Текст книги "Доктор Есениус"

Автор книги: Людо Зубек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же клятву да будет обратное тому».

Многим студентам текст клятвы уже знаком. Однако сейчас он звучит как-то иначе: настойчиво и предостерегающе. В устах Есениуса клятва звучит внушительней. Это не просто цитата из древней книги – это наказ, о котором им напоминает человек, постигший всю его обязательность.

Гиппократовскую клятву Есениус приберег на конец лекции.

И вот он встает, улыбается студентам, а те выражают свою признательность бурными рукоплесканиями. Он ждет. Ждет, когда схлынет этот водопад чувств, чтобы ответить на возражения или вопросы.

Но нет ни замечаний, ни возражений, ни вопросов. Только бурные рукоплескания. А потом откуда-то с дальней скамьи раздается возглас:

– Виват профессор Есениус!

Успех наполняет душу сладостным чувством уверенности, он придает ему силы для дальнейшей работы. А работы много. Профессор anatomicus – так именуется Есениус в отличие от других профессоров – читает курс анатомии и хирургии пять семестров. Учебная программа строго распределена по годам, а в пределах года – по периодам. Так, например, курс анатомии читается в зимние месяцы. Летом – лекции по хирургии и ее практическое применение при операциях. Все это программа первого года. На втором году продолжается общая хирургия и зимой проводятся практические занятия с трупами: лето отводится для лекций о лечении опухолей. Третий год – повторение анатомии, изучение переломов, а четвертый – снова анатомия и лекции о лечении ран. Пятый год посвящается лечению нарывов.

Возвращаясь из университета, Есениус ежедневно по нескольку часов работал дома. Он закрывался в своем кабинете и писал, писал до глубокой ночи. Сидя за тяжелым дубовым столом в просторной комнате с двумя окнами и высокими кафельными печами, почти достигающими потолка, он чувствовал себя очень хорошо. Рукопись «Пражская анатомия» быстро продвигалась, стопка исписанных страниц росла с каждым днем. Есениус описывал вскрытие так, как оно в действительности протекало. В сочинении он привел свою вступительную лекцию, а затем все девять приемов вскрытия.

Посвящение и предисловие он оставляет на конец. Ведь вместе с «Пражской анатомией» он собирается издать трактат «О костях». Трактат в основном уже готов, но перед сдачей в печать его надо еще раз внимательно просмотреть и кое-что добавить. Кроме того, ему хотелось бы издать и «Методику распознавания болезней», которую написал его падуанский учитель профессор Эмилий Камполонг. Это, конечно, не оригинальная работа, ибо в ней Камполонг опирается на сочинение другого падуанского профессора, Иеронима Капивачи, но это не так уж важно. Все-таки это ценный труд и для студентов-медиков необходимый. Обязательно надо издать!

И вот наступает самое приятное для него мгновение – он приступает к посвящению. Это означает, что все уже готово. Мозг, находившийся все время в напряжении, может теперь избавиться от всего, что тревожило его многие месяцы, и детище, доставлявшее ему столько горьких и вместе радостных минут, облекается наконец в праздничные одежды, в которых его можно показать миру, – посвящение и предисловие.

«Пражская анатомия» и трактат «О костях» подготовлены к печати.

Есениус испытывает чувство облегчения, выполненная работа успокаивает его, и он вздыхает полной грудью. Рука, судорожно сжимавшая гусиное перо и не раз немевшая от усталости, теперь покоится на столе, вялая и расслабленная. Лишь роженица, изнуренная родовыми схватками, но вместе с тем охваченная радостью и волнением при виде ребенка, могла бы постичь всю сложную гамму блаженства человека, который произвел на свет свое творение, ставшее частью его существа.

Есениус понимал, что такое состояние продлится недолго. Как только время сгладит остроту содержания его книги, словно ветер, заметающий следы на песке, его душа вновь начнет тяготиться наступившим бездельем, и свобода уже не будет свободой, а превратится в муки, еще более горькие, чем муки напряженного творчества. Что же тогда? Новый замысел, новая работа.

В его сознании уже вырисовываются контуры нового произведения о хирургии, которое явится непосредственным продолжением «Анатомии».

