Текст книги "Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789"

Автор книги: Людовик-Филипп де Сегюр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Наше плавание было успешно. Иногда только нас задерживали противные ветры. 30 апреля мы благополучно прибыли в Кременчуг.

Скучное пребывание в Киеве, зима и в особенности недовольный вид Румянцева расположили к грусти веселую императрицу. По высадке нашей в Кременчуге иная картина представилась взорам ее: весна, оживив природу, придала предметам праздничный вид, и светлая, прелестная зелень украшала все, даже болота. Дом обширный, красивый, построенный и расположенный по вкусу Екатерины, английский сад, в котором волшебным образом князь Потемкин насадил огромнейшие деревья; прекрасный вид, украшенный тенистой зеленью, цветами и водою; 12 000 вновь снаряженного войска; собрание всего дворянства губернии, в богатых нарядах, и купцов, съехавшихся со всех концов империи; наконец, повсеместное движение после трехмесячного покоя и близость к цели этой необыкновенной поездки, занявшей внимание Европы: вот чем открылись для меня эти новые зрелища. Удовольствие Екатерины, при ежедневном виде новых, занимательных предметов, высказалось ясно. Потемкин, необыкновенный всегда и во всем, явился здесь столько же деятельным, сколько был ленив в Петербурге. Как будто какими-то чарами умел он преодолевать всевозможные препятствия, побеждать природу, сокращать расстояния, скрывать недостатки, обманывать зрение там, где были лишь однообразно песчаные равнины, дать пищу уму на пространстве долгого пути и придать вид жизни степям и пустыням. Станции были размещены таким образом, что путешественники не могли утомиться: флот останавливался всегда в виду селений и городов, расположенных в живописных местностях. По лугам паслись многочисленные стада; по берегам располагались толпы поселян; нас окружало множество шлюпок с парнями и девушками, которые пели простонародные песни, одним словом, ничего не было забыто.

Надобно согласиться, что хотя Потемкин был плохой полководец, своенравный дипломат и далеко не великий государственный человек, но зато был самый замечательный, самый ловкий царедворец. Впрочем, если бы и снять искусственную оболочку с его созданий, то осталось бы все-таки много существенного. Когда он принял в управление эти огромные области, в них было только 204 000 жителей; а под его управлением население в несколько лет возросло до 800 000, – число, впрочем, еще незначительное для пространства на 800 верст в длину и 400 в ширину.

Приращение это составляли колонисты греческие, немецкие, польские, инвалиды, уволенные солдаты и матросы. Один француз, поселившийся здесь за три года до нашего приезда, сказал мне, что, проезжая ежегодно эту страну, он находил новопостроенные, богатые селения там, где за год были пустыни.

В Кременчуге Потемкин доставил нам зрелище больших маневров, в которых участвовали 45 эскадронов конницы и многочисленная пехота. Я редко видывал такое прекрасное и блестящее войско. Движения их могли дать нам понятие об этой тактике, страшной для турок, хотя, может быть, и недостаточной против других войск. Впоследствии мы дали им славные уроки, которыми они прекрасно воспользовались. Вся их тактика в то время, как я их видел, состояла в движении четырьмя колоннами с цепью стрелков впереди, предшествуемых казачьим отрядом. Предположив, что неприятель приближается в значительных силах, колонны строились в четыре большие трехшеренговые каре; казаки отступали за колонны и, построясь фронтом в одну шеренгу, становились в их интервалы таким образом, что весь боевой порядок имел вид четырех бастионов и двух куртин; артиллерия становилась в углах каре. В эту минуту, предполагая, что каре окружены неприятелем, как обыкновенно бывает в сражениях с турками, вдруг открывался сильный огонь, после которого, если неприятель приведен в замешательство, каре двигалось, стрелки высылались вперед, а казаки, опустив пики, с гиком бросались на опрокинутого неприятеля, чтобы довершить его поражение.

После блистательного смотра войск, императрица, чтобы выразить князю свое удовольствие, в порыве искренней радости сказала ему: «От Петербурга до Киева мне казалось, что пружины моей империи ослабли от употребления; здесь они в полной силе и действии».

Следуя непременной привычке своей, императрица и здесь принимала духовенство, местное начальство и купцов, потом пригласила все дворянство на вечер, кончившийся балом, и вслед за тем возвратилась на свою галеру.

Несмотря на то, что река становилась все шире, плавание наше затруднялось. Часто противные или слишком слабые ветры прибивали нас к островам или останавливали на мели; иногда мы принуждены были стоять на якоре целые сутки. Но вид незнакомых мест, приятность поездки через страну, где недавно еще жили запорожские казаки, разбойники и враги всякого труда, а теперь поселились люди мирные и трудолюбивые, наконец уютность наших галер, приятное чтение и беседа, все это сокращало время так, что незначительные остановки на этом дальнем пути доставляли нам развлечение. Даже императрица, казалось, была так довольна собой и нами, что с досадою ожидала скорого окончания нашего плавания. Она должна была поспешить, чтобы не заставить долго ждать императора, который тогда, по дошедшим к нам известиям, уже прибыл в Херсон.

Де-Линь, будучи двадцатью годами старше меня, удивлял меня живостью своего воображения и юношеским умом. Рано утром будил он меня стуком в тонкую перегородку, которая отделяла его кровать от моей, и читал экспромты в стихах и песенки, только что им сочиненные. Немного погодя, его лакей приносил мне письмо в 4 и 6 страниц, где остроумие, шутка, политика, любовь, военные анекдоты и эпиграммы мешались самым оригинальным образом. Он требовал немедленного ответа. Ничего не могло быть последовательнее и точнее этой странной, ежедневной переписки, которую вели между собою австрийский генерал и французский посланник, лежа стена об стену в галере, недалеко от повелительницы Севера, на волнах Борисфена, в земле казаков и на пути в страны татарские! Множество разнообразных забав, любопытные и остроумные рассказы Екатерины, дельные, хотя несколько грустные рассуждения Фитц-Герберта, шутки Нарышкина и неутомимая веселость Кобенцеля, который заставлял нас разыгрывать пьески в спальне государыни, все это приятно разнообразило наш досуг.

Между тем, препятствия и задержки на пути умножались; нетерпение государыни возрастало, как вдруг мы получили известие, что император, на другой день по приезду в Херсон, выехал оттуда и поспешил в Кайдак, от которого мы были недалеко. Император намеревался выехать навстречу царской галере. Но Потемкин, который отправился вперед в Кайдак, предварил об этом императрицу, вследствие чего она вышла на берег, оставила почти всех нас на галерах, села в карету, поспешила навстречу императору и встретила его близ одинокого казацкого хуторка, где монархи пробыли несколько часов и вместе отправились в Кайдак, куда и мы приехали на следующий день, 8/19 мая утром.

Так как императрица собралась в путь с такою поспешностью, что даже не взяла достаточной прислуги, то нелегко было приготовить обед для двух державных особ. Князь Потемкин, генерал Браницкий и принц Нассау весело состряпали обед, как умели и, разумеется, плохо; иначе нельзя было и ожидать от таких сановитых поваров.

Мы пробыли в Кайдаке 8-е число, чтобы дождаться если не всех судов, потому что многие из них сели на мель, то по крайней мере тех, на которых находились люди и вещи, необходимые для продолжения нашего путешествия. 9 мая мы расположились в палатках, в восьми верстах от Кайдака, на месте, где императрица хотела построить Екатеринослав. В царском шатре отслужили молебен, и государи, в присутствии архиепископа, совершили закладку собора нового города в чрезвычайно красивой местности. Он должен был быть построен на высоте, с которой далеко виден извивающийся Днепр, с его лесистыми островками, оживляющими его течение в этом месте. После этого мы обедали в усадьбе местного губернатора. Она была расположена по берегу реки, в виду главнейшего порога, который долго считался непреодолимым препятствием для прохода торговых судов. В самом деле, Днепр в этом месте во всю свою ширину загроможден цепью скал, из которых одни равны с водою, а другие высятся над ее уровнем и местами образуют несколько столь шумных водопадов, что мы не могли расслышать слова друг друга. Поток здесь с яростью и пеною бьется о скалы. С первого взгляда кажется, что невозможно проехать между этими скалами на самом легком челне и с самыми отважными гребцами. Однакож невдалеке стояло на якоре большое судно и лодка, назначенная для проезда через пороги. Князь Потемкин, принц Нассау и я хотели было отважиться на эту поездку, но нас остановило решительное запрещение императрицы. Суда в виду нас счастливо прошли опасный пролив с быстротою стрелы. Но их так сильно качало, что, казалось, они ежеминутно могут разбиться или исчезнуть в волнах; особенно мелкие лодки беспрестанно исчезали из виду. Нам сказали, что при полной воде проезд этот удобнее, особенно при помощи ловких старых запорожцев, привыкших к таким опасным подвигам. Князь Потемкин так полагался на их опытность и уверение, что предположил спустить до Херсона все суда, на которых мы плыли из Киева до Кайдака… Накануне нашего приезда в Херсон[86]86
  12-го мая.


[Закрыть], мы переехали реку Каменку, некогда служившую рубежом между ногайскими татарами и казаками. После поездки по 400 верстному степному пространству нас неожиданно и приятно поразил вид Херсона. Но и без этого обстоятельства мы не могли не дивиться при виде стольких новых, величественных зданий. Мы увидели почти уже оконченную крепость, казармы на 800 000 человек, адмиралтейство со всеми принадлежностями, арсенал, заключающий в себе до 600 орудий, два военных корабля и фрегат, снаряженные к спуску, публичные здания, воздвигаемые в разных местах, несколько церквей прекрасной архитектуры, наконец целый город, уже торговый, с 2000 домов и лавками, полными греческих, константинопольских и французских товаров; в гавани его заходили и стояли до 200 купеческих судов. Если присоединить к этому 18 000 рабочих, блестящее войско, присутствие нескольких иностранных дипломатов и путешественников в стране, приобретенной Россиею только со времени Кайнарджийского мира, которою занялись недавно и только три года пред тем освободили от татарских набегов, то можно себе представить, в какой степени зрелище это льстило самолюбию императрицы, и понятно удивление присутствующих и восторг, с каким они превозносили дарование и подвиги Потемкина.

Правда, что очарование было мимолетное, и удивление наше несколько охладилось размышлением. Рассмотрев Херсон вблизи и подробно, мы заметили, что его местоположение дурно выбрано, что корабли вообще не могут подыматься по Днепру иначе, как без груза, а военные суда, здесь построенные, не могут свободно спускаться по реке без помощи камелей. Не было ни набережной, ни пакгаузов для товаров; судебные места были худо устроены и отправляли дела медленно и дурно, наконец, испарения болот и островков возле города вредно действовали на здоровье жителей.

Я решился сообщить Потемкину эти замечания, которые я слышал от многих купцов. Чтобы поправить дело князь предполагал устроить порт в 30 верстах ниже по Днепру, учредить карантин, построить набережную и магазины, преобразовать суды и осушить окружные болота. Он уже истребовал и получил деньги, нужные для некоторых из этих работ. Но высушка болот мне казалась невозможною; для этого нужно было истребить весь тростник, необходимый для топки и покрышки домов в этом краю, где на пространстве нескольких сот верст не было и лесу.

Первые дни нашего пребывания в Херсоне были употреблены на разъезды по городу, на парадные приемы, обеды, на которых бывало до 120 гостей, концерты и балы. Императрица пригласила нас обедать с нею на даче, верстах в 15 от Херсона[87]87
  В слободе Белозерке, принадлежавшей графу Александру Андреевичу Безбородку.


[Закрыть]. На следующий день мы присутствовали с нею при спуске 120 пушечного корабля, другого 66 пушечного и одного фрегата. На следующий день при дворе был парадный бал, во дворце, построенном не слишком прочно, но изящно.

Императрица намеревалась отправиться в Кинбурн, в виду Очакова; но это было похоже на военный осмотр турецкой территории и уже чересчур смело. Прибытие турецкой эскадры, состоявшей из 4 кораблей и 10 фрегатов и вошедшей в Лиман близ Очакова, отстранило намерение Екатерины; эта неудача произвела на нее неприятное впечатление. Когда нам уж нечего было делать в Херсоне, мы отправились в Крым, вослед за двумя державными предводителями нашего каравана.

Говоря о Херсоне, кстати сообщим полученные нами тогда известия о ходе военных переговоров в Константинополе. Неожиданное появление турецкой эскадры в устье Днепра и приезд нескольких французских офицеров в Очаков возбудили в русских министрах и придворных неудовольствие, возраставшее до негодования. «Как понять это, – говорили они, – что именно в то время, когда только что подписан был дружественный трактат с Франциею, и французский посол сопровождает императрицу, которая оказывает ему внимание и доверие, мы видим, что французские инженеры занимаются устройством артиллерии, флота и приготовлениями к войне у врагов наших!»

Князь Потемкин несколько раз с жаром и негодованием говорил мне об этих мнимых кознях французского правительства и упрекал меня в том, что я поднял пустую тревогу и только подстрекнул этим турок к неприязненным действиям, которые могли повести к войне. Если бы я хотел употребить хитрость, притвориться, будто ничего не знаю, и осудить эти действия, исполненные по моим же советам, то не успокоил бы негодующего князя и только потерял бы то уважение, которое снискал своею прямотою. Поэтому я отвечал не как царедворец, а как министр, что турки имеют повод беспокоиться, что поведение Булгакова в отношении к Шуазелю отняло у нас всякую возможность успокаивать их далее; в заключение я прибавил даже, что мы бы должны были поощрять, одобрять и поддерживать оборонительные меры Порты: «Наш образ действий откровенен и неизменен. Мы всегда объявляли, что хотя король всячески старается об удовлетворении справедливых жалоб России, однакоже, руководясь высокими целями, решился употребить с своей стороны все возможные средства, чтоб охранять безопасность Оттоманской империи. Нечему удивляться, что, несмотря на ваши мирные уверения, которые, конечно, искренни, Порта принимает благоразумные предосторожности. Поставьте себя на ее месте… Если бы султан приехал в Очаков с своими визирями, с могущественным союзником, с грозным флотом и 150 000 армиею, то, разумеется, это вас бы несколько обеспокоило; вы стали бы настороже и принялись бы укреплять Херсон и собирать войска».

Мои доводы были неоспоримы; князь мне не возражал. Откровенная речь моя успешнее подействовала, чем неловкая скрытность. Холодность императрицы в обращении со мною исчезла мало-помалу.

В Каневе видел я государя, лишенного власти и значения, но окруженного величием и блеском, свойственным великим монархам: по странной противоположности, в Херсоне увидел я могущественного императора, отличавшегося простотою внешности, скромного и приветливого, врага всякой принужденности. Он допускал и сам заводил разговор обо всем, без всяких притязаний блистать чем-либо, кроме обширного знания, основательных суждений и образованного ума. Когда Екатерина хотела представить меня Иосифу II, он сказал ей: «Здесь я только граф Фалкенштейн, а потому мне самому следует представиться посланнику Франции». Иосиф приехал в Россию в простой коляске, в сопровождении одного генерала и двух служителей. При строгом соблюдении инкогнито, он имел выгоду и удовольствие лучше все видеть и слышать; поэтому он непременно хотел, чтобы его принимали не как монарха, а как обыкновенного путешественника. Каждое утро приходил он к императрице перед ее выходом и, вмешавшись в толпу, вместе с прочими ожидал ее появления. Днем гулял он по окрестностям, и так как я имел счастие ему понравиться, он делал далекие прогулки вместе со мною запросто, взяв меня под руку. В разговорах со мною он дал мне понять, что мало сочувствовал честолюбивым замыслам Екатерины. В этом отношении политика Франции ему нравилась. «Константинополь, – говорил он, – всегда будет предметом зависти и раздоров, вследствие которых великие державы никогда не согласятся насчет раздела Турции». Его не поражали быстрые успехи русских предприятий. «Я вижу более блеска, чем дела, – говорил он; – Потемкин деятелен, но он более способен начать великое предприятие, чем привести его к окончанию. Впрочем, все возможно, если расточать деньги и не жалеть людей. В Германии или во Франции мы не посмели бы и думать о том, что здесь производится без особенных затруднений». В другой раз разговор зашел о Потемкине. Иосиф сказал, между прочим: «Я понимаю, что этот человек, несмотря на свои странности, мог приобрести влияние на императрицу. У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но необходим. Вы знаете русских и согласитесь, что трудно сыскать между ними человека, более способного управлять и держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением, и обуздать беспокойный двор». Кобенцель, видя внимание ко мне императора, тоже становился со мною откровеннее и доверчивее. Но хотя он искренно уверял меня, что ему предписано содействовать мне в утверждении мира, он боялся, чтобы император не склонился к войне, если императрица, ограничиваясь предположением занять Очаков и Аккерман, отстранит мысль о дальнейших завоеваниях. Но Кобенцель говорил мне, что император крайне неохотно согласится на это, потому что будет опасаться разрыва с Пруссиею и Франциею в случае такой уступки в пользу своей союзницы.

Между тем из Константинополя приехали Булгаков и Герберт, интернунций императора, и между ними, графом Безбородком и мною начались переговоры. Мне сказали, что дела все более и более запутываются, что в Кандии чернь предалась неистовствам и сорвала флаг с дома русского консула. Также носились слухи, что в Родосе, вследствие возмущения, русский консул убит. Мы сговорились, с согласия императрицы, изложить письменно несколько предложений и тут же условились о главных пунктах.

Проводив нас до Севастополя, Булгаков должен был отправиться в Константинополь и представить эти предложения Порте, сообщив их однако наперед французскому послу и австрийскому интернунцию, и действовать согласно с ними.

Граф Безбородко уверял меня, что он немало упрекал Булгакова за его поведение в отношении к Шуазелю, чем русский посол встревожил турок. Так как Безбородко говорил совершенно то же, что Кобенцель, то я не мог сомневаться в его чистосердечии. Основные пункты предложений, нами составленных сообразно с прежними договорами, были следующие: Порта должна выдать требуемый фирман; споры о зависимости Грузии прекращаются; Порта должна принудить алжирцев возвратить захваченные ими русские суда, дозволить русским наказать кубанских татар, которые тогда взяли в плен до 1000 русских, и удерживать за пределами Буга запорожцев, поселившихся на ее землях; затем турки должны обязаться вперед не забирать соли в Крыму более установленного количества, не возобновлять требований о выдаче господаря Маврокордато, бежавшего в Россию, и наконец наказать бунтовщиков, которые нанесли обиду консулам императрицы в Родосе и Кандии. Эти требования были справедливы. Но, несмотря на это, легко могло случиться, что в случае неискренности в действиях последовал бы отказ; стоило только, вручая этот акт, принять высокомерный и грозный вид. Князь Потемкин мог отважиться на это, имея под руками готовую армию, состоявшую из 153 000 человек совершенно снаряженных и расположенных в Кременчуге, Херсоне, Елисаветграде, Полтаве и Крыму. Новое обстоятельство подтвердило однако надежды на мир. Иосиф II получил неприятное известие из Нидерландов, где возникали беспокойства. Эти смуты, разумеется, отвлекли его от мысли содействовать императрице, если бы она захотела начать войну с турками. В это же время прибыл в Херсон неаполитанский дипломатический агент г-н Галло под предлогом изъявить императрице дружественное расположение своего двора; но собственно он имел целью осмотреть Херсон и изведать средства к выгоднейшему употреблению торговых льгот, которые неаполитанское правительство упрочило договором. 17 мая мы отправились из Херсона в Кизикермень, находящийся на правом берегу Днепра, в 75 верстах от Херсона… Здесь мы переправились через Днепр. По выходе на противоположный берег императрица была встречена семьями знатных татар, явившихся с приветствием и последовавших вслед за государынею. Отсюда до Перекопа мы поехали Ногайскою степью. На этой безлесной равнине только в одном месте видны следы человеческого труда: это древний белокаменный мост, над небольшою речкою, называемою Колончаком. Татары, как арабы, состоят из нескольких орд, из которых одни живут по крымским городам, а другие кочуют по степи со своими многочисленными стадами. Когда страна эта была завоевана русскими, большая часть этих кочующих орд покинули ее и двинулись на Кубань, и потому мы застали только небольшие станы их; шатры, табуны лошадей, стада и верблюды их несколько оживляли однообразный вид.

Так как Потемкин всегда старался преодолевать препятствия, разнообразить величественные картины, представлявшиеся взорам императрицы, и оживлять даже пустыню, то он устроил стан из 30 нарядных и богато убранных шатров; вокруг них нежданно перед очами Екатерины появилось 50 эскадронов донских казаков. Их живописный азиатский наряд, быстрота движений, легкость лошадей, их гарцевание, гикание, пики, все это дало нам возможность позабыть, что мы в степи, и приятно провести время, которое иначе показалось бы долгим и скучным.

Императрица, будучи недовольна мною, не говорила со мною в продолжении нескольких дней, но здесь она обратилась ко мне с прежней ласкою. Кто-то усердно постарался уверить ее что я намереваюсь воспользоваться отпуском и отправиться в Францию. Поэтому, в Кизикермене, садясь в карету, она сказала мне: «Напрасно вы связываете себя, граф. Если вам скучно в степи, то кто же вам мешает отправиться в Париж, где вас ожидает столько удовольствий?» И затем она села в карету, не дождавшись моего ответа.

Понятно, что я горел нетерпением получить объяснение этих странных, неожиданных слов. Только что она расположилась в своем шатре, я подошел к ней и попросил ее истолковать мне смысл этой непонятной шутки.

Императрица сказала мне: «Это вовсе не была шутка. Я уже не раз вам говорила, что ваши парижские красавицы без сомнения, сожалеют о вас, что вы должны проехать 6000 верст по варварской стране, по степям, со скучной царицей. А потому, узнав, что вам прислали отпуск, я не хотела со своей стороны задерживать вас, хотя мне и не хотелось бы вас отпускать».

Я с жаром опровергал ее неосновательное мнение обо мне и моих чувствах к ней. «Стало быть, ваше величество, – отвечал я, – вы считаете меня человеком слепым, неблагодарным, безрассудным и с грубым вкусом. Я даже, к моему горю, принужден видеть в этом остаток вашего предубеждения вообще против всех французов, но они не заслуживают такого неосновательного осуждения. Нигде вас так не уважают и не ценят, как во Франции, и в этом отношении я верный представитель своих соотечественников. К искреннему моему сожалению, я должен буду на время уехать по возвращении вашем в Петербург, но если вам угодно, чтобы я ехал ранее, то это будет для меня то же, что ссылка».

«Я этого вовсе не хочу, – сказала она с улыбкою. – Напротив того, мне бы хотелось, чтобы вы всегда могли быть при мне, и вы это очень хорошо знаете. Хоть я немножко и посердилась на вас по случаю недавнего посещения, которым меня удостоили ваши умные ученики, бородатые турки, но теперь моя досада прошла совершенно». После этого она стала говорить о предложениях, сделанных ею Порте, и между прочим сказала: «Король увидит, что я уступчива, искренне желаю мира и вовсе не так честолюбива, как обыкновенно полагают». С этой поры государыня была со мною снова очень любезна и приветлива.

Впрочем, когда разошлись от императрицы, Иосиф II, желая воспользоваться прекрасною ночью, взял меня под руку и отправился со мною гулять. Мы довольно долго ходили по этой обширной равнине, где взор не находил преград. При виде нескольких верблюдов и татарских пастухов, бродивших в степи, император сказал мне; «Какое странное путешествие! Кто бы мог подумать, что я вместе с Екатериною II, французским и английским посланниками буду бродить по татарским степям! Это совершенно новая страница в истории…»

«Мне скорее кажется, – отвечал я, – что эта страница из «Тысячи и одной ночи», что меня зовут Джафаром, и что я прогуливаюсь с халифом Гаруном Аль-Рашидом, по обыкновению своему, переодетым».

Чрез несколько минут после того император вдруг остановился и, протирая себе глаза, сказал: «Право, я не знаю, наяву ли это, или ваши слова о «Тысяче и одной ночи», подействовали на мое воображение: посмотрите в ту сторону…»

Я обернулся, и предмет, поразивший его, и мне показался не менее странным. В самом деле, шагах в 200 от нас высокая, огромная палатка сама собою двигалась по земле и приближалась к нам. Несмотря на высокую траву, мы тотчас же побежали, чтобы поближе посмотреть на это диво. Палатка остановилась, и из нее вышло до 30 человек калмыков. Император приказал мне войти и вероятно знаками объяснил калмыкам, чтоб они вошли за мною и опустили занавес, которым закрывали вход в палатку; таким образом император, в шутку, сделал меня пленником калмыков. Тогда я понял все. Вот устройство их жилищ: из планок делается решетка и составляется круглая загородка, около 4 футов вышиною, сдерживаемая сверху деревянным обручем, который образует карниз. На этом круге утверждают длинные шесты, футов в 30, которые на вершине скрепляются деревянным кружком. Вся эта решетка затягивается ремнями. Этот остов накрывается верблюжьей кожею до земли. Покрывало это подымают с той стороны, которая защищена от ветра и солнца. Куски той же кожи служат вместо кровати и диванов. Наверху оставляют отверстие для дыма. В таком шатре удобно помещается до 30 человек, а вокруг них располагается их скот. Когда они оставляют место кочевья, то снимают покрывало, разбирают подставки, складывают решетку в связки, и все это сваливают на телегу. Но если калмыки хотят только переменить место для того, чтобы найти лучшее пастбище скоту, то, не расстраивая своего жилья, став внутри палатки и обращаясь все в одну сторону, приподнимают на себе решетку и таким образом переносят эти легкие дома. Именно этот перенос и послужил причиною нашего удивления, когда мы вдруг увидели движущийся шатер, между тем как не видно было ни людей, ни животных, двигавших его. После того как я прошел несколько шагов под шатром, меня выпустили, и я увидел императора, смеявшегося над моим заключением. Он сам вошел в шатер и согласился со мной, что это жилье довольно уютно для тех, кто привык к нему, и что оно может служить хорошею защитою от всяких непогод, во всякое время года.

На другой день мы достигли узкого Перекопского перешейка, отделяющего Черное море от Азовского. Он перерезан от одного моря к другому стеною и рвом. Здесь видно каменное четырехугольное укрепление и поселение, состоящее из нескольких домишек. Перекоп есть ключ и ворота ко входу в Крымский полуостров, которому новая владычица его возвратила старинное название Тавриды…

Государыня-победительница имела приятную возможность торжественно вступить в Тавриду и занять престол татарских ханов, которых предки не раз заставляли русских князей являться с поклонами к высокомерным предводителям Золотой Орды. 19 мая мы проехали через знаменитую Перекопскую линию, которая, несмотря на выгодное положение и глубину рвов, никогда не могла остановить неприятелей и теперь осталась только, как предмет любопытства. Мы осмотрели также и защищающую ее крепость Ор[88]88
  Перекоп назывался по турецки Ор-Кали.


[Закрыть]. При выезде нашем мы увидели довольно значительный отряд татарских всадников, богато одетых и вооруженных: они выехали навстречу государыне, чтобы сопровождать ее на пути.

Монархиня, с мыслями всегда возвышенными и смелыми, пожелала, чтобы во время ее пребывания в Крыму ее охраняли татары, презиравшие женский пол, враги христиан и недавно лишь покоренные ее власти. Этот неожиданный опыт доверчивости удался, как всякий отважный подвиг.

«Согласитесь, любезный Сегюр, – сказал мне смеясь де-Линь, – что двенадцать тысяч татар, которыми мы окружены, могли бы наделать тревоги на всю Европу, если бы вздумали вдруг потащить нас к берегу, посадить на суда августейшую государыню и могущественного римского императора и увезти в Константинополь, к великому удовольствию его величества Абдул-Гамета, владыки и повелителя правоверных! И эта шутка не была бы вовсе преступлением с их стороны: они в праве захватить двух монархов, которые овладели их стороною, свергнули их хана и уничтожили их независимость». К счастию, эти мысли не пришли на ум великодушным сынам Магомета..

Мы очень спокойно ехали под их защитою и остановились переночевать в урочище Айбар, где для нас расположен был стан, а для императрицы выстроен довольно красивый домик. Меня и Фитц-Герберта поместили в одну из тех татарских палаток, которые я уже описал. Русским казалось странным видеть французского и английского послов в приязненных отношениях, несмотря на противоположность их политических действий. Если бы кто вздумал отозваться дурно об одном, другой бы, конечно, вступился за него.

Императрицу забавляла эта необыкновенная дружба, и без сомнения, она, ради шутки, заставила нас спать в одной палатке и писать на одном столе депеши, разумеется, совершенно разногласные.

20 июня переехали мы через Салгир и, оставив за собою степи, вступили в гористую местность. Здесь, к удовольствию вашему, мы снова увидели тенистую зелень, живописные поля, красивые домики, поселян деятельных и трудолюбивых; во всем, наконец, мы замечали присутствие движения и жизни, которых и следа не было в пустынной, безлюдной степи. Вечером мы прибыли в Бахчисарай, и весь двор поместился во дворце прежних ханов. Бахчисарай расположен в узкой долине или, лучше сказать, в ущелье реки Чуруксу… Дурно выстроенные дома размещены полукружием на покатостях окружных гор, которые висят над ними и ежеминутно, кажется, грозят завалить их своими огромными скалами. Это странное местоположение представляет крайне любопытное зрелище для путешественника. Въезд в город не безопасен, и едва не испытала этого сама императрица в то время, как, завидев бахчисарайские минареты, она уже приближалась к цели своей и заранее наслаждалась удовольствием воссесть на мусульманский престол, завоеванный ее оружием. В Бахчисарай въезжают или, лучше сказать, спускаются по чрезвычайно крутому спуску, между скал. Карета государыни была грузна; ретивые лошади, почувствовав бремя непривычной для них тяжести, понесли и помчались по скалам с такою быстротою, что мы ежеминутно ожидали, что карета свернется на бок и разобьется вдребезги. Напрасно татары силились удержать лошадей; на лице Екатерины, как я слышал от императора, не видно было ни малейшего следа страха. Наконец лошади, счастливо проехав по камням, при въезде в одну улицу, остановились разом, так что некоторые из них упали. При этом карета наехала на них я опрокинулась бы, если б татары ее не поддержали.