Текст книги "Доктор Есениус"

Автор книги: Людо Зубек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

В ДОМЕ ПАЛАЧА

– Останки похоронить там же, где хоронят казненных? – спросил палач, когда на дворе Речковой коллегии остались лишь Есениус, Залужанский, Бахачек и мастер Прокоп.

Залужанский перевел Есениусу вопрос палача.

Есениус на секунду задумался, а затем нерешительно ответил:

– Мне бы хотелось соединить воедино кости этого бедняги, чтобы его скелет мог стать учебным пособием для студентов академии. Следовало бы их выварить, но не знаю, где это можно сделать. Просить Браге язык не поворачивается – его жена меня тотчас же выгонит. Боюсь, из этого ничего не получится.

Он привел в порядок свое платье, кое-где забрызганное кровью, и хотел было уйти, когда к нему снова подошел палач и сказал вполголоса по-латыни:

– Если бы вы не побрезговали прийти к нам, у нас можно было бы это сделать.

Есениус ушам своим не верил.

– Вы знаете латынь? – спросил он с удивлением.

– Учил немного в школе, – скромно ответил Мыдларж.

– Так вы хотите мне помочь? Я был бы очень рад подарить скелет университету.

Мастер Прокоп со страхом смотрел на Есениуса. Доктор улыбнулся ему:

– Пойдете со мной?

Мастер вздрогнул.

– Я? Боже сохрани! Ни за что на свете! За такие дела я не берусь.

– Жаль, – усмехнулся Есениус. – А я думал, вас это заинтересует. Во время анатомирования так и не удалось поговорить о костях подробно. Придется это сделать позже.

– Что касается костей, я не прочь бы в них покопаться, только не в доме палача. Туда меня никто не заманит.

Есениуса забавлял страх Прокопа. Этот страх был порожден трусостью и теми предрассудками, которые заставляли людей сторониться исполнителя судебных решений. Они были убеждены, что одного прикосновения палача достаточно, чтобы обесчестить человека, и что общение с палачом обрекает на унизительную смерть от его же руки. Этот же суеверный страх проявлялся в стихийном отвращении и неприязни к палачу, к его семье и помощникам – людям, чувствовавшим себя настоящими отщепенцами человеческого общества.

Есениус не стал уговаривать Прокопа. Ведь доктор Залужанский уже обещал ему пойти с ним к палачу и помогать в работе.

Пани Кристина только руками всплеснула, узнав, что ее дорогой гость проведет ночь у палача. Скажи он, что собирается на свидание с самим князем тьмы, ее ужас был бы куда меньше.

– Постарайтесь, бога ради, чтобы вас никто не видел, когда вы будете к нему входить, иначе все приличные люди станут вас сторониться.

– Что мне до приличных людей, – рассмеялся Есениус. – Меня гораздо больше интересует тот бедняга, которого я вначале разрезал на части, а теперь снова соберу вместе, так что из него получится замечательный скелет.

– И как это вы только можете шутить такими страшными вещами! – притворно рассердилась пани Кристина и тут же побежала на кухню похлопотать, чтобы ее гость смог быстрее поужинать и отправиться в ночное путешествие.

Когда совсем стемнело, появился доктор Залужанский.

К дому палача они пробирались темными улочками, кое-где озаряемыми слабым огоньком свечи, пробивающимся сквозь полотняные занавески. Им встретилось лишь несколько прохожих, которые торопились домой, так как в темноте трудно было ходить без фонаря или факела.

Мыдларж до последней минуты не верил, что доктор придет к нему. Он думал, что это был лишь минутный порыв и что до вечера Есениус изменит свое решение. Правда, к палачу ходили по ночам посетители, но это были простые люди, горожане, которым хотелось получить какое-нибудь лекарство или кусок веревки повешенного.

Такие гости, каких он ждал на этот раз, еще не переступали его порога.

На всякий случай жена палача уже с вечера поставила на огонь большой котел воды, чтобы важному гостю, если он придет, не пришлось долго ждать.

Внутреннее убранство дома, куда вошел Есениус, не было для него неожиданным. В Виттенберге в поисках трупов для анатомирования ему не раз приходилось бывать у палача. Поэтому и сейчас он не испытывал того гнетущего чувства, которое обычно охватывает людей, впервые посетивших столь грозного хозяина.

В доме Мыдларжа и вправду было достаточно вещей, от которых волосы становились дыбом. Сразу же у входа, в сенях, лежало большое, прикрепленное к бревну колесо, к которому привязывали осужденных. Да и все остальные предметы, сложенные здесь, как на складе, разумеется, не предназначались для приятных и безобидных занятий. Но если кто-нибудь еще и сомневался в их назначении, то в большой горнице эти сомнения должны были исчезнуть при первом же взгляде на стену. На почетном месте между окнами, на одинаковом расстоянии друг от друга, висели всевозможные мечи, предназначенные для свершения казни. При взгляде на них у каждого невольно возникала мысль: сколько человеческих жизней прервали эти страшные орудия? И взгляд посетителя, притягиваемый каким-то жутким любопытством, против воли задерживался на клинках – не сохранился ли на металле след запекшейся крови. Мечи, однако, блестели чистотой, и пламя свечи, которую держал палач, как в зеркале, отражалось на обнаженных лезвиях.

Жена Мыдларжа была очень горда приходом двух ученых. Она вытерла краем передника стулья, которые им предложила, и всячески старалась угодить гостям.

Есениус окинул ее взглядом. Это была молодая женщина удивительной красоты. Хотя красота ее не бросалась сразу в глаза. Но, если каждая красавица использует свою красоту как оружие, которым она завоевывает сердца мужчин или хотя бы привлекает к себе их внимание, Катарина Мыдларжова выглядела женщиной совсем иного склада: во взгляде ее скрывались какая-то затаенная робость и страх. Страх перед людьми. Она чувствовала себя среди них, как робкая лань, которую за каждым кустом поджидает опасность. О нет, ей не нужно было бояться, что на ней остановит свой взгляд какой-нибудь навязчивый кавалер. Нет, женой палача брезговали даже самые безобразные. А появляясь среди людей, она должна была держаться от них подальше. Не дай бог, если бы она кого-нибудь задела или кто-нибудь случайно прикоснулся к ней. Грубое ругательство было наименьшее, что ожидало ее за такую дерзость.

И теперь, предлагая гостям стулья, она с опаской поглядывала на них – как бы Они не ответили ей грубостью.

Но Есениус только улыбнулся и сел. Его примеру последовал Залужанский.

– Возможно, мы вспугнем ваш сон, – шутливо сказал Есениус, чтобы рассеять ее робость. – Весьма вероятно, что мы всю ночь будем здесь хозяйничать с вашим мужем. Вы не будете на вас сердиться?

Она благодарно улыбнулась, когда Залужанский перевел ей слова Есениуса, и быстро ответила, что будет спать с детьми в большой горнице и что у нее крепкий сон – работа не помешает ей. А дети спят так крепко, что их можно украсть во сне.

Они еще немного посидели, поговорили с хозяйкой о ее детях, затем Есениус обернулся к Мыдларжу:

– Начнем?

Палач молча кивнул и повел своих гостей в сени, где в котле уже начала закипать вода. У стены был поставлен большой дубовый стол.

– Не потребуется ли нам помощь кого-нибудь из моих людей? – Мыдларж вопросительно посмотрел на Есениуса. – Они живут в каморке в конце двора.

– Пожалуй, мы и сами справимся, – ответил Есениус. – С ними, конечно, дело пошло бы быстрее, но мне не хочется, чтобы о нашей работе знало больше людей, чем нужно. Или, может быть, вы уже сказали им об этом?

Мыдларж нахмурился.

– Людям нашего ремесла несвойственна болтливость, – ответил он с упреком. – Вам нечего бояться, от нас никто ничего не узнает.

Есениуса это объяснение успокоило.

Началась страшная стряпня. Есениус и Залужанский с палачом Мыдларжем вываривали в котле части расчлененного трупа, бывшего еще недавно предметом публичного анатомирования.

Двери были заперты; окон в сенях не было. Только около дверей было прорублено маленькое окошечко, которое Мыдларж заткнул тряпками, чтобы любопытные не могли увидеть с улицы, что делается внутри.

Работа в тесных сенях их изнуряла. Было душно, воздух был насыщен горячим паром и неприятным запахом.

Есениус вынул из сумки, которую принес с собой, бутылку паленки и, спросив у Мыдларжа, который час, предложил выпить. Все охотно согласились.

– Нам еще не раз придется приложиться к этой бутылке, чтобы выдержать до конца, – усмехнулся доктор, снимая обшитый кружевами камзол.

Залужанский и Мыдларж также сняли камзолы и засучили рукава рубашек. Палач подложил под котел сухих дров, чтобы вода все время кипела.

Мыдларж оказался весьма толковым помощником. Он с первого слова понимал желания ученых и выполнял их с большой точностью.

Прежде всего они очистили грудную клетку; в трепещущем свете факела, горевшего в железном подфакельнике на стене, все ребра отливали молочной белизной.

– Вы сможете разобраться, где какая кость должна быть? – спросил палач.

– Я знаю все кости, из которых состоит человеческий скелет. И сейчас пишу книгу о костях.

Все были погружены в работу, когда их прервал несмелый стук в дверь.

Мыдларж вытер руки о фартук и спросил:

– Кто там?

– Это я, Бета Голубова. Я хотела бы попросить у вашей жены каких-нибудь трав.

Голос был свежий. Он явно принадлежал молодой девушке. И, должно быть, смелой, если она отважилась отправиться ночью в дом палача.

– Жена уже спит. Против какой болезни тебе нужны травы?

Ответа не последовало. Мыдларж повторил вопрос.

Бета ответила смущенно:

– Пустите меня хотя бы в сени. Там я вам все расскажу

Есениус быстро обернулся, чтобы дать Мыдларжу знак не пускать девушку, но палач и не собирался открывать дверь поздней посетительнице.

– Если тебе нужен ласкавец, то ты пришла напрасно. У меня нет при себе ни одного пучка. За ним нужно лезть на чердак, а ночью это не годится. Приходи завтра.

За дверью послышался глубокий вздох, а затем вопрос, в котором звучало разочарование:

– Ни травинки при себе нет?

– Нет, Бета, ни травинки. Придется тебе прийти как-нибудь в другой раз. Может быть, твой милый вернется к тому времени и тебе не потребуется ласкавец.

Они слышали, как тихие девичьи шаги удалялись от дома, потом до них донесся отдаленный собачий лай.

– Паршивая девчонка! – проворчал Мыдларж и снова взялся за работу.

В этот момент дверь горницы отворилась, и на пороге показалась Мыдларжова.

– Ты еще не спишь, Катка? – удивился Мыдларж.

При взгляде на кости, разложенные на столе, глаза Катарины широко раскрылись, но она ни одним словом не выдала своего удивления. Жена палача должна быть готова ко всяким сюрпризам.

– Я пришла спросить, не нужно ли будет чего, а то я собираюсь прилечь.

Мыдларж не ответил, но вопросительно посмотрел на Есениуса.

Есениус поблагодарил жену палача за все и сказал, что ее помощь не потребуется. Но все же они благодарны ей за заботу, так как уже довольно устали и небольшой отдых им не помешает. Сейчас Есениус придёт немного посидеть в горнице, только хорошенько умоется и наденет камзол.

Залужанский поддержал это предложение.

– Если вы еще не совсем во власти сна и посидите с нами несколько минут, мы будем этому очень рады, – добавил Есениус с улыбкой.

Лицо Мыдларжовой просветлело. Да и муж ее ожил. Было видно, что слова ученых приятно прозвучали и для его слуха. Ах, боже мой, ведь это так приятно, когда палач может хоть на мгновение почувствовать себя человеком!

У них уже болели ноги, и они с большим удовольствием присели. Сколько могло быть времени? Вероятно, полночь, но Есениус не интересовался этим. Оставалось еще много дела. А сейчас им просто хотелось несколько минут посидеть, чтобы затем с новыми силами взяться за работу.

– Жизнь у вас, однако, достаточно разнообразная, – заговорил Залужанский, увидев, что глаза хозяйки перестали слипаться и сон как рукой сняло.

Мыдларжова едва сдерживала волнение при разговоре с такими важными особами. Правда, беседу вел в основном ее муж.

– Если говорить обо мне, то я не могу пожаловаться – работы пока хватает, – горько усмехнулся Мыдларж. – Но моя Катарина другое дело. Правда, забот у нее немало, но что это за заботы! Бабьи – все больше по хозяйству. Печалится она, что не с кем ей потолковать о разных пустяках, о каких любят болтать женщины.

Есениус задумался о том, как должна быть тяжела участь этой женщины, красота которой подобна красоте цветущей крапивы: никто ее не заметит, никто по ней не затоскует.

И тем не менее в этой отрешенности от мира была и своя хорошая сторона: она сблизила супругов. Они поняли, что им не у кого искать защиты, ни от кого они не дождутся помощи, и поэтому старались сделать друг другу жизнь настолько приятной, насколько это было возможно в их трудном положении. Но крепче всего их объединяли дети – три сына, которых ожидала та же участь, что выпала и на долю отца: сперва они будут его подручными, а после его смерти один из них займет его место.

– Да, действительно, у вас незавидная жизнь, – задумчиво сказал Есениус.

– Живем тут, как в изгнании, – вздохнул Мыдларж. – Но что делать? У каждого свой крест…

Внезапно любопытная мысль мелькнула в голове у Есениуса: как может относиться этот человек к другим людям?

– Скажите, пан Мыдларж, вы, должно быть, ненавидите людей? Ведь они так жестоки по отношению к вам…

Мыдларж поморщился, как будто хотел спугнуть назойливого комара или прогнать неприятную мысль. Во взгляде его жены снова появился испуг, который делал их похожими на глаза серны.

Есениус почувствовал, что коснулся больного места в душе Мыдларжа.

– Никто еще меня не спрашивал о таких вещах. И я никогда не думал об этом. Человек не любит думать о неприятном. Скажу откровенно, ваш вопрос застал меня врасплох, и я не знаю, смогу ли как следует на него ответить. Но попробую. – Он провел ладонью по лицу, как будто хотел привести в порядок мысли, затем продолжал: – Вы хотите знать, ненавижу ли я людей за то, что они мной пренебрегают… Думаю, что на это нельзя ответить одним словом. К вашему сведению, я взялся за это грязное ремесло добровольно.

Он внезапно остановился и взглянул на жену, словно в ее глазах хотел прочесть, говорить ли ему дальше.

– Продолжай, Ян, – глухим голосом сказала Катарина и ободряюще посмотрела на мужа. – Господа ученые так добры, что у нас не должно быть никаких тайн от них.

Мыдларж молча кивнул.

– Взялся я за это ремесло добровольно из-за женщины. – Есениус посмотрел при этих словах на его жену, но палач покачал головой. – Не из-за Катарины. Из-за другой женщины, которую любил до нее. И она любила меня. Но родители заставили ее выйти замуж за другого, ненавистного. Когда же ее жизнь с ним превратилась в ад, она отравила его. Преступление раскрыли, и ее осудили на смерть. У нее оставалась единственная возможность сохранить жизнь: выйти замуж за палача или за кого-нибудь из его подручных. Я так любил эту женщину, что не стал долго раздумывать: пришел к палачу и сделался его помощником. Поверьте мне, решиться на это было нелегко, но что не сделает человек из-за любви? Мне казалось, что я вынесу все тяготы этой проклятой жизни, если она будет рядом со мной. Но, когда я пришел к ней и сказал, что сделал ради нее, она отвергла меня и предпочла умереть, а не выйти замуж за помощника палача.

Голос у него задрожал. Затем он махнул рукой, словно хотел сказать, что не стоит оплакивать прошлое.

– Если вас интересует, могу добавить, что до этого я изучал в здешней академии медицину. Там научился латыни. Но что из этого! Как видите, стал заплечных дел мастером. И теперь должен оставаться им до самой смерти.

