355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Людовик-Филипп де Сегюр » Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 » Текст книги (страница 13)
Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789
  • Текст добавлен: 15 мая 2017, 06:30

Текст книги "Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789"


Автор книги: Людовик-Филипп де Сегюр



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

«Я с этим согласен, – сказал император, – нас здесь отвлекали от одного очарования к другому. В сущности же здесь многого недостает; внешность действительно блестяща… В России приказание исполняется немедленно. Если бы какой нибудь Карл XII был во главе этого народа, он бы с 600 000 человек заставил трепетать всю Европу».

Судя по мнениям императора, можно было предполагать, что он не станет твердо сопротивляться воле Екатерины и позволит склонить себя в войне, если его поставят между необходимостью содействовать императрице и опасностью потерять могущественную союзницу. Тем не менее справедливо, что в то время Россия, как говорил превыспренний Дидро, была колоссом только с глиняными ногами; но этой глине дали окрепнуть, и она превратилась в бронзу. Император, посмеиваясь над пороками Потемкина, хорошо понимал то влияние, которое последний приобрел на Екатерину. Он находил, что государыня, которая в сущности была гораздо мягче характером, чем думали люди, не знавшие ее близко, простирает до излишества свою снисходительность к странностям князя Потемкина, к шалостям своего обер-шталмейстера и к рассеянности Мамонова. Но это несколько насмешливое замечание императора теряло много значения в его устах, так как сам Иосиф, чересчур стараясь нравиться Екатерине, расточал ее молодому любимцу очень частые знаки внимания и благосклонности, терпел даже прихотливое высокомерие Потемкина и не раз, подобно придворным императрицы, довольно долго ожидал выхода князя в его приемной….

Императрица, простившись с императором в Кизикирмене, снова пустилась в путь и 4-го июня прибыла в Кременчуг. Она была очень довольна тем, что самая занимательная часть ее поездки была совершена благополучно. «Меня всячески старались отклонить от этой поездки, – говорила она, – все уверяли, что я встречу на пути множество затруднений и неприятностей; меня пугали тем, что дорога меня утомит, что степи несносны, что на юге вреден климат. Эти люди меня слишком мало знают; они не понимают, что противоречить мне – значить меня возбуждать, и что всякое затруднение, которое мне представляют, придает мне более решимости».

Мы только два дня пробыли в Кременчуге и выехали 6-го в Полтаву, где нас ожидало 50 000 русское войско, расположенное на том самом поле, где счастье изменило Карлу XII и даровало победу Петру Великому, и где решилась участь севера и востока Европы. В Кременчуге Екатерина доказала мне, что, несмотря на мои попытки поставить турок в оборонительное положение, она не изменила искреннего расположения ко мне. Я собирался отправиться погулять по окрестностям города, когда мне сказали, что императрица требует меня к себе. Я тотчас же отправился к ней я нашел ее в кабинете с князем де-Линем.

«Я увидела вас из моего окна, – сказала она мне; – мне показалось, что вы грустите или скучаете. Я надеюсь, что не обеспокою вас, если попытаюсь вас рассеять, так как, по-видимому, вы не слишком веселы».

«Да, – прибавил, улыбаясь, де-Линь, – вы шагали медленно и важно, точно вице-канцлер ее величества. Впрочем, не советую слишком рассчитывать на любезное внимание, которое вам оказывают, потому что, как человек откровенный, признаюсь вам, мы только что наговорили много дурного на ваш счет».

«Это правда, – возразила императрица; – я уверяла, что, не смотря на все мое желание удержать вас при себе, вы скоро нас покинете, и навсегда. Впрочем, князь подшутил над вами и утаил истину: дело в том, что он хвалил ваш характер и способности, а я совершенно с ним соглашалась и прибавила с своей стороны, судя о других по себе, что король, без сомнения, скоро даст вам место в своем совете, и потому мы, вероятно, не увидим вас в России».

