Текст книги "ПрозаК"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Виктория Райхер. Неправильный глагол

Напротив почтового отделения росла бетонная стена – глухая, грязновато-белая и пустая. Лена не знала, что это за стена, и что за этой стеной, но стена располагалась как раз напротив Лениного окошка, и поэтому весь рабочий день она торчала перед Лениным носом. Обычно стена Лене не мешала, не всё ли равно, на что поднимать глаза, но иногда злила своей скучной неизменностью. Ну, белая, ну, грязная, ну, сплошная. Глаза вниз – бумаги, глаза перед собой – клиенты, глаза чуть выше – стена. И ничего.

Сегодня на стене появилась нецензурная надпись.

Раньше надписей на стене никогда не было. Лена заинтересовалась. Надпись она прочла сразу, еще до того, как решила, читать или нет, потому что надпись была сделана яркой бордовой краской и величина каждой буквы примерно равнялась Лениной годовой зарплате. Надпись трудно было не прочесть, особенно если целый сидеть к ней носом. Не такая уж содержательная надпись, чтобы целый день сидеть к ней носом, вообще-то.

Нецензурная надпись была по-русски, что само по себе неудивительно: в этом районе Тель-Авива русских в численности превосходили разве что филиппинцы. Правда, специфических русских, но все-таки грамотных, судя по всему. "По крайне мере, один из них, к сожалению, грамотный", вздохнула Лена и поморщилась. Сидеть целый день носом в надпись было почему-то неприятно. Вызывало какие-то странные чувства. Хотелось что-то сделать, что ли. Или сказать. Или не говорить.

"Я хочу тебя ебать", сообщала надпись.

Сильно, видимо, хочешь, с неожиданным сочувствием подумала Лена. К ней надпись явно не относилась: если с Леной кто бы то ни было и хотел заниматься упомянутым в надписи делом, вряд ли бы он стал выражать свои чувства подобным образом. Слово, использованное в надписи, Лена знала, конечно, но никогда в жизни… Ну то есть совсем никогда-никогда… Вслух никогда, да и про себя никогда, зачем, есть масса других хороших слов. Впрочем, есть, наверное, люди, которые других слов не знают.

Сама собой, как оно обычно и бывает, возникла очередь. Небольшая. Лена выдала бойкой старушке посылку, приняла у двух девочек заказное письмо, объяснила плохо говорящей по-английски азиатке, как заполнять анкету на получение денежного перевода, посмотрела, как та мучается и сама же эту анкету за неё заполнила. Потом позвонило начальство и запросило данные с прошлой недели. Потом Лена достала бутеброд и тихо сжевала его, пряча под стойкой. Потом подошла Люба и с хрустом потянулась.

Нет, ну ты видела? – возмущенно спросила Люба. Её окошко находилось рядом с Лениным, так что вид оттуда был тот же самый. Видела, кивнула Лена. Ну и что? А ничего! – грозно сказала Люба. Безобразие, вот чего.

Почему безобразие, удивилась Лена, ну хочет человек, что ему теперь, стреляться? Как это стреляться, растерялась Люба, мало ли кто чего хочет, я, может, тоже много чего хочу, так я же об этом не пишу на заборе матом! Так пиши, посоветовала Лена, глядя на спелые Любины щеки. Пиши, легче будет. Так я не умею матом, вздохнула Люба, а без мата оно как-то… Вот видишь, строго сказала Лена. Иди работай. Делай вид, что эта надпись тебя не касается.

Так она меня и так не касается! – взвилась Люба. Не подумала же ты, что это относится… Нет, нет, не подумала, успокоила её Лена, что ты, у меня и в мыслях-то. А жаль, почему-то шепотом сказала Люба и ушла к себе.

В обеденный перерыв Лена осталась на своём месте – было жарко и лень тащиться куда бы то ни было. Она вытащила массивный кусок пирога с капустой и пластиковый лоток с салатом из крабовых палочек. Салат готовила мама. Пирог тоже пекла мама. Часы над стойкой показали двенадцать, одновременно где-то на втором этаже запищало радио, а у Лены на столе зазвонил телефон. Здравствуй, мама, сказала Лена в белую трубку.

Лена, скажи мне, чего ты добиваешься? – мамин голос вибрировал и Лене казалось, что трубка ощутимо нагревается от этих вибраций. Скажи мне, чего ты добиваешься? Ты хочешь, чтобы у папы был инфаркт? Ты хочешь, чтобы мы с ним встретили следующий год в сумасшедшем?[25]25
  доме


[Закрыть]

А что такое, невнимательно спросила Лена. Вступление было ей знакомым, знакомым ожидалось и продолжение: мама была бессюрпризным человеком. В какой-то мере это было приятно.

Ты каждый вечер заново вколачиваешь нас в гроб, скорбно сообщила мама. Ты снова вернулась в два часа ночи, и я до сих пор не знаю, откуда ты вернулась. Стелла опять видела тебя с этим местым юношей. Лена, ты совершенно не готовишься к психотесту. Изабелла Измайловна сообщила папе, что ты не была у неё на уроке. Лена, где ты была?

На уроке, машинально ответила Лена, кроша по столу пирог. Лена, ты не была на уроке, без выражения сказала трубка. Я была на другом уроке, сказала Лена. На каком уроке, удивилась трубка. На уроке жизни, вздохнула Лена и покосилась на часы. До конца обеденного перерыва оставалось пятнадцать минут.

По дороге к часам взгляд машинально попал по стене напротив почты. "Я хочу тебя ебать", сообщила стена. "Иди ты к черту", огрызнулась Лена. Чтоооо, задохнулась белая трубка в руке, ты это кому? Не волнуйся, это я не тебе, успокоила Лена трубку, это я тут по другому адресу.

Мама сказала, что она этого так не оставит и пообещала еще с Леной разобраться. Потом она помолчала и виновато спросила: пирог-то как? Пирог хорошо, мамочка, искренне ответила Лена, пирог просто замечательно. Я обожаю всё, что ты готовишь. Ты же знаешь. Так почему же ты меня никогда не слушаешься? – риторически спросила мама. Лена засмеялась и повесила трубку. Телефон тут же зазвонил снова. "Я хочу тебя ебать", флегматично напомнила надпись. Спасибо, я в курсе, кивнула Лена.

Разговор с Эялем был деловым и коротким. Да, могу. Да, буду. Да, как обычно. Да, пойду. Да, согласна. "Что-то я тебе редко отказываю, милый, подумала Лена неодобрительно, одновременно снимая со своего окошка табличку с надписью "временно не работает". К окошку сразу же прорвался молодой человек лет семидесяти, с водянистыми голубыми глазами. Ему нужен был ряд объяснений на целую библиотеку тем, ему нужно было сочувствие и поддержка, ему нужен был переводчик, словарь, друг, товарищ и брат в одном лице почтовой служащей, а еще – два конверта, одна международная марка и адрес нижегородского филиала Организации Объединённых Наций.

Лена обслужила молодого человека, за ним – нервную женщину с большой сумкой, потом – сильно стеснявшегося подростка, потом компанию филиппинцев, похожих друг на друга, как буквы «е» в словаре иностранных слов, потом морщинистую арабку в белом платке, потом негра с тростью, потом негра без трости. Кондиционер гудел, не справляясь. Было душно. Рабочий день подходил к концу.

И все-таки это неправильно, думала Лена, раскладывая по ящикам коллекционные почтовые марки серии "Археология Израиля". Неправильно так писать. Нецензурно. Лена точно знала, что нецензурно – всегда неправильно, но как тут правильно – она не знала. Надо бы "я хочу тебя любить", наверное. С другой стороны, это идиотизм – если хочешь, так люби, кто ж запрещает? Написал бы "я тебя люблю", и дело с концом. Но таких надписей по Тель-Авиву больше, чем бродячих кошек: "Орли, я тебя люблю", "Яэль, ты моя любовь", даже "Галит и Сигаль, я обожаю вас обеих". Надписей полно, и никому от них ни холодно ни жарко. А на самом деле, если разобраться, все эти пишущие – ну, которые обожают Яэль, Галит и Сигаль – они ведь тоже от упомянутых девушек чего хотят? Ага. То-то и оно. Если по-настоящему любишь, стены пачкать не пойдешь. Тут Лена запуталась: получалось, что если хочешь любить, то не пойдёшь, а если хочешь вот этого самого – то пойдешь, так, что ли? Но разве те, которые любят хотеть, хуже тех, которые хотят любить?

Неправильная надпись будоражила и сбивала с толку. Автобус подошел к остановке ровно в пять минут шестого. Лена залезла в кондиционированную прохладу, устроилась у окна и достала книгу. Рядом с ней тут же пристроилась немолодая женщина со стильным недовольным лицом. Видимо, женщина считала, что читающая русская девушка – максимально спокойный спутник на сорок минут дороги. Женщина была права.

Следующим номером к Лениным коленям присоседилась компания смуглых развязных подростков. Подростки идеально подходили под ставший за этот день уже немного родным Лене лозунг: они явно хотели чего-то конкретного, только еще не очень знали, чего. Какая хорошенькая, сказал один из них, указывая на Лену. Хорошенькая русская, посмотри на меня! – приказал второй. Она не может, она занята, вступился третий. Она читает книгу. Ей это интереснее, чем говорить с нами. А почему удивился первый, может быть, она просто нас не знает? Мы не русские, объяснил третий, поэтому мы ей неинтересны. Так давай выучим русский, предложил первый, вот она нас и поучит. Хорошенькая русская, поучи нас своему языку! – загалдели подростки, и один из них потянул на себя Ленину книгу. Это он сделал зря.

Хорошо, сказала Лена подростку, глядя прямо перед собой и резко выдергивая книгу из-под мускулистых восточных пальцев. Хорошо, я поучу тебя русскому. И тебя тоже? Хорошо, и тебя поучу.

Подростки сгрудились вокруг Лены, предвкушая развлекуху. Половина пассажиров автобуса напряженно прислушивалась к происходящему. Почти все они понимали по-русски. Лена царственным жестом поправила волосы и поманила подростков поближе. Слушайте, жертвы гормонального дисбаланса, скомандовала она. Расставьте пошире свои волосатые ушки и повторяйте за мной. Я. Хочу. Тебя. Ебать. Повторить.

Я.

Хачью.

Тэбья.

Эбать.

– нестройным хором на весь автобус повторили подростки. Пассажиров затрясло: кого от шока, кого от смеха. Женщина рядом с Леной была настолько удивлена, что через слой косметики у нее на миг проступило лицо. Подростки старательно и не в лад повторяли слова чужого языка. А что это значит? Кому мне это говорить? – спросил самый бойкий из них. Неважно, что значит, а говорить – только девушкам, отрезала Лена. Как увидишь красивую русскую девушку, подходи к ней и быстро говори то, чему я тебя научила. Ни одна не устоит, вот увидишь. А ты? – с любопытством спросил подросток. А ты – устоишь?

А я устою, вздохнула Лена. Почему – удивился подросток, ты что, не такая, как все? Такая же, ответила Лена, вставая на выход, такая же. Просто за сегодняшний день я успела здорово привыкнуть к этой фразе.

Выход из автобуса ознаменовался дружеским прощанием с подростками и волной удушливого бескондиционного жара. Асфальт плавился, приставая к ногам. Лена шла быстро, почти бежала, потому что незачем было долго ползти по горячей улице. Из окна ей доброжелательно махали руками подростки. Было весело.

Приду завтра на работу, решила Лена, возьму баллончик с краской и добавлю к этому неправильному глаголу на стене приставку "на".

©Виктория Райхер, 2004

Виктория Райхер. PTSD

Каждый день в пять часов Семёнов пугался, что Варя ушла от него к Коровкину.

Семёнов бросал работу, бежал к телефону и звонил.

– Послушай, Варя, – начинал он издалека, – ты не ушла от меня к Коровкину?

– Нет, – удивленно отвечала Варя, – нет, зачем?

– Ну, я не знаю, – терялся Семёнов, – я просто тут подумал, может, тебе надоело жить со мной и ты теперь хотела бы жить с Коровкиным?

– Я об этом как-то не думала, – признавалась Варя, – мне подумать?

– Не надо, не надо, – торопливо убеждал Семёнов, – что ты, Варя, даже не думай.

– Хорошо, – легко соглашалась Варя, – не буду.

Семёнов успокаивался, прощался с Варей и шел обратно работать. До конца рабочего дня его настроение было сносным, вечер он проводил с Варей и настроение становилось совсем хорошим, а вот с утра начинало познабливать. Так-то оно так, думал Семёнов про себя, и живём мы, вроде, давно, и довольна она, вроде, всем, а вот как возьмет и уйдет от меня к Коровкину! И что я тогда буду делать?

Что ему делать, если Варя и правда уйдет, Семёнов не знал. Зато знал другое: женщинам верить нельзя. Сегодня она клянётся, что и думать не может ни про какого Коровкина, а завтра вдруг возьмет, и сможет. И подумает. И еще раз подумает. И уйдёт. Женщины – они коварные, и настроение у них меняется, и состояние у них колышется, и в вечной верности их не обвинить. Ох не обвинить.

Варю Семёнову пока что обвинять было не в чем: все пять лет семейной жизни она вела себя довольно прилично, по сторонам если и смотрела, то неявно и неподолгу, изменять не изменяла и про других мужчин когда и вела речи, то исключительно ироничные. Но Семёнов знал Варин непредсказуемый и сложный характер, и глубоко страдал. Вот сегодня, думал Семёнов, сегодня она никуда не собирается и любит вроде как одного меня. Но ведь рассказывает мне про разных людей постоянно! Например, про соседа нашего, Коровкина! Разное рассказывает, между прочим. И как он собаку свою выводит, и как цветы на балконе поливает, и как смотрел на неё со своего балкона, и как однажды вышел в город без зонта. А ну как решит Варя однажды утром, что все её клятвы в верности – пыль и дым, и нужен ей вовсе не Семёнов за пять лет поднадоевший, а, скажем, Коровкин! Выглянет ей что-то в Коровкине, чего она раньше не замечала, и проснётся в ней что-то, что до тех пор не просыпалось, и полюбит она Коровкина также, как когда-то полюбила Семёнова, и уйдёт, уйдёт, уйдёт!

В том, что и Коровкин в ответ непременно полюбит Варю, Семёнов не сомневался: не полюбить Варю было нельзя.

Однажды в пять часов Варя на телефонный звонок не ответила, и Семёнов запаниковал. Ушла, точно, думал он. Как пить дать ушла.

В пять пятнадцать Семёнов позвонил еще раз, в пять двадцать взял такси и поехал к Коровкину.

Коровкин сидел дома и пил кефир. Рядом с ним пила кефир бывшая жена Семёнова Катя.

– Катя! – изумился Семёнов, – ты что тут делаешь?

– Как что, – изумилась в свою очередь Катя, – я же ушла от тебя, ты забыл? Ушла к Коровкину!

– Безобразие, – разозлился Семёнов, – что это такое, все только и делают, что толпами уходят к Коровкину! С ума посходили! А ну быстро домой!

Катя пожала плечами, но Семёнов не дал ей ни минуты на размышления. Он покидал в спортивную сумку Катины вещи и опять на такси привёз ее домой.

Дома их встретила удивлённая Варя.

– Варя!!!! – Семёнов чуть не разрыдался от изумления, – Варя, ты что тут делаешь?

– Как что, – подняла брови Варя, – живу…

– Но Варя, – взвыл Семёнов, – ты же ушла от меня к Коровкину!

– Семёнов, милый, – вмешалась Катя, – это не она, это я ушла от тебя к Коровкину! Семь лет назад!

– Помолчи, – отмахнулся Семёнов, – не до тебя.

Катя обиделась и пошла на кухню ставить чайник. Варя стояла в коридоре и ничего не понимала.

– Послушай, Варя, – Семёнов старался держать себя в руках, но у него плохо получалось, – Варенька, ну будь же ты человеком. Ну хочешь уйти к Коровкину – уходи, в конце то концов! Но сколько можно меня мучать? Я ведь тоже не железный, у меня ведь тоже психика и нервы!

Варя постояла еще немного и расплакалась. Она не хотела уходить к Коровкину. Она не хотела, чтобы незнакомая Катя ставила чайник у нее на кухне. Она вообще только что вернулась домой, потому что ходила за хлебом. Даже сапоги еще не сняла.

– Я даже сапоги еще не сняла! – показала Варя Семёнову, считая этот факт достаточным доказательством своей невиновности.

– Так я о том и говорю… – обреченно ответил Семёнов.

На этом месте Катя позвала их всех пить чай. Варя вяло ткнула пальцем в чашки, Катя поставила их на стол и достала из холодильника торт «Сухой». Семёнов сел во главе стола, уложив голову на сжатые кулаки. Варя сидела отвернувшись.

Попили чай, Катя вымыла посуду, Варя вытерла.

– Ну, я пойду? – робко предложила Катя.

– Кудддда?! – рыкнул Семёнов. – Я тебе пойду! Находилась. Сиди уже.

– Тогда, может, я пойду, – едко осведомилась Варя.

– Ну вот, я же говорил, – обреченно вздохнул Семёнов, – ну если тебе так хочется, иди, что я с тобой сделаю.

Варя пожала плечами, надела пальто и вышла. Уже на лестнице она вспомнила, что так и не узнала, в какой квартире живет этот загадочный Коровкин. Пришлось вернуться.

– Я провожу! – оживилась Катя.

Они ушли, а Семёнов остался. Он долго валялся в кровати, буравя носом стену, потом зачем-то надел пальто и сел в коридоре курить. Докурив, походил по комнате, а потом по кухне. Потом ему стало совсем хреново. Потом в двери раздался скрежет ключа, и вошла Варя.

– Ой, – умно сказал Семёнов, – а ты, ты, ты разве не…

– Нет, я не ушла от тебя к Коровкину, – сказала Варя устало, – он мне не понравился. Но я хотя бы поняла, о ком ты говоришь.

Семёнов не нашел слов, и потому промолчал. В двери раздался скрежет ключа, и вошла Катя.

– Ой, – умно сказал Семёнов повторно, а ты, ты, ты ведь…

– Я вернулась к вам от Коровкина, – объяснила Катя, – мне у вас больше нравится, а Коровкин мне надоел.

Семёнов опять не нашел слов, поэтому опять промолчал. Варя и Катя пошли на кухню ставить чайник. Им было о чем поговорить.

В соседнем подъезде, в своей квартире, сидел, расслабившись, Андрей Велюрович Коровкин. Его наконец-то оставили в покое, и он ловил настоящий кайф – потому что больше всего на свете Коровкин любил тишину.

Но Виктор Яковлевич Семёнов этого не знал. Поэтому каждый день в пять часов ему становилось не по себе: он пугался, что Варя и Катя ушли от него к Коровкину.

©Виктория Райхер, 2004

Виктория Райхер. Господин Робербам

Меня пригласил к себе в гости господин Робербам. Он всячески уговаривал и был мил. Обещал свежие впечатления и свежий чай. Мне стало любопытно, и я пошла.

В доме господина Робербама оказалась большая гостиная, а из неё – коридор с множеством дверей. Но в двери мы не пошли, остались в гостиной. Там было уютно и ухожено, вьющиеся цветы на стенах, картины, ноты, рояль, всё очень так. Пол паркетный, никаких ковров. На полу, в самой паркетной середине, лежал большой тяжелый сачок для бабочек. Под сачком билась и жужжала жирная черная муха. Я удивилась.

– А это, любоценная моя, я вчера изловил, – сказал господин Робербам. – Еще, как видите, трепещется. Есть у меня, любоценная моя, слабость одна: очень я мух не люблю. Раздражают они меня, вот ведь в чем проблема.

Муха под сачком на паркете образцом красоты и приятности действительно не была. Такая вся из себя вполне навозная. Я покивала.

– Но почему, господин Робербам, она под сачком? Что она там, бедная, делает?

– Как видите, здравомудрая моя, жужжит и трепещется. Я как только муху в своем тереме замечаю – сразу её сачком, сачком. Иначе никак, шустрые они больно.

– А что, господин Робербам, происходит потом с этой мухой?

– Ничего, здравомудрая моя, с ней не происходит. Жужжит, пока сил хватает. Сачок сдвинуть или порвать вне ее возможностей, оттого жужжит она все слабее и слабее, пока совсем не ужужживается. Смолкает, и какое-то время молча лежит, но если палочкой ткнуть – трепещется. Но потом уж и не трепещется. Вот когда совсем трепетаться перестает – я её на бумажку, и в мусорник. И нет больше мухи.

– Но не проще ли было бы, господин Робербам, муху просто изловить и убить?

– Что Вы говорите такое, златоценная моя, как можно живых тварей жизни лишать? Этого я бы себе никогда не простил. Я ведь, златоценная, не Господь Бог какой, и не судия, чтобы божью тварь взять и уничтожить. Я – человек маленький, я просто мух не люблю.

– Но ведь в результате-то манипуляций Ваших, господин Робербам, муха умирает? Жизни, то есть, лишается вот как есть?

– Это уже не моя печаль. Я с нею ничего такого противозаконного не делаю, я её только всего-навсего под сачок. Не мучаю, не бью, руками не трогаю. А то, что она не может из-под сачка вылететь, это её мушиные проблемы. Вылетела бы – выжила бы. Здоровая, летучая, всё в её власти. А когда она уж совсем ослабевает, ей уже и не выжить, её уже и выпускать бы не спасло. То есть опять-таки ничем я ей помочь не могу: поздно.

Я смотрела на муху, бьющуюся под сачком, и в голове моей было странно.

– Скажите, господин Робербам, а вот если к Вам случайно залетят две мухи? Что тогда делать? Сачок-то занят?

Господин Робербам молча распахнул передо мной шкаф и я увидела целую стойку аккуратно расставленных сачков.

– Вот, быстромыслая моя, больше, чем здесь сачков, ко мне одновременно мух никак не залетало. Иногда, конечно, бывает по две, по три, но я справляюсь.

Я представила себе аккуратную гостиную господина Робербама, сплошь уставленную сачками с мухами под ними. Мои размышления прервал доносившийся откуда-то из глубин дома слабый стук.

– А это кто стучит, господин Робербам?

– А это, любознатая моя, девушка у меня тут одна. Я девушек к себе время от времени в гости приглашаю, на чаёк, посидеть. Только вот иногда девушка оказывается приятная, а иногда – отнюдь. А у меня есть слабость: не люблю я неприятных девушек ну никак. Раздражают они меня. И вот если девушка оказывается отнюдь, я тогда её в комнату пустую как-нибудь препроваживаю, запираю, и она там…

Из обморока господин Робербам выводил меня умело и виновато. Склонялся с нашатырём, бормотал извинения, клялся, что пошутил. Предлагал сводить во все комнаты и показать, что никого там нет, а стук на самом деле шел со двора, от доминошников. Я отказалась.

У порога господин Робербам целовал мне руки, благодаря за чудесно проведённый вечер. На полу под сачком билась и жужжала неустанная черная муха.

©Виктория Райхер, 2004