355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Людовик-Филипп де Сегюр » Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 » Текст книги (страница 15)
Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789
  • Текст добавлен: 15 мая 2017, 06:30

Текст книги "Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789"


Автор книги: Людовик-Филипп де Сегюр



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Частным образом, через лицо, преданное Франции, узнать я, что императрица более и более недовольна была англичанами. «Невозможно, – говорила она, – чтобы Франция не приняла участия в войне, возбужденной Англиею и Пруссиею. Эти державы произвели смуты в Брабанте и разрыв в Константинополе, чтобы потревожить Австрию и отнять у Людовика XVI ее содействие. Но король может рассеять их козни своею твердостью, и если он не будет возбуждать Россию защитою турок, то может рассчитывать на мою дружбу и на помощь императора и испанского короля».

Но лицо, которому были сказаны эти слова, отвечало, что Франция повредит своим торговым интересам, если допустит разгром Турецкой империи.

«Я и не предполагаю этого, – возразила императрица, – если бы я хотела гибели Турции, то слабая помощь французских судов, артиллеристов и инженеров не помешала бы мне. Впрочем, пусть они остерегаются: стоит мне захотеть, и я тотчас привлеку на свою сторону Англию».

Я передал все это Монморену, равно как и решительные выражения английского поверенного в делах[103]103
  Фитц-Герберт был в отсутствии, его временно заменил Фразер.


[Закрыть]
. Он объявил русским министрам, что Англия немедленно начнет войну с Франциею, если эта держава помешает пруссакам в их действиях, и что если императрица поверит нашим клеветам на английского посланника в Константинополе, будет таким образом сближаться с французами, давнишними союзниками турок, и восстановлять против себя Англию, ее двенадцатилетнюю союзницу, то Англия может легко найти в Швеции те торговые выгоды, которых лишится в России. Так как по этому случаю императрица однажды сказала мне, что англичане стоят на своем и уверяют, что они не давали туркам враждебных советов, то я напомнил государыне, что ее же министры в Киеве и Булгаков в Херсоне открывали мне с доказательствами и подробностями замыслы англо-прусских агентов против переговоров Шуазеля и австрийского интернунция в пользу мира.

Я надеялся, что эти известия подстрекнут деятельность вашего министерства. Надежда моя, казалось, сбывалась: оно выходило из апатии. Приехал курьер с давно ожиданными мною инструкциями. В них все еще была какая-то нерешительность и мнительность не соответствовавшая важности обстоятельств. Монморен, напоминая мне давнишние предубеждения императрицы против Франции и всегдашнее расположение к Англии, писал, что он не предполагает, чтобы она хотела войти с нами в тесные сношения; что таким образом честь короля может пострадать, если ему откажут, И тем увеличатся затруднения нашего положения и дерзость ваших врагов. Но, не смотря на это, он предписывал мне ловким образом и, не замешивая еще короля, действовать так, чтобы заключен был против Англии и Пруссии четвертной союз между Россиею, императором, Испаниею и Франциею. Чтобы действовать в смысле этой робкой политики нашего правительства, явно боявшегося зайти слишком далеко, я воспользовался случаем сообщить русскому правительству известия графа Шуазеля, который упрекал турок за их нападения. Я отправился к графу Безбородку, тому из министров императрицы, который более других пользовался ее доверием, я, поговорив с ним о делах константинопольских, о вступлении герцога Брауншвейгского в Голландию и о замешательствах, возбужденных Пруссиею в Брабанте, высказал ему мое собственное мнение, что нужно наконец противодействовать замыслам кабинетов лондонского и берлинского, которые хотят посеять раздор на юге и на севере Европы.

«Ясно, что их действия, – говорил я, – направлены против интересов Франции в Голландии, против Австрии в Нидерландах и против спокойствия императрицы: ее влияние мешает им, и они хотят лишить ее Крыма. Кажется, наступило время нам соединиться и сблизиться, чтобы поддержать спокойствие Европы, которое хотят нарушить эти честолюбивые державы».

«Я согласен с вами, – отвечал министр; – но имеете ли вы основания думать, что ваше правительство того же мнения? Вот что нам нужно знать прежде всего, прежде, чем сообщать что нибудь императрице».

«Депеши, которые я получил, – сказал я, – не заключая в себе ничего положительного, выказывают однако желание короля узнать на этот счет мнения ее величества. Но так как все это еще весьма неопределенно, то, кажется, ради достоинства обоих монархов, это дело надо пока держать в тайне. Поэтому я говорил о нем только с вице-канцлером, а мысли свои сообщил только вам, потому что знаю вашу рассудительность и осторожность и знаю какое доверие оказывает вам императрица».

Хитрость и осторожность не долго удаются с монархами высокого ума, твердыми и решительными. На другой день после моего совещания с министром, когда я был в эрмитаже, императрица отвела меня в сторону, в конец галереи. Глаза ее блистали удовольствием, отражавшимся во всех чертах лица ее. Она сказала мне:

«Вы вчера говорила с графом Безбородко. Все, что он мне передал, мне очень понравилось. Я вижу, что король угадывает настоящие средства для того, чтобы разрушить интриги, которые затеваются против нас. Я весьма расположена к полезному с ним союзу. Король, надеюсь, может рассчитывать на участие Испании, а я совершенно полагаюсь в этом случае на императора. В 1756 году уже оказалась польза такого союза: прежний трактат может служить достаточным основанием к новому. Стало быть, вы видите, что все зависит от вашего кабинета, и я рада буду, когда он возьмет верх над своими соперниками».

После того государыня сообщила мне, что ее войска одержали под Кинбурном победу над турками, которые потеряли в этом деле пять тысяч человек, что она ожидает подробного донесения от Потемкина, и что император собрал уже свою армию и должен был идти на Белград.

На следующий день граф Безбородко пригласил меня к себе: он был очень доволен намерениями императрицы. «Кажется, – говорил он, – ей очень хочется, чтобы этот союз скрепился вашим посредничеством. Она так решительно выразила желание скорее уладить это дело, что, по моему мнению, теперь вам можно будет поговорить о всем с вице-канцлером. Вы можете быть уверены, что ему предписана будет строжайшая тайна. Император, вероятно, предупрежден о намерениях вашего кабинета?»

Я отвечал ему, что это еще мне неизвестно, что это только предположение, о котором, может быть, король хотел знать мнение императрицы прежде, чем сообщать о нем своему союзнику. Но так как мне приказано было довериться Кобенцелю, то я сообщил ему под секретом все дело, и хотя он еще не получил инструкций на этот счет, однако оказался не менее меня расположенным к заключению этого важного акта.

Наконец я поехал к вице-канцлеру, графу Остерману: он не знал ни о чем, и предложения мои удивили его. Он отвечал глухо, что сообщит об этом немедленно императрице. Через несколько дней он, видимо удивленный, отвечал мне, что императрица, сочувствуя желанию короля сблизиться с нею, вскоре прикажет начать совещания по этому предмету и желает, чтобы наше правительство дало мне полномочие действовать и прислало бы проект трактата.

Я отвечал, что для скорейшего хода дела, как мне казалось, нужно было, чтобы русское правительство сообщило мне главнейшие статьи, которые оно желает поместить,  но что, впрочем, я сообщу его предложения нашему двору. Вслед затем я послал курьера в Версаль,  считая себя счастливым, что в такое короткое время успел подвинуть дело выше ожиданий короля и рассеял сомнение насчет союза с Россиею, которая, казалось, сама не менее желала его. По всему видно было, что переговоры так удачно начатые, при обоюдном желании успеха не представят затруднений и кончатся прежде, нежели враждебный державы успеют узнать о них и помешать. Между тем, к удивлению моему, я узнал, что прусский министр барон Келлер и английский поверенный в делах тоже отправили курьеров к своим дворам, и в такое еще время, когда к тому не было особенных поводов. Я недолго оставался в неведении. Старый голландский резидент, под благоразумною умеренностью скрывавший республиканские чувства и, стало быть, противник штатгальтеру, Англии и Пруссии, – явился ко мне тайком и сказал мне: «Вы затеваете четвертной союз, которому я желаю успеха, и который конечно помешает тем, кто возмутил мою родину».

Я сперва отвергал справедливость слуха. «Напрасно, говорил он; – тайна ваша открыта, и я все знаю. Вот в чем дело: один из чиновников графа Остермана выдал вас, через него барон Келлер узнал – в каком положении дело, и тотчас же сообщил английскому поверенному Фразеру. Оба они поспешили известить об этом свои кабинеты,  и я даже могу вам передать содержание депеши Фразера, потому что она составлена со слов Келлера, который, не зная моих мнений, показал мне ее».

Я известил об этой проделке императрицу. Она очень рассердилась, и виновный чиновник был наказан и удален со службы.  Но наша тайна была открыта и через три недели сделалась известна публике. Я сначала не беспокоился, что эта публичность, разоблачив планы нашего министерства, не дает ему возможности отступиться от них.  Впоследствии окажется, что я еще не постигал тогда, до какой степени нерешительности доходили наши правители.

Судьба продолжала благоприятствовать оружию Екатерины. Государыня сообщила мне о новой победе над турками на Кавказе, но, к ее сожалению, в тоже время она узнала, что, в деле под Кинбурном найдены были между мусульманскими трупами три тела французских инженеров. На это я сказал:

«Вам известно, ваше величество, что они посланы были в Очаков в такое время, когда скорее ожидали нападения со стороны русских, нежели со стороны турок. Числа показывают, что они еще не успели получить приказаний возвратиться, которые им конечно были посланы.  Вам известно также, что с тех пор отношения изменились, и что теперь мы искренно желаем вам успехов для скорейшего восстановления мира».

Она отвечала очень любезно и довольно громко, так что ее могли услышать лица, которые воспользовались было этим случаем, чтобы возбудить ее против нас. «Я уверена, граф, – сказала она, – что вы искренны; вы не можете желать успеха этим варварам и врагам моим. Я даже убеждена, что, выражая ваше сочувствие, вы столько же исполняете поручение короля, сколько следуете вашим собственным побуждениям».

После этого государыня заговорила со мною о сопротивлении наших парламентов, которые отказывались утверждать некоторые постановления министров.

«Я не могу понять, – сказала она, – каким образом в такое критическое время, великодушная и просвещенная нация может сопротивляться действиям монарха, который одушевлен любовью к народу, недавно окончил славную войну честным миром, из участия к своим подданным решается на жертвы и предпринимает смелые преобразования».

Я отвечал, что это волнение есть неизбежное следствие деятельности и образованности французов; что часто народ, при поспешном просвещении, увлекается своими суждениями и страстями. «Впрочем, я надеюсь, – прибавил я, – что благоразумный государь сумеет не только потушить волнение, но даже воспользоваться им, чтобы разрушить замыслы людей, желающих возвыситься среди внутренних смут».

«Поверьте, – отвечала государыня, – одна только война может изменить направление умов, согласить их, дать страстям другую цель и возбудить пряной патриотизм. Эта необходимая война покуда еще не начинается. Однако я не полагаю, чтобы вы могли обойтись без нее. Пруссия и Англия вас вызывают на борьбу, и я знаю, что шведский король явно склоняется на их сторону».

Перемена в нашем министерстве была чувствительна лично для меня: я узнал, что, после разрыва Порты с Россиею, принц Нассау выехал из Парижа, уполномоченный архиепископом тулузским, отправился к Потемкину и вступил с ним в тайные переговоры. Я тотчас написал ему и осуждал его действия. Вслед за тем он приехал в Петербург с оправданием. «Сознаюсь в моей вине, – сказал он мне; – я на интриги не мастер, и вы мне открыли глаза. Я думал оказать вам услугу, действуя на Потемкина в пользу заключения союза, о котором вы здесь хлопочете. Я должен был догадаться, что Бриенн, поссорившись с отцом вашим, вздумал употребить меня для того, чтобы лишить вас чести устроить этот договор. Но довольно было одного вашего слова вашему сотоварищу по оружию, и вот я к вашим услугам. Я не сделаю ни шага, не скажу ни слова без вашего согласия».

Я узнал его в этих речах и расцеловал. Я предупредил его, что государыня будет, вероятно, говорить ему о французских делах и расспрашивать его, в каком положении они были при его отъезде, и указал ему, о чем надо умолчать и что сказать. Он оправдал мою доверенность благородством и искренностью. Императрица, как я ожидал, объявила ему о предполагаемом нашем союзе и сказала, что, несмотря на его желание, она не может высказываться более, не зная в точности наших намерений. «Как вы думаете, – спрашивала она, – исполнит ли французское правительство свои предположения? »

Его ответ был прямой; да он и не мог допустить нерешительности и робости. Он уверил императрицу, что мы решились поддерживать Голландию, так несправедливо притесненную Англиею и Пруссиею, и, по моему совету, прибавил, что во Франции особенно желают, чтобы государыня закрыла англичанам свои порты.

«Я не отказываюсь от этого плана, – отвечала императрица, – но прежде, чем решиться на него, нужно, чтобы моя эскадра, которая скоро будет готова, вошла в Средиземное море».

Я обо всем донес своему двору и, не жалуясь на тайное поручение, данное принцу Нассау, дал однако понять архиепископу, что его мелкие козни не удались. Почти в тоже время принц и принцесса Оранские известили императрицу об успешном восстановлении их власти. Ответ государыни, как мне сказали, был сухой и даже слегка колкий.

Итак во всех отношениях намерения государыни могли придать мне надежды и уверенности. Нужно было только получить от двора моего более ясные и положительные повеления, и я наконец дождался их. Курьер привез мне депеши которые крайне меня удивили и лишили всякой надежды. Монморен, вместо того, чтобы поздравлять меня с успехом, упрекал меня в строгих выражениях за то, что я слишком поспешил и зашел так далеко. Это было несправедливо: нисколько не удаляясь от инструкций, я, в силу предписания, только выразил желание сблизить оба кабинета, и не моя была вина, что это предложение, сделанное в то время, когда англичане отваживались на действия самый смелый и опасный, было хорошо принято императрицею, и что она увидела в нем формальное предложение союза. Не позволяя себе решительных действий, я их только ожидал. К тому же, независимо от меня принц Нассау, в тайне уполномоченный, говорил с Потемкиным в том же смысле. Каких еще нужно было доказательств, что я не нарушил наставлений, мне данных? Впрочем все объяснилось. Финансовые затруднения и противодействие парламентов всем мерам, которые предлагало министерство, чтобы выйти из кризиса, – вот что охладило воинственный пыл, на мгновение охвативший наше правительство. Страх победил чувство вражды, и мы согласились на конвенцию с англичанами, в следствие которой мы прекратили наши вооружения. Переговоры о предположении союза четырех держав шли потихоньку только для виду и, разумеется, были совершенно бесполезны для нас.

Граф Воронцов писал государыне из Лондона, что Англия обманула архиепископа тулузского, обещав ему за невмешательство в Голландии не мешать нам действовать в Турции, другими словами: уничтожив наше влияние в Вене, Гаге, Берлине и Петербурге, она дозволяла вам предпринимать бесполезные попытки для защиты турок, которых защитить не было возможности. Грустно было мне узнать об этой слабости нашего правительства и победе наших соперников. Все мои надежды исчезли, и с той поры я увидел ту пропасть, в которую бессильные советы и безграничные страсти должны были вовлечь мое отечество и моего монарха. Я принужден был скрывать эти тяжелые предчувствия и принять на себя спокойный вид, несогласный с моим внутренним состоянием. Однажды, на спектакле в эрмитаже, я во время собрания старался скрыть свою грусть, чтобы не было весело другим, именно министрам прусскому, голландскому, португальскому я даже шведскому. Но когда началось представление, я задумался я предался невольно самым мрачным мыслям. Я был весь погружен в думу, когда вдруг услышал голос под самым ухом. Это был голос императрицы, которая, склонившись ко мне, говорила мне тихо: «Зачем грустить? К чему ведут эти мрачные мысли? Что вы делаете? Подумайте, ведь вам не в чем упрекать себя!»

Умная, любезная и проницательная государыня угадала мои мысли. Впрочем, так как она была также высока умом, как тверда душою, то долго еще думала, что слабость нашего правительства не есть зло неисправимое. Австрийский посланник поддерживал в ней эту мысль. Он получил от своего двора инструкцию всячески мешать сближению Англии с Россиею и ускорить переговоры о союзе четырех держав. Разумеется, надо было полагать, что Иосиф II, действуя таким образом, наверное знал намерения своей сестры и французского короля, своего зятя и союзника…[104]104
  Здесь следует у Сегюра очерк тогдашнего состояния Франции, – эпизод, не относящийся до России я притом очень бледный, поэтому мы пропускаем его. В нем говорится о тогдашних беспорядках в администрации и при дворе, о расстройстве финансов, неудачном министерстве Калонна, безуспешном созвании государственных чинов, собранных 22 февраля и распущенных 28 мая 1787 г., об оппозиции парламентов, недовольстве и волнениях всех сословий и слабости правительства, отозвавшейся и на сношениях его с Россией.


[Закрыть]

Печально было положение Франции, когда я получил упрек в поспешности предложений моих о четвертном союзе, который мог бы придать нашему правительству некоторую силу, некоторое влияние за границею и спокойствие у себя, обратив к войне молодые буйные умы, осуждавшие злоупотребления власти и самую власть потому только, что они не имели другого дела и другого противника. Вся Франция взволнована была тайною тревогою. Головам честолюбивым и жаждущим славы нужна была борьба: ловкие министры сумели бы дать им цель иную, чем та, к которой они устремились.

Впрочем наши смуты еще не ослабили в Европе, особенно в России, воспоминания о наших победах и убеждения в нашей силе. Монархи начинали несколько беспокоиться; но народы с радостною надеждою смотрели на страну, где заботились об облегчении их участи. В многих странах дворяне, вспоминая прежнюю силу свою, ослабленную правительствами, с удовольствием смотрели на сопротивление власти и министерству, не предвидя для себя опасности в преобразованиях, и в тайне им сочувствовали. Только одно духовенство страшилось философского движения, противного ему. Но оно так гордилось крепостью своих основ, что совершенно полагалось на их непоколебимость.

Екатерина II, судя по себе о других, видела величие в доброте Людовика XVI. Она надеялась, что король, соединяя твердость с добродетелями, сокрушит препятствия, которыми встретили его любовь к народу и его благие намерения – с одной стороны в малодушных придворных, врагах преобразований, с другой – в парламентах и безмерной горячности нововводителей, которые, вместо того, чтобы поправлять дело, могли все расстроить. Наконец государыня, хотя и удивленная слабостью нашего кабинета, думала, что это временное расстройство, которое не может быть продолжительно. Убежденная в этом, она всячески старалась о заключении союза с нами, Австриею и Испаниею. Таков был ее образ мыслей, к которому прежде наше правительство и не надеялось ее обратить. Когда же мы успели в этом, наш первый министр, к несчастью, располагавший вашею судьбою, почувствовал скорее затруднение, чем удовольствие. Мы предложили заключить этот союз – боясь Англии, и потому теперь неловко и смешно было бы отказываться от него. С другой стороны, страх перед той же Англиею мешал и заключению этого союза, так как за ним, вероятно, последовала бы война, и англичане нарочно исподтишка грозили нам. Бриенн, как все слабые люди, не решаясь ни довести это дело до конца, ни остановить его, выбрал средство самое дурное, именно задумал протянуть переговоры, чтобы выиграть время.

Если бы Монморен не был связан, он действовал бы откровеннее. Но, принужденный следовать чужой системе, он писал мне, что прежде, чем решиться на сближение, нужно было узнать настоящие намерения Екатерины относительно Турции и то, какие границы она полагает своим замыслам. Узнать это мне было не только трудно, но просто невозможно. Императрица на этот счет еще не имела твердых планов. Так как вознаграждения зависят от успеха или неудач, то при начале войны невозможно было знать условия, на которых заключится мир. К тому же – хотя это и странно, но совершенно справедливо – тогда не было даже определенного плана компании. Император убедительно просил Потемкина прислать ему свой, а князь все обещал и не посылал его. В мирное время он замышлял обширнейшие планы завоеваний, а во время войны, казалось, застигнут был врасплох. При ее объявлении он недели две был молчалив, нерешителен, испуган и не знал, как прокормить армию, и какие сделать распоряжения. Когда он наконец успокоился, и приготовления были сделаны, у него не могли добиться сведений для соображения плана компании вместе с Австриею. Согласились только, что русские осадят Очаков, а австрийцы Белград. Таким образом турки имели довольно времени, чтобы укрепиться для защиты. Завладение Крымом было их главною целью, и они приступили к этому, высадив 8000 отборного войска на северо-западной части полуострова, чтобы занять Кинбурн. Суворов командовал русскими; бой был упорный и кровавый; два раза мусульмане наступали и отбивали русских. Суворов, распоряжаясь, как полководец, и сражаясь, как солдат, собрал свои войска. Несмотря на рану, он продолжал битву, решил дело, прогнал турок и, преследуя их, получил еще рану. Потеря турок состояла в 4000 убитыми и множестве пленных; потеря русских была незначительна. Императрица праздновала победу молебствием.

Императрица с неудовольствием встретила известие, что переговоры о союзе четырех держав переносятся в Париж. Граф Кобенцель, по приказанию императора, хлопотал об ускорении дела. Мое положение затруднилось. Русские министры, недовольные моими нерешительными ответами, полагали, что я сам причиною этой медлительности, особенно потому, что я все настаивал, чтобы мне заранее объяснили условия, на которых Россия помирится с турками. Я мог только получить неопределенный ответ, что обстоятельства решат цену вознаграждения. Министры уверяли меня, что и не думают о разрушении Турции, а хотят только твердого мира.

Между тем как наша медлительность возбудила недоверие русского правительства, Пруссия увеличивала это недоверие, распространяя слух о предполагаемом будто бы сближении Франции с Пруссиею. Англичане, с своей стороны, извещали императрицу о содействии, оказываемом туркам французскими офицерами, которые работали в константинопольском арсенале. Потемкин упрекал меня за это. Англия, ободряемая нашею нерешительностью, в довольно сильных выражениях высказала русскому правительству сожаление по случаю предполагаемого союза России с Францией. На это императрица отвечала с достоинством и удивлялась неуместным упрекам. Она считала себя в праве искать себе союзников, где ей нужно. «Я не вмешиваюсь, прибавила она, – в связи лондонского кабинета с Пруссиею и Голландиею. Впрочем я буду поступать так, как другие поступают в отношении ко мне».

Передавая известия об этом Монморену, я настаивал на необходимости принять решительные меры и уверял, что иначе наши враги усилятся, а друзья охладятся. В особенности я требовал точных объяснений по случаю обвинений за наше содействие Туркам. Нужно было воспользоваться предложениями, нам сделанными. До этого времени императрица была умеренна в своих планах; но так как она не была связана союзом с нами, то первая блистательная победа могла подстрекнуть ее честолюбие и возродить ее замыслы о завоевании Константинополя. Находясь в таких обстоятельствах, я рад был отсутствию Фитц-Герберта; его ловкость меня бы гораздо более затруднила, и странная откровенность Фразера, английского поверенного в делах. На вопрос русских дипломатов, почему его кабинет действует так враждебно и возбуждает в Турции и в Швеции ненависть в России, он прямо отвечал: «Что же делать? Нам приказано делать во всем противное желаниям Франции. Она хотела мира между вами и Портою, мы произвели войну; если бы Франция желала войны, мы хлопотали бы о мире».

Императрицу очень позабавило это не дипломатическое объяснение; но прямой англичанин говорил чистую истину. Не смотря на это откровенное призвание, Англия и Пруссия предложили свое посредничество для мирного соглашения. Но императрица встретила его неблагосклонно, так как не считала его искренним.

Я совершенно напрасно хлопотал, стараясь представлять доводы, по которым следовало перевести конференции о союзе в Париж. Не смотря на то, что и Кобенцель поддерживал, меня, императрица приказала Симолину[105]105
  Иван Матвеевич Симолин, тайный советник, был с 1784 года нашим чрезвычайными посланником в Париже; он был отозван во время революции.


[Закрыть]
представить нашему министерству неудобство этого перемещения и трату времени, которого оно потребует. Отъезд русского курьера был остановлен на некоторое время по случаю несогласий, возникших в министерстве: Морков и Остерман поссорились и дошли до довольно горячих объяснений. Впрочем медленность была обычным злом у русского кабинета. Граф Кобенцель шесть недель дожидался бумаг, с которыми ему надо было послать курьера к императору. Во время раздела Польши, в министерство Панина, русский посол в Варшаве написал семнадцать нужных депеш, не получив на них ответов.

Дела на севере не только не прояснились, но все запутывались. Императрица, узнав, что прусский король намерен присоединить Данциг к своим владениям, объявила решительно, что она отстоит этот город. Умеренность государыни, по словам многих, была только временная. Когда донесения ее полководцев передавали ей весть о какой нибудь важной победе, она начинала думать о завоеваниях в Морее и Архипелаге. Однако курьер во Францию отправился. Мне передали содержание депеш, которые он вез. Ответ государыни королю был дружественный и полный доверия; она выразила желание сблизиться с нами и хотя не могла предвидеть событий, которые должны определить степень ее требований, основанных на ее праве, но все таки просила нас высказаться; с своей стороны она впрочем прямо объявляла, что желает только, чтобы мы остались нейтральными между ею и турками, а сама обещала остаться нейтральною между нами и англичанами в случае войны на море. Таким образом все, что я предвидел, осуществлялось, оправдывало меня и вместе с тем служило доказательством, что я не вышел из пределов данных мне предписаний. Это меня обнадежило. Совещания становились чаще. Россия хотела вовлечь Данию в ваш союз; но ваши прежние отношения к Швеции препятствовали этому.

Так как в это время мой секретарь посольства г-н Колиньер должен был уехать, то, по желанию королевы, мае дали молодого человека, пользовавшегося ее покровительством, г-на Жене (Genet), брата г-жи Кампан. Он был умен, образован, знал несколько языков и был талантлив, но только очень пылок. Впоследствии он был увлечен революциею и назначен партиею жирондистов министром в Американские штаты. Там его кипучая деятельность оборвалась в попытке пошатнуть авторитет знаменитого Вашингтона и дать американскому правительству еще более демократический характер.

Апатия князя Потемкина весьма не нравилась государыне; сам ничего не предпринимая, он обвинял австрийцев за то, что они ничего не делают. Единственным его желанием, единственной целью было взятие Очакова, и чтобы добиться этого, он делал такие огромные приготовления, как будто должен был брать Люксамбург. Между тем инженер Лафитт писал мне, что крепость эта не устоит против сильной атаки. Но время, потерянное Потемкиным, было употреблено с пользою турками, чтобы усилить гарнизон, подвинуть работы и поставить крепость в оборонительное положение. Если бы турки были более сведущи в тактике и дисциплине, они могли бы еще успешнее воспользоваться медлительностью своего неприятеля. Но я знал их слепой фанатизм, их упорство в привычке вести неправильную войну и потому 14 марта 1788 года писал своему двору, что Очаков, Белград, Хотин будут взяты, и что успехи русских и австрийских войск заставят турок подчиниться условиям, которые им предпишут.

Несмотря ни на что, Потемкин, не двигаясь из Елисаветграда, снедаемый тревогой, мучимой неосновательным страхом, надоедал государыне своими жалобами, не указывая ни причин своего недуга, ни средств к его излечению. Румянцев, напротив того, оставаясь спокойным в Украине, но работая мыслью и делом, подвигал дружно и скоро войска свои в Польшу. События не пугали его; он предвидел успех и еженедельно посылал государыне донесения подробные и удовлетворительные. Эта противоположность в поведении обоих полководцев, разумеется, видна была императрице, но не изменяла ее чувств; ее доверие по прежнему различало обоих соперников: один заслужил ее уважение и снискал ее признательность; другой не переставал пользоваться ее привязанностью. Потемкин был, так сказать, создание Екатерины. Она предсказала, что он сделается великим человеком, из самолюбия помнила это предсказание и хотела его исполнения во что бы то ни стало. О бездеятельности князя можно судить по следующему факту: принц де-Линь в декабре 1787 года в Елисаветграде начал письмо ко мне и окончил его только 15 февраля 1788 года: «У нас нет новостей, – писал он мне, – с тех пор, как я начал письмо, наконец отправляемое. Мне кажется, что татары, которых все ждут, никогда не явятся. Но зато к нам приехал из Парижа принц Нассау, который вас отвел от татар[106]106
  «Qui vous а détartarisés» – непереводимо буквально.


[Закрыть]
, уговорив вашего Монморена отозвать Лафитта и оставить систему покровительства туркам. Упорство принца в совещаниях, как и на поле битвы, всегда поведет его к успеху. Его известность и логика, которою он владеет, хоть и не имел времени изучить ее, послужили к исполнению ваших желаний в этих важных обстоятельствах. Не он ли, с саблею в руке, спас мне жизнь на днях? У него один день не похож на другой. Вот как это было: я выздоравливал от лихорадки, потому что, к счастию, у нас здесь нет докторов. Мне сказали, что солнце на восходе, а этого я и ждал, чтобы оправиться. Нассау выводит меня из скучной крепости, которая и вся то с ладонь; люди мои несут меня на руках и кладут на траву. При первых лучах солнца я засыпаю. Толстая, отвратительная змея, которую солнце оживило вместе со мною, хочет меня ужалить или задушить меня в своих кольцах. Я просыпаюсь от шума и вижу, что Нассау что есть силы рубит по змее; таким образом он разрезал ее на части, которые долго еще двигались. Сегодня нам привели несколько пленных турок; они также скучны, как те, что являются на маскараде Большой оперы. Трудно было мне убедиться, что это не маски, и что действительно мы воюем с ними».

Впрочем, как бы строго мы ни судили Потемкина, надобно согласиться, что в этом необыкновенном человеке странности мешались с высокими, редкими достоинствами. Де-Линь прекрасно очертил его в письме ко мне из-под Очакова: «Я вижу здесь предводителя армии, который, по-видимому, ленив, но в беспрестанной работе, которому колени служат письменным столом, а пальцы – гребнем; он все лежит, но не спит ни днем, ни ночью, потому что усердие его к государыне, им обожаемой, не дает ему покою, и каждый пушечный выстрел тревожит его мыслью, что он мог убить какого нибудь солдата. Он боится за других, а сам храбр; он останавливается под огнен батарей, чтобы спокойно отдавать приказания; тем не менее, он более Улисс, чем Ахилл; он тревожится перед опасностью и беззаботен, когда она наступила; он скучен во время увеселений, несчастлив от избытка счастья, пресыщен всем, скоро разочаровывается, мрачен и непостоянен; это важный философ, это ловкий министр, это десятилетнее дитя; он не мстителен, просит прощения, если опечалил кого, и награждает, если сделал несправедливость; он воображает, что любит Бога, и боится чорта…» Но довольно. Этот портрет занимал слишком иного места в письме де-Линя, который не скоро останавливался, когда его уносило живое его воображение[107]107
  Заметим, что эти письма находятся в полном собрании сочинений де-Линя и в книжке избранных писем его, изданных г-жею Сталь и переведенной на русский язык.


[Закрыть]
.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю