Текст книги "Синие фонари (сборник)"

Автор книги: Махмуд Теймур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Махмуд Теймур
Синие фонари

Творчество Махмуда Теймура

Махмуд Теймур – один из талантливейших египетских писателей старшего поколения. Родился он в 1894 году в семье Ахмеда Теймура-паши – аристократа по происхождению, вдумчивого и тонкого филолога по призванию. Любимым занятием Ахмеда Теймура было рыться в старинных фолиантах, и он сумел влюбить в книги своих сыновей – Мухаммеда, ставшего впоследствии известным драматургом, и Махмуда, прославившегося как выдающийся новеллист. Однако сыновья Ахмеда Теймура-паши обязаны ему не только тем, что он раскрыл перед ними прелесть общения с книгой. Большой знаток арабского фольклора, Теймур-паша приучил их не чуждаться простых людей, вслушиваться в народную речь, заимствовать от мудрости и фантазии народа то цветистое «словесное тканье», которое будит в каждом впечатлительном, восприимчивом слушателе, а особенно в душе ребенка, способность к сопереживанию, к сотворчеству.

Известный советский арабист академик И. Ю. Крачковский в своей работе «Над арабскими рукописями» описывает разговор с мальчиком – чистильщиком сапог, происшедший близ имения Ахмеда Теймура-паши, неподалеку от Каира. Хочется привести этот разговор полностью, ибо он с очевидностью выявляет истоки творчества Теймуров:

«Мальчуган с деловым видом осведомился о цели моего приезда и, услыхав имя Теймура-паши, как-то оживился.

– Знаю, знаю, он круглый год тут живет, все книги читает, а книги у него такие, что и в самом Каире нет; к нему даже шейхи из аль-Азхара приезжают. И детей его знаю: настоящие феллахи!

– Как так? – с изумлением спросил я.

– Ну, еще бы! Только приедут летом, – теперь они в городе учатся, – сейчас прибегут к моему деду, а он сторожем при деревенском «фурне», – знаешь, печи, где феллахи со всей деревни хлеб пекут, – и, если никого нет, все его сказки просят рассказывать. А когда женщины соберутся, тесто печь принесут, песни слушают, им нравится. Тихонько сидят; все к ним, как к своим детям, привыкли, свежей лепешкой угостят. А когда вечером паши мальчишки на гумне в мяч играть соберутся, они опять прибегут, с ними вместе носятся, кричат. Настоящие феллахи! – с какой-то гордостью безапелляционно закончил он»[1]1
  И. Ю. Крачковский, Избранные сочинения, т. 1, Изд-во АН СССР, М. – Л. 1955, стр. 50.


[Закрыть].

Именно реалистическое описание жизни египетских феллахов сразу же выдвинуло молодого Махмуда Теймура в первые ряды арабской литературы.

В двадцатых годах в литературе Египта складывалась школа современной реалистической новеллы. Представители этой школы, в основном молодые люди, получившие образование во Франции и Англии, были хорошо знакомы с произведениями западноевропейских и русских писателей и охотно усваивали положительный опыт зарубежных литератур, однако в своем творчестве они стремились использовать и традиции классической арабской литературы. Им был чужд пуризм литераторов-архаистов, главным образом из среды мусульманского духовенства, призывавших вернуться к прошлому, отказаться от достижений современной культуры.

Некоторое воздействие на развитие новеллы в Египте оказали писатели, эмигрировавшие из Сирии и Ливана и обосновавшиеся в Северной и Южной Америке. В 1939 году Махмуд Теймур писал: «Американская» школа, которую создали наши сирийские и ливанские братья в эмиграции, распространила свое влияние на египетскую литературу… Эта школа вышла за рамки традиции… она черпала вдохновение на Западе. Она создала новый стиль… свежая кровь потекла по жилам нашей консервативной литературы, в нее проникла новая жизнь. Писатели этой школы часто обращались к жанру рассказа, тогда как раньше этот жанр почти отсутствовал в нашей литературе»[2]2
  Махмуд Теймур, Исцеление души, Каир, 1951, стр. 13–14.


