Текст книги "Вдали от суеты (ЛП)"
Автор книги: Макс Аделер
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Как только лейтенант закончил свой рассказ, Боб поднялся и вышел из комнаты, пробормотав, проходя мимо меня, что история очень жестока.
– Мне кажется, мистеру Паркеру нездоровится, – заметил лейтенант, когда Боб ушел.
– Нет, он совершенно здоров. Думаю, он отнесся бы к вашему рассказу с должным энтузиазмом, если бы не чувствовал, что вы, в каком-то смысле, его конкурент.
– Вот оно что! – рассмеялся лейтенант. – Вы, конечно же, имеете в виду наши отношения к мисс Магрудер? Мне бы не хотелось распространяться на эту тему, она весьма деликатна, а кроме того, вы можете подумать, что я вмешиваюсь в дело, к которому не имею никакого отношения. Тем не менее, признаюсь вам откровенно, на мой взгляд – у мистера Паркера нет ни единого шанса. Девушка не испытывает по отношению к нему никаких чувств. Провалиться мне на этом месте, если это не так.
– Вы в этом абсолютно уверены?
– Да, сэр, можете на меня положиться. Паркеру следовало бы прекратить ходить к ней. Кстати, уж не туда ли он направил сейчас свои стопы?
– Скорее всего, туда.
– В таком случае, вынужден откланяться, поскольку обещался зайти к Магрудерам в половине девятого, так что спокойной ночи.
Лейтенант Смайли вышел. Миссис Аделер сразу же спросила:
– Веришь ли ты в то, что сказал этот человек?
– Конечно же нет, дорогая. Моей веры хватило бы на десяток человек, но тут нужна целая армия. Он весьма глуп, если надеется потеснить Боба в сторону. Но Бобу следует решить этот вопрос очень быстро. Если он этого не сделает, мы проиграли. Все, конец кампании. Так что: победа или смерть!
Глава XIII. День позора. – Время телесных наказаний в Нью-Кастле. – Как исполняются наказания. – Несколько слов о системе наказаний. – Необычный судья. – Как выносился приговор Джорджу Вашингтону Басби. – Чувства приговариваемого. – Жестокий приговор и закон, требующий реформирования.
Сегодня день святого Позорного столба. День, в который гуманные и либеральные жители Дэлавера должны прятать свои лица за оскорбление, нанесенное цивилизации законодательством своего штата. В соответствии с этим законодательством, сегодня утром полдюжины жалких существ заключены в колодки, после чего на их обнаженные задние части обрушиваются удары плетей-девятихвосток. Это очень нелегко, стоять с просунутыми в деревянные отверстия руками и головой в холодную ноябрьскую погоду, когда дует порывами северо-восточный ветер, разгоняясь над широкой гладью реки; один из несчастных, перенесших это страдание, настолько онемел от холода, что едва мог спуститься вниз. А пока он спускался, его продолжали хлестать по покрытой фиолетовыми полосами спине. Он украл какую-то пищу, и выглядел так, будто отчаянно в ней нуждался, голодным, несчастным, измученным страданиями. Было бы гораздо более по-христиански, если бы общество, вместо того, чтобы уродовать его тело, проявило акт милосердия, накормило его и одело надлежащим образом, после чего поместило в какое-нибудь учреждение, в котором могли бы побеспокоиться о его душе. Но это не тот способ воздействия, какой преобладает в нашем штате.
Когда наказание приводилось в исполнение, ворота тюрьмы были широко распахнуты, и среди зрителей присутствовало по меньшей мере два или три десятка детей, взиравших на это варварское зрелище. Но ничто не может заставить меня позволить смотреть на это моим детям. Оно воспитывает в них жестокость.
Ребенок, который видит эту картину, утрачивает значительную часть чуткости и отзывчивости, присущей его возрасту.
Помост для наказаний и позорный столб изготовлены из прочной древесины и имеют размер приблизительно в квадратный фут. Небольшая площадка, в восьми или девяти футах над землей, а над ней, приблизительно в пяти футах, крестовина, имеющая в каждой половине своей поперечины два отверстия для шеи и по два для рук людей, долженствующих понести наказание. Верхняя половина поднимается, а затем снова опускается, зажимая жертву, иногда довольно сильно. Снизу площадку поддерживают перекладины, упирающиеся в столб под углом. Под платформой также имеются прикрепленные наручники, в которые заковывают тех, кого собираются пороть. Все приспособление имеет вид огромного креста. Он почернел от времени, местами покрыт пятнами зеленой плесени и мха, потрескался и сморщился, из него кое-где торчат щепки.
Было время, когда это орудие жестоких пыток стояло на общественной улице. Оно располагалось на лужайке, в конце рынка, и там преступников наказывал шериф. Старики, прожившие в городке всю жизнь, могут поведать, что, когда они были мальчишками, то все бездельники и бродяги со всей округи собирались здесь, чтобы забрасывать несчастных, преступивших закон и пригвожденных к позорному столбу, всем, что только не попадалось под руку; при этом случалось так, что некоторые из этой толпы сами попадали к столбу и бывали наказываемы точно таким же образом. Здесь же пороли и женщин. На открытом пространстве, с сорванной до талии одеждой, и гогочущая толпа собиралась вокруг, чтобы с бесстыдством наслаждаться ужасным зрелищем.
Это было всего лишь полвека назад. Может ли кто сказать, что с тех пор мы не стали более цивилизованными? Может ли кто сказать, что общество не стало более приличным, поскольку, повинуясь этому чувству, вынудило скрыть отвратительный пережиток варварства за стенами тюремного двора, где приведение в исполнение наказания более соответствует месту, чем возле дверей храма, где поклоняются милосердному Всевышнему? Я надеюсь, не за горами тот день, когда позорный столб и породившая его адская система, навеки останутся в прошлом, а люди штата поймут, что первая их обязанность сводится не к простому наказанию преступника, а к его перевоспитанию.
При этом, оправдывая свой подход, утверждают, что наказание не является серьезным, поскольку шериф никогда не злоупотребляет плетью. Но оно страшно не силой ударов, а присутствием множества людей, для которых, – и страдалец это чувствует, – он отныне и навсегда становится преступником. К тому же, сила ударов на самом деле зависит от шерифа, который способен убить человека тем же числом, которое другой даже не почувствует. Я утверждаю, что любой закон, предоставляющий исполнение наказание на личное усмотрение наказующему, который может быть подкуплен, напуган или, в конце концов, иметь личную неприязнь к наказуемому, кладет конец справедливости. Наказание должно быть непредвзято. Еще говорят, что никого не секут вторично. Это не соответствует действительности. Одни и те же мужчины возвращаются к столбу снова и снова. Некоторые из них изгоняют; они уходят, но только для того, чтобы в другой общине совершить те же самые преступления и стать бременем для других людей. Мы не имеем права наказывать, а затем изгонять преступников в иные места, где вполне достаточно своих собственных. На нас возложена священная обязанность держать их в тюрьмах, за счет государства, и обучать их там ремеслу, с помощью которого они смогут заработать себе на жизнь, конечно, если захотят. В таких местах арестанты могут стать предметами опеки тех филантропов, которые понимают, что общество обязано помочь этим людям. Но в тех условиях, которые созданы сейчас, лечение общества попросту невозможно, поскольку невозможно привить преступникам стремление к лучшей жизни, свободной от дурных помыслов.
У падшего ангела в Дэлавере нет шансов. Закон подрезает им крылья и ставит клеймо мерзавцев, а общество мечет в них громы и молнии и обвиняет в деградации. Врата милосердия закрыты для них безнадежно и навсегда, и они изгоняются прочь, неся на себе печать своих преступлений, подобно женщинам, клеймившимся алой буквой в Новой Англии в стародавние пуританские времена, так что весь мир может прочитать это их клеймо. Они знают, что их наказание страшно и жестоко, не пропорционально совершенному ими деянию; они проклинают своих судей, ненавидят их горькой, ничем не истребимой ненавистью. Они знают, что не будут допущены к возрождению, и что закон, который должен был бы поспособствовать этому, на самом деле навеки изгоняет их из общества, лишает принадлежности к роду человеческому, делает изгоями, более того – изгоями из изгоев. Они превращаются в камень, они выходят из тюрем закоренелыми, безнадежными преступниками.
Некий судья, который ввел законодательство в Дэлавере когда-то давным-давно (будем считать, тысячу лет назад) был, относительно применяемых им методов, весьма своеобразным человеком. Не знаю, может быть, ему нравилось слышать звук своего голоса, подобно многим менее почтенным и внушающим страх людям, или же он на самом деле любил терзать преступников на скамье подсудимых, во время произнесения приговора, наблюдая за их реакцией, держа в подвешенном состоянии, возбуждая в них надежды, который в конечном итоге развеивал в прах. У него было мягкое и доброжелательное выражение лица, когда он обращался к заключенному, и тем самым как бы обнадеживал несчастного, после чего отпускал несколько замечаний, которые были построены настолько гениально, что в них нежность переплеталась с ласковым сочувствием, пропитаны добротой и настолько выразительны, настолько проникнуты стремлением к благу преступника, что последний, наконец, приходил к твердому убеждению в том, что судья собирается приговорить его к самому легкому наказанию. И когда, в соответствующим настроении, он ожидал воплощения в жизнь этого своего благостного ожидания, судья, заметив, что нужный эффект достигнут, завершал свою речь, все с тем же филантропическим выражением лица, вынесением приговора, содержащего самое страшное наказание, предусмотренное законом за совершенное преступление.
Однажды, когда должность судьи занимал один из таких реликтов, в суде рассматривалось дело, – именно таким образом, – некоего юнца, которого звали Басби. Басби, как кажется. обвинялся в краже какой-то старой железяки, стоимостью в семьдесят пять центов, и присяжные признали его виновным. Басби было приказано встать, и судья, поместив на лицо мягкую снисходительную улыбку, нежно взирал на подсудимого; затем, сунув в рот небольшую щепотку табаку, глубоко вздохнул, и начал:
– Джордж Вашингтон Басби, вы были признаны виновным жюри, состоящим из ваших соотечественников, в преступлении против общества, мира и достоинства населения штата Дэлавер, и я здесь, чтобы наложить на вас справедливое наказание, предусмотренное законом. Мне очень, очень жаль видеть вас на скамье подсудимых, Джордж, это разбивает мое сердце, но я вынужден выполнить обязанность, возложенную на меня как на судебного исполнителя. Прервемся ненадолго, прошу вас, что взглянуть на вашу жизнь, то, от чего вы отрекаетесь своим поступком. Когда взошло солнце вашей жизни, вы появились на свет в счастливый момент в счастливом доме, вас окружали добрые родители и друзья, которые молились о вашем рождении, которые с самого детства опекали вас, любили и лелеяли вас, шли ради вас на жертвы.
– У вас есть мать, – тут голос судьи дрогнул, и он смахнул слезу, – мать, на коленях который вы начали сюсюкать ваши первые, обращенные к Богу слова, которая ухаживала за вами, служила вам с нежной, пылкой любовью, какую может испытывать только мать. У вас есть отец, чей взгляд, стоило ему только вас увидеть, наполнялся гордостью, кто дал вам в наследство свое честное имя. До того времени, пока вы, уступив коварным козням искусителя, не совершили преступление, ваша жизнь была безупречна, и, казалось, самые яркие задатки и мечты вашего детства будут воплощены в жизнь, богатую и исполненную благочестия. Ваше будущее было спокойным и счастливым; чистота, благородство и отвага, казалось, ждут вас, и все, что только может быть получено благодаря беспорочной репутации, упорству, энергии, искреннему следованию путем закона – это все должно было быть вашим.
После этих слов Басби почувствовал себя на седьмом небе. Он был уверен, что такой добрый старик не может отнестись к нему слишком строго и шепотом сообщил помощнику шерифа, что рассчитывает максимум на тюремное заключение сроком до шестидесяти дней.
Судья, между тем, сунул за щеку щепотку табаку, высморкался и продолжал:
– Как трудно мне определить точную меру вашего наказания! Зная, что мы должны заботиться о милосердии, и что должны прощать, если и сами надеемся на прощение, насколько болезненно мне провести черту между неоправданной снисходительностью и требованием нарушенного закона. Принимая во внимание, говорю я, все то, что говорит в вашу пользу – вашу молодость, вашу счастливую семью, напутствовавшую вас на путь истинный, где вы окружены родительской любовью, дом, где ваша любящая мать лежит, скорбя о грехе боготворимого ею сына, где ваш престарелый отец, преждевременно поседевший, опечаленный, сделал шаг к могиле в виду вашего поступка, дом, в котором вас воспитывали, увещевали и учили поступать правильно...
– Думаю, он не назначит мне больше месяца, – прошептал Басби помощнику шерифа.
– ...Учитывая, что это ваше первое правонарушение, что ваше поведение до сих пор свидетельствовало о том, что вы честный молодой человек, что вы извлекли урок из горького и страшного события, глубоко затронувшего ваше сердце, что у вас есть хорошие перспективы жить в будущем честно, принося обществу пользу, загладив вину и вернув себе доброе имя...
– После этих слов он вряд ли даст мне больше двадцати дней, – прошептал Басби.
Судья вытер повлажневшие глаза, сунул в рот очередную порцию табаку, после чего продолжил.
– С учетом всех этих смягчающих обстоятельств, принимая во внимание тот факт, полностью принимаемый наличествующим судом, что правосудие не мстительно, но осуществляет высшую справедливость по отношению к нарушителям закона, направленную на исправление и нравственное улучшение последних, я говорю о том, что вы находитесь в ранневесеннем периоде своего существования, с перспективой будущности, заманчивыми далями лучшей, ничем не омраченной жизни, – учитывая наличие скорбящих родителей, возносящих за вас молитвы; матери, заботившейся о вас с ваших самых первых шагов со всем величием и нежностью материнской любви, почтенного отца, смотрящего на вас как на утешителя его старости; учитывая также, что это ваш первый неверный шаг, совлекший вас с пути долга...
– Две недели, не больше! – прошептал Басби с радостью в голосе помощнику шерифа.
– С пути долга, – продолжал между тем судья, – и что до совершения преступления вы были выше подозрений и упреков, в свете всего этого, – подчеркнул судья, – повинуясь чувству долга, как представитель закона, хотя и связанный присягой выступать в защиту его поруганного величия...
– Провалиться мне на этом самом месте, если он даст мне больше чем одну неделю, – пробормотал Басби.
– Так вот, хотя я и обязан осуществлять правосудие, будучи абсолютно беспристрастным, я чувствую, что мне будет трудно осуществить это в данном конкретном случае, имея в виду вышеперечисленные смягчающие обстоятельства, то есть вынести приговор, в соответствии с законом, который не покажется вам чрезмерно строгим или даже жестоким, а даст вам могучий импульс к преображению...
– То есть, он собирается отпустить меня прямо сейчас! – воскликнул Басби.
– Так вот, принимая во внимание вашу молодость, ваше предыдущее хорошее поведение, ваши будущие перспективы, ваших страдающих родителей и вашего искреннего раскаяния, я объявляю приговор. Вы, Джордж Вашингтон Басби, похитивший кусок железа, обязаны возместить его стоимость в семьдесят пять центов, а также расходы по судебному процессу, после чего в субботу получите двадцать ударов плетью по голой спине, без снисхождения; затем вас проводят в тюрьму графства, где вы проведете шесть месяцев, и будете носить куртку каторжника при появлении в обществе в течение одного года после освобождения. Шериф, выведите заключенного из здания суда.
Затем судья со скорбной, но сочувственной улыбкой взглянул на Басби, сунул за щеку очередную порцию табаку, сплюнул на пол и приказал привести следующего преступника.
Миссис Аделер посмеялась и сказала, что я позволил себе некоторое преувеличение, рассказывая эту историю. Но это не так. Я действительно знал мальчика тринадцати лет, приговор которому был вынесен почти теми же самыми словами, когда он находился на скамье подсудимых в здании суда Нью-Кастла, поскольку украл кусок железа, стоимостью в семьдесят пять центов. И я лично присутствовал на тюремном дворе, когда шериф хлестал его плетью, а паренек корчился от боли. Это было печальное зрелище – если не сказать, ужасное. Я не могу, пожалуй, обвинить судью в том, что он изложил приговор в виде лекции, подобной приведенной выше. Такие лекции, как я уже говорил, были характерны для судей, живших десять веков назад. Но случай является подлинным, и он произошел совсем недавно. Я не виню судью. Он действовал в соответствии с кодексами, написанными другими людьми. Но этот закон есть дикость, и гуманные люди, живущие в нашем штате, должны приложить все усилия, чтобы добиться его отмены.
Глава XIV. – Дэлаверская легенда. – История старого времени. – Рождественский спектакль. – Ужасное обвинение. – Бег в ночи по берегу реки. – Суд и приговор. – День святого позорного столба семьдесят лет назад. – Телесное наказание женщины. – Избавление.
Пока сцены порки возле позорного столба еще оставались свежи в моей памяти, я записал рассказ о Мэри Энгл. Это местная дэлаверская легенда о событиях, случившихся семьдесят с лишним лет назад, когда в городе Нью-Кастле существовал обычай наказания плетьми женщин.
Это произошло в первый день Рождества, когда в особняке Ньютона для участия в праздничных мероприятиях собралось маленькое общество; на этот сезон особняк становился самым популярным местом. Дом располагался на берегу реки, в трех с небольшим милях от Нью-Кастла, и в то время считался самым красивым и большим зданием в окрестностях. Широкие газоны ограниченные живыми изгородями, спускались вниз к берегу; в летнее время они были покрыты пышными цветами. Зимой же трава побелела от мороза; изгороди стали серо-коричневыми, огромные старые деревья, лишенные листвы, стонали, скрипели и дрожали на ветру, размахивая ветвями, словно ища друг у друга сочувствия за свой неприглядный вид.
Внутри же особняка жизнь кипела и била ключом, здесь царило веселье и хорошее настроение.
Старый майор Ньютон, владелец и повелитель имения, был одним из расы господ, перенесших на этот континент манеры, привычки и радушное гостеприимство лучших представителей класса английских землевладельцев своего времени. Он был страстным охотником на лис, и многочисленные шкуры, висевшие в его столовой, были тому свидетельством. Он не признавал ограничений в пользовании всеми жизненными благами, а потому в его шкафах всегда имелось с десяток графинов, содержимое которых могли по достоинству оценить гости и посетители майора. Его стол отличался обилием прекрасных блюд, обедать с ним было большой честью и удовольствием. Он был хорошо образован и имел до некоторой степени утонченный вкус; но грубость времени, в которое он жил, наложила отпечаток на его манеры, а потому он отчаянно ругался и был скор, страшен и жесток на расправу. Принадлежавшие ему сорок негров-рабов были окружены снисходительной добротой, пока подчинялись ему беспрекословно, но любая попытка неповиновения вызывала шквал ругательств и суровое наказание, каковые меры он считал непременным условием для поддержания дисциплины.
Сегодня майор был не в духе и не присоединился к безмятежно веселящейся компании, которая, несмотря на мрачное состояние владельца, праздновала святки с примерным весельем и смехом.
В пять часов обед закончился; дамы вышли, сюртуки расстегнуты, на столе появились виски, вино и яблочный пунш, а также еще с полдюжины других напитков, и майор с оставшейся частью гостей мужского пола принялись воздавать им должное. Майор сидел во главе стола; доктор Рикеттс, весельчак и холостяк пятидесяти лет, который всем лекарствам в жизни предпочитал удовольствия, председательствовал на другом конце, а по бокам разместилась дюжина господ из соседних поместий, среди которых находились Том Уиллиттс, владевший соседней фермой, и Дик Ньютон, единственный сын майор.
Разговор не клеился. Майор оставался мрачным. Дик, казалось, сочувствовал отцу. Том Уиллиттс мечтал о том, чтобы выпивка поскорее кончилась, и он мог отправиться в гостиную (мысленно он уже был там), где его ожидала невеста, Мэри Энгл, служившая гувернанткой у майора. Гости постепенно приходили в состояние, в каком находился хозяин дома; и если бы не доктор Рикеттс, атмосфера была бы просто непереносимой. Тот, однако, был разговорчив, жизнерадостен и совершенно равнодушен к молчаливости остальных. Одной из его слабостей была любовь к теоретизированию, и он перескакивал с одной темы на другую, не обращая внимания ни на что, кроме солидного бокала, который он вновь и вновь наполнял то из графина, то из чаши с пуншем.
Наконец, он воскликнул, в надежде вывести своего хозяина из состояния тоскливого уныния:
– А теперь, майор, давайте споем! Дернем Tally Ho!
– Я не могу сегодня петь, господа, – сказал майор. – Дело в том, что у меня случилась неприятность. Точнее даже будет сказать – беда, и я...
– Как? – дружно воскликнула компания. – Что случилось?
– Случилось? – с проклятьем произнес майор. – Я потерял свою знаменитую старую бриллиантовую брошь, – ее, господа, дал моему отцу Георг II – драгоценность, которую я ценил больше всего на свете. Она была вручена отцу в качестве награды за проявленную им храбрость и подвиг, совершенный в битве при Деттингене, и то, что она драгоценна, это пустяк, по сравнению с тем, что она – свидетельство доблести моего отца.
– Как же вы потеряли ее, майор? – осведомился доктор.
– Когда я подошел утром к столу, в котором она хранилась, то обнаружил, что замок открыт, внутренний ящик взломан, а брошь исчезла из коробки.
– Кто же мог это сделать?
– Не могу себе представить, – отвечал майор. – Не думаю, чтобы это был кто-то из слуг. Я обыскал их, но это было бесполезно, сэр, – бесполезно; она пропала. Но если я когда-нибудь обнаружу негодяя, я собственноручно разделаюсь с ним – я сделаю так, даже если это окажется Дик, – и старик торопливо проглотил бокал портвейна, чтобы залить горе.
– Мой опыт относительно подобных преступлений, – сказал доктор, – подсказывает мне, что лица, их совершающие, обычно в той или иной степени безумны.
– Безумны! – яростно вскричал майор. – Если я поймаю того, кто это сделал, то он, в лучшем случае, окажется в больнице!
– Мы все время от времени становимся немного ненормальны, – когда злимся, влюбляемся, то есть, если хотите, когда испытываем какое-либо сильное чувство, – сказал доктор. – Крайнее невежество, будучи по сути отрицанием своих интеллектуальных способностей, также в некотором роде является безумием, это относится и к извращенным представлениям о морали, полученным теми, кто вовлечен в преступную жизнь с детства. Мое мнение таково, что наказание должно избавить от первопричины совершенного поступка, но ни в коем случае не являться просто местью.
– А мое мнение таково, что каждый мерзавец, нарушивший закон, должен быть подвергнут порке и тюремному заключению, чтобы знал, как общество реагирует на преступления. И мне ни к чему эти ваши хитроумные теории о негодяях, которые грабят общество! – угрюмо буркнул майор, поднимаясь со стула.
Врач ничего не ответил, и вся компания вышла в гостиную.
Здесь возле большого камина сидели: миссис Ньютон, две ее дочери – совсем девочки – Мэри Энгл, их гувернантка, миссис Уиллиттс и жены приглашенных джентльменов.
Они встали, когда в комнату вошли мужчины, и радушно их приветствовали. Том Уиллиттс быстро направился к Мэри; в то время как остальные принялись оживленно болтать, он нежно взял ее за руку, после чего – это была их привилегия – они пересекли комнату и сели у окошка; лицо Мэри просияло, когда она нежно поблагодарила Тома за прекрасный подарок, посланный им ей днем ранее.
– Тогда почему же вы не надели его, Мэри? – спросил он.
– Вы хотите, чтобы я сделала это? В таком случае, я сейчас же отправлюсь в свою комнату, – сказала Мэри.
Мэри Энгл была дочерью вдовы, жившей в городке и сильно нуждавшейся в средствах. Одаренная и получившая хорошее образование, девушка решила не сидеть на шее у матери, а стараться обеспечить себя самой. Она нашла место гувернантки в семье майора Ньютона. Молодая, красивая, из хорошей семьи, она была ценным приобретением для майора, всеобщей любимицей, хотя ее хозяин никак не мог избавиться от ощущения, что поступает неправильно, допуская близкие отношения между ней и своей семьей, поскольку она все-таки зависела от него, как наемная работница. Тем не менее, он относился к ней ласково, как любой мужчина к красивой женщине. Любой юноша мог влюбиться в Мэри с первого взгляда. Дик Ньютон страстно полюбил ее, прежде чем она успела пробыть в доме его отца всего один месяц. Но ее благосклонность склонялась в сторону Тома Уиллиттса, постоянного гостя в особняке Ньютонов, и прекрасного парня, подобного которому не найти во всем штате, даже с ищейками. Дик не успел поведать о своих чувствах, а потому Том считал себя вправе вступить в игру за драгоценный приз, который и выиграл. Но Дик, в порыве страсти и душившего его разочарования, поклялся, что либо девушка будет принадлежать ему, либо он погубит ее и ее избранника, после чего покончит с собой. Помолвка Тома и Мэри состоялась за три месяца до Рождества. Они должны были пожениться будущей весной.
Сегодня, рождественским вечером, в особняке Ньютона должно было состояться театральное представление с участием молодых людей. Временная сцена была возведена в одном конце длинной залы, в надлежащее время перед занавесом расставили стулья, на которых заняли свои места гости, весело переговариваясь и посмеиваясь, пока, наконец, не прозвучал колокол, подавая сигнал к началу представления.
Это была небольшая пьеса – пожалуй, краткость была ее основным достоинством; одну из главных ролей в ней играла, разумеется, Мэри Энгл.
Она вышла, улыбающаяся, и начала читать бодро, с воодушевлением, что обещало сделать ее выступление незабываемым. На шее у нее имелась бриллиантовая брошь, сверкавшая и переливавшаяся всеми цветами радуги.
Со стороны зрителей раздался удивленный возглас, и этот звук сбил Мэри. Она замолчала и вопросительно посмотрела вниз. Майор Ньютон увидел брошь. С его губ сорвалось ужасное слово, он вскочил со своего места и бросился на сцену.
– Где ты это взяла? – в ярости завопил он, указывая дрожащей рукой на бриллианты.
В наступившей тишине, побледневшая, Мэри спокойно ответила:
– А почему вы об этом спрашиваете, сэр?
– Откуда ты это взяла, я тебя спрашиваю? Эта вещь украдена у меня. Ты воровка!
Мгновение, и Мэри сорвала брошь со своего платья и бросила на пол.
Майор прыгнул к броши и поднял ее. Мэри закрыла лицо руками; сквозь прижатые пальцы были видны пунцовые щеки.
– Где ты взяла это? – снова взревел майор.
– Я не скажу вам, сэр, – проговорила она, с усилием оторвав руки от лица и опустив их.
– Вон из этого дома! Немедленно! И никогда больше здесь не появляйся! – с дикой яростью заорал майор.
Том Уиллиттс вошел в залу, как только были произнесены последние слова. Мэри, казалось, вот-вот упадет в обморок. Он бросился к ней, чтобы защитить от разъяренного майора. Он не знал, что здесь произошло, но смотрел на майора так, будто собирался убить его.
Но едва он собирался обнять Мэри, она отшатнулась от него; бросив на молодого человека взгляд, в котором презрение смешивалось с ненавистью, она выбежала из залы.
Миновав прихожую, она распахнула дверь настежь, и, с непокрытой головой, с лицом, горящим от стыда и позора, с безумной обидой в сердце, сбежала в холод, мрак и пустоту зимней ночи.
Вряд ли осознавая, куда бежит, она оказалась на берегу реки; и быстрым шагом двинулась по жесткому песку. Волны разбивались о ледяную кромку берега, подкатывались к ее ногам, и шептали, бормотали, приговаривали о ее бесчестии. Ветер шелестел засохшей осокой на берегу, наполняя заросли голосами, смеявшимися над ней. Звезды, яркие, как никогда прежде, мерцали в морозном воздухе. Свет где-то на реке и в далеком городе, пробивался сквозь темноту и призывно манил – куда?
Она была в смятении. Поначалу она чувствовала почти непреодолимое желание покончить со всем. Один-единственный шаг, и эта боль, эта мука, скроются в ледяной воде. Но потом к ней пришла надежда, надежда на оправдание, одновременно с осознанием ужасного греха самоубийства. Нет, она вернется домой, к матери, которая никогда ее не отвергнет. Она откажется от счастья, от общения с людьми, скроется от бессердечного холодного мира навсегда. Она никогда больше не встретится с друзьями-предателями и прикидывающимися любящими, она скроется от обмана, предательства и злобы, и никогда больше не доверится никому в мире, за исключением ее дорогой матери.
Приняв такое решение, по песчаному пляжу, через болото и грязь, сквозь высокие камыши и траву, растущие у воды, путаясь и сбиваясь в пути в полной опасностей темноте, с растрепанными, растерзанными порывами ветра волосами, но без единой слезинки на бледном лице, она шла, ночью, пока, совершенно обессилев, от мучений пути и душевных страданий, не оказалась возле дома своей матери, и, войдя, не обхватила ее шею руками, после чего, с рыданиями, упала в обморок у ее ног.
* * * * *
Веселью в особняке Ньютона настал конец. Когда Мэри выбежала из комнаты, все присутствовавшие в ней на мгновение застыли, пораженные, в недоумении, в то время как майор, с бешеной страстью, но, тем не менее, несколько в замешательстве от своего собственного поведения, быстро ходил взад-вперед по сцене, пытаясь объяснить его своим гостям, рассказывая о случившейся краже. Но Том Уиллиттс, шокированный жестоким обращением майора с Мэри, исполненный праведного негодования и возмущения таким его поступком, прервал его объяснения.
– Вы трус и мерзавец, сэр, и, не смотря на ваш почтенный возраст, я заставлю вас ответить за оскорбления, нанесенные молодой девушке.
Но еще до того, как майор смог ответить, он выбежал, чтобы отыскать Мэри и предложить ей свою защиту. Напрасно искал он ее на дороге; исполненный горечи, задаваясь вопросом, чем были вызван ее обращенный на него презрительный взгляд, он тщетно блуждал в темноте, искал глазами бедную девушку, ради которой не задумываясь был готов отдать собственную жизнь.