Разумеется, я всячески старался выразить свою признательность: «Я последую примеру вашего величества и тоже осмелюсь позлословить на ваш счет. У вашего величества есть один явный недостаток, который происходит от вашего превосходства и состоит в том, что вы слишком добры, слишком снисходительны и пристрастны к тем, кого удостаиваете вашею благосклонностью. Впрочем, я могу уверить ваше величество, что такая похвала, как ваша, кажется мне высочайшей наградой, какой только может искать благородно честолюбивый человек».

Государыня, продолжая разговор с привычной ей любезностью, сказала мне, что она послала во все северные и южные порты империи нужные приказания, чтобы дать нам возможность пользоваться выгодами, предоставленными нам последним торговым договором.

В Кременчуге принц Нассау-Зиген расстался с нами и отправился во Францию. Я поручил ему свои депеши и предупредил Монморена, что принц лучше всякого другого может доставить ему сведения о военных силах России и намерениях князя Потемкина, с которым он, до приезда к нам в Киев, несколько месяцев был в самых дружественных отношениях.

Не останавливаясь в Константинограде, императрица проехала в Полтаву. И здесь пребывание ее ознаменовалось зрелищем, не менее блистательным и любопытным, чем прежние, виденные нами.

Полтава, небольшой городок, худо укрепленный и мало населенный, не представляя вниманию ни одного замечательного здания или памятника, был бы только принят к сведению учеными, но в 1709 году блистательная победа и страшное поражение обратили на него внимание Европы и увековечили его имя. Полтавское сражение явилось перед нами в живой, движущейся, одушевленной картине, близкой к действительности. Русская армия разделилась на две половины, из коих одна заняла русские окопы, другая шведские редуты. По распоряжению Потемкина, чрезвычайно согласно, отчетливо и скоро перед взорами царицы произведены были все те маневры, какие могли изобразить нам подобие этой решительной битвы. Движение вперед кавалерии, развернувшей фронт из четырех колонн, стремительная атака, живой и сильный огонь пехоты в то время, как левое крыло вело фальшивую атаку на лес и обходило правый фланг неприятеля, – все это чрезвычайно верно изображало сражение.

Удовольствием и гордостью горел взор Екатерины; казалось, кровь Петра Великого струилась в ее жилах. Это величественное и великолепное зрелище достойно увенчало наше романическое и вместе историческое путешествие. Князь Потемкин поднес императрице чудесное жемчужное ожерелье; она осыпала его подарками и щедро раздавала чины и ордена генералам и офицерам. Ничто более не задерживало императрицу, и она выехала из Полтавы в Харьков. Здесь Потемкин простился с нею и уехал в Кременчуг с поручением ускорить приготовления к войне, в случае невозможности сохранять мир… После того мы проезжали богатые и обильные области Курскую и Орловскую. Не доезжая Курска, мы видели города Белгород и Обоянь, в которых заметны были быстрые успехи образованности. Прежде, между плохо построенными и дурно расположенными домами, взоры изредка останавливались на нескольких церквах или монастырях; ныне же императрица воздвигла больницы, здания присутственных мест, школы. Я не заметил в Курске других развалин, кроме остатков крепости, ненужной с тех пор, как оружие Екатерины расширило пределы империи… Из Курска императрица отправилась в Орел, где мы остановились. Здесь мы были еще в 1097 верстах от Петербурга и в 369 верстах[92]92
  По тогдашнему счету.


[Закрыть]
от Москвы. Екатерина украсила Орел изящными зданиями, назначенными для судебных и правительственных мест. Орловское юношество доставило императрице приятное развлечение. Дети из знатнейших семейств сыграли перед государыней очень согласно и умно комедию, кажется, довольно забавную[93]93
  «Солиман II» и оперу «Ворожея».


[Закрыть]
. Хотя она была сочинена на случай, но в ней не было слишком приторных похвал.

Внутренние области империи в плодородной местности, при деятельной торговле и под благотворным правлением Екатерины, ежегодно обогащались более и более, и потому здесь похвалы были искренни; императрицу встречали, как мать; народ, который она защищала от злоупотреблений господской власти, выражал восторг свой, внушенный ему единственно чувством признательности.

На пути до Москвы мы не встречали ничего замечательнее города Тулы, который можно бы почесть за одно из созданий Екатерины, – так она его украсила. Большая часть деревянных домов уже уступила место каменным строениям. Кроме других заведений, мудростью императрицы воздвигнут здесь воспитательный дом и приют для инвалидов. Тула издавна известна производством оружия, которым она снабжает всю русскую армию. Здесь делаются также стальные вещи, я эта отрасль промышленности, поощрением императрицы, доведена до такой степени совершенства, что она смело может соперничать с английскими фабриками. Ее величество раздарила нам произведения тульских заводов, очень искусно выделанные. Первый врач императрицы г-н Роджерсон получил от нее прекрасную шпагу; когда он мне ее показал, я сказал ему: «Поздравляю вас, доктор, вы теперь имеете новое сильное и верное медицинское средство…» Он поморщился на мой комплимент, чего я никак не ожидал, потому что его громкая известность казалась достаточною защитою от самых злых насмешек…

До прибытия в Москву мы проехали через незамечательные города Серпухов и Подольск. 23-го июня мы прибыли в Коломенское, где есть хорошенький загородный дворец в 8 верстах от Москвы. Императрица отдыхала здесь три дня, потом переехала в Московский Кремль и перед отъездом в Петербург побывала еще в Петровском, в двух верстах от Москвы, где тоже есть загородный дворец.

В эту последнюю поездку я имел с Екатериною небольшой разговор, который считаю нужным привести потону, что он в нескольких чертах изображает пылкую душу этой необыкновенный женщины.

Я сидел в ее карете с Фитц-Гербертом. Мы были утомлены чрезвычайным жаром, и разговор шел вяло. Екатерина заснула, или, покрайней мере, нам так показалось.

Фитц-Герберт говорил со мною. Между прочим мы коснулись американской войны и революции, которая лишала Англию тринадцати цветущих областей.

Фитц-Герберт уверял, что эта потеря более выгодна, нежели убыточна для его отечества. Этот парадокс поразил меня. Но он поддерживал свое мнение стойко и умно и силился доказать мне, что Англия, освободившись от значительных издержек, нужных для управления колониею, вступить с нею в торговые сношения и легко извлечет из них огромные выгоды, достаточные для вознаграждения за потерю лишних владений. Мы долго спорили, и императрица открыла глаза только в ту минуту, когда уже надо выходить из кареты. На другой день, когда я был у нее вместе с де-Линем, она сказала мне:

«Вчера у вас с Фитц-Гербертом был престранный разговор, и я не постигаю, как такой умный человек может поддерживать такое странное мнение».

«Как, государыня, вы слышали все, тогда как нам казалось, что вы преспокойно почивали».

«Я нарочно не открывала глаз, – возразила она; – мне слишком любопытно было выслушать продолжение вашего разговора. Я не знаю, одного ли мнения английский король с своим министром; но что касается до меня, то я знаю, что если бы я потеряла невозвратно одну из тринадцати областей, которых он лишился, то вогнала бы себе пулю в лоб».

«Мне кажется, государыня, что вы заключили тайный договор с счастием», – сказал я.

«Я этого не знаю, – вмешался с живостью де-Линь, – но верно то, что с подобною твердостью души, которую толпа почла бы сумасбродством, завоевывают чужие владения и сохраняют свои собственные».

Я не буду много говорить о Москве. Это меня наводит на слишком грустные воспоминания. Притом же тысячу раз описывали эту огромную и славную столицу. Немного у нас семейств, где бы не нашлось воина, покрытого славою и ранами, и которого рассказы не изобразили бы им дворцы, башни, храмы, избушки, поля. Кремль, Китай-город, золотые главы церквей Москвы, представившихся нашим глазам в странной совокупности дворцов и домов, как будто расположенных среди окружающих их деревень.

Пламя разрушило большую часть строений. Но с тех пор новый город возник из пепла, и нашим путешественникам придется посетить и описать его снова.

Можно себе представить, как великолепны были празднества, устроенные для царицы многочисленным, знатным и богатым дворянством. Но если скучно было участвовать в них, то еще скучнее их описывать. Эти пышные торжества всегда одни и те же. Скучные балы, незанимательные зрелища, пышные стихи на случай, блистательные фейерверки, после которых остается только дым, много потерянного времени, денег и сил, все это знают, все это говорят и будут говорить о подобных торжествах, и, несмотря на то, они все таки будут устраиваться, и на них будут стекаться толпою. В Москве, впрочем, эти торжества были тогда настоящими праздниками для купцов и народа, потому что императрица, желая достойным образом ознаменовать двадцатипятилетие своего царствования, простила им часть податей, взносимых ими в казну.

Государыня дала мне, равно как и всем спутникам своим, медаль; которую тогда велела выбить. На одной стороне был профиль Екатерины, на другой – карта ее путешествия. Русская надпись свидетельствует, что свершилось двадцатипятилетие ее царствования, и что она совершила путешествие в видах общественной пользы. Не смотря на мое равнодушие к этим празднествам, я однако не пройду молчанием одного, данного в честь императрицы графом Шереметьевым[94]94
  Граф Петр Борисович Шереметьев, обер-камергер, род. 1718 г., ум. 1788 г.


[Закрыть]
, в одном из его подмосковных поместий[95]95
  В Кускове.


[Закрыть]
. Дорога туда была освещена блестящим образом. Огромный графский сад, насажденный с большим искусством, был освещен разноцветными огнями. На прекрасном его театре сыграли большую русскую оперу[96]96
  «Самнитские браки».


[Закрыть]
; все, кто понимал ее содержание, находили, что она была очень занимательна и хорошо написана. Я мог только судить о музыке и танцах, и меня удивило изящество мелодий, богатство нарядов, ловкость и легкость танцовщиков и танцовщиц. Но более всего меня поразило то, что автор слов и музыки оперы, архитектор, построивший театр, живописец, который его расписал, актеры и актрисы, кордебалет и самые музыканты оркестра, все были крепостные люди графа Шереметьева. Этот помещик, один из богатейших в России, позаботился воспитать их и обучить; ему обязаны они были своими талантами. Ужин был также роскошен, как представление; никогда я не видывал такого множества золотых и серебряных сосудов, столько фарфора, мрамора и порфира. Наконец (что многим покажется невероятным) весь хрусталь на столе на 100 приборов был изукрашен и осыпан дорогими каменьями, всех цветов и родов и самой высокой цены.

Так то русские вельможи, лишь только вступили на путь просвещения, как уже начали подражать патрициям Рима; в то время в Москве можно было встретить не одного Лукулла.

Екатерина в свою очередь хотела дать в Кремле балы и торжества, которых пышность соответствовала бы ее величию. Но все было отложено, когда она узнала, что в нескольких областях империи губернаторы не исполнили ее распоряжений и не наполнили, согласно ее повелению, хлебные запасные магазины, и что народ страдает от непредвиденного, сильного неурожая. «Неприлично было бы явиться мне среди увеселений и празднеств, когда мои подданные страдают от бедствия, которое я бы должна была предотвратить», говорила государыня. Я был при ней, когда ей донесли, что явился один из губернаторов, обнаруживших оплошность. «Я надеюсь, – сказал граф Безбородко, – что ваше величество сделаете ему публично строгий выговор, как он того заслуживает».

«Нет, – отвечала Екатерина, – это было бы для него слишком унизительно: я дождусь, когда мы будем с ним наедине; потому что я люблю хвалить и награждать во всеуслышание, а журить потихоньку».

