to the author 7.5.64
[Закрыть]. После недолгих семейных дебатов отец Петера все же подписал необходимое согласие на отправку несовершеннолетнего сына добровольцем, и Петер со старшим братом Гансом отправились в казарму, оставив родителей «рыдать, рыдать, рыдать». С собой на фронт – и, как вышло, в могилу – Петер унес в походном ранце прощальный подарок матери – «Фауста» Гёте.
Некоторые дипломаты беспечно продолжали кичиться своим неприкосновенным статусом, путая начинающуюся войну с галантными войнами XIX века. Баварский посланник был замечен ужинающим в парижском Ritz вечером 2 августа, а австрийский посол граф Сечен как ни в чем не бывало являлся обедать в модный клуб Cercle de l’Union – к неудовольствию других завсегдатаев, которые в конце концов закрыли перед ним двери. В Берлине французскому послу Жюлю Камбону было в грубой форме велено не отправлять больше своих сотрудников обедать в отеле Bristol, поскольку за их безопасность там никто не ручается. Камбон вспылил: «А где, черт возьми, по-вашему, им питаться? В Bristol, насколько мне известно, вполне воспитанная публика!»
Позвонив в отель, посол попросил организовать доставку обедов для сотрудников в здание посольства. Управляющий ответил, что на это ему требуется санкция Министерства иностранных дел. Весь вечер 3 августа и следующее утро Камбон жег секретные документы, чтобы потом вместе с сотрудниками сесть на поезд в нейтральную Данию, а оттуда – домой.
Сенсационные происшествия случались и на море – в частности, прорыв через Средиземное море на восток линейного крейсера Goeben и легкого крейсера Breslau, упущенных, к ярости Уинстона Черчилля, британским флотом. Немецкая Lokal-Anzeiger, ликуя, сообщала 2 августа об отходе Goeben из Мессины: «Дым из трубы все гуще, в тишине гремит выбираемая якорная цепь. Тысячная толпа валит на пристань, с Goeben отчетливо доносится мелодия “Славься ты в венце победном” (“Heil dir im Siegerkranz”). Офицеры и матросы, склонив головы, выстраиваются вдоль борта. Троекратное “ура!” в честь верховного главнокомандующего эхом летит над притихшей толпой, пораженной спокойным достоинством, с которым немецкие моряки уходят на бой. Позже поступили [ложные] вести о потоплении встреченного британского корабля. Доподлинно известно одно: они прорвались!»
Они действительно прорвались (к досаде британского Адмиралтейства), когда королевский флот провалил операцию по их преследованию. Оба корабля получили разрешение пройти через Дарданеллы. В Босфоре младотурецкие власти провернули восхитительно хитроумный трюк, уговорив Берлин передать корабли со всей командой турецкому флоту. Не исключено, что именно героический поступок Goeben повлиял на решение Турции присоединиться к Центральным державам, хотя наверняка гораздо большую роль сыграла десятилетиями зревшая у бывшей Османской империи ненависть к бесцеремонному вмешательству Британии в ее дела, примером которого явилась, например, конфискация Крита и Кипра. Кроме того, Турция ненавидела и боялась Россию.
К тяготам военного времени относился и обвал кредитной системы, немедленно спровоцировавший масштабный кризис в лондонском Сити – мировой финансовой столице. Угроза полного краха держалась несколько дней, пока 13 августа министр финансов не принял волевое решение и Банк Англии не выкупил неоплаченные векселя общей стоимостью свыше 350 миллионов фунтов. Сумма была ошеломляющей, но это вмешательство спасло финансовую систему.
2. Чувства
Некоторые восприняли известие о разгоревшемся конфликте достаточно спокойно. В прусском Шнайдемюле 12-летняя Эльфрида Кюр спросила бабушку, победит ли Германия. «На моей памяти мы не проиграли ни одной войны, – с гордостью ответила та, – значит, и эту выиграем»{250}250
Mihaly p. 15 2.8.14
[Закрыть]. Внучку несколько удивляло, что такое поразительное событие почти не отражается на повседневной жизни. «Мы едим белые булки и хорошее мясо, ходим гулять как ни в чем не бывало»{251}251
ibid. p. 16 2.8.14
[Закрыть]. То, что большинство воюющих сторон настраивалось на молниеносную войну, было всего лишь мифом. Конечно, обычные люди и даже некоторые из владеющих информацией питали такую иллюзию. Отчасти в этом заблуждении были виноваты экономисты, со свойственной им узостью мышления уверявшие, что у Европы быстро закончатся средства. Однако многие способные здраво рассуждать военные в каждой стране догадывались, что общеевропейский конфликт может затянуться надолго.
В парижской опере по-прежнему шел «Фауст», в газетах находилось место под новость о сбитом молочной тележкой ребенке, на футурологической конференции продолжались дебаты о преимуществах постройки тоннеля под Ла-Маншем. Однако 2 августа французская столица объявила осадное положение на время войны: город передал обязанность поддержания общественного порядка военным (наделяя их драконовским правом вторгаться в частное жилище), ограничивались собрания и развлечения. Три дня спустя вышел закон «О предотвращении разглашения государственной тайны в прессе в военное время», запрещающий публикацию любых военных сведений без санкции правительства или верховного командования. Журналисты не допускались к местам боевых действий. В течение последующих месяцев главнокомандующий армией генерал Жоффр распоряжался страной почти как военный диктатор, к зависти его немецкого коллеги Мольтке, которому приходилось отчитываться перед кайзером. На дверях многих парижских частных предприятий появились объявления, с гордостью и грустью возвещавшие: «Закрыто в связи с отбытием владельца и сотрудников на фронт». Кафе и бары теперь закрывались в восемь вечера, рестораны – в половине десятого. Кавалерия вставала лагерем на бульварах, привязывая лошадей к каштанам. К десяти вечера самый оживленный город Европы практически вымирал.
5 августа немецкий парламент проголосовал за финансирование военного займа в 5 миллиардов марок. Введение займа поддержали даже социал-демократы, в большинстве своем настроенные против войны. Когда война стала свершившимся фактом, патриотические чувства оттеснили все прежние убеждения на задний план – точно так же, как в Британии и Франции. Социалисты, уязвленные нападками консерваторов, называющими их «vaterlandslose gesellen» – «людьми без родины», почувствовали необходимость со всеми вместе встать под знамена. Кроме того, Российскую империю одинаково боялись и ненавидели как правые, так и левые. Большинство немцев искренне верили, что родина окружена врагами. Münchner Neueste Nachrichten с горечью рассуждала 7 августа о возрождении у соседей давней неприязни, «ненависти ко всему немецкому, на этот раз исходящей с востока». Полуофициальная Kölnische Zeitung провозглашала: «Теперь Англия раскрыла свои карты, и все увидели, что стоит на кону, – крупнейший заговор в мировой истории».
Neue Preußische Zeitung первой употребила термин Burgfrieden (гражданский мир), характеризующий политическое перемирие между партиями. В Средневековье этим словом обозначали обычай прекращать междоусобицу в стенах осажденного замка, и теперь оно снова обрело популярность. 4 августа с легкой руки Рене Вивиани во французский язык тоже вошло новое выражение – «l’union sacrée» (священный союз): «Dans la guerre qui s’engage, la France […] sera héroïquement défendue par tous ses fils, dont rien ne brisera devant l’ennemi l’union sacrée» («В грядущей войне на защиту Франции встанут все ее сыновья, и их священный союз не сокрушит ни один враг»). Оправдания войне находила и пресса. Религиозная Croix d’Isère объявляла войну «очистительной», посланной Франции в качестве кары за грехи Третьей республики. «Бытовало мнение, – писал другой современник, – что война очистит атмосферу, послужит обновлению и улучшению». Социалистическая газета Le Droit du people взяла на вооружение фразу «война за мир».
Британия тоже постаралась уладить внутренние разногласия. 11 августа правительство воспользовалось возможностью объявить амнистию всем суфражисткам. Из знаменитого семейства Панкхерст только Сильвия продолжала требовать мира – ее сестра Кристабель и их мать Эммелин выступали за борьбу с «немецкой угрозой». Представитель Конгресса британских профсоюзов заявил, что конгресс видит эту войну «борьбой за сохранение свободного и не терпящего принуждения демократического правления». Немало современников разделяли точку зрения некоторых нынешних историков, что война с Германией позволила избежать серьезного столкновения между британскими рабочими, работодателями и правительством.
Предводитель сторонников гомруля Джон Редмонд проявил подлинное благородство, заявив в палате общин: «В Ирландии два крупных отряда волонтеров. Один из них – на юге. Я говорю правительству, что оно может завтра же отзывать войска из Ирландии. Ирландские берега будут защищать от иноземных захватчиков сыны своей родины, и католики-националисты на юге будут только рады встать плечом к плечу с ольстерскими протестантами на севере». Редмонд вернулся на место под оглушительные аплодисменты, однако его политическая карьера на этом закончилась, поскольку статуса знаменосца ирландского национализма он себя лишил.
Том Кларк из Daily Mail писал в дневнике 5 августа: «Пародия на войну в Ольстере уже в прошлом. О ней упоминают лишь стыдливым шепотом. Последние несколько дней были кошмаром. <…> Теперь же, когда назад пути нет, стало легче. <…> [Британский народ] знает, что придется туго. Он уверен в своих силах, но не самонадеян. Сегодня все наши мысли устремлены к Северному морю: не исключено, что решающее сражение там произойдет уже этим вечером»{252}252
Clarke p. 64
[Закрыть]. Передовица The Times ударялась в юношеский романтизм, забывая о взвешенной рассудительности: [Британский народ] чувствует и понимает, что ему снова придется сражаться за правое дело, – что, претворяя в жизнь начертанное на знамени короля Вильгельма, он послужит “гарантом свободы Европы”. За это сражался Веллингтон на Пиренейском полуострове и Нельсон при Трафальгаре. Это отпор слабого сильному, маленькой страны – наседающим со всех сторон соседям, закона – грубой силе»{253}253
The Times 6.8.14
[Закрыть].
Желание помочь родине побуждало многих к альтруистическим поступкам. Какие-то из них действительно приносили пользу, какие-то нет, большинство попросту провоцировало злоупотребления. Французский сановник, пожертвовавший на нужды страны свой любимый автомобиль, через несколько дней был взбешен, увидев едущую в нем по Рю де Риволи любовницу военного министра. Князь Алоизий Левенштайн-Вертхайм-Розенберг, богатый немецкий аристократ, военными делами не особенно интересовался и военной службы до этого избегал. Однако теперь он, как многие представители его сословия, предложил баварской армии великолепный автомобиль и собственные услуги в качестве водителя, чтобы «внести свою скромную лепту в общенациональное самопожертвование». Кроме того, он за свой счет устроил в фамильной резиденции в Кляйнхойбахе больничное крыло, где предполагалось разместить 10 офицеров и 20 военных рангом ниже. Ему присвоили звание лейтенанта, и через две недели, когда заваленный работой портной наконец дошил ему форму, князь отправился на фронт.
Состоятельные граждане, избавленные от необходимости становиться под пули, отдавали воинский долг в денежном эквиваленте. Имя короля Георга V возглавляло список пожертвовавших средства в британский Фонд помощи государству – монарх передал фонду 5000 фунтов, еще 1000 гиней[10]10
Гинея – золотая монета достоинством 21 шиллинг – на 1 шиллинг больше фунта стерлингов. – Прим. пер.
[Закрыть] пожертвовала королева. По 5000 фунтов перечислили сэр Эрнест Кассель и лорд Нортклифф, 2000 фунтов – лорд Дерби, меньшие суммы поступили от мелких дворян, однако никто пока не мог решить, куда именно направить собранные средства. Учрежденный вслед за тем Фонд помощи Сербии собрал 100 000 фунтов к сентябрю. По инициативе герцога Сазерленда аристократы начали предоставлять свои обширные загородные поместья под госпитали, однако из 250 предложенных резиденций многие оказались для этих нужд непригодными ввиду отсутствия налаженной канализационной системы. Тогда герцог пошел дальше и заявил, что предоставляет в распоряжение государства полностью укомплектованный реабилитационный госпиталь в Лондоне, готовый принимать пациентов. Скептически настроенный сотрудник Адмиралтейства, отправившийся выяснять, насколько заявленное соответствует действительности, к удивлению своему обнаружил готовое медицинское учреждение на Виктория-стрит. Как оказалось, герцог создавал его для ольстерских волонтеров в преддверии гражданской войны в Ирландии.
Миллионы немцев принялись собирать «Liebesgaben» («дары любви») – посылки с едой, алкоголем, табаком и одеждой для солдат, однако иногда желание помочь нуждающимся заходило слишком далеко. Norddeutsche Allgemeine Zeitung просила сердобольных богатых дам не приглашать домой детей бедняков, чтобы знакомство с непривычно высоким уровнем жизни не вызвало недовольства в бедных слоях{254}254
NAZ 22.8.14
[Закрыть]. Некоторые коммерческие предприятия воспользовались открывшимися возможностями. Текстильная мануфактура Курто рекламировала влагонепроницаемый черный креп «для изысканного траура». Burberry начала выпускать «полевой комплект» обмундирования и экипировки под лозунгом: «Каждому офицеру – по непромокаемому плащу Burberry». Ателье Thresher & Glenny зарабатывало неплохие деньги пошивом формы, а Ross радовалась растущему спросу на бинокли. Производитель двухместных спортивных автомобилей предлагал их «для офицеров и не только». На прилавках парижских трикотажных магазинов вопреки сезону появилось теплое белье и чулки, как нельзя лучше подходящее для полевых условий{255}255
Rioux pp. 63–64
[Закрыть]. Лондонские оружейники Webley & Scott, к неудовольствию покупателей, теперь просили по 10 фунтов за револьверы, которые в июле продавали всего за 5 гиней.
Подобное стремление «погреть руки» вызывало негодование общественности. Когда население кинулось делать продуктовые запасы, некоторые немецкие лавочники закрыли магазины вовсе, а цены подняли почти все торговцы. В Мюнхене вдвое вырос в цене картофель, на 45 % подорожала мука, втрое – соль. В Гамбурге группа разгневанных горожанок взяла штурмом лавку одного такого выжиги и отлупила хозяина связками выставленных на продажу сосисок. Deutsche Volkszeitung писала о потасовке из-за картофеля между покупателями и торговкой овощами, запросившей по 12 пфеннингов за кило вместо привычных 6–7. «Не хотите покупать по такой цене, продам русским!» – заявила торговка в запале. От разъяренных горожан женщину пришлось отбивать полиции.