– Все это так и есть, – подтвердил доктор Залужанский, с любопытством глядя на палача. – Когда я был еще профессором в университете, там что-то говорили об этом.

Мыдларж чувствовал, что он должен как-то сгладить гнетущее впечатление от своего признания. Не годится же в присутствии собственной жены говорить о другой, пусть даже о мертвой.

– Эх, не стоит вспоминать, – сказал он внезапно и улыбнулся жене. – Давно это было. Все равно, что не было… Я благодарен богу, что мне досталась Катарина. С ней моя жизнь легче. Так ведь, Катка? – И он погладил ее руку.

Она ответила ему грустной улыбкой, полной преданности и любви. В улыбке этой была покорность жизни, которая улыбалась им лишь красотой цветущего репейника. Но и репейник бывает прекрасен.

Теперь, когда Есениус узнал, что его помощник разбирается в медицине, разговор у них быстро перешел на анатомию. Особенно после того, как Катарина принесла еще кувшин паленки. Вначале лишь Есениус и Залужанский задавали вопросы Мыдларжу, потом осмелел и палач и стал спрашивать у Есениуса о вещах, которые ему не довелось изучить в Пражском университете.

Так в слабо освещенной горнице дома палача завязалась в эту позднюю ночную пору удивительная беседа трех людей о тайнах человеческой жизни.

Необычным было и то, что в ходе этого интимного разговора палач выспрашивал у врача обо всех достижениях медицинской науки, чтобы и он мог иногда бросить вызов могучей госпоже, которой служил, – смерти.

– Вы, может, не поверите мне, доктор, – сказал под конец Мыдларж, – но если мне удается сохранить жизнь тяжело больному, я радуюсь этому гораздо больше, чем если отправляю на тот свет очередного преступника… Вы хотите знать, не ненавижу ли я людей за то, что они так жестоки к нам? – продолжал Мыдларж. – Нет, я не могу сказать, что ненавижу людей. Я их только сторонюсь, так как знаю, что они меня боятся. Но при всем том я не стал бы утверждать, что люблю их. Они меня просто не интересуют. Меня интересуют лишь те, с кем сталкивает меня профессия, – осужденные. А их я, бывает, и жалею. Иногда мне кажется, что наказание, которое я должен привести в исполнение, непомерно превышает вину. К примеру, мне приходилось вешать людей за то, что они украли буханку хлеба, вырезать язык за богохульство. Но что делать? Пусть за это отвечают перед богом судьи… Но как же мы заговорились! Если хотите, приступим к делу.

Их ожидала самая тяжелая часть работы. Добела вываренные и очищенные кости нужно было сложить и скрепить так, чтобы конечности скелета свободно сгибались. Для этого требовалось также и немного кузнечного мастерства. Таз скелета нужно было укрепить на толстом железном пруте, вбитом в деревянную подставку, а потом искусно соединить отдельные кости.

Есениус был очень благодарен Залужанскому за то, что тот вызвался помочь ему. С одним Мыдларжем он едва ли управился бы до утра.

С удовлетворением смотрели все трое на результаты своих трудов, занявших целую ночь. Скелет стоял посреди сеней, как призрак из загробного мира.

Мыдларжа ожидала еще одна работа: сколотить из досок узкий ящик и отправить в нем скелет в здание университета.

Уже светало, когда Есениус и Залужанский распрощались с палачом.

– Если у меня еще когда-либо возникнет надобность в подобной работе, я вас разыщу. Сегодняшнюю ночь я буду долго помнить, – сказал Есениус.

Скелет много десятилетий был достопримечательностью Карлова университета.

Это была память о первом анатомировании, которое Есениус провел в Праге.

ВИТТЕНБЕРГ

После публичного трупосечения в Речковой коллегии слава о Есениусе разнеслась по всей Праге, но это не ускорило решения его дела о наследстве. Существует какой-то неписаный закон, по которому имущественные тяжбы должны двигаться со скоростью черепахи. Происходит это, видимо, потому, что люди, ведущие тяжбу, хорошие дойные коровы для адвокатов и разных чиновников.

– Съездили бы вы к Богуславу из Михаловиц, – посоветовал Есениусу Бахачек. – Он занимает видное место в чешской королевской канцелярии. Да и человек он благородный, на него можно целиком положиться.

После этого разговора Есениус отправился на Град к пану Богуславу.

Богуслав из Михаловиц принял Есениуса поистине сердечно. Он сразу же позвал секретаря и велел просмотреть бумаги, касающиеся дела Есениуса. Между тем доктор посвятил Богуслава в суть своего спора. Но, хотя рассказывал он со всеми подробностями и разговор длился добрый час, секретарь все не шел. Михаловиц стал выказывать нетерпение. В конце концов секретарь вернулся с пустыми руками.

– Никак не могу найти дела. Мы все ящики просмотрели, весь архив перерыли. Не пойму, куда запропастились эти бумаги, – пожаловался он.

– Вы обязаны их найти. Ведь не сожрала же их кошка! – с негодованием воскликнул Михаловиц. – Вы просто не умеете искать! А вы, магнифиценция, не сердитесь, что мы не можем вам сказать, в каком положении ваше дело. Но уверяю вас, я позабочусь обо всем сам. Вы еще долго пробудете в Праге?

– Да нет, теперь уже недолго. Жена, наверное, беспокоится. Самое позднее в августе я бы хотел быть дома. Много будет хлопот с подготовкой к новому семестру…

– Понимаю, понимаю, – повторял Михаловиц, – во всяком случае, я попросил бы вас перед отъездом еще раз к нам наведаться. Не беспокойтесь, я не забуду о вашем деле…

По всему было видно, что это не пустые обещания, какими выпроваживают назойливых посетителей. Есениус достаточно разбирался в людях, чтобы отличить притворство от искренности. Но способны ли добрые намерения преодолеть цепь интриг, которые опутывают императорский двор, высшие имперские и земские канцелярии, да и людей, стоящих во главе их?

Есениус готовился к отъезду в Виттенберг.

Как-то перед самым отъездом доктора, когда он в последний раз сидел в обществе Браге, Кеплера и Бахачека, императорский астроном, нарушая одну из долгих пауз этого прощального свидания, вдруг спросил:

– Не думаете ли вы совсем поселиться в Праге?

Этот вопрос Есениус уже не раз слышал из уст многих людей. Даже верховный канцлер намекал ему на это. В свое время доктор уже дал Браге обстоятельный ответ и поэтому был весьма удивлен, что императорский астроном снова вернулся к той же теме.

Тихо Браге стал развивать свою мысль:

– Неплохо, если бы, скажем, император пригласил вас к себе на службу в качестве врача…

Есениус засмеялся, ибо принял слова Браге за шутку. Видно, при расставании Браге хотелось напомнить о первом разговоре Есениуса с императором.

– Я уверен, что мне нечего опасаться такого приглашения. Император никогда не забудет и не простит мне разговора о тиранах.

– Мне неизвестно, что думает император об этом разговоре, но я знаю, что о вашем публичном анатомировании в Праге он имеет подробные сведения. И сегодня утром он спросил меня, не предполагаете ли вы провести еще одно вскрытие. Следовательно, не исключена возможность того, о чем я вам говорил. Приняли бы вы приглашение?

– Поступить на императорскую службу? Гм!.. Об этом можно подумать, – ответил Есениус и подкрутил усы.

Он не мог скрыть, что такое приглашение польстило бы его самолюбию. Да, скорее всего он бы его не отверг.

– Хорошо. Когда будет удобный момент, я сообщу вам об этом, – сказал Браге. – Впрочем, мне незачем говорить, что лично я был бы рад, если бы вы переселились в Прагу.

Есениус прибыл в Виттенберг на день раньше, чем рассчитывал. Несколько чарок вина, какими он потчевал кучера на остановках, действовали на последнего примерно так же, как кнут на лошадей. Расстояние быстро сокращалось, время летело. И нетерпеливый Есениус приближался к дому.

О, как он радовался предстоящей встрече с Марией! Большую часть пути он вспоминал о ней.

И вот он уже дома, сидит в широком кресле и рассказывает жене обо всем, что было в Праге. Старается говорить по порядку, но все время возвращается к отдельным событиям, дополняя их новыми подробностями. За интересным разговором он не замечает, как в комнату через большие окна крадется сумрак… И вот уже беседа продолжается при свете трех больших восковых свечей, вставленных в резной железный светильник.

– Долго ты задержался в Праге, Иоганн! – говорит Мария с укоризной. – Я уж думала, что ты решил там остаться.

– Пражский университет с удовольствием пригласил бы меня, но существует непреодолимое препятствие.

При этом Есениус хитровато улыбнулся.

– Что за препятствие? Разве для тебя может существовать какое-нибудь непреодолимое препятствие?

– Да. Это ты.

Мария широко раскрыла глаза:

– Я?

– Да, ты. – На этот раз Есениус улыбнулся по-мальчишески озорно: —Там не хотят женатых профессоров. У них заведено безбрачие, как у монахов.

– Брр! Какое же это, должно быть, неприветливое общество! Одни угрюмые холостяки.

– Среди них есть и приятные люди, например Бахачек. Но большинство непримиримо относится к женитьбе.

– Молодой человек там наверняка бы не удержался.

– Надолго – нет. Многие из молодых, полюбив, должны были оставить университет, чтобы жениться и завести семью. В этом одна из причин, почему Пражский университет пришел сейчас в упадок.

– Нет худа без добра: после этого ты будешь больше ценить наш университет, – улыбнулась Мария. – Надеюсь, что теперь ты останешься дома, а не отправишься снова в путь.

– В ближайшее время нет. Сейчас меня ждет здесь много работы. И в университете и дома. Хочу написать книгу о пражском анатомировании. В Праге я понял, как она нужна.

Но в первые дни после приезда для работы у него оставалось очень мало времени. Прежде всего надо было навестить всех знакомых, а их было немало. И повсюду приходилось начинать свой рассказ от Адама. Ведь в те времена новости передавались лишь из уст в уста. Даже тому, кто возвращался из соседней деревушки, было что рассказать. А того, кто приезжал из далекого города, любопытные осаждали со всех сторон, как в жару осаждают источник. Тот же, кто побывал в чужой стране, мог рассказывать до самой смерти – и всегда находились слушатели. Тем более, если рассказчик был таким блестящим, как доктор Есениус. Интересовались главным образом, правдивы ли слухи об императоре, интересовались его особой, императорским двором на Градчанах, красотою Праги. Коллеги Есениуса по Виттенбергскому университету, кроме того, расспрашивали о делах Пражского университета, о том, чем занимается Тихо Браге, как протекал сеанс анатомирования и какие он дал результаты…

Так наступила осень, а с нею и выборы университетских деканов.

Есениуса избрали деканом медицинского факультета.

В день святого Луки, 16 октября, начался новый учебный год, и у Есениуса начались лекции по медицине. Первая лекция всегда бывает немного торжественней, чем последующие. Такой была и эта вступительная лекция профессора Есениуса.

Есениус сидит в большом актовом зале за профессорской кафедрой, в профессорском одеянии – мантии, на голове у него красный берет. Перед ним раскрыты «Афоризмы» Гиппократа, а рядом – листы бумаги с заметками, которые частично являются дополнениями к «Афоризмам», а частично выводами из личных наблюдений профессора.

Перед ним ряды обычных дубовых скамеек, на каждой по шесть человек студентов. В основном это молодые люди восемнадцати– двадцати лет, у которых только-только начинают пробиваться усы. Среди них два-три человека постарше. Это так называемые «вечные студенты». На лекции они ходят редко, от коллоквиумов бегут, как черт от ладана. А без коллоквиумов бакалавра не получится, не говоря уж о лиценциате[16]16
  Лиценциат – лицо с университетским дипломом.


[Закрыть] или магистре. У некоторых на коленях лежит книга – тот же Гиппократ, которого читал Есениус. Но книги не у всех. Одним экземпляром пользуются два-три человека. Кое-кто разложил на коленях бумагу, собираясь делать заметки.

В эту торжественную минуту лица у всех студентов серьезны, хотя покрасневшие глаза некоторых свидетельствуют о бессонной ночи – вероятно, кое-кому пришлось допоздна петь в трактире студенческие песни, забавляя богатых горожан, которые взяли на себя все расходы по пирушке. Но теперь они пытливо смотрят на кафедру, на профессора, собирающегося учить их медицине.

Есениус начинает лекцию.

Хотя книга перед ним и открыта, но он не заглядывает в нее. Рядом с ней лежит план; Есениус быстро пробегает его глазами. И вот он уже глядит на студентов, словно желая связать их с собой невидимыми нитями. Он как бы ждет от них согласия или возражения… А студенты должны лишь молча слушать. И только по прошествии часа задавать вопросы. Опытный лектор знает, когда его слова увлекают слушателей и когда они сидят молча лишь потому, что не смеют говорить. Так и сейчас. Когда Есениусу удается увлечь студентов, заставить их следить за ходом лекции, вдуматься в то, что он говорит, в аудитории наступает такая тишина, что слышны дыхание и биение сердец. Но, когда он утомительно читает бесцветным, невыразительным голосом, студенты думают о чем-то другом. Взгляды их устремляются к окну и блуждают по крышам соседних домов, они начинают ерзать, шептаться. Время от времени шум усиливается, и профессор вынужден энергично протестовать.

Есениус продолжает лекцию:

– Для того чтобы мы могли решить задачу, выпавшую нам на этом свете, и чтобы мы исполнили свой человеческий долг, мы должны быть здоровыми. Но здоровье – это не такой дар, который достается каждому новорожденному в равной мере. Здоровье – это нежное растение, оказавшееся в объятиях мороза. Некоторые растения выдерживают ледяные объятия, другие гибнут от одного прикосновения. И если бы мы могли уберечь все растения от студеного дыхания, мы бы сохранили многие из них. Так обстоит дело и со здоровьем человека. О нем надо проявить заботу. Беречь человеческое здоровье – задача врачей. Это серьезная задача, и профессия врача – благороднейшая из всех. Поэтому врачом может быть только такой человек, который беспредельно любит людей и который понимает, каким сложным творением является человеческий организм. Этот основной принцип поняли уже народы древности, давшие миру таких врачей, как Гиппократ, Гален, Эмпедокл[17]17
  Гален Клавдий (около 130 – около 200 н. э.) – римский врач и естествоиспытатель, оказавший большое влияние на развитие медицины в середине века (вплоть до XV–XVI веков). Эмпедокл (около 490–430 до н. э.) – древнегреческий философ и врач.


[Закрыть] и другие. Огромное счастье, что большинство произведений этих великих мастеров древности сохранилось до наших дней. В них заложены основы врачевания, и мы, врачи, будем постоянно к ним возвращаться. Но, прежде чем мы приступим к подробнейшему изучению каждого из них, мы должны запомнить клятву, которую произносили последователи школы Гиппократа. Выучим эту клятву наизусть, будем всегда ее вспоминать и обращаться к ней за советом в минуты, когда совесть наша смутится и мы растеряемся, когда по той или иной причине пути, которыми нам надлежит следовать, сокроются от нас в непроглядной мгле…

Возвысив голос, Есениус медленно читает текст знаменитой клятвы:

– «Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигией и Панацеей[18]18
  Аполлон считался в послегомеровское время врачом богов. Асклепий (римск. Эскулап) – сын Аполлона, бог врачебного искусства; Гигия – дочь Асклепия, богиня здоровья (отсюда наша гигиена); ее изображали цветущей девушкой с чашей, из которой пьет змея. Панакеа – всеисцеляющая, другая дочь Асклепия (отсюда «панацея» – лекарство от всех болезней, которое искали средневековые алхимики).


[Закрыть] и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно с моими силами и моим разумением, следующую присягу и письменное обязательство: чтить научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своим достатком и в случае надобности помогать ему в его нуждах; его потомство считать своими братьями, и это искусство, если они захотят его изучить, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому. Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для воплощения подобного замысла… Чист и непорочен буду в жизни и в искусстве. Ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего неправедного и пагубного…