Текст книги "Триптих"

Автор книги: Макс Фриш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

ТРИПТИХ
Три драматические картины
@Перевод Е. Колязина

Готфриду Хонеггеру дружески посвящается

ПЕРВАЯ КАРТИНА

Действующие лица

Вдова

Дочь

Роже

Франсина

Молодой пастор

Участники поминок

Инвалид

Ребенок (без слов)

Усопший (без слов)

Колокольный перезвон кладбищенской часовни. Затем тишина и свет: белое пустое кресло-качалка. Сцена погружена во мрак, за исключением площадки величиной с жилую комнату. Входят Вдова, лет шестидесяти, и первый Участник поминок.

Участник поминок. Наш Пролль! Вдова. Да…

Участник поминок. В последний раз я его видел на Пасху в прошлом году. Он был в таком хорошем настроении.

Вдова. Да…

Участник поминок. Мы так смеялись. Вдова. Да…

Участник поминок. Его анекдотов я никогда не забуду.

Вдова едва сдерживает слезы.

Софи?!

Вдова берет себя в руки.

Ему еще повезло. Нынче мало кто умирает дома, да и семьдесят лет, по-моему, прекрасный возраст.

Вдова. Да…

Участник поминок. Вы провели рядом с ним всю ночь, вы держали его руку, Софи, до последнего мгновения.

Вдова. Да… (Всхлипывает.)

Участник поминок стоит в растерянности, проходит некоторое время, прежде чем Вдова снова берет себя в руки.

Вы знаете, у меня просто в голове не укладывается. Я вижу его. Как он сидит в своем кресле. Вижу. У меня все время звучат в ушах мысли Маттиса.

Участник поминок (достает трубку). Это я могу понять. (Набивает.) Молодой человек, тот, что говорил на кладбище, кто он такой? Честно говоря, мне было ужасно неловко…

Появляются другие Участники поминок, человек сорок.

Достоинством веет от молчания, которое они хранят и во время приветствий; все держатся подчеркнуто вежливо.

Среди них и Молодой пастор; в руке у него черная шляпа. Не все одеты в традиционный траур: одна из молодых женщин – в брюках, в знак траура у нее лишь черный платок на голове, она единственная, кто курит. Один из молодых мужчин – в черном свитере с высоким воротом. Все ждут.

Вдова. Ильза? Ну где же она!

Какому-то ребенку шепотом делают выговор, пауза длится так долго, что достоинство переходит в смущение, наконец появляется Дочь с подносом, и первым, кому она предлагает угощение, оказывается молодой человек в свитере.

Роже. Хочется есть! Не стану отрицать, я ужасно голоден, а ведь всего два часа назад позавтракал. (Берет еще один бутерброд.) Спасибо.

Дочь идет дальше.

Вдова. У вас нет салфетки?

Роже. Я никогда еще не произносил надгробных речей.

Вдова. Я принесу вам салфетку. (Уходит.)

Дочь. Напитки в саду.

Участники поминок не спеша угощаются.

Участник поминок. Что происходит с телом, когда оно лежит в земле, никому из нас рассказывать не надо, тем более, на кладбище. Я тоже стою на почве фактов, я не верю, что мертвые воскресают. В конце концов, мы не дети. Мы не затем ходим на похороны, чтобы выслушивать то, что поведал сей молодой человек… (Раскуривает трубку.)

Участник поминок. Все ж таки у людей есть и душа!

Дочь обходит присутствующих, пока поднос не пустеет, затем обращается к ребенку.

Дочь. А ты? Хочешь, я угощу тебя малиновым соком? Ты любишь? Давай-ка вместе сходим на кухню. Идем! Приготовим малиновый сок. (Берет ребенка за руку и уходит вместе с ним.)

Участник поминок. У тебя есть спички?

Другой роется у себя в карманах.

Участник поминок. Трубка опять потухла.

Третий подносит ему спички.

Третий. Можете оставить их себе.

Участник поминок снова зажигает трубку.

Участник поминок. Я тоже не набожный, но мне не мешает, когда на кладбище говорит пастор. Понятно, это не бог весть что. Но, по крайней мере, не пошлость. (Снова пыхтит трубкой.)

Участник поминок. В конце концов, существуют традиции.

Тишина.

Некто. В саду есть напитки.

Молодой пастор подходит к Роже, тот жует.

Пастор. Где госпожа Пролль?