[Закрыть].

Среди молодых египетских новеллистов двадцатых годов видное место занимал Мухаммед Теймур. Характерно, что одному из сборников своих новелл он дал название «Что глаза видят». Это стремление отразить в своем творчестве «египетскую жизнь и египетскую душу», а также «создать оригинальную египетскую литературу», героями которой были бы египтяне со всеми их национальными чертами, повлияло на формирование писательского облика Махмуда Теймура, который считал себя продолжателем дела своего старшего брата, очень рано умершего.

Махмуд Теймур еще в детстве познакомился с западной литературой, прежде всего с французской. В начальный период творчества он находился под воздействием Мопассана, но постепенно в его произведениях все больше и больше ощущается влияние Чехова. Судя по автобиографии, Теймур был знаком не только с рассказами Чехова, но и с творчеством других русских писателей. «Русская новелла, – писал он, – отличается правдивостью и простотой; она как бы «фрагмент» души автора и его наблюдений, которые он излагает без усилий или искусственности. Когда читаешь одну из таких новелл, в ней не видно надуманного содержания с введением и заключением, а выступает только простая страница жизни; но за этой кажущейся простотой открываются страницы настоящей человеческой трагедии. Мы уверены, что сила рассказа основана не на событиях, внешне возбуждающих или впечатляющих, и не на вульгарных страстях, которые пытается взволновать слабый писатель, чтобы скрыть за этим свою слабость; настоящая сила рассказа основана на его прямоте и правдивости, на его выражении в высокой художественной форме»[3]3
  Цит. по статье И. Ю. Крачковского «Чехов в арабской литературе», – И. Ю. Крачковский, Избранные сочинения, т. 3, Изд-во АН СССР, М, – Л. 1956, стр. 314–315.


[Закрыть]. Из этого отрывка совершенно ясно, в каком направлении происходило воздействие русской литературы на творчество писателя. Еще более определенно Теймур высказался в этом смысле в статье, опубликованной в журнале «Современный Восток»: «Когда я начал знакомиться с мировой литературой и отбирать для чтения лучшие ее произведения, я узнал великого Чехова. Я полюбил его рассказы, которые стали для меня источником знаний и вдохновения. Впоследствии я приобщился ко всей западной литературе, но, как и прежде, оставался верным своей любви к этому гениальному новеллисту, благодаря которому я полюбил также Толстого, Тургенева, Достоевского, Горького и других великих писателей России. До сего дня я отдаю предпочтение высоко гуманной русской литературе, а Чехову отвожу особое место среди мастеров новеллы…

Я чувствую всем сердцем, что какие-то духовные нити связывают меня с литературой и искусством русских. Долго размышляя о причине этого, я понял: секрет заключается в том, что между русской и восточной душой имеется много общего, я бы сказал даже, что они одинаковы, как близнецы, ибо между ними есть большое сходство в средствах выражения, в чувствах, в эмоциях…»[4]4
  «Современный Восток», 1958, № 9, стр. 65–66.


[Закрыть]

В начале двадцатых годов, когда появились первые рассказы Махмуда Теймура, в литературе Египта господствовал очерк. Новеллы Мухаммеда Теймура, братьев Убейд и Лашина также во многом напоминали очерк: в них отсутствовал глубокий психологический анализ, идея часто выражалась в публицистических отступлениях. Массовый читатель еще не был подготовлен к восприятию художественных особенностей нового жанра, и чтений коротких рассказов, как заметил однажды Теймур, долгое время считалось «забавой на досуге», а сами новеллы – «чем-то вроде анекдотов». Поэтому Махмуд Теймур в предисловиях к первым сборникам своих рассказов стремился популяризировать жанр новеллы, помочь читателю разобраться в ее идейном содержании, разъяснить, что рассказ создается не только для развлечения, хотя элемент развлекательности должен присутствовать в каждом рассказе.

Еще в ранний период творчества Теймур призывал писателей правдиво отображать жизнь. Он считал, что «чем ближе рассказ к жизни, тем сильнее его влияние, так как фантазия, воображение не могут дать человеку столько, сколько дают ему события повседневной жизни. Поэтому новеллист должен всегда ориентироваться на жизнь, на этот глубокий источник, полный прекрасного и отвратительного, сладкого и горького, справедливого и жестокого… Он должен почерпнуть из этого источника нужное ему и создать картину, в которой читатели увидели бы самих себя и поняли бы скрытый смысл событий»[5]5
  Махмуд Теймур, «Шейх Джума» и другие рассказы, Каир, 1927, стр. 12.


[Закрыть].

В рассказах «Шейх Сейид слабоумный», «Комедия смерти», «Сабиха», «Наджия» и других писатель проявляет глубокий интерес к судьбам своих современников – египетских крестьян, представителей мелкой и средней буржуазии. Для творчества Теймура характерна гуманистическая направленность. Он с сочувствием показывает полную лишений жизнь феллахов, с негодованием разоблачает притворную добродетельность шейхов, беспринципность и взяточничество чиновников, жестокость, стяжательство, карьеризм. Отрицательное отношение Теймура к буржуазной цивилизации особенно ярко проявилось в его городских рассказах, описывающих жизнь чиновников, торговцев и «золотой молодежи».

Автор критикует пороки общества иногда зло, саркастически, как, например, в «Комедии смерти», где напоказ выставлено бездушие слуг из богатого дома, которые на глазах умирающего товарища делят его наследство. Но чаще всего Теймур повествует о жизни с чуть грустной иронией («Шейх Джума», «Путешественник»).

Критический взгляд Махмуда Теймура проникает во многие уголки жизни. Однако, обличая пороки и недостатки общества, писатель оставляет в тени причины, порождающие нужду и невежество одних, праздность и никчемность других. Жизненные коллизии изображаются Теймуром, как правило, в морально-этическом плане.

В чем же Теймур видит выход из застойной, безрадостной жизни? На этот вопрос в творчестве писателя мы не находим ответа. В первом своем произведении «Шейх Джума» Махмуд Теймур с большой симпатией нарисовал портрет старого феллаха. По замыслу Теймура, шейх Джума является как бы воплощением «бессмертного народного духа», который не приемлет наносную западную цивилизацию и видит истинное счастье в патриархальной жизни на лоне природы. Шейх Джума не аскет, он не отказывается от жизненных благ, это «человек с широкими мечтами и необъятными надеждами», но все его надежды связаны с возвращением к прошлому, к жизни, где нет, по его выражению, «запутанной науки и нездоровой философии». Теймур любит шейха Джуму за его жизнерадостность, доброту, чистосердечие и непосредственность. Однако делать отсюда вывод о том, что в шейхе Джуме воплощен идеал Теймура, нет оснований, его образ нарисован с легким налетом печали и юмора; автор как бы сожалеет, что подобных шейху Джуме становится все меньше и меньше, и в то же время сознает, что шейх Джума, при всех его достоинствах, не может быть героем эпохи, когда городская цивилизация все больше и больше влияет на сельскую жизнь…

В ранних произведениях отношение автора к изображаемым персонажам активно: он любит, сочувствует, скорбит, ненавидит. Теймур склонен иронизировать даже над положительными персонажами, хотя ирония эта не может скрыть симпатии писателя к своему герою. В дальнейшем отношение автора к изображаемому становится все менее активным.

«Эпоха национального возрождения», как называют в Египте двадцатые годы XX века, окончилась с приходом к власти в 1930 году реакционного кабинета Сидки-паши. Диктатура Сидки-паши знаменовала собой отход крупной египетской буржуазии от принципов национально-освободительной борьбы. Это вызвало растерянность среди интеллигенции, в творчестве буржуазных писателей появляется неверие в возможность дальнейшего прогрессивного развития, пессимизм; модным становится принесенный с Запада лозунг «искусство для искусства». Элементы символизма проникают и в произведения тех писателей, которые начинали свой творческий путь как реалисты.

Поддался веянию времени и Махмуд Теймур. В этот период он нередко пишет далекие от жизни аллегорические произведения, действие которых происходит в Древнем Египте («Это случилось в давние времена», «Во мраке ночи» и др.). Здесь, видимо, в какой-то мере сказалось влияние вафдистов – крупнейшей буржуазной партии Египта двадцатых – тридцатых годов, стремившейся «египтизировать» культуру, в частности, литературу. Сторонники принципа «египтизации» пытались связать культуру современного Египта не столько с классической арабской культурой, сколько с культурой Древнего Египта.

В период второй мировой войны и в послевоенные годы многие египетские писатели старшего поколения эволюционировали вправо. Объясняется это, в частности, тем, что они так или иначе были связаны с правящими классами и хотя не всегда одобряли мероприятия реакционного правительства, однако не видели сил, которые могли бы противостоять реакции. Отсюда – стремление уйти от действительности, укрыться в «башне из слоновой кости», замкнуться в мирке интимных переживаний. Декадентские теории становились все более модными в среде буржуазных литераторов. Сильному воздействию этих теорий подвергалось и творчество Махмуда Теймура.

Эстетические позиции Теймура в сороковые – пятидесятые годы выглядят противоречивыми. Персонажи некоторых его произведений утрачивают реальность, типичность, становятся безликими; поступки героев не всегда логически обоснованы, психологически раскрыты. Эклектичность взглядов Теймура нашла отражение и в одном из крупных произведений этого периода – романе «Сальва в порывах ветра».

В сороковые годы Махмуд Теймур пишет символические произведения: «Дочь сатаны» (1944), «Клеопатра на базаре Хан-Халили» (1946). Однако в период увлечения декадансом и символикой Теймур создавал и реалистические вещи. Таков «Трамвай номер 2» (1944) – волнующий рассказ о жизни тружеников, где писатель показал изнуренного тяжкой работой, ожесточившегося, но в сущности доброго человека, мастерски раскрыл душевный мир простых людей.

Образование Республики в Египте (1952 г.) оказало огромное влияние на мировоззрение и творчество Махмуда Теймура. В свете прогрессивных преобразований в египетском обществе художник пытается заново осмыслить задачи литературы. Он освобождается от многих идей, сковывавших его творчество в сороковые годы. Если в 1947 году он заявлял, что «социальные доктрины и реформистские тенденции не должны оказывать влияния на творчество писателя», так как писатель в этом случае теряет необходимую ему свободу мышления, то в речи на третьем съезде арабских литераторов в 1957 году Теймур призывает собратьев по перу осознать себя активными участниками национально-освободительного движения.

Уже в первые месяцы существования Республики Теймур пишет рассказ «Демонстрация», в 1955 году – повесть «Революционеры», а в конце пятидесятых годов – повесть «Синие фонари», в которой затрагивает проблемы национально-освободительного движения. Обращение Махмуда Теймура – писателя со сложной творческой биографией – к социальной тематике является фактом, свидетельствующим о постепенном отказе Теймура от принципа невмешательства в жизнь.

Махмуд Теймур, бесспорно, оказал влияние на формирование жанра новеллы во многих арабских странах. Он основал школу реалистической арабской новеллы; эта школа, несмотря на то что глава ее не всегда придерживался намеченного им самим пути, продолжает развиваться в направлении реализма, впитывая в себя могучую животворящую силу – молодое поколение писателей-демократов. Когда Теймур начинал свою творческую деятельность, «арабская новелла делала первые неуверенные шаги. Теймур лелеял ее, как ребенка, и воспитал здоровой и крепкой». Такими словами один из арабских критиков охарактеризовал выдающуюся роль Махмуда Теймура в развитии современной арабской литературы.

Б. Борисов

СИНИЕ ФОНАРИ

Перевод М. Анисимова

У нас на родине, в Египте, синие фонари были некогда символом угнетения, мрака, символом оккупации[6]6
  18 декабря 1914 г., то есть во время первой мировой войны, Англия объявила свой протекторат над Египтом и оккупировала его, создав там основную базу своих войск на Ближнем Востоке. Это вызвало в народе стихийное недовольство. В стране быстро росли националистические настроения. Оживилось национально-освободительное движение.


[Закрыть].

И если случается, что такой же синий мрак окутывает жизненный путь человека, то мысль его мечется, чувства не находят выхода…

Но однажды, – это было в оккупированном англичанами Египте, – сквозь синий свет затемненных уличных фонарей прорвались первые проблески зари Свободы. Значит, рано или поздно, если только человек несет в себе свет, он сможет одолеть окружающий мрак, и никакие беды, никакие печальные обстоятельства не остановят его…

Зло иногда порождает добро…

Порой прозрачный ручей вытекает из болота, тлеющие угли вспыхивают ярким пламенем.

Вот в чем секрет синих фонарей, если только у них есть какой-то секрет…

I

События, о которых пойдет речь, произошли летом 1916 года. Читатель, наверно, улыбнется: кому интересна такая давность!

Эти события и в самом деле происходили давно, более сорока лет тому назад. Но они так запечатлелись в моей памяти, что иногда мне кажется, будто все это было лишь вчера.

То, о чем вы узнаете из этой повести, оставило неизгладимый след в моем сердце…

Александрия… июль 1916 года.

Великая война, – я имею в виду первую мировую войну, – шла уже почти два года. И ни один человек не мог предсказать, когда она кончится, кто окажется в ней победителем, а кто – побежденным.

Тоска вселилась в сердца людей. К тому времени подводная война достигла своего апогея. Не проходило дня, чтобы газеты не сообщали о потопленных кораблях. Александрию до отказа забили люди, которым был отрезан путь на заграничные курорты Востока и Запада.

А тут еще на город-порт, как саранча, обрушились солдаты английской оккупационной армии. Они разнились и цветом кожи, и обличием, объединяли же их одинаковая военная форма да знамя, под которым они сражались. Мы встречали этих вояк на улицах по утрам и по вечерам. Они расталкивали прохожих, свысока поглядывали на всех, надменные, самодовольные. Опустошали магазины, бесцеремонно теснили египтян в кафе, ресторанах и клубах, всюду занимали лучшие места, предоставляя нам негодовать и возмущаться.

Мы испытывали тяжелый гнет, мы задыхались от унижения. Мандат, навязанный нам оккупационными властями, позорная зависимость от иностранной державы ярмом висели на нашей шее. Мы роптали, не скрывая своего возмущения. И хотя вокруг нас жизнь кипела, мы, граждане своей страны, чувствовали одиночество, уныние и опустошенность. У себя на родине мы оказались чужими! Хозяином был иноземный солдат. Пришельцы держались спокойно и уверенно. Нам же, коренным жителям, оставалось лишь подлаживаться к ним. Чтобы подняться выше по общественной лестнице, завоевать уважение, нужно было первым долгом одеваться по-европейски и, пересиливая себя, говорить на чужом языке.

Я и сегодня помню слова мальчишки, который иногда чистил нам ботинки, когда мы сидели в своей кофейне. Как-то он с горькой усмешкой сказал: «Мне бы хоть разок побыть «хавагой»[7]7
  «Хава́га» – по-арабски «господин» в обращении к европейцам.


[Закрыть], а там можно и помереть!»

II

Мы собирались обычно по вечерам в кофейне на Набережной Восточной гавани. Почти никому из нас не было и двадцати лет.

Усевшись, как обычно, за крайний столик на тротуаре, мы пускались в обсуждение последних новостей. Обмен мнениями проходил живо, но с оглядкой и вполголоса, к тому же, конспирации ради, собеседники старались выражаться иносказательно и весьма туманно.

Несмотря на преследования, мы пытались оказать хоть какое-то сопротивление оккупантам и настойчиво призывали соотечественников бойкотировать их. Нужно сказать, что нам изрядно мешали люди колеблющиеся и малодушные, а также торговцы и все те, кого бойкот отнюдь не устраивал, так как немедленно сказался бы на содержимом их кошельков. Однако это нас не останавливало. Мы считали, что исполняем патриотический долг; нас не смущало то, что на первый взгляд большой пользы наша деятельность не приносила.

Своим предводителем мы избрали аль-Итра, который был самым старшим среди нас, и беспрекословно ему подчинялись. Он принадлежал к консервативной, весьма религиозной семье, был женат, имел детей и любил пофилософствовать. Говорил он хорошо, пересыпая речь стихами и образными сравнениями.

Все мы восхищались его красноречием и ценили его энтузиазм, однако, когда он пускался в нравоучения, невольно переставали его слушать и погружались в свои мысли, устремив взгляд на море. Вокруг нас царил полумрак. Набережную освещало лишь несколько синих фонарей, которые, как щит, заслоняли нас от вражеских подводных лодок и прочих опасностей, грозивших с моря.

При свете этих затемненных фонарей мы и наслаждались вечерним покоем и влажным дыханием моря, расположившись за столиком в облюбованной нами кофейне. Сквозь зевоту внимали мы поучениям нашего друга аль-Итра: «Будьте благочестивы и набожны! Вера дает опору в жизни. Храните ее и просите Аллаха указать вам правильный путь». Здесь он приводил слова поэта:

 
Пусть смерть неизбежна, ты перед ней не дрожи:
Встречай ее смело, голову выше держи.
 

И еще:

 
И высокое происхожденье не избавит от униженья.
Только в смертном бою с врагом, в борьбе для тебя спасенье.
 

Бейт[8]8
  Бейт – двустишие (арабск.).


[Закрыть] следовал за бейтом, а нами овладевала тоска – вывести нас из уныния, вернуть к жизни могла теперь лишь «она». Да, только «она»!.

Она возникала перед кофейней в синем полумраке, окутанная таинственностью, очарованием и соблазном. При ее появлении все взоры обращались к ней, и даже наш блестящий оратор умолкал.

Черная мулаа[9]9
  Мула́а – накидка, верхняя одежда арабских женщин.


[Закрыть] подчеркивала стройность ее девической фигуры. Высокие каблучки сообщали походке особую грациозность.

В то время редко можно было встретить египтянку, расставшуюся с покрывалом, поэтому в каждой женщине, отважившейся на подобный шаг, нам чудилась какая-то особая пленительность.

Она шла, гордо подняв голову, не оборачиваясь, спокойно и уверенно, как идет газель по лесной чаще.

Лицо ее было прелестно. Она никого не удостаивала улыбки и только изредка тихонько улыбалась сама себе.

Она была женщиной легкого поведения, «ночной птичкой». И если по ее виду нельзя было этого сказать, то лишь потому, что держалась она весьма скромно и не выставляла свою красоту напоказ.

Мы провожали ее глазами, и еще долго после того, как она исчезала во мраке, пребывали в сладостном полузабытьи.

Очнувшись, мы снова слышали голос аль-Итра, говорившего, впрочем, без большой уверенности:

– С этим непотребством надо бороться – бороться в первую очередь, прежде чем с англичанами! Необходимо очистить страну от скверны!

Но мы пропускали его слова мимо ушей. Взоры наши были обращены к морю, и перед нами продолжал витать образ девушки в мулаа.

Она исчезала так же внезапно, как и появлялась, да и видели мы ее далеко не каждый день. Сидя с приятелями, я постоянно с нетерпением ждал ее и, если она не показывалась в обычное время, впадал в уныние и тревогу.