Императрица, отдохнув несколько дней в Петровском, отправилась в С.-Петербург; 14-го июля мы прибыли в Царское Село. Мы снова видели хорошенький городок Тверь, Вышний-Волочок, Валдай и Новгород-Великий, некогда знаменитую общину, владычицу севера, прославленную победами и счастливую в своей независимости.

Наконец кончилось это долгое и странное путешествие, которое последовательно представило нам ряд картин самых разнообразных и новых. Простившись с императрицею, я возвратился в С.-Петербург, чтобы снова заняться моими дипломатическими делами, которые на первых порах показались мне немного сухи и однообразны; я переходил от оживленной, разнообразной деятельности романа к медленному важному делу. Покинув волшебную среду, я уже не мог встречать, как в нашем торжественном и романтическом поезде, на каждом шагу новые предметы: флоты, внезапно созданные, отряды козаков и татар, явившихся из недр Азии, освещенные дороги, горы в огне, волшебные замки, сады, насажденные в одну ночь, глухие дикие пещеры, храмы Дианы, прелестные гаремы, кочующие племена, верблюдов, бродящих в пустыне, валашских господарей, свергнутых с престолов, кавказских князей, угнетенных царей Грузии, искавших внимания и покровительства императрицы. Нужно было снова приняться за сухие политические расчёты, дипломатические прения, в которых часто на крохотных и не очень верных весах взвешивают великие мировые интересы, участь государств и кровь народов.

На востоке меня ожидали все те же обычные дела, важные сделки, слаженные мелкими происками, и те систематические войны, которые тревожат мир, не изменяя его положения. Но с запада получено было известие, видимо указывавшее мне приближение одного из тех сильных государственных переворотов, которые совершенно изменяют образ мыслей, законы, права и связи человеческих обществ. Это был предмет для размышлений, надежд и опасений поважнее и глубже впечатлений, внушенных мне этим быстрым и блистательным видением Тавриды, этим отрывком из «Тысячи и одной ночи», которого очарование исчезло так недавно.

Императрица, не менее меня разочарованная после путешествия, в начале своего пребывания в Царском Селе заботилась о мерах, которые нужно было принять, чтобы помочь народу, удрученному страшным неурожаем. В богатейших областях империи не было хлеба, и большая часть помещиков, не получая вовсе доходов, должны были кормить своих несчастных крестьян. Это бедствие и положение австрийского императора, вынужденного послать войско в возмущенные Нидерланды, охладили честолюбивые мечты, возбужденные Потемкиным в уме императрицы зрелищем ее прекрасной армии и морских сил, собранных на севастопольском рейде. Император прислал курьера с депешами. Он извещал императрицу о намерении своем вызвать из Нидерланд губернатора и своего министра и приказать штатам покориться и прислать к нему депутацию. Он грозил употребить против них военную силу, если они не согласятся на перемены в управлении, пользу и справедливость которых он надеялся им доказать. Это известие еще более удалило русских министров от побуждений к войне. Безбородко говорил мне об этом откровеннее, нежели когда нибудь. Желая убедить меня, что он хочет еще большего сближения ваших дворов, он сказал мне, что лондонский кабинет, думая мстить Голландии и нам, послал, с лордом Гаррисом, значительную сумму штатгальтеру, чтобы поддержать его. Воронцов писал из Лондона, что там хлопотали о прикрытии этого дела, потому что курс упал по случаю высылки такой большой суммы денег. Судя по этому извещению, более или менее основательному, и подобным же сообщениям Кобенцеля явно оказывалось, что император и императрица хотели возбудить нас против Англии и заставить нас действовать согласно с ними. Пользуясь этим расположением, я старался убедить министров русских, что нужно изменить положения последнего трактата относительно Молдавии и Валахии. «Вы всегда будете накануне войны, – говорил я им, – если вы не определите точнее право обоюдного покровительства Порты и России над этими княжествами. Надо окончательно определить значение, различие и границы этих прав на покровительство или, лучше сказать, владычество над этими странами. Кроме того я просил, чтобы не затрудняли переговоров настойчивыми спорами о способах изложения фирмана, который султан обязан был дать ахалцыхскому паше, и в особенности, чтобы действовали прямо и оставили опасение о вторжении со стороны турок. «Ваши успехи в переговорах и войне, говорил я русским,– лишили турок возможности вести наступательную войну; но если вы их очень стесните, то усилите этим их средства к защите и сосредоточению их сил. Все эти разговоры кончались уверениями о мире, выражениями признательности за расположение короля, и я мог убедиться, что в то время петербургский кабинет искренне желал и ожидал успеха от переговоров, начатых в Константинополе Шуазелем, Булгаковым и Гербертом.

