Текст книги "Первая мировая война. Катастрофа 1914 года"
Автор книги: Макс Хейстингс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Недоверие было взаимным. Президентом Пуанкаре в стремлении как можно скорее упрочить военный союз с Россией двигал прежде всего страх, что Британии в нужный момент не окажется рядом. В отличие от Франции с Россией, Британия никаких тайных двусторонних соглашений, обязывающих ее поддержать остальных в случае удара, не подписывала, лишь на словах обещая помощь и участвуя в переговорах военных и военно-морских штабов. Обсуждение возможной отправки экспедиционных войск во Францию началось в декабре 1908 года. После этого на заседании подкомиссии Комитета обороны империи 23 августа 1911 года, где присутствовали Асквит и Черчилль, всесторонне обсуждалась вероятность вмешательства Британии в случае развязывания войны в Европе. Согласно предположению одного современного историка, это заседание и «подготовило почву для вооруженной конфронтации между Британией и Германией». На самом деле это сильное преувеличение: Асквиту ли было не знать, как тяжело будет уговорить свою собственную партию и парламент одобрить участие в европейском конфликте?
После заседания комитета премьер-министр писал недовольно, что «все политические вопросы оставались и должны оставаться в ведении Кабинета, они находятся вне компетенции военного и военно-морского командования». Генри Вильсон – старший офицер британского штаба – возмущался: «Пока никаких окончательных соглашений с Францией о совместных военных действиях нет, есть только очень неохотное согласие, данное Генеральному штабу правительством, насчет дальнейшего сотрудничества»{84}84
Jeffrey p. 97
[Закрыть]. Примерно так дело и обстояло. Заместитель министра иностранных дел сэр Артур Николсон напомнил министру в августе 1914 года: «Вы раз за разом обещаете месье Камбону [французскому послу], что в случае агрессии со стороны Германии вступитесь за Францию»{85}85
Clark p. 213
[Закрыть]. Ответ Грея подтверждает, что французы не зря подозревали англосаксов в двуличии: «Да, но мы ничего не подписывали».
Один из недавних исследователей этого периода предположил, что министры и генералы Асквита после заседания 1911 года занялись «активной подготовкой к войне»{86}86
ibid. p. 211
[Закрыть]. Какие-то предупредительные меры и планы на случай войны действительно имели место: например, резервирование под госпиталь экзаменационного колледжа Оксфордского университета. Однако назвать эту подготовку активной было бы преувеличением. Британская политика на этапе становления Антанты (это проявилось и в общем настрое на заседании Комитета обороны в 1911 году) озадачивала тем, что правительство, признавая возможность участия в войне на Континенте, собиралось выставить для этих целей несоразмерно маленькую армию. Уинстон Черчилль писал впоследствии, что в 1890-х годах, когда он был еще молодым офицером кавалерии, его и других военных сильно беспокоила незначительность британской армии по сравнению с континентальными: «Ни один ура-патриот, ни один воинствующий штабист… даже в запале не допускал мысли, что наши крошечные войска снова пошлют в Европу»{87}87
My Early Life p. 66
[Закрыть]. Через 15 лет, несмотря на проведенную Холдейном реформу, британская армия все равно оставалась мизерной по континентальным меркам. Военный бюджет 1913 года никоим образом не отражал предполагаемой ведущей роли Британии в разрешении европейского конфликта. Экспедиционные войска получили такое расплывчатое наименование именно потому, что никто не знал, где именно за рубежом им придется воевать – в Индии, в Африке или на Ближнем Востоке.
Вновь проявилась традиционная и нелепейшая британская твердолобость, повторяющаяся из века в век, не исключая и XXI столетие: в знак серьезности благих намерений снаряжается небольшое войско, словно не замечая, сколь оно несоразмерно решаемым задачам. С 1907 года лорд Нортклифф ратовал в своей Daily Mail за всеобщий призыв, чтобы создать достойную масштабам империи армию, однако его кампания не встретила поддержки. Главным образом правительство Асквита (конкретно министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея) винили в том, что проводимая им политика явно признавала, что Британия не останется в стороне в случае общеевропейского конфликта, поскольку владычество Германии на Континенте было недопустимо, однако практических мер для участия в подобной схватке не предпринималось.
Грея обычно изображают мягким, сдержанным человеком, который в 1914 году с несвойственным ему красноречием сокрушался о наступлении войны, а в мирное время писал отличные пособия по наблюдению за птицами и рыбалке нахлыстом. 52-летний вдовец вел на самом деле гораздо более насыщенную личную жизнь, чем предполагало большинство современников. Он был не чужд амурных похождений, хоть и скрывал их лучше своего коллеги Ллойда Джорджа: по данным последнего биографа Грея, у него имелось двое незаконнорожденных детей{88}88
Waterhouse, Michael Edwardian Requiem Biteback 2013 passim
[Закрыть]. Некоторые современники его презирали. Сэр Айра Кроу, несдержанный на язык чиновник Министерства иностранных дел, называл Грея «никчемным слабаком и недоумком». Ллойда Джорджа вечная замкнутость министра заставила предположить, что сказать тому особенно нечего и немногословность в данном случае – признак слабости характера. Грей не знал иностранных языков и терпеть не мог заграницу. Несмотря на образованность, он был человеком ограниченным, с резкими перепадами настроения.
Тем не менее с 1905 по 1916 год он безраздельно властвовал в британской внешней политике. Ллойд Джордж писал: «За восемь предвоенных лет Кабинет смехотворно мало времени уделял внешнеполитическим вопросам»{89}89
Lloyd George Vol. I p. 46
[Закрыть]. Отношение правительства Асквита к происходящему за рубежом и к европейским державам отдавало чудовищным высокомерием, особенно возмущавшим немцев. Французский посол в Лондоне Поль Камбон заметил саркастически, что нет для англичанина большего удовольствия, чем обнаружить, что интересы Англии совпадают с интересами человечества: «А если совпадения не наблюдается, он всеми силами создает его сам». На званом ужине, где присутствовали несколько представителей правительства, лорд Нортклифф с презрительной усмешкой обронил, что редакторы британских газет куда лучше осведомлены о положении дел за рубежом, чем любой министр Кабинета{90}90
ibid. p. 48
[Закрыть]. Канцлер отозвался о министре иностранных дел так: «Сэр Эдуард Грей принадлежит к тому классу, который по традиции считает себя вправе облачиться в судейскую мантию и оценивать своих собратьев, но который едва ли найдет возможность поинтересоваться проблемами и испытаниями, стоящими перед человечеством»{91}91
ibid. p. 97
[Закрыть].
Издевка достаточно едкая, однако и Генри Вильсон после бесед с министрами в 1911 году о сценариях конфликта писал, что не впечатлен «тем, как Грей и Холдейн [тогдашний военный министр] владеют ситуацией, – Грей из них двоих наиболее невежествен и беспечен, он не только не представляет себе, что такое война, но шокировал меня тем, что, кажется, и не хочет представлять… невежественный, напыщенный мямля, которому нельзя занимать пост министра иностранных дел никакой страны крупнее Португалии»{92}92
Henry Wilson diary 9.8.11
[Закрыть]. Бернард Шоу с ненавистью называл Грея «помещиком от корней волос до кончиков ногтей… склонным к подлости»{93}93
Holroyd, Michael Bernard Shaw Chatto & Windus 1997 p. 450
[Закрыть]. Такой оценки он удостоился после неоправданно жестокой расправы в 1906 году британских властей над жителями египетского селения Деншавай, осмелившимися перечить устроившим голубиную охоту офицерам.
Даже если в чем-то Шоу и преувеличивал, тайная дипломатия Грея действительно отдавала заносчивостью – как и вся британская внешняя политика в то время. В августе 1904 года лорд Перси от лица тогдашнего консервативного правительства ответил с патрицианским высокомерием на вопрос палаты общин о только что подписанном англо-французском договоре: «Прерогатива народа – строить домыслы насчет существования секретных пунктов в международных соглашениях, дело правительства – поддерживать эту прерогативу своим молчанием». Однако 5 сентября 1911 года Асквит написал Грею, предупреждая, чем чреват разрешенный министром иностранных дел диалог между британским и французским генеральными штабами: «Мой дорогой Грей, переговоры, подобные тем, что ведутся между генералом Жоффром и полковником Фэрхомом, кажутся мне довольно опасными, особенно в той части, которая касается оказания помощи со стороны Британии. В нынешних обстоятельствах не стоит давать французам почву для подобных планов. Всегда ваш, Г. Г. А.»
Тем не менее премьер-министр фактически выдал Грею карт-бланш на внешнюю политику, добавив этот просчет к немалому числу проблем в политике внутренней. Министр иностранных дел давал Франции обещания поддержки в случае войны без оглядки на Кабинет и на палату общин – поведение, немыслимое по современным и даже по тогдашним представлениям о демократии: ничего подобного далее не случалось вплоть до англо-французского сговора 1956 года о совместном вторжении в Египет. Грей действовал тайком, поскольку знал, что парламентского одобрения он не добьется. Во время июльского кризиса его личное желание, чтобы Британия сражалась на стороне Франции, перевесило мнение народа и большинства коллег по правительству.
Трудно, однако, согласиться с теми, кто причисляет Грея к основным виновникам войны по причине того, что он либо слишком многое скрывал от британцев в последние мирные годы, либо не сумел дать четко понять Берлину, что Британия не собирается соблюдать нейтралитет. Германия, следуя в 1914 году намеченным планам, не рассматривала возможность британской интервенции всерьез и нисколько не опасалась презираемой ею крошечной армии. Возможные экономические последствия (Британии, обладающей абсолютным мировым господством в торговом мореплавании, ничего не стоило устроить коммерческую блокаду) Германию не пугали, поскольку она рассчитывала на молниеносную победу. Маловероятно, что какие-либо политические решения, принятые правительством Асквита, помогли бы избежать войны в 1914 году, но другой министр иностранных дел мог бы желать участия в ней Британии гораздо меньше.
Планируемые экспедиционные войска предполагалось хорошо вооружить и экипировать, однако их малочисленность отражала нежелание тратить большие деньги на сухопутную армию, когда четверть государственных расходов уходила на военно-морской флот. Генри Вильсон, руководивший военными операциями с 1910 по 1914 год, называл британские войска «наша смешная маленькая армия» и с презрением говорил, что нет такой военной проблемы на Континенте, на которую Британия могла бы ответить своими шестью дивизиями{94}94
Henry Wilson diary 22.11.13
[Закрыть]. Однако увеличивать армию правительство не собиралось, и народ его мнение поддерживал. Британцы холили и лелеяли прежде всего флот – по сравнению с флотом и регулярная, и территориальная (резервистская) армии были недоукомплектованы, тем более что глубинка и Уэльс отличались особенной нелюбовью к военной службе.
Вильсон играл ведущую роль в военном сближении с Францией (гораздо более тесном, чем хотелось бы генералам и чем предполагал Кабинет). Блестящий оратор, склонный тем не менее к безрассудству и просчетам, он поступил в военную академию лишь с шестой попытки. Вильсон долго ратовал за всеобщий призыв, называя добровольцев территориальной армии «самыми большими патриотами Англии, поскольку они хотя бы не сидят сложа руки»{95}95
Jeffrey p. 76
[Закрыть]. В 1910 году, будучи преподавателем штабного колледжа, он уверял, что война в Европе неизбежна, и единственный благоразумный выход для Британии видел в союзе с Францией против Германии. Когда один из курсантов попытался возразить, что повергнуть в войну всю Европу «способна лишь необъяснимая глупость властей», Вильсон разразился хохотом: «Ха-ха-ха! Именно так, необъяснимая глупость нас и ждет!»{96}96
ibid. p. 80
[Закрыть] Лорд Эшер писал впоследствии, что после лекций Вильсона курсанты возвращались в свои соединения, «убежденные в неизбежности [военного] катаклизма»{97}97
ibid. p. 84
[Закрыть]. Премьер-министр характеризовал его Венеции Стэнли как «язвительного, но умного злодея», который в общем и целом прав{98}98
Asquith to Stanley 20.12.14
[Закрыть].
