Текст книги "Доктор Есениус"
Автор книги: Людо Зубек
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
ГВАРИНОНИУС
Есениус потерял своего наилучшего покровителя при императорском дворе. Он простился с покойным, произнеся траурную речь в Тынском храме, где совершался погребальный обряд. Останки императорского астронома были похоронены в этом же храме.
Однако со смертью Браге приглашение Есениуса ко двору в качестве личного врача императора осталось в силе. Гофмейстеру и главкому камердинеру все было известно, и они познакомили нового врача с условиями его работы. Условия были вполне приемлемы: жалованье – тысяча двести золотых в год и разрешение лечить кого угодно из лиц дворянского сословия, что вместе с другими заработками сулило приличное дополнение к сумме, выдаваемой из императорской казны. Строго запрещалось лечить людей не родовитых, в особенности евреев. Что же касается врачебных обязанностей, то с ними Есениуса должен был познакомить доктор Гваринониус – главный врач императора.
Имя Христофора Гваринониуса пользовалось во врачебном мире большим авторитетом. Его слава была равна, пожалуй, только славе Парацельса. Сам папа приглашал Гваринониуса в Рим и уговаривал стать его личным врачом. Но Гваринониус отверг заманчивое предложение и вернулся к своему пражскому владыке. Возможно, его решение было продиктовано не столько преданностью императору, сколько тем, что в Праге, в доме на Градчанской площади, он имел собственную и весьма прибыльную врачебную школу, которая называлась «Academia medicus».
Есениус без труда нашел дом Гваринониуса.
От слуги, который отворил дверь после троекратного удара тяжелым железным молотком, изображавшим змею Эскулапа, Есениус узнал, что Гваринониус сейчас читает лекцию. Слуга спросил, по какому делу пришел пан посетитель и настолько ли оно срочно, чтобы вызвать доктора из лекционной комнаты.
Есениус ответил, что готов подождать.
Он опустился в глубокое кресло с высокой резной спинкой и стал смотреть на дверь, из-за которой слышался громкий голос лектора. До Есениуса донесся текст латинских стихов:
Ведь это «Regimen sanitatis», основной медицинский труд салернской школы, наставления которой вместе с наставлениями, изложенными в «Compendium salernitanum», должны знать на память слушатели медицинских факультетов всех университетов.
Услыхав знакомые стихи, Есениус улыбнулся про себя и невольно стал шепотом повторять их вслед за лектором. Основные лечебные правила:
«Будь умеренным в потреблении вина, меньше ешь, и ничто тебе не будет во вред.
Избегай послеобеденного сна… Если выполнишь эти правила, будешь долго жить.
Позаботься главным образом о трех вещах: о веселых думах, об отдыхе, о скромной пище».
Знакомые слова воскрешали в памяти знакомые события. Сколько лет прошло с тех пор, как он сам слышал эти правила, а впоследствии, на экзаменах, повторял их? Не так уж много – чуть-чуть более десяти лет. А между тем сколько он забыл за это время! Теперь все снова возникает в его памяти. И вот ему кажется, что он сидит в большой аудитории Падуанского университета, в кругу своих соучеников, которые съехались в Падую со всех уголков Европы. Он слышит слова профессора, читающего лекцию. И из всех смешных и забавных историй вспоминается одна. В аудиторию входит знаменитый хирург и анатом Фабрицио дель Аквапенденте. Он сообщает слушателям, что завтра будут казнить преступника. Падеста, верховный правитель города, согласился отдать труп казненного университету для учебных целей, для анатомирования. Профессор спрашивает у своих слушателей, согласны ли они принять предложение падесты: хотят ли анатомировать человеческое тело – corpus humanum, или свиную тушу – corpus suis. Слушатели как по команде стали кричать: «Corpus suis! Corpus suis!» – дополняя свое требование топотом ног. И только один студент, немец Пфеферкорн, известный своим прилежанием, высказался за «corpus humanum». Однако несколько оплеух и тычков в бок при дополнительном «внушении» помогли ему понять значение слова «солидарность». Дело в том, что анатомирование свиньи приносило студентам двойную пользу: во-первых, студентов учили, как это было тогда принято, узнавать отдельные органы, правда, сличая их с теми, что были нарисованы в учебнике «Anatomia porci», а во-вторых, после они устраивали добрую пирушку и вдоволь наедались той же свинины.
Голос вдруг умолк, и сразу исчезли воспоминания.
Распахнулись двери, в них появился высокий седовласый старик с гордым взглядом. За ним, оживленно беседуя, высыпала группа молодых людей.
– Почему вы не велели меня позвать? – спросил Гваринониус после того, как Есениус назвал себя и изложил цель своего посещения. – На этот счет у моего Андреа имеются твердые распоряжения. Удивляюсь, почему он их не выполнил…
Есениус оправдывал слугу. Он сказал знаменитому врачу, что не хотел прерывать лекцию, и добавил, что ему было очень приятно сидеть в приемной, так как, слушая лекцию, он вспоминал свои студенческие годы в Падуе.
Гваринониус провел гостя в кабинет. Взгляд посетителя приковала громадная печь, на которой, словно в лаборатории алхимика, стояли различной формы банки и баночки, реторты и дистилляторы. Затем глаза невольно перебегали на две большие полки: одна была заполнена книгами, переплетенными в грубую, по большей части желтую свиную кожу, на другой в несколько рядов стояли глиняные, мраморные и металлические банки с латинскими надписями. Это была аптека Гваринониуса, который собственноручно готовил для императора все лекарства.
– У меня здесь небольшой беспорядок, – извинился хозяин, перекладывая кипу книг со стула на пол, чтобы освободить место для гостя. – Я запретил слуге убирать в этой комнате, потому что после его «приборки» ничего нельзя найти.
– По всему видно, вы здесь много работаете, – промолвил Есениус, усаживаясь.
Гваринониус сел напротив гостя. Он был по крайней мере вдвое старше Есениуса: виттенбергскому врачу исполнилось только тридцать пять лет, а Гваринониусу перевалило за семьдесят. Если бы кто-нибудь увидел их сейчас вдвоем, то, наверное, решил бы, что это отец и сын. На лице Гваринониуса, с седой бородкой и коротко подстриженными усами, жизнь оставила свои следы в глубоких морщинах, которые придавали его иссохшей коже вид старого пергамента. Две глубокие складки, идущие от носа к уголкам рта, свидетельствовали о решительности и твердой воле императорского лекаря. В черных глазах искрился задорный огонек.
Профессор окинул пытливым взглядом молодого врача, отметив безукоризненность одежды, и перевел глаза на его серьезное, слегка побледневшее лицо. Во взгляде старого ученого словно таился вопрос: «Что я найду в тебе – еще одного ученика, последователя – или нового-врага?» По слухам, дошедшим до Праги, а главное – по высказываниям покойного императорского астролога Тихо Браге, Есениус был человеком исключительной учености. Правда, о нем говорили, что он не признает авторитетов. «Ладно, посмотрим!» – подумал про себя Гваринониус и решил хорошенько изучить своего гостя.
– Я слышал от его императорского величества, – дружелюбно заговорил Гваринониус, – что он пригласил вас к себе в качестве личного врача. Знаю, что и Карлов университет весьма вас ценит. Ну что ж, надеюсь найти в вас хорошего помощника.
От слуха Есениуса не ускользнул едва заметный оттенок, с каким хозяин дома произнес слово «помощник». Этим он выразил надежду, что в своей научной деятельности Есениус будет следовать одним путем с ним.
– Это для меня большая радость, – с изысканной учтивостью ответил Есениус и слегка поклонился. – Для меня честь работать с ученым доктором, слава о котором разнеслась по самым дальним странам нашего материка.
В общении с сильными мира сего Гваринониус постиг все тонкости этикета и изысканности речи. И, хотя он понимал, что Есениус говорит так из-за учтивости, он все же почувствовал в его словах искреннюю нотку и поэтому отблагодарил гостя новым комплиментом. Он сказал, что отзывы его друзей, к сожалению уже покойных – Тихо Браге и Тадеаша Гайека из Гайека, – значат для него гораздо больше, чем дипломы и письменные свидетельства любых университетов.
Вскоре, однако, собеседники почувствовали, что произнесли достаточное количество учтивых фраз и пора перевести разговор на профессиональные дела.
– Вы уже видели императора? – спросил Гваринониус, резко меняя тему беседы. – Что вы можете сказать о состоянии его здоровья?
Есениус ответил осторожно:
– Беседа его величества со мной продолжалась весьма недолго. За такой промежуток времени трудно составить представление о состоянии здоровья человека, тем более такой важной особы, такой утонченной натуры, как его императорское величество. И, кроме того, для этого нужно знать все симптомы болезни. Но мне все же удалось, несмотря на кратковременность аудиенции, убедиться, что слухи о меланхолии абсолютно правильны.
Гваринониус задумчиво кивнул головой.
– К сожалению, это так. Наш коллега при дворе, доктор Писториус, целиком посвятивший себя лечению меланхолии у императора, расскажет вам об этом гораздо больше, чем я. Мы разделили свои обязанности: доктор Писториус лечит императора от меланхолии и, надо сказать, достиг, в особенности за последнее время, удивительных успехов; я забочусь о желудке императора и лечу его внутренние болезни. У вас, как у хирурга и анатома, по сравнению с нами дел будет гораздо меньше, потому что его императорское величество, благодарение богу, не страдает недугами, при которых пришлось бы пустить в ход нож или пилу.
– Его императорское величество распорядился, чтобы я испросил у вас соответствующие указания.
Гваринониус протянул руку Есениусу и скромно сказал:
– Что вы, домине доктор, совсем не указания. Неужели император употребил это слово? Нет, нет! Здесь мы все равны. Я не собираюсь быть вашим начальником, все мы подчиняемся непосредственно императору. Я посвящу вас только в распорядок, вернее сказать, познакомлю вас с характером нашей работы. Как я уже сказал, по крайней мере мне так кажется, для хирурга дел будет мало. Поэтому я буду вам весьма благодарен, если вы согласитесь помогать мне в лечении других болезней его императорского величества. С доктором Писториусом мы всегда советуемся о новых симптомах болезни императора. Такие консультации весьма полезны.
Есениус утвердительно кивнул головой.
– Правда, император – трудный пациент, – продолжал Гваринониус, – кроме меланхолии, как я уже сказал, он страдает болезнью желудка.
– Режим воздержания от тяжелых мясных и острых блюд, от вина и паленки. Вместо всего этого – отвар полыни, – полушутя, полусерьезно вставил Есениус.
Гваринониус улыбнулся:
– Хороший совет, но трудно выполнимый. Император не желает отказываться от вкусной острой пищи и от крепких вин. А полыни и в рот не берет, приходится разводить ее на коричной настойке. При этом лекарство действует вдвое слабее. В результате густая кровь попадает в голову, и это вызывает у императора состояние бешенства. Он начинает метаться и крушить все, что попадется под руку, как неистовый Роланд. Что делать? Приходится пускать кровь или ставить банки. В отдельных случаях даем слабительное. Таково состояние здоровья его императорского величества. А завтра доктор Писториус изложит вам свое мнение о меланхолии императора.
– В самом деле, хирург здесь мало поможет, – решительно заявил Есениус.
Мнение его о докторе Гваринониусе изменилось к лучшему. Вначале он думал, что придворный врач прописывает императору лекарства вроде жемчужного порошка, дробленых драгоценных камней или расплавленного золота, как часто в те времена поступали врачи в отношении высокопоставленных особ или просто богатых людей, имевших возможность платить большие деньги.
– Если бы это зависело от вас, вы бы гораздо охотней просто вырезали императору желудок. Не правда ли? – поддел Есениуса хозяин. – Но где потом возьмешь другой?
Однако виттенбергский профессор не поддержал шутки.
– Ах, как было бы интересно вскрыть вот такой больной желудок и посмотреть, чего ему не хватает! – задумчиво промолвил он. – Тогда бы многие болезни мы лечили гораздо успешней, чем теперь, когда мы вынуждены основываться лишь на догадках.
– Ведь вы это уже делаете? – промолвил Гваринониус с легкой насмешкой. Есениус хорошо понял, почему его собеседник сказал не «делаем», а «делаете». Удар был явно направлен в него. – Но больному это уже не помогает, ведь он мертв. Короче говоря, все эти ваши вскрытия для врачебной науки едва ли имеют большое значение.
Есениус порывисто поднял голову и посмотрел на Гваринониуса, словно не веря тому, что услышал.
– Вы противник анатомирования? – с удивлением спросил он. – Ведь анатомирование позволяет нам познать строение человеческого тела и деятельность всех его органов.
– Трудно познать их деятельность, когда они уже не действуют, – возразил Гваринониус с той насмешкой, которая была характерна для него в спорах со своими противниками. – Кроме того, наблюдение мертвых частей человеческого тела не имеет значения для лечения живого организма, ибо из этого невозможно сделать полезные выводы. Думаю, вы согласитесь со мной, что органы человеческого тела, прекратив деятельность или перейдя в состояние, отличное от того, какое было при жизни, существенно изменяются.
– Вы правы, они частично изменяются, – согласился Есениус, – но это вовсе не означает, что исследование их не имеет значения для нас, врачей. Когда мы будем знать строение этих органов, нам легче будет представлять их нормальную деятельность. И нам станет гораздо легче определить болезнь, которая возникла в результате нарушения этой нормальной деятельности. И, наконец, непосредственное изучение человеческого тела расширяет и дополняет наши сведения, полученные из книг.
– Гиппократ и Гален поведали нам о человеческом теле все, что о нем следует знать, – категорически заявил Гваринониус.
Он произнес это тоном, не допускающим возражений.
Но Есениус был настолько убежден в своей правоте, что его не так-то легко было обезоружить. Он понимал: перед ним убежденный последователь Галена. И не какой-нибудь юнец, а большой ученый. С таким достойно сразиться! Это хорошо образованный противник.
– Я высоко ценю научные труды Гиппократа и Галена, но не могу смириться с тем, что во врачебной науке они достигли тех вершин, после которых идти уже некуда. Наоборот, надо идти дальше.
Он говорил это твердо и решительно, так же, как минуту назад говорил Гваринониус, и лицо его пылало от возбуждения.
Гваринониус было нахмурился, но тут же успокоился и сказал, хотя и не без некоторой насмешки:
– Я готов думать, что у вас в Германии существует сейчас бомбастовское направление во врачебной науке.
Есениус понял, что Гваринониус намекает на имя великого немецкого врача Теофраста Бомбаста из Гогенхейма, назвавшего себя Парацельсом. Учение Парацельса завоевало многих сторонников даже в Праге. Есениус к ним не принадлежал и поэтому спокойно ответил:
– Я не нахожусь в числе приверженцев Парацельса, хотя и признаю, что во многом он прав и его принцип «назад к природе» заключает большую мудрость. Однако сожжение Парацельсом трудов Галена одобрить не могу. При всем этом я убежден, что Гален не был, не есть и не может быть последним словом медицины.
Гваринониус смотрел на своего виттенбергского коллегу взглядом старого, опытного мужа, который несколько высокомерно, но вместе с тем благосклонно выслушивает иллюзорные речи легко возбуждающегося молодого человека.
– Что мы по сравнению с Гиппократом и Галеном? Букашки перед великанами. Наши плечи слишком слабы, чтобы мы могли сдвинуть с места эти скалы.
Но Есениус упрямо отвечал:
– А может, эти скалы не так уж крепко приросли к земле, чтобы их нельзя было сдвинуть? Я не хочу сказать, что мы должны отбросить их, как ненужный хлам. Нет, совсем нет! Их надо только немного отодвинуть, чтобы они не загораживали нам пути вперед.
– Yuveatus ventus! Юность – ветер! – произнес Гваринониус и улыбнулся, ибо, хотя упрямство Есениуса и немного рассердило его, ему все же нравился этот молодой ученый, так решительно отстаивающий свои убеждения.
НОВОЕ ЖИЛИЩЕ
Смерть Тихо Браге оставила глубокий след в доме Цурти на Погоржельце. Пани Кристина первые дни ходила сама не своя, и при каждом упоминании о покойном глаза ее наполнялись слезами. Но постепенно она смирилась с происшедшим и стала привыкать к своей вдовьей доле. Всю свою заботу она перенесла на детей. А поскольку в разлуке любовь крепнет и тоска становится невероятно острой, из всех детей самой желанной для нее сделалась Альжбета, жившая далеко от родного дома. Тоска по ней еще больше усилилась, когда пришло письмо от Тенгнагеля к Браге и Кристине – он еще не знал о смерти тестя – с сообщением о том, что Альжбета родила красивого и крепкого сына. Как радовалась пани Кристина этому известию и как тосковала по своему первому внучонку! Это незнакомое существо, которое в ее представлении было олицетворением всего прекрасного, было единственным светлым лучом на закате ее жизни. Когда же она его увидит? Родился он осенью, и в лучшем случае родители привезут его весной. А может, даже летом. И пани Кристина без конца говорила о дочери, зяте и внуке, отвлекаясь тем самым от воспоминаний о покойном муже.
Барбора Кеплерова, жившая в доме Браге вместе со своим мужем и дочерью с того самого времени, как они покинули Градец в Штирии, слушала панн Кристину с большим сочувствием, свойственным каждой женщине, готовящейся стать матерью.
Она была полна радостных надежд, хотя радость эта временами омрачалась воспоминаниями о ее первенцах, которые так рано навсегда покинули своих несчастливых родителей. Может быть, третий будет счастливее?
Еще одна забота не давала покоя пани Кеплеровой: боязнь за мужа, за его здоровье. Зиму он кое-как продержался, но весна его свалила. Он простудился и должен был слечь в постель. Кашель доводил его до полного изнеможения. Есениус прописал ему лучшие микстуры и сам наблюдал за их приготовлением в аптеке доктора Залужанского. Он долго опасался, что это чахотка. Но Кеплер, тоже высказавший подобное предположение, сам же своей веселостью рассеял опасения Есениуса. С какой легкостью вздохнул виттенбергский профессор, когда с наступлением весны состояние здоровья Кеплера улучшилось настолько, что императорский математик наконец встал и принялся за работу!
– Иоганн, – заговорила однажды Барбора, когда Кеплер вернулся из Града, – нам надо подумать о новой квартире.
Кеплер был подготовлен к этому разговору. Мансарда, которую они занимали в доме Цурти, была для них мала: всего лишь одна большая комната и крохотная каморка. Скоро должен появиться новый член семьи, и он займет в маленькой квартире куда больше места, чем любой взрослый.
– Попрошу императора, чтобы мне дали подходящее жилище. Здесь нам уже тесно, а кроме того… гм… ведь скоро вернется Тенгнагель… Понимаешь?
Она понимала. Она знала характер Тенгнагеля. Это был неуживчивый, самовлюбленный человек, ревниво относящийся к Кеплеру. Тенгнагель был убежден, что он такой же крупный математик и ученый, как и Кеплер, если не крупнее, и считал себя наследником Тихо Браге не только как ближайший родственник, но и как астроном. Работать с таким человеком под одной крышей было крайне тяжело.
И супруги условились приложить все старания к тому, чтобы как можно скорее переселиться в другое место.
Хлопоты Кеплеров о переезде на новую квартиру напомнили и Есениусу о том, что ему следует заняться тем же самым. Университет обещал ему квартиру в Лоудовой коллегии, только ее надо будет подготовить: побелить, а возможно, кое-что и перестроить. Но зимой все это трудно делать. Отложили до весны. Тогда Есениуса это не очень тревожило, так как за женой он собирался ехать, когда потеплеет. Но теперь откладывать было уже нельзя.
И он собрался к Бахачеку. Кеплер предложил пойти вместе с ним.
Когда Есениус изложил Бахачеку цель своего визита, тот стал его успокаивать:
– Профессорский совет уже решил предоставить вам квартиру в Лоудовой коллегии. Речь идет только о ремонте и побелке… Надеюсь, это будет не дорого стоить. Но дело в том, что в университетской казне сейчас хоть шаром покати.
– Если задержка только в этом, я бы мог помочь. Сам расплачусь с мастерами, а университет мне вернет, когда у него будут деньги.
– Вот и прекрасно! – воскликнул успокоенный Бахачек. – С таким предложением мы можем хоть сейчас идти к ректору Быстржицкому. Разумеется, не обязательно сию же минуту, но, во всяком случае, уже сегодня мы можем все решить. Прежде всего нам не мешает немного подкрепиться.
Бахачек ударил несколько раз в ладоши и, когда явился слуга, распорядился подать пива.
– Надеюсь, хмельное лучше слез, не так ли? – улыбнулся Бахачек своим гостям, когда слуга вышел. – У меня уже слюнки текут.
В этот момент кто-то без стука отворил дверь.
Бахачек удивленно оглянулся, думая, что это слуга. Однако это был не он.
– Ах, это ты, Симеон? – добродушно воскликнул Бахачек. – Приветствую тебя. У тебя какие-нибудь новости?
В дверях стоял человек среднего роста, в рваном платье. В одной руке он держал потертую меховую шапку, в другой – посох. За плечами висела холщовая котомка. Из грязных башмаков, привязанных к ногам веревками, высовывались пальцы. Лицо у него было заросшее, с неопрятными усами и длинной бородой цвета соломы. Такого же цвета растрепанные волосы спускались до самых плеч. Глаза странно блестели.
Он заговорил пророческим голосом:
– Мир дому сему. Бог наш и спаситель Иисус Христос повелевает нам напоить жаждущих и накормить голодных. Живем мы не для того, чтобы есть, а едим для того, чтобы жить. А живем мы для того, чтобы служить богу. Посылает бог к вам, почтеннейший и ученейший профессор, своего раба, чтобы завтра вы позаботились о нем так, как заботится отец наш небесный о птицах, которые восхваляют его своим пением.
Молодой человек умолк.
– Добро, добро, Симеон, – дружески ответил ему Бахачек, – можешь приходить завтра завтракать и обедать и ужинать. Ты давно у нас не был.
– Я прихожу, когда бог велит.
– Молодец, правильно поступаешь, – одобрил его слова Бахачек, изо всех сил стараясь сдержать улыбку. – А хорошо ли ты несешь службу, порученную тебе богом?
– Я стараюсь разбудить уснувшее сознание грешников, и господь бог каждый день записывает деяния мои. Если бы я молчал, камни бы стали взывать. И, если голос мой ослабеет, бог пошлет мне с ангелом трубу, звук которой уничтожил стены Иерихона.
Есениус слушал юродивого со смешанным чувством. Сострадание, которое испытывает каждый порядочный человек при встрече с людьми несчастными и убогими, постепенно уступало в нем профессиональному чувству. Симеон начинал интересовать его как больной.
Есениус обратился к Бахачеку с просьбой узнать у Симеона, правда ли, что мастер Прокоп якобы извлек камень из его головы.
Симеон охотно рассказал эту историю, придав ей, однако, другой смысл.
– Итак, я жил во грехах. Много их у меня было, я давили они мне душу, словно камни. И возвестил тогда господь бог, что пора взяться за ум и исправиться. Но я не услышал его голоса я продолжал грешить. И отец небесный наказал меня, вложил в мою голову камень. И камень этот заставил меня почувствовать всю тяжесть моих грехов. И все же бог не захотел, чтоб с этим грузом я ходил до самой смерти. Это было лишь предостережение. И послал он ко мне мастера Прокопа, который вывел меня на путь спасения. Прокоп избавил меня от камня в голове, а бог от грехов. И открыл мне бог глаза, и понял я, что все это было лишь испытанием. Выдержал я это испытание, и господь бог сделал меня своим посланцем.
Рассказывая эту историю, Симеон сохранял полную серьезность. Он так уверовал в свое назначение, что слушатели не могли его разубедить. Да они и не пытались – все равно ничего бы не вышло.
Бахачек без улыбки спросил:
– А нам ты не принес какой-нибудь вести?
– Вам нет, – ответил Симеон все так же серьезно, не замечая скрытой ирония в голосе Бахачека. – Вам-то нет, а вот этому доктору принес, – продолжал Симеон, указывая выразительным жестом на Есениуса.
– Что за весть? Надеюсь, ты можешь сообщить ее при нас?
– Обуял его смертный грех гордыни. Уподобился он падшим ангелам, которые возомнили себя равными создателю своему и отказали ему в послушании. И захотел он проникнуть в тайну, сокрытую богом от взора человеческого. Есть у него еще время раскаяться в грехах своих и стать праведным. Вяжу его насквозь, и душа его, словно книга, раскрыта передо мной. Но он, если вскроет тело мое, ничего не найдет в нем, ибо слеп есть. Взгляд его затуманила гордыня. Пойдет он, слепой, путями-дорогами, а услышит голос, который заманит его на край пропасти.
Симеон нахлобучил шапку и с достоинством вышел.
После его ухода в комнате воцарилось неловкое молчание.
Есениус не понял Симеона я вопросительно смотрел на Бахачека, ожидая, что тот переведет ему слова юродивого.
– Пустое, – махнул рукой Бахачек и громко рассмеялся. – Бог его знает, откуда он все это берет. Вычитает что-нибудь в Библии, подхватит у проповедников, да и сам придумает, недаром отец у него слыл грамотеем. Потом в голове у него все перемешается, и такую чепуху он городит, что ничего понять нельзя. Вроде того, что вы сейчас услышали.
Но Есениуса не удовлетворил ответ Бахачека, и тот вынужден был перевести ему все.
– Хорошо, что я не суеверен, – засмеялся Есениус. – Но теперь я уже не удивляюсь, что люди побаиваются Симеона и уверены, что он ясновидец. Он говорит так убежденно, что простой человек волей-неволей поверит его прорицаниям. Лишь бы это к нему не относилось. Люди ведь не любят слушать неприятные для себя вещи. Даже тогда, когда их говорит юродивый.
Есениус извинился и поднялся. Слуга проводил его в ректорские покои.
Когда Есениус ушел, Бахачек спросил у Кеплера:
– Как вам нравится наш доктор?
– Странный он человек, – задумчиво ответил Кеплер. – Но что-то влечет меня к нему. И все же я не могу сказать, что он близок мне по своему характеру. Наоборот, в нем есть нечто такое, что, как мне кажется, разгадал Симеон. Не смейтесь, вы ведь знаете, что говорят о словах юродивого.
– Что они сама истина, – докончил Бахачек мысль Кеплера.
– Совершенно верно. Ведь юродивый правильно подметил основную черту в характере Есениуса.
– Гордость?
– Он назвал это гордыней, то есть не столько гордостью, сколько честолюбием. Чудовищным честолюбием, которое бушует, словно огонь, и требует быстрого успеха.
– Каждый из нас мечтает об успехе в жизни, – заметил Бахачек.
И Кеплер почувствовал в этих словах не только попытку оправдать Есениуса, но и упрек в свой адрес. В тоне, каким Бахачек произнес свою фразу, слышался вопрос: «А разве вы не мечтаете об успехе?»
– Конечно, все мы мечтаем об успехе, – согласился Кеплер, – но он мечтает о быстром успехе. А это разные вещи.
Бахачек сидел, удобно расположившись в большом деревянном кресле, растирая свои пухлые короткие пальцы. Профессор думал о том, что хорошо бы посоветоваться с Есениусом, не знает ли тот какое-нибудь подходящее лекарство от ломоты в суставах.
– Я думаю, он имеет все основания надеяться на быстрый успех. Уже одно публичное анатомирование…
– А скажите, что, по-вашему, заставило его взяться за это анатомирование: слава академии или собственная слава? – спросил Кеплер.
Бахачек чувствовал, что голова у Кеплера работает так же правильно и точно, как работают хорошие часы; не так-то легко противостоять логике его выводов.
– Вероятно, и то и другое, – ответил Бахачек. – В конце концов, ведь он не извлек из этого никакой материальной выгоды. Возможно, вы и правы, но мне этот человек чем-то очень нравятся.
– Мне тоже, – поспешил согласиться Кеплер. – Поэтому-то я и хочу все знать о нем. Когда испытываешь сердечное расположение к человеку, всегда хочется как следует его узнать, оценить по достоинству, проверить свое мнение о нем у других людей, чтобы впоследствии не испытывать чувства разочарования. Не хочется отдавать свою дружбу недостойному. Есениус заслуживает того, чтобы мы раскрыли перед ним свое сердце, но… Надеюсь, нам еще представится случай поговорить с ним об этом откровенно. Разумеется, не сейчас, а потом, когда мы лучше его узнаем. А теперь, поскольку уже совсем стемнело, мне, пожалуй, пора идти на башню и приготовить все для наблюдения звезд. Пойдемте, ночь будет чудесная.
– Я согласен идти, но при двух условиях. Во-первых, мы должны дождаться Есениуса, а во-вторых, хорошо было бы подкрепиться, а то пиво быстро выветрится…
Есениус стремился осмотреть свою новую квартиру. Он знал, что коллегия находится где-то на Вифлеемской площади.
С ректором они договорились, что на другой день его проводит туда пробст[21]21
Управляющий хозяйством.
[Закрыть] коллегии профессор Жабониус. Встретиться условились в Главной коллегии, у Бахачека. Бахачек отправился вместе с ними. По дороге он горячо расхваливал новую квартиру Есениуса.
– Вы получаете прекрасное жилье: две комнаты, кухня, прихожая, кладовая. Что и говорить – господские хоромы! Ах, как бы я хотел посмотреть на вашу жену и на ее радость, когда она прилетит в новое гнездышко!
Есениуса неприятно удивило, что Бахачек упомянул только о двух комнатах. Этого мало. Однако доктор надеялся, что комнаты будут достаточно большие и светлые.
Вскоре они пришли на Вифлеемскую площадь и миновали ворота Лоудовой коллегии, расположенной рядом с Вифлеемской часовней.
– И до храма Христа отсюда недалеко, – говорил Бахачек, продолжая превозносить достоинства новой квартиры. – У вас будут такие же удобства, как у основателя часовни Кржижа, которому принадлежит дом по соседству, – сейчас там Назаретская коллегия. Кржиж распорядился построить крытую галерею от своего дома до часовни.
– Я не так ленив, – улыбнулся Есениус.
Студенты, слонявшиеся возле коллегии, приветствовали профессоров на латинском языке. Они внимательно рассматривали Есениуса.
Жабониус ввел гостей в просторный и безлюдный двор. В центре двора находился крытый колодец, от которого через весь двор ручейком текла вода. В конце двора высилась куча навоза, запах которого ударил им в нос, едва они вошли в ворота.
– Здесь, – произнес Жабониус и открыл низкую дверь в стене.
Он вошел первым, за ним проследовали Есениус и Бахачек.
Двери были настолько низкими, что Есениусу пришлось нагнуться, чтобы не удариться головой о притолоку. Они вошли в небольшую прихожую, каменный пол которой находился на одном уровне с землей. За прихожей была кухня с открытым очагом. От прихожей ее отделяла толстая стена с полукруглым проемом без двери.