Я встретил в Петербурге Миранду. Он поссорился с испанским поверенным в делах, который хотел заставить его снять полковничий мундир или показать свои патенты. Императрице очень хотелось, чтобы уладили этот спор. Испанский поверенный показал мне письмо довольно сухое, которое он написал этому воину, и ответ его. Последний был не только неуместен, но груб и написан в самых оскорбительных выражениях. Я объяснил поверенному, что так как дело дошло до личностей, то мне нечего тут давать советы и вмешиваться. Но через несколько дней он показал мне формальное повеление своего двора просить императрицу выдать Миранду, как изменника, осужденного за политические преступления и измену. Я отказывался помогать ему в его исканиях, потому что в этом случае изгнание мне казалось несправедливым и неполитичным. Однако, я обещал ему прекратить всякие сношения с Мирандою, с которым так часто видался в Киеве. Так как министры, чтобы понравиться императрице, оказывали уважение этому испанцу, приглашали его на званые обеды и принимали вместе с дипломатическим корпусом, то я им объявил, вместе с неаполитанским министром Серра-Каприола, что такое обращение с человеком, обидевшим испанского поверенного в делах, показывает пренебрежение к дворам мадридскому, неаполитанскому и версальскому, и что наши с ними сношения могут от этого измениться. Это твердо высказанное мнение сперва рассердило императрицу. Ее флигель-адъютант Мамонов сблизился с Мирандою, и императрица это знала. Но наконец через несколько дней она успокоилась и посоветовала Миранде уехать, одарив его щедрым образом. Он уехал. Впоследствии я видел его во Франции. Он командовал левым крылом нашей армии под Нервинденом[97]97
  Под Нервинденом (Nerwinden), деревнею близ Лувена в Бельгии, в 1793 г. Дюмурье был разбит австрийцами под предводительством принца Кобургского.


[Закрыть]
, и наш генерал де-Валанс (de-Valence), раненый в этом деле, публично приписывал ему неуспех наш в этом сражении, в котором храбрость правого крыла, неустрашимость Валанса, и блистательная отвага герцога Шартрского, ныне принца Орлеанскаго[98]98
  Людовик-Филипп, впоследствии король французов.


[Закрыть]
, в продолжении нескольких часов готовили нам победу. В 1806 году Миранда, осуществляя давнишние свои предположения, высадился в Каракасе с пятьюстами испанских выходцев. Несколько блистательных подвигов дали ему, хотя и ненадолго, диктаторство в Венесуэле. Он был один из первых деятелей страшной революции, которая освободила колонии от испанского владычества и послужила к основанию республики Колумбии. Но конец поприща Миранды был несчастный: после бесславной сдачи, выданный врагам своими согражданами, он был отвезен в Испанию и умер в 1816 году в тюрьме, в Кадиксе.

Дела приходили в замешательство. Чтобы объяснить положение их надо обратиться к истории. Несколько раз звание штатгальтера Голландии уничтожалось и восстановлялось, и наконец, в 1748 году, стало наследственным в лице принца Оранского Вильгельма IV. Но не были утверждены границы между правительственною властью и правами народа. Власть пользовалась безграничными преимуществами; права же не были определены достаточными постановлениями, которые утверждали бы народную независимость и в то же время удовлетворяли бы требованиям принца. Вильгельм V, женатый на сестре Фридриха Вильгельма II, короля прусского, не имел ни умеренности, соглашающей разнородные интересы, ни твердости души, властвующей над умами. В нем высказывалась слабость воли, которая вызывает возмущения и дает им усилиться, и склонность к мести, уничтожающая всякие средства к уступкам и примирению.

Однако, внимательно читая историю страны, над которою он был поставлен, он мог бы ясно уразуметь свое назначение, свой долг и свои настоящие интересы. В других странах происхождение и усиление власти правителя могли быть неопределенны и сомнительны; но в Голландии правитель должен был убедиться, что власть дана была его предшественникам для того, чтобы освободиться от испанского ига и завоевать независимость страны. Стало быть, стоя во главе республиканского народа, гордого своею независимостью, правитель обязан был иметь в виду одну, цель: утвердить спокойствие нации, поощрить ее торговлю и вселить уважение к ее войскам. Таково было назначение штатгальтера. Вильгельм V упустил из виду эту цель. Искание славы могло бы внушить любовь к нему: слишком сильное стремление к власти лишило его народной любви. Обстоятельства были в его пользу. Поставленный между Англиею и Франциею, он должен бы был держаться строгого нейтралитета и противиться только тому государству, которое хотело бы затронуть независимость или торговые выгоды республики.

Тогда Англия открыто стремилась к владычеству на морях, Франция напротив того не могла внушить опасений голландцам. Стало быть армия их могла быть незначительна, между тем как нужно было увеличить морскую силу, для того чтобы голландцы могли противостоять англичанам. В этом смысле высказалось общее мнение в Голландии. Штатгальтер не послушал его. Армия давала ему средства усилить свою собственную власть, и он занялся ею исключительно и забывал флот. Это заблуждение, выгодное для Англии, было ею поощряемо. Вильгельм У предался лондонскому кабинету и сделался ревностным неприятелем версальскому.

Между тем голландцы все более и более расходились с англичанами и чувствовали нужду сблизиться с Франциею, которая не только не была им опасна, как прежде, но желала им спокойствия и силы для опоры против Англии. Когда возгорелась война между Франциею и Англиею, штаты решили принять нейтральное положение. Но английское правительство, вопреки народному праву, овладело несколькими голландскими судами. Оно рассчитывало на слабость и пристрастие штатгальтера и не боялось отплаты; оно и не обманулось. Тогда штаты, под влиянием негодования, решились обратиться к Екатерине II и просить ее защиты. В это время императрица только что устраивала на севере союз для охранения нейтрального флага от воинствующих держав. Штатгальтер не смел противиться, и к сожалению его и Англии, Голландия приступила к акту вооруженного нейтралитета. Вслед за тем лондонский кабинет объявил войну республике. Таким образом Вильгельм принужден был присоединиться к Франции, которую ненавидел, и стать против Англии, на которую смотрел, как на опору своего правления. С этой поры несправедливая досада повела его к забвению правил его предшественников и к бездействию, в котором враги его видели или указывали измену.

Люди пылкие, умы недовольные, которые везде, как буря готовы разломать дурно управляемое судно, постарались превратить в ненависть недоверчивость народа; они обвинили штатгальтера в том, что он не собирает морских сил республики. Однако, несмотря на его нерешительность, два голландских адмирала, Зутеман и Кинсберг, смело презирая инструкции, соединились и побили англичан у Даггерсбанка. Вильгельм дурно принял победителей, а между тем это была единственная победа голландцев во время этой войны. Англичане завладели несколькими их колониями, которые им возвращены были уже впоследствии победоносным оружием Франции. Вместо того, чтобы успокоить умы после этой войны, Вильгельм возбуждал их своими попытками действовать на выборы депутатов и судей. Он думал этим путем соединить в себе и законодательную, и исполнительную власть. Его замыслы возбудили до крайности недовольство оппозиции. Незначительный случай, пустой спор за места, подал повод к распре, ожидаемой уже с обеих сторон.

Скоро взялись за оружие и от возмущения было недалеко до битвы. Нельзя было ожидать примирения между партиями, из которых одна, казалось, хотела уничтожить свободу, а другая – самое достоинство штатгальтера.

Принц имел за себя войско, генеральные штаты могли ему противопоставить одну только милицию из граждан. В этом затруднительном положении они прибегли к покровительству Людовика XVI, поддержавшего их прежде против Иосифа II и недавно заключившего с республикою дружественный трактат. Нашему двору следовало поддерживать штаты против штатгальтера, преданного Англии. Действительно, кабинет наш обещал им содействие; но внутренние беспокойства и плохое состояние финансов помешали исполнить это обещание. Скорая помощь, конечно, прекратила бы распрю. Но нерешительность с нашей стороны отдала победу врагам, открыла тайну нашей немощи и послужила признаком того политического падения, от которого мы впоследствии оправились только после трудной, разрушительной революции.

Англия, униженная после отпадения Америки, с неудовольствием замечала, что мы умалили ее влияние в Голландии, России и Австрии и боролись с нею в Берлине я Константинополе. Положение французской политики было тогда блистательно и славно; но Людовик XVI не долго мог насладиться этим блеском. Лондонский кабинет, быстро пользуясь обстоятельствами, искусною интригою умел возбудить нового прусского короля Фридриха Вильгельма против Голландии и уговорить его отомстить за сестру свою, принцессу Оранскую, оскорбленную народом. Фридрих Вильгельм принял сторону штатгальтера; выждав некоторое время и убедившись, что Франция еще не готова его встретить, он ворвался во владения республики, восстановил власть штатгальтера и возвратил Англии ее влияние. Напомнив теперь в немногих словах начало этого переворота, я передам впоследствии, где будет нужно, некоторые подробности о неважных происшествиях, послуживших поводом к большим переменам, и о влиянии их на наше политическое положение.

При нашем возвращении из Крыма беспокойства в Голландии только еще начинались; но никто не мог предвидеть их страшного исхода.

Деятельность и твердость французского правительства во время американской войны и его благородное поведение, удержавшее честолюбивого Иосифа II, не давали возможности думать, что это же правительство в такое короткое время сделается слабым и потеряет свое значение, приобретенное блестящими успехами.

Одно только обстоятельство могло тогда внушить беспокойство: это было несогласие, возникшее между Россиею и Портою. Но и на этот счет я имел основания не тревожиться: затруднительные для императора обстоятельства в Брабанте, неурожай в России и мирные уверения ее министров, наконец успокоительные депеши от графа Шуазеля и от Булгакова из Константинополя, все это подавало надежду на продолжение мира. Однако я знал также, что великий визирь, следуя внушениям прусского и английского министров, не соглашался с Булгаковым и высокомерно отвечал на его предложения. Но граф Шуазель надеялся, что это затруднение устранится, и что можно будет удалить визиря, которого заблуждение было гибельно для Порты. Среди таких обстоятельств, не видя особенной нужды оставаться долее в России, я решился воспользоваться отпуском, мне данным. Приезд в Петербург кавалера Сен-Круа (Saint-Croix), посланного Монмореном для исправления должности поверенного в делах в мое отсутствие, еще более ускорил мою решимость. Поэтому, пятого сентября 1787 года я простился с императрицею и оставил Сен-Круа инструкцию о положении наших дел в России. В заключении этой инструкции я, некоторым образом, представлял нашему правительству отчет о том, что происходило во время моего посольства, о моих стараниях сделать ваше посредничество нужным для императрицы и полезным для Порты и наконец, на нескольких страницах, делал быстрый обзор наших споров и соглашений с русским правительством со времени вступления Екатерины на престол.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю