Текст книги "Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789"

Автор книги: Людовик-Филипп де Сегюр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Дипломатия была тогда деятельнее, чем войско. Даже Порта, выходя из обычного своего бездействия, сумела посредством Пруссии уговорить шведского короля вооружить свой флот для того, чтобы помешать русской эскадре выйти и снова перевести русский флаг в Архипелаг. Фридрих Вильгельм прусский успел составить в Данциге партию в свою пользу. Он двинул войско к этому городу; между тем агенты его представши пылким и стесненным полякам надежду свергнуть русскую власть. Все эти события, предвестники грозы, тревожили, но не пугали императрицу, а известие о союзном трактате между Англиею, Голландиею и Пруссиею еще более возбудило ее желание составить четвертной союз, необходимость, которого день ото дня становилась яснее. Но напрасно она просила нас высказать наши намерения, напрасно старалась проникнуть в тайну нашей политической системы: у нас ее, к несчастию, и не было, и нельзя было разгадать планы кабинета, не решающегося ни на что по слабости и трусости. Мне все-таки приказывали продолжать переговоры; но странный случай на время прервал их. Испанский посланник в России был человек образованный, честный, умный. Северный климат оказался ему вреден, и он подвергся недугу, который медики называют ипохондрическою меланхолиею. Эта страшная болезнь повела его к частному помешательству; впрочем он сохранял рассудок. Его депеши, которые я читал, были умны и красноречивы, и в разговоре его ничто не обличало его умственного расстройства: и на конференциях, и в обществе он оставался, как был. Немногие только из друзей его заметили его помешательство, которое состояло в том, что он воображал себе, что его ненавидят, что он окружен врагами. Он мне одному из первых высказал свое горе: предметом его была мнимая вражда к нему Герца, прусского министра. Он воображал, что Герц подкупает его слуг и нанимает людей, которые каждую ночь возле его дома подымают ужасный шум и не дают ему спать. Я принимал в нем участие, скрывал его состояние, но все мои попытки вразумить его были тщетны. Через несколько месяцев я сам сделался предметом его тревог: если я говорил с кем нибудь тихо, он думал, что я говорю о нем дурно и упрекал меня. Раз как-то императрица вздумала дать в эрмитаже старинную комедию:  «Странный человек»; мой испанец был убежден, что я вставил в нее несколько стихов с насмешками на его счет. Из сожаления к нему я старался утешить его, показав ему старое издание этой комедии, но разуверить его было невозможно. Скоро граф Кобенцель и герцог Серра-Каприола, неаполитанский министр, заслужили его доверие, а потом неудовольствие: он упрекал одного за то, что он отвлекает от него всех петербургских красавиц, а другого за то, что он запретил всем часовщикам продавать ему верные часы. Мы жалели об этом хорошем человеке, мучимом недугом, от которого не могла его спасти наша дружба. Но его положение еще более обеспокоило нас, когда мы получили приказание сообщить ему секретные подробности о предполагаемом союзе. Впрочем так как мы заметили,. что во время конференций и в своей переписке он сохранял разум, то успокоились и полагали, что его болезнь не помешает ходу дела. Однако, наша уверенность была непродолжительна. Мало-помалу, удаляясь от нас, он перешел на сторону Пруссии, Англии и Португалии, и мы узнали, что, считая своего секретаря за своего врага, он запер его на целые сутки и взял у него шифры[108]108
  То есть азбуку с ключом, употребляемую для тайной дипломатической переписки.


[Закрыть]. В таких затруднительных обстоятельствах, чтобы избежать неприятностей, мы по совету Кобенцеля,  сговорились посоветоваться с вице-канцлером: «Несколько дней тому назад, – сказал он нам, – несмотря на все мое уважение к вам, я с трудом бы вам поверил, потому что лицо, о котором вы говорите, было мне известно за человека благоразумного и деятельного. К тому же некоторые члены дипломатического корпуса распускали слух, что против него интригуют, чтобы сменить его; об этом даже говорили во всеуслышание при дворе великого князя. Но третьего дня он выпросил у меня секретную конференцию и оставшись наедине со мною, стал жаловаться на общую вражду против него, на несправедливость наших министров, которые будто бы строжайше приказали следить за его поведением и подкупали его слуг. Со слезами на глазах он уверял, что ему даже отравляют питье, и что он никак не может – как ни старается – достать невской воды. Я донес императрице об этом странном случае, и она полагает, что нужно будет принять меры, чтобы его отозвали отсюда. Врач его уверяет, что в южном климате это ипохондрия рассеется».

Мы трое согласны были с этим мнением и потому, пригласив секретаря испанского посольства и доктора, написали донесение, скрепили его своими подписями и свидетельствами и послали этот документ к г-ну Гальвецу, испанскому министру в Берлине. Мы надеялись, что таким образом удаление нашего сотоварища произойдет без шуму. Но неизвестно, каким образом вышло, что тот человек, о котором мы так осторожно заботились, узнал о наших совещаниях и результат их. Он потребовал от нас объяснений, но получил отказ; он пожаловался своим новым друзьям, и они подняли шум о наших мнимых интригах.  Это еще более раздражило больного, и у него открылись такие симптомы недуга, что нужно было принять меры против него. Гальвец, получив приказание заместить его в Петербурге, прибыл по назначению.  Больного послали на юг,  где он мало-помалу образумился,  выздоровел,  и таким образом мы избавились от хлопот и неприятностей.

Императрица старалась возбудить деятельность в своих полководцах. С удовольствием узнала она, что Салтыков[109]109
  Граф Иван Петрович Салтыков, род. 1730, ум. 1805 г. фельдмаршал. В начале этой турецкой войны был командиром правого фланга в украинской армии графа Румянцева.


[Закрыть], со своим отрядом, соединился с австрийцами, предводительствуемыми принцем Кобургским, и направился к Хотину. В это же время я передал государыне известие от Шуазеля, что англичане почти обещали Порте не пропускать русскую эскадру; поэтому государыня очень холодно приняла уверения английского министра в том, что суда ее будут впущены в английские порты. Русская эскадра между тем живо готовилась к отплытию, не смотря на то, что Швеция тоже деятельно снаряжала свои суда, и ее вооружения и грозные речи показывали, что она замышляет что-то недоброе. Когда в Петербурге спросили у меня сведений об этом, я сказал, что в Версале еще ничего не знают, и что мне только приказано уверить государыню, что король употребит все свое влияние, чтобы удержать шведского короля в мирном расположении, которое соответствует его отношениям к нам и к России и собственным его интересам.

Потемкин все еще молчал. Принц Нассау исхудал от нетерпения. Императрица, весьма недовольная, строго приказала доставлять ей срочные донесения. Английский кабинет, видя, что его неоткровенные объяснения плохо действуют в Петербурге, стал довольно открыто высказывать свое недоброжелательство; он объявил русскому правительству, что не дозволит русским адмиралам нанимать в английских портах транспортные судна и добывать военные запасы. Но это не обеспокоило русских, потому что они могли найти в Дании то, в чем им отказывали англичане. Наконец компания открылась: русские перешли Буг и стали под Очаковым. Принц Нассау спустился по Днепру с эскадрою галер и летучих батарей для бомбардирования Очакова с лимана, отделяющего крепость от Крымского полуострова. Не смотря на неуспех многих попыток, министры английский и прусский не переставали возбуждать против нас императрицу ложными известиями. Они уверяли, будто Франция хочет, сообща с Испаниею, уничтожить русский флот в Средиземном море, а так как Испания не разделяет ее видов, то поэтому и представила испанского резидента в Петербурге сумасшедшим, чтобы заменить его другим, более уступчивым и склонным к своим предложениям. Эти ухищрения меня не тревожили: они падали перед настоящими событиями. Секретарь Булгакова находился в Петербурге, и императрица была уведомлена обо всех происках министров Англии и Пруссии в Турции, Энслея (Ainsley) и Дитца (Dietz), клонившихся к возбуждению турок к упорству и войне. Всего неприятнее для меня было то, что наш двор все откладывал заключение трактата, зависевшего только от его утверждения, потому что императрица обещала уже ограничиться в требованиях вознаграждений от турок; даже на случай продолжения войны императрица объявляла королю, что, только посоветовавшись с ним, увеличит свои требования, сообразно с тем, чего потребуют расходы на войну. Чего лучше можно было желать? Однако, я не получил никаких приказаний по этому предмету; мне только велено было объявить русскому правительству, что наши порты открыты для судов русской эскадры.

Между тем прибыл в Россию знаменитый американец Поль Джонс[110]110
  John Paul Jones, контр-адмирал, род. в Шотландии в 1747 г., ум. 1792 г., прославившийся в американской войне, служил один год в русском флоте, с начала 1788 года.


[Закрыть], ища, как и всегда, приключений и войны. Этот моряк прославился редкою неустрашимостью: находясь на небольшом судне, он навел страх на англичан и захватил у них фрегат и военный корабль. Он не привез с собой никаких рекомендательных писем ко мне. Северо-Американские штаты, не признанные еще Россиею, не имели в ней резидента.

Но я участвовал в войне за Америку, и всякий американец казался мне ратным товарищем; притом Джонс был, подобно мне, член общества Цинцината; поэтому я считал себя вправе представить его государыне. Она приняла его очень ласково, позволила мне приехать с ним к ее столу, назначила его контр-адмиралом и дала ему должность на Черном море. Это происшествие возбудило петербургских англичан, и они подняли ужасный шум. Английские офицеры, служившие в русском флоте, собрались, совещались и положили оставить русскую службу. Адмирал Грейг должен был употребить свой ум, влияние и власть, чтобы остановить их, – так они рассердились за назначение на военный пост человека, которого они считали изменником, мятежником и морским разбойником. Поль Джонс, вступая в русскую службу, объявил, что не будет сражаться против французов.

Милость и доверенность государыни ко мне выказывались более, чем когда нибудь. Верная своему слову, она в точности изложила императору свои намерения, свою систему, свои виды и основания предполагаемого с нами союза. Граф Кобенцель и русские министры считали дело решенным, и разве один я во всем Петербурге не думал, что союз уже заключен. В проекте нашем было немного разницы с актом 1756 года; только число войск, назначаемых на случай вспомоществования, было уменьшено. Все соответствовало выгодам нашей торговли, нашей безопасности, наших совокупных сил, нашего достоинства, и успех мой был выше моих надежд. Оставалось получить одно слово; но это слово выражало решимость, и я не получил его. Наша неподвижность возбуждала деятельность наших соперников. Прусский король тревожил Польшу. Густав Шведский, избегая нашего влияния и поддерживаемый Англиею, надеялся обессмертить себя возвращением областей, уступленных Карлом XII. Дворы двух империй напрасно настаивали на вашем согласии. Я получил, наконец, депеши из Франции; но это были любезные письма, похвалы, щедрые награды, а не полномочие, которого я ожидал.

Между тем пришла весть, что капитан-паша показался в лимане с сильною эскадрою. В то же время приезд курьера из Швеции встревожил двор и столицу. Узнали, что Густав вооружает свой флот, собирает в Финляндии тридцать тысяч войска, которыми хочет сам начальствовать, и поручает командование флотом брату своему, герцогу Зюдерманландскому. Граф Разумовский[111]111
  Граф Андрей Кириллович Разумовский был с 1784 по 1786 г. полномочным министром в Копенгагене, а с 1786 по 1788 г. в Стокгольме, в 1790 г. определен в помощь Кн. Д. М. Голицину в Вену и с 1798 г. до кончины Екатерины был здесь полномочным министром.


[Закрыть] писал своему правительству о следующем объявлении короля сенату: вооружения и поступки России заставляют его приготовляться к войне, чтобы предупредить удары, которые хотят нанести ему; приказав резиденту своему Нолькену потребовать объяснений от русского правительства, он получил ответы высокомерные, с угрозами и почти предписание обезоружить шведские силы; в таких обстоятельствах честь и безопасность нации требуют немедленного вооружения, чтобы предотвратить угрожающую беду. Его речь, говорят, увлекла всех, даже самых миролюбивых. Сообщая об этом, граф Разумовский прибавлял, что король старается уверить всех, что он действует сообразно видам Франции.

Русские министры говорили мне об этом с неудовольствием и, выражая доверие к нашей политике, дали мне однако понять, что ведь никто не сочтет Густава до такой степени неосторожным, чтобы решиться на такой шаг без поддержки какой-либо из первостепенных держав. Подозрения их еще более возбуждались министрами Пруссии и Англии, которые, притворяясь, громко осуждали действия короля. В таком положении дел, не имея на этот случай инструкций, я должен был отвечать крайне осторожно и уверял министров, что во всяком случае императрица может положиться на дружбу моего короля. Я говорил, что не предполагаю возможности войны что если бы Густав намерен был начать ее, то подождал бы отплытия русского флота, когда море будет для него открыто. Я выразил мысль, что он принял воинственный вид только для того, чтобы, не подвергаясь опасности, оказать услугу Порте, задержав русскую эскадру, назначенную в Архипелаг. Впрочем депеша Симолина, русского резидента в Париже, рассеяла предубеждение против нас: он передавал своему двору довольно резкий разговор Монморена с Сталем (Staël), шведским посланником, и таким образом доказал, что король далеко не оправдывал неожиданное вооружение и грозный характер речи Густава III.

Императрица ни как не хотела верить, что государь страны, незначительной по своей силе, по войскам и средствам, мог вооружиться против такой мощной державы, как Россия. Однако, по совету своих министров, Екатерина приказала сосредоточить 26 000 войска около Фридрихсгама и поручила непосредственное начальство над ним графу Мусину-Пушкину[112]112
  Граф Валентин Платонович, в последствии фельдмаршал, род. 6 декабря 1735, ум. 8 июля 1804 г.


[Закрыть], а за ним Михельсону[113]113
  Генерал-поручик Иван Иванович, род. 1739 г., ум. 1807 г.


[Закрыть], победителю знаменитого разбойника Пугачева.

К несчастию, трудно было исполнить ее приказание: могли собрать только шесть тысяч человек. В следствие неблагоразумной доверчивости северную часть империи оставили без войск, и князь Потемкин забрал все их к себе. Он более хлопотал о том, чтобы увеличивать свою армию, нежели о том, чтобы приводить ее в действие. Медлительность Потемкина дала возможность капитану-паше вновь появиться в Черном море с сотнею судов больших и малых, впустить четвертую часть своего флота в лиман и усилить очаковский гарнизон 6 000-ми человек. Принц Нассау, никогда не сомневаясь в своем успехе, выступил против турецкого адмирала с 80-тью легкими судами, из которых самые большие были нарядные галеры, служившие императрице для путешествия по Днепру. Я даже не понимаю, каким образом английский инженер Бентам, человек смелый и ловкий, мог вооружить их орудиями значительного калибра. Адмирал Поль Джонс, командуя кораблем и фрегатом, должен был защищать Нассау-Зигена; но за недостатком простора он с трудом поспевал за ним.

Геройский подвиг одного русского офицера Сакена послужил открытием кровавой брани. Он командовал канонирским судном и, следя за турками, был окружен ими. Лишенный средств к спасению и бегству, он написал адмиралу, чтобы тот не беспокоился на его счет, и что ни он, ни экипаж его ни попадут в руки турок. Через несколько минут после того, когда наступили на него три турецких корабля, он взорвал свою лодку и с нею неприятельские корабли. Императрица могла только наградить щедрою пенсиею вдову его.

Со дня на день с нетерпением ожидали мы курьера от Потемкина. Граф Безбородко шутя уверял, что с такими четырьмя головами, как Нассау, Джонс, Суворов и капитан-паша, трудно сомневаться, чтобы скоро не произошло чего нибудь необычайного. В это время я выпросил у императрицы полковничий чин одному  французскому артиллеристу Прево (Prévôt) и отправил его к Нассау-Зигену. Служа в Голландии, он один только действовал с некоторым успехом против пруссаков. Его изобретательность помогла Нассау-Зигену: он сделал фузеи, наполненные составом, жидким и воспламеняющимся, напоминающим греческий огонь; фузеи эти были с отверстиями, заклепанными воском, с проволоками и острыми крючками. Будучи брошены в неприятельский корабль, они цеплялись за снасти и разливали на судно пламя, которое трудно было потушить. Князь де-Линь, скучая своим бездействием, отправился к Румянцеву, которого авангард прогнал довольно значительный турецкий отряд. Съездив с Румянцевым на рекогносцировку Хотина, мой неутомимый друг возвратился в армию Потемкина.

В тогдашней европейской политике господствовали мелочные козни, неизвестность и тьма. Воронцов писал, что лондонский кабинет возбуждает шведского короля к войне, а Монморен этому не верил; Нолькен, шведский министр, все оставался в дружбе со мною, но был откровенен только с англичанами и пруссаками. Боевой огонь должен был рассеять этот туман, закрывавший взоры политиков. Густав прибыл в Финляндию, подошел к русской границе с 30 000 человек, а эскадра его крейсировала в заливе. Датское правительство объявило шведскому королю, что оно останется нейтральным в том только случае, если русские нападут на Густава; если же сам он начнет войну, то и Дания возьмется за оружие. Но нельзя было долее сомневаться на счет намерений шведского короля. Императрица, впервые испуганная, приказала первым гвардейским батальонам каждого полка готовиться к походу. Эти неприятности были несколько рассеяны приездом курьера с известием о победе, одержанной над турками Джонсом и Нассау-Зигеном. Не сообщали еще подробностей, но говорили, что разбиты три турецких корабля. Скоро узнали мы, под каким предлогом Густав III старался скрыть свое явное нападение. С некоторого времени он нарочно все твердил о воинственном настроении России и навел тревогу на всю Швецию; граф Разумовский, чтобы рассеять эту тревогу, представил шведскому правительству официальную ноту, в которой объяснил причины вооружений, предпринимаемых в России. Объяснив настоящую цель их намерением побороть турок в Архипелаге, он напоминал и приводил все доказательства дружелюбного расположения императрицы к Швеции: Россия недавно помогла Финляндии во время неурожая; будучи поставлена в необходимость вооружить флот, она об этом тотчас же известила шведского короля, также как и монархов других держав, состоявших с нею в дружественных отношениях. Разумовский объявил, что так как король, основываясь на ложных слухах, снаряжал свои сухопутные и морские силы, то императрица вынуждена была принять меры для защиты границ своей империи; что между тем как шведское правительство, по-видимому, доверяется слухам, приписывающим государыне враждебные замыслы, она хочет убедить короля, министров и вообще лица, принимающие участие в правлении, и шведский народ, что она к ним дружелюбно расположена. Она надеется доказать им, что никогда не думала нападать на Швецию, что вооружения ее имеют значение оборонительное, и что она только желает сохранить согласие свое с королем. Густав, связанный конституциею, которая не дозволяла ему начать войну без согласия государственных чинов, хотел, нападая, не иметь вида зачинщика; поэтому нота русского министра не только не успокоила, но раздражила его. По его приказанию, церемониймейстер двора объявил Разумовскому, что, употребив выражения: «лица, участвующие в правлении, и шведский народ». министр заговорил языком прежних русских послов, и что выражение это неприлично теперь, потому что правит король один, и конституция изменена. «Следовательно, – говорилось в шведской ноте, – король, – не полагая, чтобы русский министр был уполномочен своей государынею к такому образу действий, не признает более графа Разумовского в качестве посланника и запрещает своим министрам входить в сношение с ним. Только из уважения в его сану он дает ему восемь дней на сборы к отъезду; по истечении этого срока для него приготовлены будут суда, на которых он может отправиться в Россию». Разумовский, достав с трудом копию с этой ноты, отвечал, что относительно своего отъезда он не может исполнить предписаний короля, потому что не смеет оставить своего поста без приказания государыни.

В тот день, когда известие об этом пришло в Петербург, я был в эрмитаже. Императрица с горячностью говорила о выходке Густава и спрашивала моего мнения. «В этом деле, – сказал я, – самое замечательное то, что посол самодержавной государыни оказывает такое внимание к самостоятельной нации, и что ее король этим обижается».

Я однако узнал, что русские упрекали Разумовского в поспешности его в этом деле, потому что ему приказано было представить ноту только в том случае, когда шведское министерство потребует у него объяснений. Он, может быть,, выказал излишнее усердие, но упрек все таки был несправедлив. Будучи свидетелем всех ложных слухов, которые рассевались, чтобы тревожить Швецию, он вынужден был объявить громко не только королю, но и нации и даже всей Европе, что намерения государыни клонились к миру. Теперь однако война со Швециею сделалась неизбежною; только императрица еще сомневалась в этом. Напрасно министры единодушно убеждали ее задержать флот для защиты берегов: уже три русских корабля и три фрегата вышли в море. Они встретились с шведскою флотилиею, которая потребовала у них салюта. Русский адмирал отказал в этом на основании абовского трактата, запрещающего отдавать военные почести вне портов. Но когда шведский адмирал объявил, что герцог Зюдерманландский на своем корабле, то русский адмирал отвечал, «что охотно отдает салют брату короля», и салютовал. Императрица поступила, как требовало ее благоразумие и достоинство, перестала считать барона Нолькена аккредитованным при ней и стала обращаться с ним также, как Густав с Разумовским.

Хотя граф Безбородко и сказал мне, что он ожидает оборонительного союза между Англиею, Пруссиею и Швециею, но прусский и английский министры открыто объявили, что дворы их осуждают поступок шведского короля. Я, не зная в точности, а только угадывая настоящие намерения своего двора, ограничивался мирными уверениями. Наконец буря разразилась. К удивлению Европы, Густав III, который во все правление свое и особенно после того, как усилил свою власть, ослабленную его отцом, показал так много благоразумия, умеренности и великодушия, отправил через курьера и велел передать через секретаря Шлаффа русскому правительству самую грозную, резкую ноту и сделал такие дерзкие и неприличные предложения, что они казались безумными, тем более, что они истекали от главы государства второстепенного и были обращены к такой громадной империи, какова Россия. Конец этого акта так любопытен, что привожу его здесь:

«Вот в каких обстоятельствах король отправился в Финляндию во главе своей армии и требует определенного и решительного ответа, который определит: быть ли миру, или войне. Король предлагает императрице мир на следующих условиях:

1) чтобы граф Разумовский был примерно наказан за все козни, которые он затевал в Швеции, впрочем, безуспешно, и которые нарушали дружбу, доверие и согласие, существовавшие между обеими державами, и чтобы его преемники навсегда отказались вмешиваться во внутренние дела независимого государства;

2) чтобы для вознаграждения короля за расходы и вооружения, вынужденные Россиею, и которые народ шведский оплачивать не обязан, императрица уступила королю и Швеции навсегда часть Финляндии и Карелии, с областью Кексгольмскою, так как они были отданы по Ништадтскому и Абовскому трактатам, и чтобы граница шла на Систербек;

3) чтобы императрица приняла посредничество короля на мир с Оттоманскою Портою и уполномочила его отдать туркам Крым и восстановить границы по трактату 1774 года, или, в случае несогласия Порты восстановить границы так, как они были до войны 1768 года, для обеспечения этих уступок, императрица должна была заблаговременно обезоружить флот свой, отозвать корабли, выступившие в Балтийское море, удалить войска от новой пограничной линии и позволить королю сохранить вооруженное положение свое до заключения мира России с Портою.

Король желает знать: да или нет? и не может принять никаких изменений в этих условиях, не нарушая интересов и достоинства своего народа. Вот что нижеподписавшийся имеет честь объявить, по приказанию короля, господину вице-канцлеру, которого просит представить этот акт наискорейшим образом императрице, чтобы он мог, не медля, передать ответ королю, его государю.

С. Петербург, 1-го июля, 1787 года.

подписано Г. фон Шлафф,

секретарь посольства, единственный чиновник миссии короля при императорском русском дворе».

Легче понять, чем выразить удивление, произведенное чтением этой странной декларации. Султан едва ли бы послал нечто подобное слабому молдавскому господарю. Императрица, отозвавшись о ней с насмешкой и негодованием, спросила меня: как мне нравится слог ее?

«Мне кажется, государыня, – отвечал я, – что шведский король, очарованный обманчивым сном, вообразил себе, что уже одержал три значительные победы».

«Если бы он в самом деле одержал три значительные победы,  – возразила императрица горячо, – если бы даже овладел Петербургом и Москвою, я бы ему показала еще, что может сделать, во главе храброго и преданного народа, решительная женщина на развалинах великой империи».

Разумеется, шведский король, даже в случае успеха, нападая один на Россию, должен был ожидать, что будет подавлен силою мощной монархии. Но, с другой стороны, были для него и благоприятные обстоятельства. Так как, в следствие непостижимой беззаботности русских, он заставал их врасплох, то ему довольно удобно было хоть ненадолго овладеть Петербургом и Лифляндией. Весь этот край был защищен только двумя полками. Предполагаемый 26 000 корпус собственно состоял из 6000 солдат, и со всевозможными усилиями нельзя было удвоить это число менее, чем в две недели. Шведам нужно было смело и быстро идти на удачу; но Густав, решительный на словах, был медлен на деле.

Однако же мы ежеминутно ожидали его прихода. Слышно было, что он заранее пригласил стокгольмских дам на бал в Петергофе и на молебен, который собирался отслужить в петербургском соборе в назначенный им день, в очень скором временя. В столице было смутно, тревожно. Готовились, снаряжали войско и учили новобранцев из слуг и ремесленников, молодых и старых. У меня еще хранится одна карикатура из того времени, на которой представлены смешные, огромные рекруты, обучаемые детьми из корпусов: кадеты становятся на скамьи и на стулья, вытягивают, муштруют этих неотесанных, длиннобородых великанов и вздевают им ружья на плечи. Скоро пришла весть, что король подошел к Нейшлоту и обстреливает форт, и что армия его идет на Фридрихсгам, который не может быть защищен против серьезного нападения. Тогда разнесся слух, что во дворце тревога, что там укладывают все серебро, драгоценности, бриллианты, бумаги из кабинета, что везде подготовлены лошади, и что государыня, испуганная и без средств защиты, уедет ночью в Москву.

В эту критическую минуту затруднительно было положение иностранных министров. Каждый из них держал наготове курьера, боясь еще послать ложное известие, если не исполнятся ожидания; с другой стороны, смешно же было не извещать свое правительство о таком происшествии и ждать для этого, чтобы оно совершилось. Находясь в подобной неизвестности, я отправился в эрмитаж, в надежде, что неосторожное слово или счастливый случай рассеют мои сомнения. Так и случилось. Только что императрица меня увидела, как подозвала к себе.  Поговорив сперва о вещах ничтожных, она сказала мне потом: «Дипломаты, вероятно, теряются теперь в предположениях; много слышно толков в городе?»

На этот вопрос я решился ответить несколько резким оборотом мысли, стараясь при том заметить впечатление, какое произведут мои слова: «Разнесся слух, ваше величество, – сказал я, – слух очень важный, очень странный, но передаваемый за верное, что вы в эту или следующую ночь уедете в Москву».

«Что ж, вы поверили, граф?» – сказала императрица с невозмутимым равнодушием.

«Государыня, источник этого слуха дает ему некоторую вероятность; но, зная вас, я сомневаюсь».

«И хорошо делаете, – возразила государыня, – слушайте: я приказала выставить на всех станциях по дороге в Москву по 500 лошадей, чтобы перевести сюда войска, которые я вытребовала: вот из чего вышли эти толки. Я не еду, будьте уверены. Я знаю, что ваши товарищи дипломаты теперь в немалом затруднении и не знают на что решиться, писать им или молчать? Я выведу вас из затруднения: вам дело виднее, чем другим. Пишите же вашему двору, что я остаюсь в столице, и что если я выйду отсюда, так только навстречу королю».

Как бы то ни было, она осталась. Нолькен, шведский министр, получил приказание удалиться; но он отвечал, как Разумовский, что ожидает предписаний короля.

22 июля русский  флот  встретился и сразился с шведским. Бой был кровавый, каждый из  флотов лишился по кораблю и приписывал себе победу. Адмирал Грейг был слегка ранен, но оставался на море, между тем как герцог Зюдерманландский должен был удалиться в шведские порты. Эта битва, под Гохландом, показалась достаточно  выгодною  русским, так что было отслужено молебствие, на котором и я присутствовал. Густав III, неизвестно почему медливший, потерял, стоя под Фридрихсгамом, три недели драгоценного времени. Великий князь Павел Петрович отправился в  Финляндскую  армию, стоявшую у Выборга; армия эта, усиленная, уже состояла из 12 000 человек. Великому князю пришлось быть свидетелем только легких сшибок: с обеих сторон много грозили, но  мало дрались. Торжеству столицы несколько помешало возвращение в Кронштадта трех военных кораблей, весьма пострадавших.

Монморен писал мне, что король наш решительно осуждает поведение шведского короля. По его мнению, можно было заранее ожидать от него таких действий; известно было, что он как-то публично сказал: «Нужна война, чтобы дать значение царствованию»[114]114
  Pour caractériseur un règne.


[Закрыть]. Ложные слухи и дурные советы подстрекнули Густава к смелому нападению. Год пред тем он, при посредстве Пруссии и Англии, заключил условие с Портою, в котором ему обещаны были 14 миллионов пиастров субсидий на случай войны. Кроме того его уверили, что неурожай и война с Турциею поставит Россию в невозможность защититься от него. Говорили, что русский флот плохо вооружен, что матросы все новобранцы. Он тем легче верил этим известиям, что им верили везде, даже у нас. Наш двор, не смотря на мои депеши, полагал, что русская армия сильна более по наружности, нежели на самом деле. В своих депешах я старался восстановить истину. Правда, что на севере русские силы были незначительны; но они были размещены по переходам, удобным для вторжения, и потому останавливали Шведов.

Если шведский король своими угрозами, своим хвастовством и торжествами, обещанными прежде победы, нарушал приличие, то и государыня немного ему уступала и не сохранила того уважения, которым взаимно обязаны коронованные лица. Она приказала сочинить и представить на своем театре шуточную оперу, в которой Густав III был выведен в смешном виде: он явился тут каким-то удальцом, заносчивым владыкою. Этот искатель приключений, по совету злой волшебницы, взял в какой-то старой кладовой вооружение древнего знаменитого великана: огромный шлем его спускался у него до живота, а сапоги хватали до пояса; из этого выходила голова с двумя ногами без туловища. В такой броне он приступает к какой-то ничтожной крепости из которой выходит комендант инвалид с тремя солдатами и своею деревяшкою прогоняет героя-шута[115]115
  Либретто этой оперы, называвшейся Горе-богатырь Косометович, сочинено было самой императрицей при помощи ее статс-секретаря А. В. Храповицкого, а музыка – придворными музыкантами Мартини и Ванжурой; опера была играна в первый раз на эрмитажном театре, 20 января 1789 года; на публичном театре в Петербурге давать ее не решились, но в Москве позволили поставить, потому что там не было иностранных дипломатов. В пьесе Горе-богатырь осматривает и примеряет шишак Еруслана Лазаревича, меч кладенец Ивана Ахридьича, палицу двенадцатипудовую Петра златых ключей и довольствуется потом доспехами из картузной бумаги и т. п. Вообще, сочиняя своя оперы, Екатерина не раз пользовалась разными мотивами русских народных сказок – и с ними соединяла намеки на современность, l'histoire du temps, как говорила она. При постановке «Горе-богатыря» на эрмитажном театре, Екатерина сказала: «Она бюрлеск; надобно играть живее и развязнее, и в том костюме, как играют «Мельника». (См. Пам. Зап. А. В. Храповицкого, М. 1862 г., стр. 143; здесь несколько заметок о том, как писалась, ставилась и игралась эта опера).


[Закрыть].