Текст книги "Доктор Есениус"

Автор книги: Людо Зубек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

ЮРОДИВЫЙ СИМЕОН

Град посещало много дам, разодетых по последней моде. Есениус уже давно привык к невероятной суматохе, которая царила в непосредственной близости от любителя тишины и покоя Рудольфа II. В королевском замке можно было часто встретить необычайно красивых женщин, ибо император был известен не только как поклонник мертвой красоты, запечатленной в холодном мраморе или ярких красках и стройной композиции картин, но и как поклонник красоты живой… Неопровержимым доказательством этого была Катарина Страдова.

Однажды к концу дня Есениус шел через второй замковый двор. Площадь, в полдень полная суеты и гомона, была пустынна. Только несколько караульных в полном облачении изнывали под лучами солнца. Кое-кто примостился в тени. Перед караульной будкой развалился в холодке большой волкодав. Время от времени он встряхивал головой, отгоняя назойливых мух. Казалось, ничто на этом свете не интересует его.

В этот момент во дворе появилась дама с целым выводком детей. В руках она держала букет из белых, красных и желтых роз. Одна из старших девочек вела на цепочке высокую, стройную борзую.

Заметив борзую, волкодав залаял и бросился на нее. Борзая рванулась ему навстречу. Девочка – ей было лет десять – попыталась ее удержать, но собака поволокла девочку за собой. Девочка стала звать на помощь, малыши запищали, перепуганная мать растерянно озиралась по сторонам. Но так как поблизости никого не было, она сама бросилась выручать свою дочь. Борзая тащила упирающуюся девочку, словно куклу. Девочка уже не могла ее остановить, но все еще держала поводок.

– Lascia Nero![22]22
  Отпусти Нерона! (итал.)


[Закрыть] – крикнула мать.

Но было поздно. Девочка споткнулась о камень и, падая, отпустила поводок.

Собаки вцепились друг в друга.

Все произошло в одно мгновение. И, прежде чем Есениус успел прийти на помощь, он оказался в самом центре собачьей свалки. Псы катались у его ног, грызли друг друга, а неподалеку лежа на земле, громко плакала девочка.

Есениус мгновенно понял, какая опасность грозит ребенку. Одним махом он перескочил через живой клубок, поднял девочку и передал ее перепуганной женщине. Потом прикрикнул на собак. Но все было напрасно. Тогда Есениус стал искать поблизости палку, чтобы разогнать разъяренных псов. Нигде ничего не было. Тут он вспомнил о шпаге, висевшей у него на боку. Он отцепил ее вместе с поясом и замахнулся. Волкодав убежал, а борзую Есениусу удалось схватить за поводок.

Девочка поранила руку и оцарапала лоб. Она все еще плакала. Есениус осмотрел ее раны и установил, что ничего серьезного нет и слезы ее были вызваны скорее испугом, чем болью.

– Grazie tante, signore[23]23
  Благодарю, синьор! (итал.)


[Закрыть], – по-итальянски поблагодарила Есениуса дама.

– Non, се di che,[24]24
  Не за что!(итал.)


[Закрыть] – галантно отклонив благодарность, ответил Есениус также по-итальянски.

Вежливая улыбка на лице дамы сменилась радостным удивлением.

– Синьор – итальянец? – быстро спросила она и посмотрела на его рыжеватые усы, шевелюру и светлые глаза.

На итальянца не похож – не хватает смуглости, верного признака пылкого южного темперамента. Из уст его не льются водопадом комплименты, как это обычно бывает у итальянцев при встрече с прекрасной незнакомкой.

А незнакомка, стоящая перед Есениусом, была действительно прекрасна.

Он начинает догадываться, кто она. Изысканные манеры, итальянская речь убеждают его, что перед ним мать императорских детей – Катарина Страдова.

Катарина Страдова! Влиятельнейшая особа при дворе императора Рудольфа II. Влиятельнейшая – и при этом настолько мудрая, что никогда не употребляет свою власть для вмешательства в политику и даже для личных интриг. Женщина, которая своей привлекательностью и добрым нравом сумела привязать к себе императора сильнее, чем если бы была с ним обвенчана.

– Если разрешите, я провожу вас, – предложил Есениус даме, объяснив ей, что он врач. Личный врач императора.

Она с радостью приняла его предложение.

Есениус проводил Катарину Страдову в императорские покои и по пути почтительно отвечал на все ее вопросы об Италии: о Падуе, Венеции, Болонье, Флоренции. Каждый из названных им городов вызывал в ее воображении волнующие картины и такой прилив чувств, который мог быть выражен лишь в мечтательных возгласах.

Есениус промыл девочке раны, успокоил мать и откланялся.

Катарина Страдова задержала его властным, но вместе с тем грациозным движением точеной руки. Она подошла к вазе, в которую уже успела поставить букет, и выбрала из него для Есениуса красную розу.

Это была награда, но вместе с тем и жест королевы.

Хотя со дня смерти Тихо Браге прошло больше полугода, друзья и ученики не забывали о нем.

Каждый раз, когда Есениус и Кеплер проходили через Староместский рынок, они вспоминали о своем великом друге и сворачивали к храму поклониться его светлой памяти.

В тихой задумчивости стояли они перед тяжелым надгробием из красного мрамора, вделанным в одну из храмовых колонн. Каждый про себя пытался сопоставить действительный образ славного астронома с его изображением, высеченным на камне. Скульптор увековечил Браге в необычном одеянии: в латах, как храброго бойца. В левой руке он держал меч, а правой опирался на глобус. Конечно, наряд этот был необычным для Браге, но, если поразмыслить, скульптор поступил правильно: Тихо Браге был вечным бойцом.

Однажды в воскресенье, когда Есениусы возвращались из Тынского храма, они задержались на Староместском рынке, чтобы послушать проповедника, который, видимо, дожидался здесь окончания богослужения. Как только молящиеся вышли из храма, он вскочил на край фонтана, чтобы все его хорошо видели, и стал говорить.

Это был уже знакомый Есениусу юродивый Симеон.

– Разве не глупы те, кто думает, что человека украшает платье? – восклицал юродивый. – Некоторые из них даже судьбу благодарят за то, что в красивом платье и дурак выглядит мудрецом. Но стоит ему открыть рот, и все понимают – мудрость чужда ему. Еще никогда от сотворения мира любовь к роскошным одеждам не принимала таких размеров, как сейчас. В старину всегда можно было различить по одежде, кто к какому принадлежит сословию, у кого какое ученое звание, но теперь по одежде никто не скажет, кто доктор, кто земан[25]25
  3еман – сельский хозяин (так в Чехии в старину называли мелких дворян и свободных землепашцев).


[Закрыть] а кто ремесленник. Ненужная это гордость, греховная это роскошь, оскорбляющая господа бога.

Пожилые люди соглашались с ним, во всяком случае некоторые, но молодежь только смеялась над исступлением юродивого.

Потом Симеон обрушился на женщин.

– Знайте, – вопил он, – что все эти мантильи и короткие шубки, которые едва закрывают вам плечи, придумал дьявол. Наши предки не носили такой богопротивной одежды, ибо они имели стыд, который у нынешних женщин пропал. Кто из благочестивых людей может без возмущения смотреть на безобразные и нескромные женские наряды?

– Не в бровь, а в глаз, – раздался за спиной Есениуса знакомый голос.

Есениус обернулся и увидел доктора Залужанского и его жену.

– Он и вас, мужчин, не пощадил, – ответила Залужанскому его супруга и дружески приветствовала пани Марию.

А Симеон продолжал:

– Исполняется пророчество, которое говорит, что чешским женщинам больше всего будут нравиться итальянцы, испанцы, голландцы и французы. Женщины будут носить платья, придуманные дьяволом, они потеряют стыд, введут в обычай кринолины, остроконечные туфли и станут появляться с обнаженной грудью. И разгневается господь бог на страну и народ чешский.

В толпе послышался смех.

Тогда Симеон возгорелся гневом праведным и припомнил слова пророка Исайи:

– «И сказал господь: за то, что дочери Сиона надменны и ходят поднявши шею и обольщая взором, и выступают величавой поступью, и гремят цепочками на ногах, оголит господь темя дочерей Сиона и обнажит господь бог срамоту их; в тот день отнимет господь их красивые цепочки, и звездочки, и лунки, и серьги, и ожерелья, и опахала, и запястья, пояса и сосуды с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу, верхнюю одежду, нижнюю, и платки и кошельки, светлые тонкие епанчи и повязки и покрывала.

И будет вместо благовония зловоние, и вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос плешь, и вместо широкой епанчи узкое вретище… Мужи твои падут от меча, и храбрые твои – на воине».

В глазах проповедника сверкал гнев, который смущал сердца, наполняя их тревогой за будущее.

Веселый смех, который в начале проповеди сопровождал речь Симеона, постепенно совсем смолк, и на рыночной площади стало так тихо, что слова юродивого, падавшие на головы присутствующих, гремели со страшною силою, словно раскаты грома.

– Горе тем, кто пишет неправедные законы, и тем, кто исполняет их, попирая права бедных в суде, и вершит насилие над моим народом, обижая вдов, обездоливая сирот. Что станете вы делать в день испытания и горя, которое придет издалека? К чьей помощи вы прибегнете и где сохраните свою славу, чтобы не согнуться под оковами и не упасть вместе с мертвыми?

Через пару дней, разговаривая с Бахачеком, Есениус вспомнил о Симеоне:

– Я слышал проповедь этого юродивого. О нем кто-нибудь заботится?

– Добрые люди поят и кормят его. А нет – он приходит к нам. Помните, вы недавно видели его здесь.

– Его речи, его проповеди внушают тревогу. Надо предостеречь его. Говорят, Симеона уже не раз брали под стражу при попытке возмутить народ…

– Но тут же и отпускали, – улыбнулся Бахачек, – как только убеждались, что он юродивый.

– Не знаю. Временами он говорит весьма разумно. Совсем как в поговорке, что устами младенцев и юродивых глаголет истина. Но правда всего обиднее.

– Пожалуй, так, – согласился Бахачек. – Симеон метит чем дальше, тем выше. Пожалуй, так не только горожанам, но и панам достанется.

– Не сносить ему тогда головы. Важные господа не потерпят правды даже от юродивого, – задумчиво заметил Есениус. – Вы бы с ним поговорили.

Бахачек пожал плечами:

– Я могу попытаться, но думаю, что это ничего не даст. Его не убедишь. Он уверен, что сам бог поручил ему изобличать пороки нашего мира.

– Все же попытайтесь.

Опасения Есениуса были небезосновательны. Дня через три Есениус возвращался из Града домой.

На замковой площади менялся императорский караул. Услышав звуки трубы, многие придворные сбежались во двор, чтобы посмотреть парадный марш вблизи. На площади оказалось довольно много именитых особ.

Есениус не раз видел это представление и не собирался задерживаться. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как услышал знакомый голос: «Ба, да ведь это юродивый Симеон!»

Растрепанный, он стоял неподалеку от выстроившихся в шеренгу солдат и вещал:

– Кто будет поклоняться сатане и его изображению, кто примет знак его на лоб или на руку, тот будет пить вино божьего гнева из чаши возмущения, тот будет пытаем огнем и серою пред ликом святых ангелов и пред агнцем божиим.

Командир императорской стражи велел ему замолчать и отправляться ко всем чертям. Но Симеон не слушал. Напротив, окрик офицера распалил его еще больше. Он продолжал свою проповедь, полную скрытых намеков и пророчеств, которую все присутствующие расценили как оскорбление его императорского величества.

Тогда офицер приказал двум солдатам, вооруженным алебардами, отвести юродивого в темницу Черной башни. Симеон не сопротивлялся, добровольно пошел с ними, но по дороге продолжал выкрикивать свои загадочные прорицания.

Голос его, удаляясь, постепенно стихал и замер совсем, когда за ним захлопнулись тюремные ворота Черной башни.

ТАЙНОЕ ВСКРЫТИЕ

Примерно неделю спустя с Есениусом произошла удивительная история. Однажды вечером – Есениус как раз дежурил во дворце – к нему пришел императорский камердинер и передал приказ безотлагательно явиться к императору.

– Что случилось? Может быть, его императорское величество почувствовал себя плохо?

Камердинер пожал плечами. Неожиданный приказ императора удивил даже его.

– Я не сказал бы, что его императорскому величеству нездоровится. Он забавляется с принцами и принцессами в покоях пани Катарины Страдовой.

– Я должен явиться в покои пани Страдовой? Может быть, она заболела?

– Ничего не знаю. Я выполняю приказ его императорского величества. Вам велено подождать в приемной. Пойду доложить, что вы уже там.

Есениус понял, что дальнейшие вопросы бесполезны. Поэтому он молча зашагал за камердинером в императорскую приемную.

В приемной было пусто. Посетители знали, что если не попадешь к императору до полудня, то потом уже ждать нечего: время после полудня император посвящал своей семье или своим многочисленным коллекциям, вечер отводился алхимикам и астрономам.

Вскоре появился император. С его лица еще не успела сойти Улыбка – след недавнего веселья в кругу своих детей.

– Приготовьте инструменты и возьмите с собой ментик.

Сам император был в ментике и шляпе, будто собирался куда-то идти.

– Пошли!

Слуга взял два серебряных подсвечника с шестью зажженными свечами в каждом и направился к двери.

– В подвал! – приказал Рудольф.

По дороге император молчал, а его личный врач не осмеливался задавать вопросы.

Они шли пустынными темными коридорами. Мерцающее пламя двенадцати свечей отбрасывало причудливые тени на пол и стены.

Вначале Есениус предполагал, что ему придется произвести хирургическую операцию, но чем больше ступеней оставалось позади, тем сильнее им овладевали сомнения.

– Стой! – приказал император, когда они подошли к двери в центре главного подземного коридора, выложенного гладкими каменными плитами. – Возьмите подсвечники, доктор, – распорядился император.

Он вынул из подсвечника горящую свечу и дал ее слуге.

– Подожди нас здесь и не бойся, – приказал он ему, указывая на скамейку, вделанную в нишу с небольшим оконцем.

Затем Рудольф открыл тяжелые, обитые железом двери, как раз напротив ниши, и вошел в комнату. Есениус последовал за ним.

– Осторожней, не загасите огонь.

Предупреждение оказалось своевременным – из комнаты хлынул поток холодного воздуха. Пламя свечей испуганно затрепетало.

Есениус остановился посветить императору, который запирал двери изнутри.

Доктор осмотрел комнату, желая найти место, куда бы поставить подсвечники. Посреди комнаты он увидел большой стол с мраморной крышкой, на столе что-то белело. Есениус догадался, что там находится человеческое тело.

Труп.

Сколько он перевидал на своем веку трупов, сколько раз анатомировал их! Вид трупа обычно не вызывал у него волнения. Но сейчас мороз пошел у Есениуса по спине. Он понял, для чего привел его сюда Рудольф.

Возле стены стоял круглый столик на резных ножках.

Император вплотную придвинул его к большому столу и велел поставить туда подсвечники.

Есениус пытливо посмотрел на императора. Пламя свечей освещало Рудольфа снизу, отчего на лицо его легли черные тени, блеск глаз казался страшным.

– Мы слышали о вашем искусстве хирурга, в особенности об искусстве трупосечения, столько похвал, что мы хотели бы убедиться в этом собственными глазами. Пожалуйста, можете начинать.

Император величественным жестом сбросил с трупа покрывало и вплотную подошел к хирургу.

Есениус старался преодолеть охвативший его страх и держаться, как обычно, чтобы император не заметил, насколько он взволнован.

На столе лежало тело юродивого Симеона!

Бедный Симеон! Есениус вспомнил о своем разговоре с Бахачеком. Уже тогда он словно предчувствовал трагическую судьбу того бедняги. Симеон слишком много себе позволял, а большие господа не терпят правды даже от юродивых.

Император заметил, как вздрогнул Есениус.

– Вы его знаете? – пытливо спросил он.

– Видел его как-то на улице, а последний раз здесь, на замковом дворе. Думаю, что рассудок его был поврежден, ибо речи его были лишены связи и смысла.

– Да, лишены связи и смысла, – повторил император каким-о загадочным тоном. – Только не всегда так было. Порой в его речах было прямое подстрекательство к бунту.

– Он не мог отвечать за свои поступки, – возразил Есениус, пытаясь оправдать несчастного проповедника.

– Бог ему судья, – спокойно ответил император.

– Смею ли я спросить, ваше величество, что с ним произошло?

– Мы тоже хотели бы это знать и надеемся, что ваше вскрытие хоть немного прольет свет на подлинную причину его смерти.

Больше Есениус не спрашивал. Пока он подготавливал труп к вскрытию, император нетерпеливо ждал. Раздумывать было некогда, хотя Есениус даже в этой обстановке не мог пренебречь своими обязанностями врача. Смерть юродивого Симеона слишком глубоко его тронула. При первом взгляде на мертвого у Есениуса возникло подозрение, что Симеон умер не своею смертью. Мысль о преступлении подкреплялась тем обстоятельством, что труп был перенесен в подземелье замка и что император потребовал вскрытия, пожелав присутствовать при нем лично. Если бы речь шла о простом анатомировании! Но для чего тогда вся эта таинственность? Почему он должен анатомировать один, тайно? Ведь днем да еще с помощником он мог бы это сделать гораздо лучше. Неужели юродивого уничтожили по приказу императора? Или это не убийство? Может быть, разрыв сердца или кровоизлияние в мозг…

Император прав: вскрытие может объяснить смерть Симеона. И сразу же в голове Есениуса зашумел рой новых мыслей. Симеона убили по приказу императора, почему он не распорядился сразу же похоронить тело? Да и зачем императору давать согласие на убийство человека, которого все считали юродивым. Ведь если бы ему так хотелось этой смерти, суд без особого труда приговорил бы Симеона к казни. Пусть люди сочли бы такой приговор несправедливым. Что из того? Это был бы не первый несправедливый приговор в королевстве. В конце концов, зачем понадобился императору такой сложный способ, чтобы убрать непокорного смутьяна, если он мог заживо сгноить его в Черной башне? А может, Симеон все же умер собственной смертью?..

Так думал Есениус, пока раскладывал инструменты.

Итак, все готово, но доктор еще не знает самого главного: каков будет порядок анатомирования.

– Ваше императорское величество, – обращается он к Рудольфу, – вы изволите интересоваться какими-нибудь определенными органами или я должен действовать в последовательности, какую нам предписывают университетские правила? Но, в таком случае, я и до утра не закончу вскрытия.

– Нам бы хотелось посмотреть, как выглядят внутренности человека. Покажите нам только самые главные органы: желудок, сердце, мозг. И постарайтесь успеть до рассвета.

– Как прикажете, ваше величество.

Есениус чувствовал себя так же, как и много лет назад, когда впервые приступал к трупосечению. Руки у него немного дрожали. Не потому ли, что ему довелось вскрывать Симеона, смерть которого была овеяна тайной, или потому, что рядом с ним находился такой необычный зритель? А может, действовала обстановка, напоминавшая древние богослужения в катакомбах? Пожалуй, все вместе вызывало в нем то странное чувство с трудом преодолеваемого страха, которого он никогда не испытывал до сих пор при анатомировании.

Есениус слышит учащенное дыхание императора, который стоит совсем рядом слева – чтобы не мешать – и склоняется над трупом, стараясь ничего не пропустить в этом волнующем зрелище.

Доктор извлек желудок, вскрыл его и попытался уловить запах какого-нибудь яда. Но ведь есть немало ядов и без запаха. Тогда он вынул содержимое желудка и внимательно осмотрел слизистую оболочку его стенок. Оболочка воспалена. Следовательно, не исключено отравление. Но может быть, это только какая-нибудь болезнь, происхождение которой никак не связано с отравлением.

Последовательно изложив императору свои наблюдения, Есениус заключил их следующими словами:

– На живом организме было бы легче установить причину отравления, ибо врач всегда может увидеть те или иные симптомы, которые помогают ему сделать правильные выводы.

– В особенности если больной скажет ему, чем он отравился, не так ли? – с усмешкой заметил император и разочаровано добавил: – Короче говоря, осмотр желудка не дал ничего. Поэтому я думаю, что не стоит этим дальше заниматься. Покажите нам сердце.

Есениус вынул из грудной клетки сердце и показал его императору.

Император взял его в руки, прикинул вес, погладил, сжал и осмотрел со всех сторон.

– Вскройте его и покажите нам, где помещается душа, – негромко приказал император.

Усмешки уже не было на его лице, и вместо нее появилось выражение напряженности и нетерпения.

Есениус поклонился и сказал:

– Ваше величество, ученые не пришли к единому мнению о том, где помещается душа. Некоторые утверждают, что она пребывает в правой половине сердца, поскольку кровь не имеет туда доступа. Воздух поступает в правую половину через легкие, этот воздух вытесняет кровь из левой половины сердца, и кровь идет к голове и прочим частям тела. Когда человек вдыхает, кровь из сердца поступает во все органы, расположенные ниже сердца, а когда выдыхает, она направляется к верхним органам, в частности к голове. Вот почему, если человек вдруг дольше обычного задержит дыхание, то в голове начинается шум и темнеет в глазах. Это следствие того, что к голове нет прилива крови.

Император с большим вниманием выслушал объяснения Есениуса, полностью отвечавшие тогдашним научным взглядам, но не забыл при этом свой вопрос.

– Таким образом, вы не считаете, что местом пребывания души является сердце? – спросил он.

– Не считаю, ваше величество. Я думаю, что таким местом является голова, мозг. Да и Гален утверждал то же самое.

– А в какой именно части мозга она пребывает? – задал новый вопрос император.

– К сожалению, этого никто не знает, – признался Есениус. – Безуспешно пытаемся мы найти место души при вскрытии трупа – душа уже покинула тело и от нее не осталось никаких следов.

Император нахмурился. По всему было видно, что он ожидал большего.

– Вы полагаете, что, если бы вам пришлось разрезать живого человека, то вы бы нашли его душу? – Тихо спросил он и вновь посмотрел в глаза Есениусу своим загадочным пытливым взглядом.

Есениус вновь почувствовал, как по спине у него забегали мурашки. Сердце стало наполняться неясной тревогой. Чего хочет император?

– Нет, не думаю, ваше величество, – учтиво ответил он, – ибо душа невидима. Мы бы ее не увидели и в живом организме, если бы вздумали рассечь его.

– Вы когда-нибудь уже пытались убедиться в этом? – настойчиво продолжал император.

Есениусу показалось, что он хочет загнать его в тупик.

– Живое человеческое тело нельзя вскрывать, – ответил Есениус, пытаясь повернуть опасный разговор в другую сторону.

– Нельзя или невозможно? – упорно настаивал император.

– Это было бы преступлением, – сказал хирург. – Ни один врач не взял бы его на свою совесть.

Император вновь нахмурился.

– С древнейших времен до нас доходят свидетельства о том, что в Египте Герофилос и Еразистратос вскрывали приговоренных к смерти и рабов.

– Совершенно верно, но мы сейчас осуждаем их действия – решительно возразил Есениус.

Ответ хирурга явно разочаровал императора.

– Для врачей это могло быть весьма поучительным, – продолжал Рудольф, – ведь очень важно увидеть собственными глазами, как взаимодействуют внутри человека его отдельные органы. Как течет кровь, как возникают жизненные соки…

Представив себе эту картину, Есениус вздрогнул. Ему много доводилось видеть людских страданий. Мог ли он сознательно причинить кому-либо боль, чтобы этим удовлетворить свою любознательность? Нет, здравомыслящий человек не может так поступать.

Но император, словно читая мысли своего врача, решительно настаивал на том, против чего возражал Есениус.

– Разумеется, вы бы приготовили лекарство, которое избавило бы человека от страданий. Жаль, что доктор Гайек умер. Он обещал нам приготовить панацею от всех болезней.

– Сомневаюсь, чтобы он смог приготовить средство, приняв которое человек перестал бы чувствовать боль. Боль можно только приглушить. Совсем уничтожить ее нельзя. С сотворения мира боль сопутствует человеку. А для врача она лучший помощник. Ведь если больной не сможет сказать, где у него болит, как же врач будет его лечить? Сообщи нам этот юродивый, что у него болело, мы бы легко установили причину его смерти.

– Следовательно, даже при вскрытии сердца вам не удалось выяснить этой причины? – спросил император, не скрывая на этот раз усмешки. – Но, может быть, вы все же выяснили, был он юродивым или нет?

– Юродивость, иными словами слабоумие, определяется исключительно поведением больного. В мозгу очень редко можно заметить какие-либо изменения.

– Стало быть, юродивость нельзя излечить, удалив ту часть мозга, где гнездится болезнь?

Хотя в комнате было холодно, Есениуса обдало жаром. Хирург чувствовал, что император недоволен вскрытием. Он явно ждал от Есениуса разгадки тайн человеческой жизни, решения тех вопросов, которые волновали его бессонными ночами, когда он, как призрак, бродил по пустым покоям дворца или бежал от солнечного света, спасаясь в полумраке своего рабочего кабинета, и проводил целые часы среди своих коллекций, мечтательно глядя на самые ценные сокровища. Неудовлетворенный, он покидал мастерские алхимиков и вышки астрологов, стремясь в волнующем наблюдении над органами человеческого тела приблизиться к пониманию самой большой тайны – тайны жизни и смерти. Но тайна так и оставалась нераскрытой. Есениус, показав Рудольфу строение человеческого организма, словно подвел его к двери с замысловатым замком, но ключа не дал. Да он и не мог его дать, ибо не имел сам.

Понимает ли это император? Смирится ли он покорно перед этой величайшей, пока еще не разгаданной тайной или возмутится? Не сменит ли чувство бессилия прилив бешенства, объектом которого будет избран он, Есениус? Обычно бледное лицо императора стало розоветь. Это был тревожный признак, означавший, что император сильно возбужден. И Есениус понимал: покажи он Рудольфу даже мозг несчастного Симеона, это не рассеет его сомнений, не уничтожит беспокойства. А что будет потом, как отблагодарит его император?

Рудольф отошел от стола и посмотрел вокруг, как будто чего-то ища. Возможно, у него заболели ноги и ему захотелось присесть.

Нервы Есениуса были напряжены до предела. Все свое внимание он сосредоточил на анатомировании, хотя при этом не забывал украдкой следить за каждым движением императора. Он был начеку, как бы ожидая приближения какой-то неведомой опасности. Ему хотелось привлечь внимание императора к своей работе.

– Если ваше величество позволит, я вскрою череп. – И, когда император кивнул в знак согласия, он продолжал: —Посмотрим, имеются ли в мозгу какие-нибудь следы умопомешательства.

Император придвинул стул и сел. Это предложение Есениуса его явно успокоило.

– Хорошо, вскрывайте. И подробно обо всем расскажите.

Теперь Есениус окончательно убедился, что вскрытие черепа было основной целью этого необыкновенного анатомирования.

Император хочет убедиться, можно ли по изменениям в мозгу распознать умопомешательство и вылечить его, вскрыв череп. А вдруг таким образом можно излечить и его болезнь?

Взмах острого ножа – и скальп уже на полу. Теперь с помощью пилы можно вскрыть лобную кость.

– Скажите, доктор, существует какая-нибудь разница между мозгом этого юродивого и, скажем, мозгом… императора?

Голос императора прозвучал почти просительно. Рудольфу мучительно хотелось ухватиться за какие-то неоспоримые доказательства своей исключительности, ибо ему казалось, что земля уходит из-под ног и увлекает его с собой в пропасть.

Но Есениус не мог ему помочь. Впрочем, даже если он и дал бы какой-то ответ на этот нелепый вопрос, разве поверил бы император, что его мозг не отличается от мозга простого человека?

«Между мозгом императора и мозгом юродивого нет различия», – такой ответ вот-вот был готов сорваться с языка хирурга. Но он вовремя понял: Рудольф ждет совсем другого.

– Между мозгом отдельных индивидуумов нет различия, – сказал наконец Есениус. – Во всяком случае, покуда речь идет о строении его и составе. Различие есть только в величине.

И вот оба с пристальным вниманием рассматривают серое вещество мозга, но не замечают в нем ничего такого, чем бы оно отличалось от мозга здоровых людей.

Острый нож Есениуса вонзается в мякоть вещества, и хирург и император смотрят, что делается внутри мозга, в слоях ткани, напоминающих своим рисунком полукружия радуги. Но и там они ничего не находят. Нет даже следов кровоизлияния – ничего такого, что могло бы хоть как-то приблизить врача к разгадке тайны, которая для императора важнее, чем расположение звезд в час, когда он появился на свет.

Есениус растерянно пожимает плечами и снова вкладывает мозг в черепную коробку.

– Ignoramus et ignorabimus[26]26
  Не знаем и знать не будем (лат.).


[Закрыть], – покорно произносит император.

А его личному врачу нечего сказать в утешение своему владыке. Он чувствует лишь жалость, которую испытывает врач к неизлечимо больному человеку, но не смеет ее показать.

После своего первого анатомирования Есениус был горд тем, что совершил. Он чувствовал себя тогда исполином, который осмелился приоткрыть завесу, скрывавшую от простых смертных тайну жизни. В тот раз анатомирование было для него самоцелью. Теперь же оно должно было вскрыть причину болезни и смерти человека. Но он не узнал ни того, ни другого. Вместо гордости, которую он испытывал после первого вскрытия, сейчас им овладела лишь горечь сожаления и какая-то безграничная покорность, ибо он осознал, какими бессильными оказываются даже знаменитейшие врачи перед некоторыми загадками природы.

Всю дорогу в ушах у него звучали слова императора:

«Ignoramus et ignorabimus».

Он сравнивал себя с деревом, на которое налетела буря. От всей его самоуверенности не осталось и следа. Ему казалось, что гораздо лучше было бы отказаться от избранного пути и посвятить себя чему-нибудь другому. Сомнения, безнадежно овладевшие императором, передались и ему. Где-то глубоко внутри он ощущал странное беспокойство. Будто там, в душе, со все прибывающей силой забил источник сомнений. И в шуме его все время, безостановочно повторяются одни и те же знакомые, обезоруживающие слова: «Суета сует…»

Мария заметила, что муж расстроен, и стала его расспрашивать.

Он поделился с ней своими сомнениями.

– Это ужасно, когда человек вдруг начинает понимать свое бессилие. И еще при таких обстоятельствах! Что мне толку от моей науки, если я не могу дать ответа на такой простой вопрос: «Отчего умер юродивый Симеон?»

Есениус присел к столу, подпер рукой голову. Вся радость жизни покинула его.

С той головокружительной высоты, на которую вознес Есениуса успех, он снова пал на самое дно.

– Пожалуй, ты преувеличиваешь, Иоганн, – осторожно промолвила Мария. – Какая тебе польза, если бы ты узнал, отчего он умер? Надо обращать больше внимания на живых. Им ты можешь помочь, а мертвым уже все безразлично. И еще я тебе скажу, Иоганн: не сдавайся после первой же неудачи. Постарайся найти ее причину. Ты искал ее?