Роже. Не знаю.

Пастор. Я бы хотел проститься.

Роже вытирает палец о носовой платок.

Роже. Господин Пастор, мы бы все хотели…

Некоторое время все заняты едой, за исключением Молодого пастора, высматривающего Вдову, Роже, который уже поел, молодой женщины в брюках, которая стоит в стороне и курит, и человека с трубкой; возвращается Дочь и раздает всем бумажные салфетки.

Дочь. Напитки в саду.

Присутствующие медленно уходят, пропуская один другого вперед. Остаются: Роже и Молодой пастор и на заднем плане молодая женщина в брюках, которая курит, теперь с пепельницей в руках. В белом кресле-качалке сидит Усопший, мужчина лет семидесяти, не шевелясь, но с открытыми глазами. Его никто не замечает.

Роже. Вы его лично знали?

Пастор. Нет.

Роже тоже закуривает сигарету.

Роже. Жизнь после смерти, он в это не верил. Я его знал, господин пастор, и держал речь в его вкусе.

Молодой пастор молчит.

Я очень высоко ценил старика Пролля…

Молодая женщина выходит из глубины сцены.

Франсина. Возьмите пепельницу.

Роже. О, большое спасибо.

Франсина. Другой здесь нет.

Роже стряхивает пепел.

Роже. Вы верите в жизнь после смерти?

Франсина (гасит сигарету в пепельнице). Не знаю…

Роже рассматривает ее.

Не знаю!

Входит опоздавший на поминки старик, опирающийся на костыли; он оглядывается вокруг и выглядит смущенным.

Роже. Я не сомневаюсь, что вечность существует. Но мне-то что с того? Это вечность минувшего.

Инвалид приближается к ним.

Инвалид. Где госпожа Пролль?

Роже. Она пошла за салфеткой.

Инвалид (говорит вполголоса). Кто бы мог подумать. Так внезапно. Семьдесят лет нынче не возраст. Или он уже давно был болен? Я и не знал. (Представляется.) Лухзингер. (Кивают друг другу.) Мы с Маттисом были друзьями, можно сказать, в одном гребном клубе состояли, о Господи, сколько ж воды с тех пор утекло…

В саду первый смешок.

Господин пастор, извините меня. (Ковыляет прочь.)

Роже. Я знаю только, что человеческого сознания без биологической основы не существует. Уже сотрясение мозга лишает меня сознания. Как может сохраниться сознание после материального разрушения мозга! К примеру, если я пущу себе пулю в лоб… Я просто хочу сказать: как биологический факт смерть – нечто тривиальное, подтверждение закона, которому подчинена вся природа. Смерть как мистификация, это другое. Я конечно не говорю, что она бессодержательна. Но мистификация. Даже если представление о вечной жизни индивидуума несостоятельно, мистификация заключается в том, что смерть в конечном счете есть правда о нашей жизни: мы живем раз и навсегда.

Франсина. И что это значит?

Роже. Прожитое остается. Я имею в виду: отдельные события нашей жизни, каждое на своем месте во времени, не меняются. Это их вечность.

Молодой пастор молчит.

Франсина. Вы хотя бы однажды теряли человека, которого любили, как никого другого?

Роже. Почему вы об этом спрашиваете?

Франсина. Вы рассуждаете так рассудочно.

Входит Дочь с Ребенком, у которого в руке стакан с малиновым соком, и провожает его в сад; Роже и Франсина следуют за ними; Молодой пастор остается в одиночестве.

Пастор. «А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер? Иисус же, опять скорбя внутренно, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что, ЕСЛИ БУДЕШЬ ВЕРОВАТЬ, УВИДИШЬ СЛАВУ БОЖИЮ? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал меня. Сказав это, он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет!»[7]7
  Иоанн. XI, 38–44.


[Закрыть]

В саду снова отдельные смешки.

«Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки мои; подай руку твою и вложи в ребра мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: Ты поверил, потому что увидел Меня; БЛАЖЕННЫ НЕ ВИДЕВШИЕ И УВЕРОВАВШИЕ!»[8]8
  Иоанн. XX, 26–29.


[Закрыть]

Входит Вдова с салфеткой.

Вдова. Где Роже?

Пастор. Госпожа Пролль, я должен проститься.

Вдова. Я хотела дать ему салфетку…

Молодой пастор подает ей руку.

Пастор. Истина – это истина, даже если ваш покойный муж не смог ее познать. Он ее познает, госпожа Пролль, я в этом уверен.

Вдова. Благодарю вас, господин пастор.

Пастор. Придет свет, прежде нами невиданный, и придет рождение без плоти; другими, чем после нашего первого рождения, пребудем мы, потому что мы были, и без боли и без страха смерти пребудем мы, рожденные в вечности.

Вдова провожает Молодого пастора к выходу. Остается Усопший в своем кресле-качалке. Голоса в саду; негромкие, но все более непринужденные. Немного погодя проходит Дочь с Участником поминок, которому она показывает дорогу.

Дочь. Дверь направо в прихожей.

Участник поминок кивает и идет дальше, Дочь возвращается к гостям. Остается Усопший в своем белом кресле-качалке. Голоса в саду. Потом возвращается Вдова и останавливается перед Усопшим.

Вдова. Маттис, я знаю! Ты не хотел пастора. Как часто я это слышала! По-другому было нельзя.

В саду слышно, как смеются сразу несколько человек.

Сейчас все в саду.

Тишина в саду.

У тебя была хорошая смерть, Маттис. Это все говорят. Сегодня мало кто может умереть дома. Вспомни свою бедную сестру! И семьдесят – это библейский возраст… Маттис, ты хочешь, чтобы я тебя боялась? Я не обращалась с тобой, как с дураком. Как ты мог говорить такое? Врач тоже слышал, а потом ты и врачу сказал: моя жена обращается со мной, как с последним дураком… Ах, Маттис!.. Куда ты уставился. Я говорю: по-другому было нельзя. А ты мне не веришь! Я сказала молодому пастору, что ты вышел из церкви – конечно, я ему сказала!.. Почему ты на меня не смотришь? Маттис, ты ужасен. (Пауза.) Ах, Маттис, мой Маттис! (Пауза.) Сегодня уже неделя с тех пор, как ты в последний раз брал в руки удочку. Ровно неделя. И везде еще стоит твоя обувь, а я все время думаю: когда пойдет дождь, ты вернешься домой… Ты не знаешь, что это такое – быть вдовой. Честно говоря, я обрадовалась колокольному звону, все были ему рады.

Участник поминок возвращается из туалета.

Из твоих испанских ветеранов не пришел ни один. Быть может, их давно уже нет в живых – а о чем мне говорить с людьми! Всегда говорил ты…

Голоса в саду.

Пастор ведь верно сказал: так смерть должна служить нам предупреждением, чтобы мы изо дня в день встречали друг друга с любовью – и потом я сижу рядом с тобой, Маттис, всю ночь, и вдруг ты говоришь, что теперь хотел бы остаться один. Так ты сказал! А наутро, когда я принесла тебе чай, ты был мертв – всегда все было по-твоему.

Тишина.

Ты не боишься смерти. Как часто ты это говорил! Ты всегда думал только о себе…

В саду со звоном разбивается стакан.

Мы думали, придет по меньшей мере человек сто, тогда тут было бы слишком тесно, ты знаешь – к счастью, дождя сегодня нет!.. Маттис, я говорю с тобой… Маттис! – что же я тебе такого сделала? Ты не узнаешь своей Софи? Я вызвала врача, я ухаживала за тобой, Маттис, день и ночь… Разве я не жила бок о бок с тобой двадцать шесть лет? Везде еще стоит твоя обувь, а что я буду делать с твоими кристаллами, это не такая уж большая ценность, по правде говоря, а ими битком набит целый шкаф… Я всегда тебе доверяла, Маттис, другой ты меня не выносил, хватал обычно свою удочку… Я всегда думала, ты все привел в порядок – какой там порядок!

В саду снова короткий смешок.

Все вспоминают твои анекдоты, а ты бросаешь меня совсем одну… Ах, Маттис, чего бы я только не стерпела, лишь бы ты снова вернулся домой, а теперь… ты хочешь, чтобы я боялась, ты меня не любишь, Маттис… Разве я виновата, что тебе пришлось умереть?.. Маттис, ты выглядишь намного моложе, и тем не менее я тебя узнаю, я тебя знала, когда ты был моложе, Маттис, а теперь ты смотришь мимо, как будто знать меня не знаешь… Что я тебе сделала? Когда-нибудь я тоже умру.

Слышен звонок во входную дверь.

Все мы умрем.

Повторный звонок.

Впрочем, были речи и в твоем вкусе. Молодой человек не имел в виду ничего дурного, но я думаю, большинству это не понравилось.

Мимо проходит Дочь.

В твоем завещании нет ни одного ласкового слова. Помнишь? Ни одного ласкового слова… Почему я была твоей женой?.. Ты хотел остаться один. Вот твое последнее слово – тебе нет дела до того, что это значит для вдовы, кроме того ты всегда рассказывал о своей матери: она расцвела, прямо-таки расцвела! Твоя мать, когда она овдовела, была на двадцать лет моложе меня… Маттис, я не жалуюсь! Ты всегда думал, я жалуюсь, а теперь сидишь в своем кресле и не говоришь ни слова… У меня была нелегкая жизнь, видит Бог.

Дочь возвращается.

Дочь. Кто-то заказал такси. (Направляется в сад.) Вдова. Что ты так на меня уставился?

Голос дочери в саду.

Дочь. Кто заказывал такси?

Голоса в саду.

Кто-то заказывал такси!

Тишина.

Вдова. О чем же я только что говорила? – что ты издеваешься… Маттис, ты издеваешься?.. Я не обращалась с тобой, как с дураком, может быть, эта твоя мымра обращалась с тобой, как с дураком. Смотри, смотри на меня! Я запретила ей сюда приходить. Может, мне принести этой особе соболезнования? Не могу же я запретить ей околачиваться на кладбище – с одной-единственной розочкой в руке. (Беззвучно плачет.) Все мне сочувствуют, только ты не сочувствуешь. (Берет себя в руки.) Ты хочешь меня наказать, потому что я жива! (Плачет навзрыд.) И как ты только можешь говорить такое, Маттис, после двадцати шести лет. Я тебе несимпатична. Ты так сказал: в интеллектуальном смысле несимпатична!

Первый Участник поминок выходит из сада.

Участник поминок. Софи.

Вдова. Вы уже уходите?

Участник поминок. За мной такси пришло. (Подает ей руку.) Дорогая Софи… (Медлит, обдумывая, что сказать.)

Вдова. Вам пора на поезд…

Участник поминок. К сожалению.

Вдова. Я понимаю, но вы знаете, он бы очень обрадовался, что вы вообще приехали, я знаю, очень бы обрадовался.

Конец рукопожатия.

Участник поминок. Всего вам доброго. (Удаляется.)

Вдова. Маттис, мне надо к гостям – в конце концов, они пришли ради меня… А я даже не поблагодарила за венки. (Поправляет волосы.) И пойми, Маттис: нельзя сразу кидаться к ящикам письменного стола покойника. Ты говорил об этом однажды, но чего только в эти дни не наваливается на плечи, и в похоронном бюро пристали: кремация или погребение? Ильза многое взяла на себя, Ильза могла этого и не знать. Почему ты никогда не разговаривал со своей дочерью? Вчера вечером я нашла твою записку – но было уже поздно, Маттис. Пойми. У них тоже свои планы… Куда ты уставился?.. И знаешь, Маттис, всегда решал ты, но одного я не позволю мне запретить: я верю во встречу на том свете.

Участники поминок входят группами.

Вы все уже собираетесь уходить?

Группа из трех мужчин.

Первый. Осенью выборы.

Второй. Чего ты ждешь от выборов?

Третий. Власть в руках у банков.

Первый. Это я знаю.

Второй. Чего вы ждете от выборов!

Первый. Я же говорю: дело просвещения. Если народ однажды поймет, что за игра пошла, то этим господам придется удалиться. Наша задача, я же говорю, это просвещение народа.

Третий. А кому принадлежит большая пресса?

Второй раскатисто смеется.

Второй. Вальтер, ты такой наивный!

Замечают Вдову и замолкают.

Вдова. Почему вы хотите так быстро уйти?

Группа из двух супружеских пар.

Мужчина. Наш сын? Представь себе: он женился. И дедушкой они меня тоже уже успели сделать.

Прощаются с Вдовой.

Женщина. Софи…

Мужчина. Госпожа Пролль… (Уходя.) Совершенно с вами согласен. Почему мы так редко видимся? Нельзя же встречаться только на похоронах.

Мать с Ребенком подходит к вдове.

Мать. Софи…

Вдова. Где твой муж?

Мать. Он тебе напишет. Он очень сожалеет. Как раз сегодня у них производственный совет, ты знаешь, а там каждый голос на счету. (Ребенку.) Подай ручку.

Ребенок не желает.

Это еще что такое!

Подходят двое мужчин.

Первый. Взгляните на меня! Два кило на неделю. Вы можете есть, сколько хотите, только никаких углеводов. Мяса сколько хотите, даже сало. Только никакой картошки, никакого хлеба, вообще ничего мучного. А плавание вообще не помогает.

Второй. В сале больше всего калорий.

Первый. Дело не в калориях…

Подходят к Вдове.

Как договорились, Софи, летом приедешь к нам. На море мы больше не ездим. Там либо пляжа нет, топчешься на скалах, а вода кишит морскими ежами. Или пляж кишит народом. Это уже не отдых. (Спутнику.) Я вам рассказывал, как отравился рыбой? Еще и это! Омары! И откуда – из Канады. Три недели они лежат в Мадриде, потому что слишком дороги, а когда наконец попадают в Рим, уже воняют, продавать их можно только на побережье, где наш брат думает, будто они только что из моря. Тринадцать туристов от этого скончались. (Опять к Вдове.) Итак, договорились, Софи, этим летом отдыхаем в горах. Маленькое шале, но там можно гулять, Софи, не встретив ни души. (Протягивает Вдове руку.) Ты нам позвонишь? (Уходя.) Но ее сестра хорошо держалась.

В то время как остальные Участники поминок молча прощаются с Вдовой, Роже и Франсина последними выходят из сада.

Франсина. О нет, я не имею в виду Сведенборга и иже с ним, кто ссылается на свои галлюцинации. Я всего лишь имею в виду, что это не так просто. Нет сознания без биологической основы. Откуда вы это знаете? Душа без тела, даже Платон не приводит никаких доказательств – это верно! – и тем не менее он считает такое существование вероятным. Как, впрочем, и Блох. Есть ведь не только малая логика, есть и большая.

Инвалид подходит к Вдове.

Инвалид. Дорогая госпожа Пролль. (Представляется.) Лухзингер. Мы были друзьями, Маттис и я, состояли в одном гребном клубе, о Господи, сколько воды утекло с тех пор… живешь в одном городе, не встречаясь друг с другом… (Протягивает ей руку.) Госпожа Пролль.

Вдова. Спасибо за большой венок.

Инвалид. Я никак не могу прийти в себя.

Конец рукопожатия.

Вдова. Господин директор, я вас провожу.

Вдова провожает инвалида к выходу; лишь Роже и Франсина еще не простились со Вдовой.

Франсина. Подержите мою сумочку? (Подает ему свою сумочку, снимает черный платок, тряхнув головой, приглаживает волосы руками, прежде чем снова завязать на голове платок.)

Роже. Я должен еще раз спросить, как ваше имя.

Франсина. Франсина.

Роже. Вы собираетесь в город? Если не возражаете, я с удовольствием вас подвезу. Мне тоже нужно в город. (Направляясь к выходу.) Какая тема у вашей диссертации?

Усопший один в своем белом кресле-качалке. Тишина. Усопший встает и уходит в другую сторону. Возвращается Вдова. Видит пустое кресло и цепенеет.

Вдова. Маттис!

Дочь входит с пустыми стаканами.

Дочь. Ты слышала, о чем они говорят? Как-никак у человека есть душа, дело не в калориях…

Дочь идет дальше и исчезает.

Вдова. Маттис, где ты?

ВТОРАЯ КАРТИНА

Действующие лица

Старик

Дежурный на бензоколонке

Катрин

Молодой пастор

Сосед с поперечной флейтой

Клошар

Ксавер

Клас

Старуха

Пилот (без слов)

Заключенный

Молодой испанец (без слов)

Ильза

Господин с розами

Молодой банковский служащий

Йонас

Инвалид

Ребенок (без слов)

На переднем плане белое кресло-качалка.

Сцена просторная, пустая, залитая белым светом. Где-нибудь стоит старик Пролль с удочкой в руке, словно тут ручей; неподалеку от него сидит Дежурный, в комбинезоне. Слышится короткий птичий щебет. Затем тишина. На заднем плане появляется Молодой пастор; оглядывается вокруг, словно кого-то ищет, и остается где-нибудь стоять. Снова короткий птичий щебет. Снова тишина.

Белый свет не меняется.

Старик. Ловлю рыбу.

Дежурный. Вижу.

Старик. Зачем вы спрашиваете? (Вытаскивает удочку, на которой ничего нет, и снова ее забрасывает.)

Дежурный. Раньше тут росли березы…

Входит Катрин и садится в белое кресло-качалку.

Катрин. Здесь, да, здесь я однажды сидела… Все, что случается, уже когда-то случалось, и мне уже за тридцать. Ничего нового не добавится. В этом кресле я качалась. Ничего не добавится, чего бы я уже не испытала. И мне по-прежнему будет за тридцать. То, о чем я думаю, я давно уже передумала. То, что слышу, я уже слышала. (Слышится щебетание птиц.) Снова апрель.

Старик, который ловит рыбу, и Дежурный.

Дежурный. Раньше тут росли березы, сплошные березы. И ручей был настоящий. Не капал. В мое время. Ручей с камнями на дне.

Старик. Но с тех пор прошло так много времени.

Дежурный. Тогда здесь водилась форель.

Старик. Я знаю. (Пауза.) Ручей с камнями на дне, верно, и с водорослями на камнях, так что непременно поскользнешься, если захочешь пройти по камням босиком, и потом зеленые пятна на штанах… (Вытаскивает удочку, на которой ничего нет.)

Дежурный. Вы же ничего не ловите.

Старик насаживает на крючок наживку, замолкая при этом; его манипуляции свидетельствуют о близорукости.

Старик. Не может быть, чтобы вы помнили березы. Когда же в таком случае построили кузовной завод? Как раз тогда и исчезли березы.

Дежурный. Знаю.

Старик. Сколько же вам лет?

Дежурный. Сорок один.

Старик снова забрасывает удочку.

Старик. Я тогда еще ходил в школу, и мы ловили форель руками. Без лицензии. Это было запрещено. Только отец мог ловить на удочку. Тогда ручей был настоящий…

Пауза.

Дежурный. Вот теперь надо было тянуть!

Пауза.

Старик. Все говорили: нет новых брюк, нет новой обуви, нет мяса – кризис. Колбаса была только для отца. (Дежурный молчит.) Но березы на берегу вырубили задолго до войны, а вам сорок один год, быть не может, чтобы вы помнили березы и настоящий ручей.

Катрин в белом кресле-качалке; Молодой пастор неподолеку от нее, опять слышится щебет птиц.

Пастор. Как тут птички щебечут!

Катрин качается.

Катрин. Как на кладбище… Ребенком я каждый день ходила через кладбище, это была самая короткая дорога в школу, и там, между бирючинами, стоял бронзовый бюст: какой-то господин с эспаньолкой. Не Ленин, а какой-то ботаник – потом я перестала бояться этого бюста: он только притворяется, будто смотрит на меня! Я трогала пальцами оба его глаза: он только притворяется! Я заметила: ему вообще не интересна сегодняшняя жизнь.

Пастор. Можно задать вам вопрос?

Катрин. Однажды бирючину подрезали, чтобы черный бюст не терялся в листве и можно было прочесть на цоколе годы жизни: 1875–1917. Мужчина в расцвете лет. У меня было впечатление, что он вовсе не хочет возвращаться назад, в жизнь, даже если щебечут птички.

Пастор. Почему вы наложили на себя руки?

Катрин. Интерес пропал.

Появляется Мужчина, без пиджака, в подтяжках и домашних тапочках, в руках у него поперечная флейта. Он останавливается и глядит вокруг, словно что-то потерял.

Старик, который ловит рыбу, и Дежурный.

Старик. Вы что-то сказали?

Дежурный. Нет.

Старик. Я тоже нет.

Старик вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Дежурный. Почему вы удите рыбу именно здесь?

Старик. Я тут вырос. И ходил в школу. Тут была форель, вы же сами говорите. Тут мы играли в индейцев. Тут я угодил в тюрьму – было однажды такое… (Снова закидывает удочку.)

Появляется Молодой человек в военной форме: без фуражки и без оружия, форма поношенная и запачканная глиной. Он видит Катрин в белом кресле-качалке и останавливается поодаль.

Старик с удочкой и Дежурный.

Старик. Евреи! Мой отец всегда говорил: они скупили всю землю, у кого еще найдутся бешеные деньги, когда кругом кризис, и угробили нашу природу, евреи.

Дежурный. Но ведь так оно и есть.

Сосед с поперечной флейтой, стоящий в стороне, начинает музицировать.

Катрин. Ты слышишь, Ксавер, слышишь? Наш сосед тоже здесь. Ужасно, мертвые неисправимы.

Сосед разучивает трудный пассаж, затем проигрывает всю мелодию сначала, пока снова не делает ту же ошибку; обрывает игру.

Катрин. Господин Пролль!

Старик. Я ловлю рыбу.

Катрин. Я сижу в вашем белом кресле. Сейчас апрель. Я пришла услышать ваш совет… (Слышится щебетание птиц.) Вы не хотите со мной видеться, Пролль?

Появляется Клошар и садится на землю, никем не замеченный.

Старик, который ловит рыбу, и Дежурный.

Дежурный. Ваша фамилия Пролль?

Старик. Да.

Дежурный. Моя тоже.

Старик. Ваша фамилия тоже Пролль?

Впервые смотрит на сидящего рядом Дежурного.

Старик. Понимаю: ты не можешь меня узнать, ты не видел меня стариком. Я стал старше тебя, отец.

Дежурный. Ты Маттис?

Старик. Близорукость одолевает.

Оба смотрят на удочку.

Дежурный. Как ты попал в тюрьму?

Старик. Ослабление обороноспособности.

Дежурный. Что это такое?

Старик. Шесть месяцев тюрьмы. Точнее говоря: заключения в крепость. Потому что я тогда поехал в Испанию.

Дежурный. Зачем в Испанию?

Старик. Чтобы предотвратить фашизм. В то время. Ты же всего этого уже не испытал, отец.

Пауза.

Дежурный. Вот теперь-то и нужно было тянуть!

Старик. Ты думаешь?

Дежурный. Ясное дело.

Старик вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Ты слишком поздно тянешь. Я всегда это говорил. Или слишком рано. Ты всегда думаешь о чем-нибудь другом. Или наживляешь плохо, десять раз тебе нужно показывать. (Встает.) Дай сюда! (Проверяет удочку, старик стоит рядом, будто сын.) До каких лет дожила мать?

Старик. Ты оставил ее в долгах, сам знаешь. Ей пришлось пойти работать в универмаг. По ночам. Уборщицей. Она была прилежней, чем ты думаешь. Позже она купила киоск и каждый год ездила в путешествие. Туристкой, на автобусе. Например, в Тироль или в Венецию. После твоей смерти она буквально расцвела. Она сама говорила: «С тех пор, как я овдовела, я получаю от жизни значительно больше».

Дежурный. Что у тебя за наживка?

Старик наклоняется, протягивает консервную банку.

Черви. (Берет червяка и показывает сыну, как держать удочку, наживляя крючок.) Смотри сюда!

Старик. Да, отец!

Дежурный. Вот как это делается.

Старик. Да, отец.

Дежурный. И еще раз обернуть вокруг. (Забрасывает удочку.) Это не моя удочка?

Старик. Твоя, отец.

Клошар, сидящий особняком.

Клошар. Там внизу на канале сидят одиннадцать рабочих-иностранцев, но говорят они только по-турецки. Человек, который экономил на стройматериалах, так что мост потом взял и рухнул, сидит выше на канале и по-турецки ни бельмеса не понимает.

Пастор. Что вы хотите этим сказать?

Клошар. Господин пастор, никакого суда не существует.

Дежурный, который ловит рыбу, и Старик рядом с ним.

Дежурный. И ты просто ушел из дома, когда мать была одна, – в Испанию!

Старик. Да, отец.

Дежурный молчит, глядя на удочку.

Пешком через границу, потом поездом в Лион, где у меня был адрес, оказавшийся неправильным. Я показал свою записку, улицы с таким названием не было и в помине, но таксист явно был в курсе дела. Он провез меня бесплатно через весь город, нас накормили, дали тридцать французских франков и билет в Марсель – где я впервые увидел море. У жандармерии в Марселе тогда был приказ арестовывать таких людей. Нам пришлось шататься в гавани, пока один жандарм сам не подал нам знак. Судно было грузовое, французское, на следующее утро мы сошли на берег в Валенсии…

Дежурный вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Две недели спустя мы были па фронте.

Катрин в белом кресле-качалке; Молодой мужчина в военной форме смотрит, как она качается.

Ксавер. Слышишь, Катрин, что я тебе говорю?

Катрин. Слышала.

Ксавер. Я с тобой говорю, Катрин.

Катрин. Знаю я твои проповеди.

Ксавер. По-моему, то, о чем я говорил, вовсе не ерунда. Из-за языка. Я не лингвист, но мы оба знаем: язык, который тебе нужен, это мужской язык. Отчего ты каждый раз цитируешь Зигмунда Фрейда? Оттого, что у вас пока нет своего языка – языка женщин. Как женщине выразить свое самоощущение посредством этого мужского синтаксиса? Когда я читаю, что пишут современные женщины, я понимаю это слово в слово, а это означает, что женщина, если хочет себя выразить, должна мыслить, как мужчина: под давлением этого синтаксиса, который мужчина создал для себя. Ни единого предложения без глагола… Ты слушаешь?.. Хотелось бы мне услышать, о чем думаешь ты, Катрин, ты сама, Катрин, ты как женщина. Вот что я имею в виду: лишь когда женщина однажды найдет свой собственный язык, когда ты сама увидишь себя и выскажешь, что ты чувствуешь, ты сама, Катрин, ты как женщина, а не то, что за вас насочинял Зигмунд Фрейд или другой представитель сильного пола…

Катрин (перестает качаться и смотрит на него). Ксавер, мы мертвецы.

Он, похоже, не слышит.

Ксавер. Десять дней я ждал тебя.

Катрин. Я выслушала все, что ты намеревался сказать. Мы можем повторить все еще раз, но ничего не изменится, Ксавер. Постепенно начинаешь это понимать. Ты сказал, у меня слабовато с умом, и, возможно, ты прав. Мы орали друг на друга. Мирились, чтобы начать все сначала: целовались, вместе готовили еду и вместе ездили на море, жили под одной крышей…

Ксавер. Разве мы не мирились?

Катрин. Да, Ксавер, бесконечно.

Ксавер. Несмотря на это, ты ушла.

Катрин снова качается.

Почему ты молчишь?

Катрин. Я поняла.

Ксавер. Что ты поняла?

Катрин. Что мы только повторяемся. (Перестает качаться.) Мы мертвецы, Ксавер.

Дежурный удит рыбу. Молодой пастор стоит возле Дежурного.

Пастор. Как называется этот ручей?

Дежурный. Хорошо сказано! Когда-то это был ручей. До того, как построили завод. Вы гляньте разочек в воду! В мое время, бывало, посмотришь в воду, и видишь дно, хоть в пасмурную, хоть в солнечную погоду, в любое время суток. Поглядите, течет ли эта вода вообще. Я не вижу.

Пастор. Я хотел задать вам один вопрос.

Дежурный. Только покажу сыну, как ловят рыбу, а он опять возьми да уйди. Я ему уже сто раз показывал. Никогда не научится.

Пастор. Это был ваш сын?

Дежурный. Я дипломированный механик. Разве человек виноват, что он безработный? Я влез в долги, чтобы взять в аренду маленькую бензоколонку…

Пастор. Фирмы Шелл.

Дежурный. Откуда вы знаете?

Пастор. У вас на спине написано. (Пауза.) Здесь никакого времени суток не бывает.

Дежурный вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Как вы умерли?

Дежурный (снова забрасывает удочку). Спросите у моего сына!

Клошар сидит особняком.

Клошар. Почему он не спросит меня? Я умер по пьянке. Вероятно, замерз. По пьянке. Собственно говоря, я знал, что нас ожидает.

Старик отходит от удящего рыбу Дежурного и останавливается перед Катрин в белом кресле-качалке.

Старик. Да, фройляйн Шимански, так вы сидели – точно так! – в моем кресле. И иногда ты качалась.

Слышится птичий щебет.

Катрин. Хорошо вам тут живется, господин Пролль! (Качается.)

Старик. Ты пришла услышать совет старого человека, а ведь мы даже не были знакомы, видели друг друга в первый раз.

Катрин. Во второй.

Старик. По твоим словам, однажды ты была в моей букинистической лавке, но я тебя не заметил. В букинистический заходит много молодежи.

Смотрят друг на друга.

Катрин. Вы принесли вино и два бокала.

Старик. Да.

Катрин. Вы меня спросили, как я живу, как зарабатываю на жизнь, а я сказала: отгадайте!