Вильсон был бессовестным интриганом, который вмешивался во все, вплоть до обещания поддержки бунтующим ольстерским протестантам. Однако в основном благодаря ему британская армия разработала план войны на Континенте – так называемый план «S. W.» («С Францией»).
В 1911 году Вильсон добился согласия Грея на то, чтобы совместно с британскими железнодорожными компаниями разработать график переброски войск к морским портам в случае войны. Были составлены соответствующие расписания. В конце июля того же года Ллойд Джордж выступил с речью в резиденции лондонского лорд-мэра, безоговорочно ставя Британию плечом к плечу с Францией при любом конфликте с Германией, и Вильсон принял самое активное участие в реализации этого плана. В 1913 году он семь раз побывал во Франции, в беседах с Жоффром и его штабом обещая на 13-й день мобилизации сосредоточить 150 000 бойцов между линией Аррас – Сен-Кантен и Камбре. Довольно призрачное обещание, однако именно оно легло в основу военного соглашения, которого добивался старший британский офицер. Вильсон утверждал, что экспедиционные войска при всей своей малочисленности окажут неоценимую моральную поддержку. Он серьезно недооценивал предполагаемую силу Германии. Но при этом, будучи тогда лишь бригадным генералом, он сделал все, чтобы убедить Асквита рассмотреть – пусть и не подтверждая – военное соглашение с Континентом. Здесь чувствуется скорее благоразумный государственный подход, чем кровожадность и жажда войны.
Тем временем на переговорах 1914 года между российским и британским военно-морскими штабами британцы обсуждали возможную помощь российским войскам при высадке в Померании. Такими шахматными партиями балуются все военачальники, однако, когда новость о переговорах просочилась через российского дипломата в Берлин, немецкая паранойя по поводу Антанты только усилилась. К сожалению, померанская схема представлялась малоосуществимой. Подготовка королевских ВМС к Армагеддону была целиком сосредоточена на блокаде, дипломатические последствия которой тоже слабо просчитывались. Как и всем военным планам Британии, этой схеме не хватало размаха и четкости, а также политической поддержки, способной превратить ее в более стройную стратегию. Поскольку континентальные державы рано или поздно собирались скрестить оружие, Британии следовало бы задуматься о своем участии всерьез. Однако островитянам хотелось верить, что война на Континенте будет носить междоусобный характер.
2. На подступах к войне
1. Австрия угрожает
Если искренней скорби по убитому Францу Фердинанду в империи Габсбургов почти не чувствовалось, то гнев на организаторов покушения явил себя в полной мере. Йован Авакумович, знаменитый сербский юрист и представитель либеральной оппозиции, узнал о случившемся из газеты, которую вручил ему портье во время заселения в тирольскую гостиницу, куда он прибыл на отдых с семьей. Помрачнев, Авакумович объяснил жене и дочери, что для Сербии эти события чреваты весьма серьезными последствиями{99}99
Avakumović, Joven D. Memoari Izdavačka knjižarnica Zorana Stojanovića Sremski Karlovci-Novi Sad 2008 p. 587
[Закрыть]. После ужина он слушал рассуждения других постояльцев, утверждающих, что замешанную в убийстве Сербию необходимо призвать к ответу: «Я обратил особое внимание на одного – хорошо одетого элегантного мужчину, сидевшего с тремя другими за соседним столиком. Он высказывался очень резко. “Сербия виновата, ее нужно наказать”, – заявил он громко, и остальные трое поддакнули: “Правильно!” Позже я узнал от портье, что это был сотрудник Министерства иностранных дел»{100}100
ibid. p. 589
[Закрыть].
В Вене сараевских убийц сперва называли боснийцами, потом просто сербами. По всей империи прошли бурные антисербские демонстрации. В Сараево разгромили принадлежащий сербам отель Europe и сербскую школу – по свидетельству немецкого консула, в городе устроили «вторую Варфоломеевскую ночь». В Вене 30 июня вышли на демонстрацию перед сербским посольством около двух сотен студентов, скандирующих «Долой Сербию! Да здравствует Австрия! Да здравствуют Габсбурги!» и сжигающих ненавистный флаг{101}101
Dirr p. 120
[Закрыть]. Подобные сцены повторялись изо дня в день.
Австрийский посланник в Белграде Вильгельм фон Шторк возмущенно докладывал в Вену 30 июня: «На улицах и в кафе ликование по поводу нашей трагедии, ее считают перстом Божьим и заслуженной карой за все зло, которое Австро-Венгрия причинила Сербии». Сербская оппозиционная пресса с поразительным равнодушием к интересам и репутации собственной страны радовалась убийству эрцгерцога. Студент Йован Динич, поспешивший на главную площадь Белграда обсудить новость с друзьями, никак не ожидал услышать там не осторожное перешептывание, а громкие возбужденные разговоры. Молодой, подающий надежды юрист провозгласил австрийские военные маневры в Боснии недопустимой провокацией, угрозой всем сербам, и теперь, мол, также и боснийским сербам придется «прыгать через костер» вместе со всей Сербией{102}102
Dinić Jovan, ‘Stupanje u đački bataljon’ in Ðurič and Stevanović p. 261
[Закрыть]. Не обошлось и без недоразумений, подливающих масла в огонь: 30 июня пограничный черногорский город Металка был украшен флагами, вызвав у возмущенных австрийцев подозрения, что соседи празднуют гибель Франца Фердинанда. Лишь неделю спустя выяснилось, что Металка отмечала день рождения наследного принца Черногории. Австрия реагировала на каждое пустяковое, надуманное подстрекательство с той же яростью, что на подлинную и серьезную провокацию – убийство эрцгерцога.
Участники любого конфликта, в который вовлечено более двух сторон, вступают в бой по совершенно разным мотивам – и 1914 год не был исключением. Каждым из семи правительств двигали совершенно определенные амбиции и страхи. И хотя сражения разыгрывались главным образом в Европе, а противоборствующие стороны образовывали альянсы, это не значит, что они руководствовались общей логикой. Практически немедленное решение Австрии ответить на убийство Франца Фердинанда вторжением в Сербию объяснялось, разумеется, не скорбью по погибшему эрцгерцогу и его «неудобной» супруге, а тем, что убийство предоставило удобный повод расквитаться с задиристой соседкой.
Власти империи Габсбургов убедили себя, что военные действия – единственный способ разрешить проблемы, причем не только с Сербией, но и с собственными беспокойными гражданами. Министр финансов Риттер фон Билинский говорил впоследствии: «Мы решились на войну слишком поспешно»{103}103
Keith Wilson p. 13
[Закрыть]. Австрийский военный атташе в Белграде сообщил, что покушение планировалось и организовывалось главой сербской разведки. Австрийские власти пришли к общему мнению, что акцию можно приравнять к объявлению войны, хотя иных доказательств, связывающих убийство с сербской монархией или выборным правительством, у них имелось не больше, чем у нынешних историков. Военный министр Александр фон Кробатин и генерал Оскар Потиорек, главнокомандующий округа Босния-Герцеговина, единодушно требовали начать военные действий. Берхтольд, которого современники часто ругали за мягкотелость, проявил несвоевременную решительность. 30 июня он в частном порядке поддержал необходимость «окончательно и твердо поставить Сербию на место».
Окружавшие Берхтольда молодые дипломаты – граф Иоганн Форгач, барон Александр фон Мусулин и граф Александр Хойос – были убеждены, что решительная политика экспансии – лучшее лекарство от внутренних болезней Европы. Форгач громче других ратовал за подавление Сербии. Хойос добился поддержки Германии. Захлестнувшее Вену безрассудство в полной мере отразилось в его словах: «Нам все равно, приведет ли это к мировой войне». Мусулин разработал безопасные каналы связи с союзниками – позже этот «необузданный болтун» будет с гордостью называть себя «человеком, развязавшим войну»{104}104
ibid. p. 14
[Закрыть].
Император Франц Иосиф написал кайзеру Вильгельму II лично: «Вы тоже убедитесь после недавней трагедии в Боснии, что [мирное] урегулирование конфликта между нами и Сербией немыслимо». 4 июля Берхтольд отправил Хойоса в Берлин, где дипломат провел ряд встреч с Вильгельмом II и его советниками. Кайзер обещал Австрии безоговорочную поддержку в любых действиях – тот самый знаменитый «карт-бланш», из-за которого ответственность за Первую мировую войну возлагалась на Германию. Вечером 5 июля австрийский посланник передал слова кайзера: «Если мы действительно считаем необходимыми военные действия против Сербии, ему кажется досадным не воспользоваться нынешним благоприятным моментом»{105}105
Thompson, Wayne C. In the Eye of the Storm University of Iowa Press 1980 p. 74
[Закрыть].
Германия убеждала Австрию форсировать события, чтобы Сербия не успела обрести дипломатическую и военную поддержку. От Вены требовалось поставить Санкт-Петербург перед свершившимся фактом: войска Габсбургов оккупируют сербскую столицу. Когда Хойос уехал, заместитель немецкого статс-секретаря Артур Циммерман оценил вероятность вооруженных действий между Австрией и Сербией в 90 %. Несколько недель, прошедших до объявления Австрией ультиматума, Германия возмущалась нерешительностью австрийцев. Канцлер Бетман-Гольвег переживал приступы паники. Курт Рицлер, его личный секретарь и главный советник, высказывал 6 июля в своем дневнике опасения насчет сценария, внушавшего беспокойство его начальнику: «Действия против Сербии могут привести к мировой войне. Война независимо от исхода вызовет, по мнению канцлера, переворот всего сущего. <…> Полное смятение, все в густом тумане. И это повсеместно в Европе. Будущее за Россией, которая… наваливается на нас, как все более тяжелый кошмар».
Рицлер пытался переубедить Бетмана-Гольвега, предположив, что можно поставить Сербию на место и дипломатическими мерами, добавив обнадеживающе: «Если наступит война и завеса [дружбы, скрывающая вражду между народами] спадет, то на борьбу поднимется весь наш народ, ведомый чувством чрезвычайной опасности. Победа ведет к освобождению»{106}106
ibid. p. 78
[Закрыть]. Вот такие вагнеровские размышления и фантазии владели политическими руководителями Германии в преддверии июльского кризиса. На этом этапе Бетман-Гольвег и кайзер высказывались от имени страны практически единолично. И хотя Мольтке уверял Вильгельма, что армия готова вступить в бой в любой момент, некоторые историки утверждают, будто с ним не особенно советовались, прежде чем гарантировать Австрии поддержку.
После возвращения Хойоса в Вену немецкие власти напустили на себя беспечность, которую сторонники теории заговора считают весьма наигранной. Бетман-Гольвег провел почти весь остаток месяца в своем поместье Хоэнфинов на Одере, что, впрочем, не помешало ему нанести несколько тайных визитов в Берлин для консультаций с военными. Мольтке отбыл на лечение в Карлсбад – второй раз за год – и вернулся только 25 июля, к началу открытого столкновения между Веной и Белградом. Кайзер 6 июля отправился в ежегодный летний вояж на яхте по Северному морю, длившийся до 27-го. Старшие министерские чиновники, включая прусского военного министра Эриха фон Фалькенхайна, ушли в отпуск, газетам было настоятельно рекомендовано не провоцировать французов.
Ряд ученых склонен видеть во всем этом намеренный обман, однако гораздо более вероятно, что Германия на данном этапе искренне полагала, будто начавшуюся с ее подстрекательств австро-сербскую войну можно локализовать, – хотя и не питала иллюзий насчет катастрофических последствий в случае неудачи. Контр-адмирал Альберт Хопман, человек наблюдательный и достаточно осведомленный, писал в своем дневнике 6 июля: «Положение дел кажется мне вполне благоприятным для нас – решительный государственный деятель соответствующего калибра не преминул бы им воспользоваться»{107}107
Hopman 6.7.14 p. 383
[Закрыть]. На протяжении последующих недель Хопман придерживался широко распространенного в Берлине мнения, что Германия может почти без усилий извлечь из балканского кризиса большую дипломатическую выгоду. 16 июля он писал: «Я лично не верю, что дойдет до настоящей войны»; а потом, 21-го: «Европа не станет устраивать потасовку из-за Сербии»{108}108
ibid. p. 385
[Закрыть].
7 июля в Вене Берхтольд сообщил австрийскому Совету министров, что Германия окажет безоговорочную поддержку в случае крайних мер, «даже если наши действия против Сербии приведут к большой войне». В тот же день барон Владимир Гизль, австрийский посланник в Белграде, возвратился в Сербию после проведенных в Вене совещаний с четкими инструкциями от министра иностранных дел: «Независимо от реакции сербов на [готовившийся в это время] ультиматум, вы должны разорвать отношения и довести дело до войны»{109}109
Keith Wilson p. 15
[Закрыть]. Лишь венгерский премьер-министр граф Иштван Тиса не одобрял перспективу «страшной катастрофы общеевропейской войны» и призывал к осторожности. Высказанное им графу Юлию Андраши мнение, что нельзя карать целую нацию за действия беспринципной группировки, убившей эрцгерцога, не изменилось до середины июля.
Начальник Генштаба австрийской армии Конрад, напротив, выступал за решительные, агрессивные действия. После войны граф Хойос писал: «Сегодня никто не представляет, насколько владела нами вера в немецкую мощь, в непобедимость немецкой армии и насколько уверены мы все были, что Германия с легкостью выиграет войну против Франции (зачеркнуто в оригинале Хойоса. – Прим. авт.) даст нам наибольшие гарантии безопасности в случае, если наши действия против Сербии приведут к общеевропейской войне»{110}110
Mombauer pp. 213–14
[Закрыть].
Многие австрийские военные не только не боялись развязать войну с «русским медведем», но считали, что без открытого выяснения отношений избавиться от панславянской угрозы в принципе не получится. Офицер генерального штаба Вольфганг Геллер отметил в своем дневнике 24 июля, что Сербия наверняка отклонит ультиматум Вены, и беспокоился лишь о том, что Россия не проглотит наживку: «Настоящий успех возможен лишь в том случае, если в ход пойдет “Kriegsfall R” [план войны с Россией]. [Славянский] вопрос не решится, пока Сербия и Черногория существуют как независимые государства. Нет никакого смысла воевать с Сербией, не намереваясь в конечном итоге стереть ее с карты; так называемая карательная кампания – “eine Strafexpedition” – пройдет даром, каждая пуля будет потрачена зря; южнославянский вопрос нужно решать радикально, объединив всех южных славян под габсбургским флагом»{111}111
Kronenbitter pp. 485–6
[Закрыть]. Такие взгляды были широко распространены среди австрийской знати, генералов, политиков и дипломатов.
Австро-сербская война, таким образом, стала неизбежной. Однако был ли обречен региональный балканский конфликт перерасти в общеевропейскую катастрофу? Заслуживала ли Сербия избавления от уготованного ей Австрией и Германией приговора? Безответственность поведения сербов почти не оспаривается, однако кажется нелепым на этом основании считать целую страну изгоем и утверждать, что она заслуживает уничтожения. То, что империя Габсбургов, поддавшись ощущению собственной слабости и уязвимости, решила развязать войну, чтобы наказать Аписа и его соотечественников, удивляет куда меньше, чем то, что ее соседка, великая процветающая Германия, отважилась по такому пустяковому поводу разжечь большой пожар.
Объяснений набирается несколько. Во-первых, немецкие правители, как и большинство мужчин своего поколения, считали войну естественным способом удовлетворения государственных амбиций и демонстрации силы: в конце XIX века Пруссия трижды с успехом им воспользовалась. Георг Мюллер, глава военно-морского Кабинета при Вильгельме, уверял своего государя в 1911 году, что «война – это не худшее из зол»{112}112
Mombauer p. 122
[Закрыть], и именно такое мнение преобладало в Берлине. Кайзер и его главные советники недооценивали могущество, которого их страна могла бы достичь благодаря экономическому и промышленному развитию без всяких войн. Немецкие власти ошибочно полагали, что господство в Европе можно завоевать лишь на поле боя.
Немецкой душой в этот период владела паранойя – уверенность, что стратегическая позиция страны не только не укрепляется, а, наоборот, подорвана подъемом социализма внутри империи и военной мощью Антанты за рубежом. Многие немецкие банкиры и промышленники пребывали в нездоровой уверенности, что западные демократии мечтают задушить немецкую индустрию. Посол Германии в Вене попытался было охладить воинственный пыл австрийского правительства, однако результатом стали возмущенные резолюции кайзера на его докладах: «Кто его уполномочил? Это несусветная глупость!» Германия понимала, что с большой долей вероятности русский царь возьмет Сербию под крыло – Николай II уже высказывал подобные намерения. Однако Мольтке и Бетман-Гольвег были одержимы страхом перед постоянной угрозой со стороны России, поэтому, если сражение с российской армией неизбежно, пусть оно случится как можно раньше. 20 мая 1914 года в купе поезда, следующего из Потсдама в Берлин, начальник Генштаба сообщил министру иностранных дел фон Ягову, что не пройдет и нескольких лет, как Россия вырвется вперед в гонке вооружений. Если это превосходство придется устранять ценой столкновения с Францией, союзницей России (в чем Мольтке не сомневался), то Генеральный штаб к такому варианту развития событий готовится тщательно и убежден в успехе.
Бетман-Гольвег не был лидером, скорее прирожденным чиновником. Ллойд Джордж, ездивший в 1908 году в Германию перенимать опыт медицинского страхования, делился позже своими впечатлениями от беседы с ним: «Располагающая к себе, но не особенно интересная личность… эрудированный, прилежный и чрезвычайно здравомыслящий чиновник, однако он не показался мне человеком облеченным властью, способным в один прекрасный день перевернуть устои». Кроме того, Бетман-Гольвег отличался переменчивостью – особенно в сравнении преимуществ войны и мира. В 1912 году он вернулся из России встревоженный ее растущей мощью и весь следующий год призывал сыграть на опережение. В апреле 1913 года он выступал с речью в рейхстаге о «неизбежной борьбе» между славянами и тевтонцами, предупреждая Вену, что никакой конфликт между Австрией и Сербией не обойдется без вмешательства России. Однако случались и светлые моменты, когда канцлер сознавал опасность вооруженного столкновения. 4 июня 1914 года он сообщил баварскому послу, что консерваторы, вообразившие, будто конфликт поможет им утвердиться в собственной стране, подавив ненавистных социалистов, сильно заблуждаются: «Мировая война с ее непредсказуемыми последствиями сыграет на руку социальной демократии, проповедующей мирные ценности». Война, добавил он, может стоить некоторым правителям их престолов.
Одиночество не добавляло Бетману-Гольвегу рассудительности. Его жена скончалась в мае 1914 года после продолжительной болезни, оставив его коротать досуг с томиком Платона на греческом. Он растерял почти всех друзей в политической сфере, особенно в рейхстаге. Мольтке было не до Бетмана-Гольвега, чья карьера теперь находилась исключительно в руках кайзера, его патрона. Канцлер изначально рассматривал июльский кризис как возможность восстановить собственный авторитет и репутацию, проведя дипломатическую работу в пользу Центральных держав. Именно он побуждал кайзера поддержать Австрию и тщательно сортировал предъявляемые своему патрону телеграммы, чтобы тот не свернул с намеченного пути. Он считал, что Германия должна целеустремленно следовать избранным курсом, не боясь реакции Санкт-Петербурга.