В напряженной работе над новой книгой Есениус не замечает, как летит время. Зима уже прошла, обнажились холмы, и первая зелень возвещает о наступлении весны. Цветущие деревья напоминают Есениусу о том, что со времени его поездки в Прагу миновал уже год. Какая-то бесконечная тоска охватывает его душу. Поехать бы туда вновь!

И, словно в ответ на это желание, из Праги приходит письмо. Письмо от Браге. Среди приветов от семейства астронома, от Кеплера и молодого Фельса в письме есть фраза, которой Есениус никак не хочет поверить при первом чтении. Браге спрашивает, согласился бы Есениус занять должность личного императорского врача. Император, мол, не раз спрашивал о нем и в конце концов в ответ на почтительное предложение Браге выразил пожелание принять хирурга к себе на службу. Жалованье вполне приличное и, разумеется, выше того, какое он получает в Виттенберге. Так что пусть он, не откладывая, подумает и сообщит о своем решении при первой оказии. И, если это решение окажется положительным, желательно, чтобы Есениус перебрался в Прагу как можно скорее. Здесь он будет сердечно принят всеми друзьями.

– Ты бы хотела переехать в Прагу, Мария? – спрашивает доктор жену и смотрит на нее взглядом, в котором ее опытный глаз читает уже принятое решение. И она понимает, что, как бы она не возражала, ничего не изменится.

– А я уже думала, что мы умрем здесь, в Виттенберге, – тихо отвечает Мария. – Ты же знаешь, Иоганн, с каким трудом я привыкала к Виттенбергу после Братиславы. Теперь, когда я привыкла и чувствую себя здесь как дома, снова надо менять место…

– Если бы тебе приходилось переезжать в худший город, я бы не удивлялся твоему разочарованию, – с энтузиазмом воскликнул Есениус. – Но Прага! Подумай только, мы будем жить в Праге! В непосредственной близости от императора! Можешь ли себе представить, что значит быть личным врачом этого монарха?

Мария грустно посмотрела на мужа. Ей не хотелось разочаровывать его, но она должна была это сделать.

– Почему ты хочешь переехать в Прагу, Иоганн?

Он был несколько озадачен этим вопросом, ибо не понял, что она имеет в виду.

– Ведь я же рассказывал тебе, как прекрасна Прага. А кроме того, и это гораздо важнее, – кто не поменяет плохое на хорошее? Быть личным врачом императора!

– Только это и влечет тебя в Прагу? – укоризненно спросила она.

И он стал оправдываться, как мальчик, уличенный в скверном поступке:

– Не только это… но и все, что с этим связано. Человек никогда не должен удовлетворяться достигнутым, ибо, если бы он не стремился к высшему, он неизбежно стал бы опускаться, падать… Надо постоянно стремиться к высшей цели.

Высшая цель. И все же Есениус чувствовал, что эти слова только отговорка, с помощью которой он хочет скрыть свои истинные цели. И Есениус рассердился, рассердился потому, что он, такой красноречивый, не имеет под руками достаточно убедительных аргументов, которые помогли бы ему опровергнуть возражения жены.

– Высшая цель, – повторила она за ним, как эхо, только в голосе ее прозвучала горькая усмешка. – Что ты называешь высшей целью? Почести, которых ты добьешься на государственной службе? Если бы ты был политиком или генералом, мне было бы понятно твое стремление. Но ты ученый, Иоганн. Ты врач. Существует ли для врача цель более прекрасная и возвышенная, чем стремление как можно глубже изучить свою науку, чтобы еще лучше помогать своим ближним?

Она требовательнее к нему, чем он сам. Возможно, тут играет роль разница в возрасте. Но, в конце концов, это не так уж плохо, если жена на два года старше мужа. И все же Есениусу порой кажется, что не два года, а два десятилетия разделяют их. По внешнему виду этого сказать нельзя. Она выглядит так же, как и все женщины ее возраста, ничуть не старше – где-то между тридцатью и сорока. Но какое глубокое понимание жизни в ее словах, когда она просто и трезво рассуждает о самом сложном Деле! Мария, конечно, уступает своему мужу в образовании, но она обладает удивительным свойством проникать в суть вещей; во многом Мария Фельс разбирается гораздо лучше, чем ее супруг, она ясно видит то, чего не видит он, и быстро схватывает, вернее угадывает, скрытый смысл явлений. Сколько раз ему приходилось удивляться той точности, с какой она выражала его думы, хотя говорил он совсем другое. Словно она читала его мысли.

И сейчас он понимал, что она права, но не хотел в этом признаться. Ему казалось – признай он ее правоту, и тогда ему ничем не доказать необходимость переезда в Прагу.

– Я не только врач, но и философ. Занимаюсь даже историей, а она теснейшим образом связана с политикой.

– Не вмешивался бы ты в политику, Иоганн, – тихо произнесла Мария.

Есениус вспомнил слова императора, которыми тот закончил аудиенцию, вспомнил его совет, вернее предостережение, – не заниматься политикой. И он рассердился на жену, пытавшуюся его образумить.

– Я не согласен с тем, что ученые не должны заниматься политикой. Я убежден, что человечество было бы гораздо счастливее, если бы его судьбами распоряжались философы, а не генералы и чиновники, которые осуществляют власть огнем и мечом. Не понимаю, почему бы я не мог посвятить себя политике…

Выражение лица Есениуса свидетельствовало о том, что он расстроен. Он не любил подобных разговоров. Ему казалось, что словно кто-то заглянул к нему в душу и обнаружил в ней нечто, что он пытался скрыть не только от людей, но и от самого себя.

Но Мария стояла на своем.

– Ты, значит не понимаешь, почему не должен посвящать себя политике? Хорошо, я тебе объясню. Знаю, ты будешь на меня сердиться, но я обязана тебе это сказать. – Лицо ее стало серьезным, а во взгляде, обычно таком кротком и нежном, появилась неожиданная твердость. – Да потому, что политику ты не считаешь средством помощи своим близким, а лишь средством своего успеха. Ты думаешь, что политика удовлетворит твое честолюбие скорее, чем наука. А я боюсь за тебя, Иоганн, страшно боюсь…

И слезы, хлынувшие из глаз Марии, обезоружили Есениуса. Он было собирался горячо возражать, доказывать, что она сшибается, что она плохо его знает, приписывая ему такого рода побуждения, но, когда увидел, как искренна она в своих опасениях, горячность его мигом исчезла. Он подошел к жене и крепко ее обнял:

– Скажи, чего ты боишься?

– Не знаю… Я не могу привести какие-либо разумные доводы, но все мое существо протестует, требует, чтобы я предостерегла тебя от этого шага. Поэтому-то я и Праги боюсь…

Есениус ободряюще похлопал ее по плечу и весело сказал:

– Пустые страхи! Вы, женщины, всегда придаете значение предчувствиям и всякой подобной чепухе. Обещаю тебе, для твоего спокойствия, что ни в какую политику я мешаться не буду. После такого обещания поедешь со мной в Прагу?

– А когда ты хочешь ехать? – ответила она вопросом на вопрос.

– Как можно скорее. Как только в университете изберут нового декана.

– Поедешь на авось? Хочешь сжечь за собой все мосты? А если ты не придешься ко двору?

Она была права. Ведь и в самом деле он ничего толком не знал. Ему обо всем придется договариваться в Праге. Пожалуй, надо сначала поехать одному.

Мария согласилась.

– Конечно, Иоганн, поезжай пока один. Приготовь все для нашего переезда и возвращайся за мной.

Так Есениус во второй раз отправился в Прагу.

СМЕРТЬ ОРЛА

Чем ближе была Прага, тем сильнее чувствовал Есениус. что какая-то тайная сила влечет его туда. Ему казалось. что кони тащатся словно улитки. хотя кучер без устали подгонял их и карета неслась так быстро, как только позволяло состояние дороги.

И, когда кучер остановил лошадей у ворот Праги, Есениус понял, что это странное беспокойство, которое гнало его вперед, было не беспричинным. От первых знакомых, встретивших его в Праге. Есениус узнал грустную весть: умирает Тихо Браге. Доктор не хотел верить, это было так непостижимо, так невероятно!

На четвертый день своей болезни Тихо Браге почувствовал, что близится его последний час.

Он попросил свою дочь Софию приготовить ему постель наверху, в обсерватории, а сыновей. Тюге и Йоргена, – перенести его туда. Конечно, сыновья охотно отговорили бы отца от этой затеи, но поскольку воля Браге в доме была законом, подобным всемирному закону, обусловливающему движение планет и звезд, им ничего не оставалось, как выполнить без возражений просьбу умирающего. Они понимали, что, если будут медлить, отец станет волноваться и состояние его здоровья еще больше ухудшится.

Тем не менее сыновья вопросительно поглядели на Есениуса и Кеплера – последний целые дни проводил у изголовья своего учителя – в надежде понять по выражению их лиц, должны ли они подчиняться требованию больного.

Есениус молча кивнул головой. Он понимал, что переселение Браге наверх в обсерваторию не ухудшит и не улучшит его состояния. Да и все понимали – и лучше всех сам больной, – что близок конец. Лицо его посерело, словно смерть уже набросила на него свою тень. Временами ему ясно казалось, что «черная пани» уже стоит у деревянной резной колонки, поддерживающей полог над широкой постелью, в которой лежит он, закутанный до подбородка в мягкие перины. Для чего Браге спешит в обсерваторию? Неужели хочет убежать от нее, от смерти? Нет, он хорошо знает, что это было бы напрасной попыткой. Смерти не избежать, даже если луч света унесет его на самую далекую звезду.

Нет, ему просто захотелось еще раз увидеть свои звезды.

Браге уложили на кровать под большим окном, через которое они с Кеплером так часто наблюдали ночной небосвод.

– Откройте окно! – попросил он слабым голосом.

Холодное дыхание октябрьского вечера распространилось по комнате и свежестью своей коснулось разгоряченного лба больного. На лбу блестели капельки пота, словно утренняя роса на стеблях травы.

Через раскрытое окно Браге увидел часть небосвода, знакомую по тысячам наблюдений, но каждый раз новую и милую, как образ любимого существа. Он успокоился. Когда его взору представал бесконечный звездный мир, Браге испытывал чувство, будто душа его освобождается от пут, которыми он был привязан к этой невзрачной планете Земле, являвшейся, как он думал, все же центром солнечной системы.

На чем же прервался ход его мысли? Ах да: смерти не избежать, даже если луч света унесет его на самую далекую звезду.

Мысль ускоряет свой бег, она несется быстрее света и старается преодолеть бездонную тьму ночи; лишь кое-где освещенную одинокими точками световых маяков, которые в действительности являются огромными мирами. Как бесконечно далека эта звезда! Ведь, по его подсчетам, самая близкая из них в три тысячи раз дальше от Земли, чем Солнце. Мысль, унесшаяся подобно стреле в пропасть ночи, возвращается назад. Падает, словно птица, разбившаяся в стремительном полете о неведомую преграду. Вечность и Бесконечность – Сцилла и Харибда, о которые разбивается корабль разума.

Совершив полет по Вселенной, мысль астронома возвращается в свою телесную оболочку. Скоро она освободится от этой оболочки,

«А потом, – думает больной, – я уже буду наблюдать Вселенную с другой стороны, со стороны звезд, и мне станет все ясно, как уже стало ясно тому поляку Копернику. Этот торуньский каноник стремительным полетом своего ума, самсоновской силою своего учения разрушил колонны храма старой науки, старого мира, но не успел достроить мир новый. А я всю жизнь метался между этими двумя мирами. Один мир – это Птоломей с учением о неподвижности Земли, другой – Коперник, утверждавший неподвижность Солнца… Кто из них прав?»

Этот вопрос все время возникает в сознании больного, и в лихорадочном круговороте дум его учение предстает перед ним вместе с учением Коперника. Он вот-вот готов был принять это учение, удивительно упрощавшее все проблемы, но собственные выводы, результат всей его жизни, восставали против этого, а вычисления убеждали, что торуньский каноник неправ. По крайней мере, кое в чем неправ. Где-то ошибается. Он хотел проверить учение Коперника собственными вычислениями, но не успел. И остановился на полпути. Он пришел к выводу, что Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн вращаются вокруг Солнца. Но Земля стоит неподвижно, и вокруг нее вращаются Луна и Солнце. Он не может отступить от своих взглядов, пока кто-нибудь математически не докажет обратное. Браге надеялся, что это удастся ему. Свыше двадцати лет он записывал данные о движении планет. И прежде всего данные о движении Марса, ибо путь этой планеты интересовал его больше всего. Это огромный материал, только надо его обработать, сделать соответствующие выводы. Но он уже не успеет их сделать. Может быть…

– Кеплер… – прошептал он и вздохнул.

– Вы чего-нибудь хотите, отец? – спросил Тюге и поправил ему подушку.

– Кеплер здесь? – тихо спросил Браге, как бы очнувшись от глубокого сна.

– Я здесь, учитель, – негромко ответил Кеплер, подавшись вперед, чтобы больной его увидел.

– Ты здесь, Иоганн? – На изможденном лице Браге появилась и исчезла слабая улыбка.

По имени он называл Кеплера лишь в минуты душевного волнения, желая этим смягчить резкость былых вспышек, изгладить из памяти друга свою раздражительность, которой он восстановил против себя почти всех близких. Но Иоганн терпеливо переносил его вспышки и капризы – он понимал, что за ними кроется мудрое спокойствие… Спокойствие, глубина, мудрость. Кеплер умел прощать людям слабости. И Браге любил его за эти качества, за его долготерпение, любил даже сильнее, чем своих родных.

– Это хорошо, что ты здесь, Иоганн, – продолжал Браге. – Я хотел тебе сказать, чтоб ты продолжил мои наблюдения. Дарю тебе все свои записи… Ты только их продолжай… Докажи, кто прав.

Разговор его утомил. Дыхание стало частым, пот обильно выступил на лбу.

– Отдохните, учитель, – ласково сказал Кеплер и погладил горячую руку друга. – Я обещаю вам, что буду продолжать ваши наблюдения и приложу все силы, чтобы доказать, кто из вас прав…

Есениус пододвинул скамейку к постели больного и взял его за руку. Он едва нащупал пульс. Сердце слабело.

– Как вы себя чувствуете, дорогой друг? – спросил он, хотя прекрасно знал, что это лишний вопрос и что больной не может дать на него ответ. Надежды уже не было.

Браге медленно повернул голову и с минуту молча смотрел на Есениуса.

– И во сне и наяву вижу все время одну и ту же картину: будто нахожусь в березовом лесу, затопленном водой… Вода такая чистая, как бывает лишь весной, когда тают снега и все ручьи выходят из берегов. Вода разливается по лугам и лесам… Всюду слышно ее журчание… и вдруг мне кажется, что я это совсем не я, а одно из тех деревьев… одна из тех берез… Все это так странно и непонятно… И все же красиво…

Браге умолк, дыхание его успокоилось. Казалось, он уснул, и никто из присутствующих не осмелился вывести его из этого состояния, являвшегося не чем иным, как переходом от сна к смерти. Но он и сам еще вернулся к ним.

Браге открыл глаза и взглядом подозвал к себе Тюге.

– Вы чего-нибудь хотите, отец? – с нежностью спросил сын.

– Да, – ответил Браге, – я хотел бы кое-что продиктовать. Возьми бумагу и карандаш…

Тюге исполнил распоряжение отца. Все вокруг думали, что Браге собирается продиктовать дополнение к своему завещанию. Но он неожиданно удивил всех.

– С самого начала моей болезни меня волнует стихотворение, которое я сочинил, – тихо заговорил Браге и снова с минуту помолчал. – Пиши, Тюге, я буду диктовать.

Все со страхом поглядели на больного. Не сошел ли он с ума?

Но нет. Уже первые слова стихотворения убедили всех, что Браге действительно сочинил перед смертью стихотворение.

Медленно и выразительно диктовал он, стараясь, чтобы сын успел записать каждое слово.

Стихотворение было посвящено разлуке с близкими.

С волнением слушали присутствующие эту лебединую песню. В минуты душевного покоя Браге любил обращаться к поэзии. И сейчас, когда близилась его смертная минута, он понял, что ум его уже не сможет передать потомкам что-нибудь новое, до сих пор не известное, чего еще не было в его сочинениях. Ум отдал уже все. Оставалось сердце, наполненное возвышенным чувством любви к людям, словно соты – медом. Любви было так много, что он не мог унести ее с собой. Пусть хотя бы немного останется в этих слабых строфах.

Когда Тюге отложил бумагу со стихотворением, больной еще раз обратился к сыну:

– Почитай мне, Тюге…

– Библию? – спросил Тюге и посмотрел на полку с книгами, стоящую у дальней стены обсерватории.

– Еще рано… Почитай сперва из Бэкона. Из Роджера Бэкона.

Кеплер и Есениус снова переглянулись. Неужели его так утомило стихотворение, что он снова впал в лихорадочное состояние?

Тюге также не понимал смысла этой просьбы и растерянно глядел то на отца, то на Кеплера и Есениуса. Браге заметил их недоумение. С трудом приподняв голову, он указал на полку с книгами:

– Там в верхнем ряду, третья слева… это она.

Тюге выполнил волю отца и снял с полки нужную книгу. Она называлась: «Epistola Fratris Rogerii Baconis de secretibus operibus artis et natural et de nullitate magiae»[19]19
  Бэкон Роджер (1214–1294) «Послание брата Роджера Бэкона о таинственных явлениях искусства и природы и о ничтожестве магии».


[Закрыть] Впервые ее издали в 1552 году в Париже, хотя написана она была еще в 1260 году. Некоторые страницы книги были заложены цветными закладками, свисавшими, как из требника. Вероятно, так Браге отметил места, к которым часто возвращался.

– Читай по заложенным страницам, – приказал Браге. – Но только то, что отмечено на полях карандашом…

Тюге раскрыл книгу на первой закладке, придвинул к себе поближе свечу и стал медленно читать:

– «Велико число средств, с помощью которых мы можем обратить в бегство и уничтожить неприятеля, не прибегая к оружию и не соприкасаясь с его войсками. Например, мы можем воздействовать на обоняние вражеских солдат, отравив воздух; но есть и другие способы – стоит человеку прикоснуться к предмету, как он погибнет…»

Кеплер и Есениус знали эту книгу. Им были известны безумные пророчества ученого францисканца, жившего в XIII веке. Кто мог поверить предсказаниям, из которых за три с половиной столетия ни одно не подтвердилось? Так считали оба ученых и удивлялись тому, что умирающий попросил читать ему именно эту книгу. Ну, допустим, из Аристотеля или Птоломея… Но из Роджера Бэкона?

Между тем Тюге перевернул страницу и продолжал чтение:

– «С помощью науки можно соорудить такие механизмы, которые заставят корабль двигаться без усилий гребцов, причем с огромной скоростью, хотя управлять им будет лишь один человек. Точно так же можно построить быстро катящиеся коляски, и ни одно животное не будет их тащить.

Возможно также выстроить и машину для летания: человек сидел бы внутри ее и управлял аппаратом, который заставлял бы крылья хлопать по воздуху».

Больной слушал сосредоточенно, с интересом. По всему было видно, что все эти предсказания хорошо ему известны. Но почему он возвращается к ним сейчас, в последние минуты своей жизни? Неужели он верит в них?

Да, Тихо Браге верит, что пророчества Бэкона исполнятся, его вера тверда, как скала, на которой стоят устои грандиозного оста. Моста, повисшего над бездной трех столетий. Но мост еще в достроен. Есть только один пролет. Другой перекинут в будущее: от Тихо Браге куда-то в беспредельную даль грядущих берегов. Даже он, Браге, не видит его конца. Но необъяснимое чувство подсказывает ему, что там, на этом другом конце моста, роится мир, в котором осуществятся предсказания Бэкона.

– «Можно было бы построить аппараты, с помощью которых люди без опасений ходили бы по дну морей и рек».

«Глупые сказки, противоречащие данным науки», – так думают про себя Есениус и Кеплер. И все же, как и Браге, они внимательно слушают то, что читает Тюге. Они рады, что бурная фантазия Бэкона успокаивает больного, отвлекает его мысли от болезни, уносит его в мир нереальных вещей и невыполнимых желаний…

– «Вполне возможно так составить прозрачные стекла, что весьма малые и удаленные предметы смогут стать близкими; на невероятно большом расстоянии мы сможем прочесть совсем маленькие буквы, а звезды приблизить настолько, насколько нам это понадобится. А можно так составить стекла, что самые большие предметы будут казаться крохотными, а крохотные – самыми большими».

Кеплер снова бросил взгляд на Есениуса. Но на этот раз в его взгляде было не сомнение, а надежда.

– Вы слышите, Иоганн? – ослабевшим голосом спросил Браге, до сих пор не прерывавший чтения ни словом, ни вздохом, словно его здесь и не было. – «…Звезды приблизить настолько, насколько нам это понадобится». Подумайте об этом, Кеплер… Вы можете себе представить, что это могло бы значить для нашего дела?.. Для вашего… – поправил он себя.

И в этой поправке, в замене слова было столько умиротворенности и мужественной покорности судьбе, что глаза Кеплера наполнились слезами. Желая скрыть свое волнение, он отвернулся.

– Да, учитель, я приложу все усилия, – сказал Кеплер, и голос его дрогнул.

Сомнения Кеплера начинают рассеиваться. Во всяком случае, последнее предсказание кажется ему реальным, по всей вероятности, его можно будет осуществить. Ведь рассказывают же некоторые ученые, приехавшие из Италии, о падуанском профессоре Галилее, который уже сделал попытку построить прибор, составив вместе несколько увеличительных стекол, – телескоп. Удалось ли это ему? Или не удалось? Кто знает…

Между тем Тюге читает последнюю из отмеченных статей. В ней говорится о том. что ученые всего мира должны объединиться и общими усилиями создать книгу, в которой будут собраны все сведения о Вселенной.

Молодой Браге закрывает книгу и кладет ее на стол. В комнате воцаряется молчание. Постепенно в ней собираются и остальные члены семьи: жена, дочь София, второй сын Йорген и будущий зять Адам Фельс. Тенгнагель и его супруга сейчас за границей.

– Подойди ближе, дорогая моя Кристина, – подозвал жену Браге и взглянул на нее помутившимся взором. – И чем только мне отблагодарить тебя за все?.. Ты такая хорошая… такая… как хлеб.

Кристина склонилась над его горячей рукой и хотела ее поцеловать. Но Браге отнял руку и с трудом подняв ее, погладил Кристину по голове.

– Пусть прольется твоя доброта на головы наших детей, как благодатный дождь… А теперь можешь читать из другой книги.

Тюге взял со стола Библию. Он раскрыл ее и стал читать:

 
Уходят воды из озера,
и река иссякает и высыхает:
так человек ляжет и не встанет;
до скончания неба он не пробудится
и не воспрянет от сна своего.
 

На минуту он остановился и посмотрел на отца. Ему показалось, что отец едва заметно кивнул головой. Тогда Тюге продолжал чтение:

 
…прежде нежели отойду – я уже не возвращусь —
в страну тьмы, я сени смертной.
в страну мрака, каков есть мрак тени смертной,
где нет устройства.
где темно, как самая тьма…
 

Пока Тюге читает, Браге лежит неподвижно. Кажется, что он спит. Но вот сын снова прерывает чтение. На этот раз Браге уже не настаивает, чтобы тот продолжал. Наступила смертная минута.

Еще раз обращается к собравшимся старый орел. Не раз он смело бился своими могучими крыльями о небесные стены, а теперь, бессильный, умирает. Губы его шепчут:

– Закон Вселенной – гармония… Принцип гармонии положен в основу мироздания. – Небесные тела подчиняются этому закону и беспрекословно ему следуют… И только человек восстает против него, ибо хочет гармонию заменить хаосом… Но во Вселенной нет места для хаоса… Поэтому человечество раз и навсегда должно взяться за ум и отказаться от своего желания жить в хаосе. Пусть оно заменит это желание желанием жить в гармонии и любви.

Браге помолчал, потом прошептал еще несколько слов:

– Ах, если б не оказалось, что прожил я зря!

Все ждали, что он продолжит свою мысль. Перерывы в речи были очевидными признаками приближающейся смерти. Поэтому никто не удивился, что он замолчал. Замолчал надолго… Они все ждали, ждали… И вдруг порывисто вскочил Есениус и подошел к больному… И тогда все поняли, что произошло.

Если бы в эту минуту на полуоткрытые губы Браге опустилась пушинка, она бы не шевельнулась.

Орел умер.

Он лежал перед большим распахнутым окном с широко раскрытыми глазами, устремленными в осыпанное звездами ясное октябрьское небо. В его остекленевших глазах уже не было жизни, но в них еще отражался кусок того неба, которое он не раз наблюдал, полный сил и энергии. Ах, если бы с помощью волшебной системы стекол Роджера Бэкона все это небо уменьшилось до размеров его зрачка….

Как было бы замечательно, если б последним взглядом он вобрал в себя всю Вселенную, а Вселенная в ту же самую минуту взяла бы его к себе, чтобы слиться с ним в единое целое, где нет ни начала, ни конца, в таинственный круг, где встречаются рождение и смерть, прошедшее и будущее, где нет ни радостей, ни горя, ни человеческих страстей, ни слабостей, где господствует лишь возвышенный, непреложный закон гармонии.