Текст книги "Доктор Есениус"

Автор книги: Людо Зубек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

АНАТОМИЧЕСКИЙ СЕАНС В ПРАГЕ

Небольшие группы просителей и дворян в приемной императорского дворца расступились перед архиепископом Беркой из Дубы, который, полный достоинства, продвигался вперед, с улыбкой отвечая на приветствия.

О нем уже доложили, и император дал согласие принять его, поэтому он держался так уверенно.

Для чего он идет к его императорскому величеству? Может быть, опять с какой-нибудь жалобой?

Самому императору было любопытно, чего хочет от него архиепископ. Доктор Писториус, лекарь и духовник в одном лице, уже третий раз обращался к императору с настоятельной просьбой его высокопреосвященства об аудиенций. Доктор Писториус не знал, в чем дело. Он только повторял слова архиепископа: речь-де идет о сугубо важном деле.

Архиепископ сидит против императора около его рабочего стола и учтиво справляется о здоровье его величества. Он заверяет монарха, что ежедневно поминает его в своих молитвах, и в том, что его императорское величество пребывает в добром здравии, он видит благоприятное знамение небес, которые весьма благосклонны к великому защитнику святой церкви.

Император рассеянно слушает вежливое предисловие архиепископа и размышляет при этом, зачем же, собственно, пришел Берка из Дубы. Ведь не для того, чтобы справиться о его здоровье. Об этом он легко мог бы узнать от Писториуса, камергеров и других придворных, состоящих в императорской свите.

Архиепископ чувствует, что не может долго обходить главный предмет разговора с императором, и с помощью ловких ораторских приемов приближается к цели.

– Я пользуюсь счастливым случаем, что нахожусь перед вашим императорским величеством, для того чтобы просить о заступничестве в деле, которое в значительной степени касается интересов святой церкви. Ересь всюду показывает свои рога…

Лицо императора выразило отвращение. Опять эти проклятые религиозные споры! При каждой уступке католикам, при каждом слове в их защиту протестанты сразу же начинают возмущаться. С лютеранами еще можно сговориться, но уж эти чешские братья[13]13
  Протестантская церковь в Чехии.


[Закрыть] – ох, если бы не было эдикта о религиозной свободе 1575 года, изданного его вечной памяти отцом Максимилианом II, он бы и с ними все уладил. Ну, а теперь? У него связаны руки. Архиепископ знает это – чего же он опять требует?

– Только от вас зависит подпилить немного эти рога, – слабо усмехнулся император.

– К сожалению, не всегда это зависит от нас, – со вздохом ответил архиепископ и с упреком взглянул на императора. – Некоторые еретики оттого так и выставили свои рога, что у них есть доброжелатели в высших кругах и даже на ступенях трона.

– О чем вы говорите? – нетерпеливо спросил император.

Оборот, который принял разговор, ему явно не понравился.

– Об этом профессоре из Виттенберга, которого представил вашему императорскому величеству придворный астроном Браге.

Взгляд императора сделался строгим. Он был весьма чувствителен к своему монаршему престижу и не переносил, когда кто-нибудь хотел его ущемить.

– Вы, может быть, пришли упрекать нас в том, что мы приняли его?

Его голос, хотя и приглушенный, звучал угрожающе.

Архиепископ поспешил объяснить императору, что он ошибается.

– Разве я посмел бы посягать на ваши августейшие права или печься о деле, чуждом прямой обязанности пастыря? Я пришел просить ваше величество не позволять этому доктору публично бесчестить мертвое тело в нашем прекрасном городе, населенном богобоязненными христианами.

– Выражайтесь яснее, ваше преосвященство. Какое бесчестие мертвецов имеете вы в виду?

Император знал, что Есениус просил университет позволить ему провести в Праге публичное вскрытие и что университет затребовал для этой цели у магистра тело какого-нибудь казненного преступника. Но перед архиепископом он сделал вид, что ни о чем не знает. Возможно, таким образом ему удастся отдалить решение или же свалить его на кого-нибудь другого.

– Этот профессор Есениус желает публично произвести трупосеченне. Я считаю вскрытие кощунством и покорнейше прошу ваше величество запретить его.

Гнев императора постепенно улетучивался. С некоторым злорадством он сказал:

– Публичное трупосечение? Это может быть весьма занимательное представление…

Берка из Дубы прикусил язык. Его величество император иногда поступает с католическим духовенством хуже лютеранина. Вот. например, недавно он едва не выгнал из Праги всех братьев капуцинов. И все это только потому, что его датский звездочет Браге пожаловался, что колокола их собора мешают его работе в ночные часы. Сколько труда стоило епископу уговорить императора отказаться от этого намерения я заменить суровое решение запрещением колокольного звона по ночам! Правда, император потом обычно стремится исправить подобные выходки и некоторое время выказывает рвение в вере и в борьбе против ложной и заблудшей протестантской религии, но что из этого, если никто не знает, как соблаговолит поступить в данный момент Рудольф?

Однако Берка из Дубы не считал еще бой проигранным. Если только проявить большее упорство и настойчивость…

– Именно этого желает и доктор Есениус – из публичного анатомического вскрытия сделать театр! – воскликнул архиепископ, возможно, слишком громко. Он сразу это заметил и, опасаясь еще больше восстановить против себя императора, понизил голос – Осмелюсь высказать свое скромное мнение, что тело человека, хотя и мертвое, пусть даже тело преступника, если преступник перед смертью причастился святых таинств, не должно быть предано поруганию, ибо приняв причастие, преступник свою вину искупил. После смерти он заслужил покой!

– Это ваше личное мнение или вы говорите от имени святой церкви? – Эти слова император произнес почти шепотом, но в его глазах светился злой огонек.

– Мое мнение находится в полном согласии с мнением всех верховных церковнослужителей, кроме того – я могу смело сказать это, – и с мнением высокопоставленных лиц, которым вы, государь, доверили управление этим королевством.

– Не знаю, известно ли вашему высокопреосвященству, как поступил в подобном же случае блаженной памяти император Карл Пятый. Когда доктора попросили у него разрешения произвести вскрытие, он обратился к богословским факультетам главнейших европейских университетов, чтобы они сказали ему, считают ли вскрытие человеческого тела допустимым. Большинство ответов гласило, что против вскрытия можно не возражать, если оно производится в интересах научного познания.

Архиепископ ухватился за эти слова императора, как за последнюю соломинку.

– Совершенно верно, если речь идет о научном познании. Только в этом случае у доктора Есениуса таковое намерение отсутствует. Для него это лишь зрелище, могущее принести ему славу. Он хочет привлечь к себе внимание.

Император не переставал улыбаться. Улыбку эту, впрочем, едва можно было различить. Зато взгляд его был гораздо выразительнее. Нет, его не уговорят запретить столь занимательное зрелище.

– Мне неведомы истинные намерения виттенбергского профессора, но невозможно исключить из них стремление расширить круг научных познаний. Разве можно предполагать, чтобы хирург вскрывал мертвое тело только для забавы? А если бы для него это и было только забавой, нашим докторам сие послужит наукой. Наконец, вскрытие трупа казненного преступника не столь важное событие, чтобы решение о нем принимал император. Мы не видим в этом ничего предосудительного. Разъяснения, посланные университетами императору Карлу Пятому, мы можем рассматривать как достаточные и для нас… А теперь пусть и ваше преосвященство расскажет нам о своем здоровье…

Архиепископу не повезло у императора. Он скрыл свое разочарование в учтивом поклоне и направился к верховному канцлеру Лобковицу.

Прошение виттенбергского профессора осталось без ответа. К кому бы ни обращался ректор Быджовский, все умывали руки: «Что касается меня, боже сохрани, я ни в коей мере не против вскрытия. Но окончательное решение зависит не от меня…»

Время шло в праздном ожидании, которое мало-помалу начинало обескураживать Есениуса.

– В чем же, наконец, задержка? – так рассуждал он вслух в тот вечер, когда встретился у Браге с Тадеашем Гайеком из Гайека.

Доктор не мог понять скрытые причины задержки дела, которое сам император решил положительно.

Старый протомедикус усмехнулся в усы и произнес многозначительно:

– Вы не знаете взаимоотношений при императорском дворе. – И продолжал доброжелательно – Постараемся в этой паутине противоречащих друг другу интересов найти нить, которая могла бы привести нас к цели.

Есениус удивленно поднял брови. Ему и в голову не приходило, что дело, которое в Виттенберге считается находящимся в компетенции университета, в Праге вызвало столько интриг и вовлекло в свою орбиту столь значительных особ.

Браге стукнул кулаком по столу и воскликнул:

– К черту! Кто же решает в этой стране – император или его придворные?

В умных глазах старого Гайека появилась плутовская искорка.

– Многие были бы благодарны вам, если бы вы ответили на этот вопрос. В конце концов, решающее слово принадлежит императору. К сожалению, часто это всего лишь формальность. Император подписывает только то, что нашепчут ему его советники. А здесь-то и зарыта собака. Кто эти советники?

Гайек помолчал и посмотрел на Браге, как будто говоря: «Ты полагаешь, что тебе известны тайны императорского двора, – отвечай, в таком случае».

Но Браге не спешил с ответом. Каковы бы ни были его познания закулисной политики императорского двора, их достало лишь на то, чтобы понять всю сложность ответа на вопрос Гайека. И Гайек ответил сам:

– Естественно, было бы глупо думать, что его императорское величество слушает только тайных советников. В этом случае не нужно было бы так долго ломать себе голову по любому поводу. Думаю, что и вам, мой друг, известно, какое влияние оказывают на императора его министры Румпф и Траутссон…

– И камергеры Маковский и Ланг, – добавил Браге.

– И придворный астролог Тихо Браге, – поддразнивая, продолжал Гайек.

Тихо Браге повял его шутку.

– Влияние придворного астронома в общественных и политических делах явно недостаточно, – ответил он, нарочно подчеркивая слово «астроном», которым заменил название «астролог», данное ему Гайеком.

– Но неявно оно достаточно, – ответил с торжеством Гайек. – И то же можно сказать об остальных советниках, будь это канцлер, личный врач или шталмейстер, будь это Катарина Страдова или укротительница императорских львов Пылманова. За каким императорским указом стоит один из этих господ, можно ли это узнать?

Есениус, который угрюмо слушал его слова, негромко отозвался:

– Вы, следовательно, считаете, что кто-либо из упомянутых вами лиц заинтересован в провале вскрытия? Я полагаю, что только архиепископ.

Гайек погладил седую бороду и стал пристально смотреть в окно, как будто отыскивал невидимого врага в этом огромном человеческом муравейнике.

– Возможно, речь идет и не о вскрытии как таковом, а просто тут приплелась одна из дворцовых интриг, невольным виновником которой являетесь вы. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но чем больше размышляю я об этом деле, тем больше мне кажется, что здесь видна рука канцлера Лобковица.

– Не могу поверить, – недоверчиво ответил Есениус. – Ведь мы учились вместе с ним в Падуанском университете. Я даже написал оду в его честь. Откуда же у вас подобные подозрения?

Лицо Гайека стало серьезным. Он медленно продолжал:

– Я думаю, вы допустили большую тактическую ошибку сразу же, как только прибыли в Прагу. Вы должны были засвидетельствовать свое почтение не только его императорскому величеству, но и канцлеру. Лобковиц очень тщеславен, и то, что другие почтут не заслуживающим внимания, он расценит как преднамеренность и немедленно сделает далеко идущие выводы.

Есениус не мог скрыть удивления. Слова Гайека не сразу убедили доктора, но вселили в него беспокойство. Упрек протомедикуса он бы счел справедливым, если бы…

– Я прибыл в Прагу не как посол, а как частное лицо…

– Но были на аудиенции во дворце, и этого достаточно, – возразил Гайек: – Не будь этого, ваш визит в Прагу действительно был бы частным делом. Теперь другое. Вам надлежало почтить и его милость канцлера.

– Если наш друг Есениус и не исполнил этой формальности, это прежде всего моя вина, – с неудовольствием отозвался Браге. – Я советовал ему не ходить к подмастерью, когда можно пойти к мастеру. И я добился для него императорского приема.

– Вы поступили хорошо, но о канцлере не стоило забывать. Однако все это еще поправимо. – Гайек обернулся к Есениусу, многозначительно поднял палец и сказал: – Советую вам пойти к Лобковицу. Есть и предлог: попросите его содействия в вашем деле со вскрытием. При этом не забудьте польстить ему: ведь потакать слабостям великих людей – основа дипломатии. И вы увидите, что дело тотчас примет другой оборот.

Есениус счел совет Гайека разумным и на другой же день снова отправился в Град, – но на этот раз в то крыло дворца, где помещалась чешская канцелярия. Ему достаточно было получаса, чтобы узнать, каким образом допускаются к канцлеру просители, потому что приемная Лобковица была столь же переполнена, как и приемная императора. Вскоре из канцелярии вышел секретарь и записал имена новых посетителей. Канцлер сам решал, в каком порядке он будет их принимать. Знатные господа ожидали недолго – пока очередной посетитель не покинет канцелярии. Тогда выходил секретарь и с глубоким поклоном вводил гостя к канцлеру. Особы пониже рангом, из рыцарей и средних дворян, должны были ждать подольше, а горожане – пока господа не уладят свои дела. Духовенство канцлер принимал в зависимости от звания: епископов и прелатов – вместе с самыми знатными дворянами, низшее духовенство – с просителями из военного сословия. Когда господ являлось много, горожане целый день ожидали напрасно и на другой день приходили снова.

«Интересно, сильно ли изменился он за те девять лет, что Мы не виделись?» – размышлял Есениус о Лобковице, сидя на обитой ковром скамье в приемной и терпеливо ожидая, когда подойдет его очередь.

И вот его позвали.

– Добро пожаловать, магнифиценция, – радушно приветствовал его Лобковиц, сделав несколько шагов навстречу доктору. – Я искренне рад вашему драгоценному визиту. Извините, что вам пришлось так долго ждать, но важные государственные дела.

Он предложил Есениусу стул и сам уселся напротив.

Есениус с первых же слов канцлера почувствовал, каково теперь общественное положение каждого из них. Он понял и смысл кажущейся сердечности, с какой приветствовал его Лобковиц. Они были в рабочем кабинете канцлера одни, и все же канцлер назвал его магнифиценция и обратился к нему на «вы». Таким образом. Лобковиц дал понять, что между прошедшим к настоящим – непреодолимая преграда. Студенческое товарищество, которое при совместной жизни во время учения и при одинаковых интересах беззаботной юности создает у молодых людей, по крайней мере, кажущееся равенство, – это было невозвратное прошлое. Отношение Лобковица к бывшему однокашнику изменило не столько время, сколько головокружительный успех, вознесший его на наивысшую ступень общественной лестницы.

Есениус понял и другой намек – канцлер упомянул о своей большой занятости важными государственными делами. «Ты не должен бояться, что я отниму у тебя много драгоценного времени. я тотчас же уйду, дай только сказать, зачем я пришел», – так подумал он про себя, вслух же сказал:

– Я благодарен случаю, который привел меня в прекрасную Прагу и дал мне возможность выразить мое почтение и преданность вашей милости.

Цветистое приветствие Есениуса не преминуло дать плоды. Лобковиц ответил признательной улыбкой. Однако при этом он пытливо взглянул на Есениуса, как будто хотел убедиться в искренности его слов. Такие слова могут скрывать и насмешку. Но Есениус на службе при курфюрстских дворах научился придворному этикету не только в речи – он постиг и мимику.

– Мне чрезвычайно приятно, что вы, пребывая в Праге, вспомнили и обо мне, – ответил канцлер. – Жизнь разбросала по разным углам Европы наше падуанское товарищество, а как отрадно изредка встретиться хотя бы с одним из прежних друзей!

Когда канцлер признал, таким образом, их общее прошлое, Есениус поклонился. Слова Лобковица означали не более того, что он слегка поднял забрало своей неприступности. Канцлер был осторожен. Он уже знал, по какому делу прибыл Есениус в Прагу, был осведомлен и о намерении университета устроить публичное вскрытие. Оба дела – спор о наследстве и прошение о вскрытии – застряли среди бумаг его канцелярии. Разумеется, Есениус явился не за тем, чтобы отдать ему визит вежливости, – ясно, что пришел он по какому-нибудь из этих двух дел. Поэтому Лобковиц не торопился выказать гостю свою дружбу. Пусть просит. Канцлер наслаждался встречей, потому что в Падуе при их довольно близком знакомстве он никогда не мог простить Есениусу его гордости. Мелкопоместный дворянчик – и при этом все время выставлял свое рыцарство. Подумаешь – венгерский рыцарь! Он воображал себя равным ему, Лобковицу. И Лобковиц не мог с этим примириться. Еще тогда, в студенческие годы, он видел довольно существенную разницу между этими званиями – рыцарь и потомок одного из первых дворянских родов в Чехии – и нынешнее посещение доктора рассматривал как удовлетворение своего давно уже раненного тщеславия. Если бы канцлер спросил Есениуса, что привело его в Прагу, то, конечно, облегчил бы его положение; но нет, он не сделает этого. И он намеренно предложил вопрос, который должен был еще дальше увести разговор от предмета, интересующего Есениуса.

– Видитесь ли, магнифиценция, с кем-нибудь из наших бывших сотоварищей? Есть ли у вас какие-нибудь сведения о наших падуанских профессорах? Когда управляющий художественных коллекций его императорского величества отправляется в Италию, я всегда настаиваю, чтобы он останавливался в Падуе…

– В таком случае, ваша милость располагает не меньшими сведениями, чем я, – вежливо ответил Есениус. – Я узнаю кое-что о Падуе только тогда, когда из тамошнего университета в Виттенберг возвращается какой-нибудь студент. В Италии я не был с тех самых пор, как завершил учение.

– Конечно, работа в университете утомляет вас…

«Отчего он не спрашивает, зачем я к нему пришел? Играет мною, точно сытый кот своей добычей», – думал про себя Есениус, и его раздражение росло с каждой минутой. Он не требует от Лобковица никаких милостей. Ведь о наследстве он решил не упоминать. Но другое дело анатомическое вскрытие – тут нет никакой личной заинтересованности, речь идет об интересе университета. Следовательно, опрометчивость может повредить.

Солнце проникало в комнату сквозь большие трехстворчатые окна, заливая все золотым сиянием. Пересеченный узором переплета оловянной рамы квадрат света падал прямо на большой гобелен, занимающий всю стену. Это было драгоценное творение парижской гобеленной мануфактуры. Даже не верилось, что все это не написано кистью художника, а выткано из тончайших цветных нитей.

Есениус невольно припомнил кабинет императора. Ничего похожего! Там, казалось, царит вечный полумрак, тут все залито светом, во всем кипучая жизнь.

Да и одежда канцлера отличалась элегантностью. Желтый камзол с дорогими брюссельскими кружевами на груди и у запястий был украшен белоснежными плоеными брыжами, окружавшими голову, как широкие листья – цветок водяной лилии. Отлично отшлифованные топазы в золотой оправе служили камзолу пуговицами. Коричневого бархата панталоны в многочисленных сборах, расшитые полосами белого шелка, доходили до половины бедер. Ноги Лобковица, сильные и мускулистые, были обтянуты белыми чулками. Пряжки желтых сафьяновых туфель были осыпаны драгоценными камнями.

Заправский щеголь! Такое впечатление дополнялось красивым лицом, лисье выражение которого Лобковиц старался скрыть за напускным радушием.

Есениус решился.

– Я пришел к вашей милости с небольшой просьбой. – Проговорив это, он было пожалел, что выразился таким образом; он хотел сказать «с большой просьбой». Но сдерживаемое раздражение и возрастающее упрямство заставили его произнести слово, противоположное по смыслу тому, которое диктовала его дипломатическая предусмотрительность. Будь что будет. Пусть «небольшая просьба». Он миновал это препятствие и спокойно продолжал: – Здешняя высшая школа попросила меня провести в Праге публичное вскрытие. Я был бы рад исполнить желание университета и прошу вашу милость благосклонно помочь мне…

Лицо Лобковица выразило притворное удивление.

– Этот вопрос относится к компетенции бургомистра и членов муниципального совета. Само собой разумеется, что я могу только приветствовать подобное начинание Пражского университета. Похвально, что и к нам стали проникать свежие научные течения.

При этих словах канцлера Есениус снова поклонился в знак благодарности. Однако он не хотел уходить, удовольствовавшись пустыми обещаниями. Он хорошо знал, что бургомистр никогда не осмелится принять решение по такому чрезвычайному вопросу. И напрасно Лобковиц делает вид, будто не имеет к этому никакого отношения.

– Я уже слышал, что это дело подведомственно магистрату, – вежливо ответил Есениус, но не сумел отказать себе в насмешке, которую Лобковиц мог почувствовать в его словах. – Но так как речь идет о первом таком случае, возможно, бургомистр и советники магистрата не захотят решать вопрос сами, и, по-видимому, они обратятся к вашей милости. Если такое случится, я убежден, что ваша милость будет отстаивать взгляды, привитые нам в Падуе нашим великим учителем, профессором Аквапенденте, – взгляды, состоящие в том, что для развития медицинской науки самое важное – обстоятельно изучить строение человеческого тела. А это возможно лишь при анатомировании.

Он больше не просил. Он говорил очень вежливо, но уверенно, настойчиво, как будто хотел напомнить канцлеру те времена, когда они мечтали об одном и том же.

Лобковиц кивнул, но на его лице появилось неудовольствие. Такое энергичное напоминание о Падуе было ему не по вкусу, Он немедленно дал это почувствовать.

– Согласен с вами, магнифиценция, только позвольте вам напомнить, что не все теории можно безусловно применять на практике. Конечно, это не относится к высказыванию профессора Аквапенденте. Но уж если вы вспомнили одного из наших бывших профессоров, позвольте мне вспомнить другого. Профессора Чиконьяни. Вы не забыли его?

– Как же! Он комментировал Аристотеля.

– Совершенно верно. У меня засело в памяти его высказывание из комментариев к Аристотелевой «Зоологии». Он объяснял нам тогда книгу «Назначение животных»…

– Я помню, – сказал Есениус, поймав испытующий взгляд Лобковица.

– Профессор Чиконьяни говорил о том виде животных, которые имеют аккомодационную способность, способность приспосабливаться к окружающей среде, и в зависимости от нее меняют свой цвет. Профессор Чиконьяни упомянул, что этой особенностью обладают и люди, потому что в общественной жизни это небесполезно.

– Насколько я помню, профессор Чиконьяни говорил это в ироническом смысле, – сухо возразил Есениус, и уголки его губ дрогнули.

Словесная дуэль с канцлером начинала его занимать.

Канцлер заметил это и разозлился окончательно. Но он умел так владеть собой, что голос его не изменился.

– Несущественно, что имел в виду профессор Чиконьяни; внимания достойно то, что в его высказывании кроется житейская мудрость, и разумный, предусмотрительный человек должен сделать отсюда соответствующие выводы.

Есениус не понимал, куда клонит Лобковиц. Возможно, что это косвенный намек на то, что ему самому следует отказаться от публичного сеанса в Праге, так как против этого настроены влиятельные персоны. Но. если Лобковиц это имеет в виду, зачем петлять? Чтобы не сочли его отсталым и необразованным?

– Не знаю, как я должен понимать слова вашей милости в связи с подготовляемым публичным вскрытием…

– Нет, нет, – быстро возразил канцлер, – я думал только, не желаете ли вы изменить сферу деятельности, не собираетесь ли поселиться у нас в Праге. Двор его императорского величества всегда благосклонен к наукам и искусствам…

Что это, предложение или только осторожное прощупывание почвы? В любом случае весь разговор напоминает игру в жмурки.

– Я не думал о такой возможности, ваша милость. В Виттенберге я живу спокойно.

– Понимаю вас… Мне это только так пришло в голову… после вашего представления императору. Если вы действительно не можете покинуть Виттенберг, об этом не стоит и говорить. Но, если бы вы все же решили изменить свое решение – человек никогда не знает, что ждет его… – словом, если бы вы когда-нибудь решились поселиться в Праге, было бы небесполезно вам припомнить слова профессора Чиконьяни и основательно их обдумать. Дело в том, что существует разница между Падуанским университетом или францисканским монастырем в Падуе и императорским двором. Там наши мечты устремлялись в безоблачные сферы философии, тогда как тут мы попадаем в сферу политики. И она не безоблачна. Особенно для теоретиков. Тут нет злого умысла, магнифиценция, считайте это дружеским советом… Долго вы намерены пробыть в Праге?

– Это зависит от того, когда состоится вскрытие. В любом случае я хотел бы отбыть еще в конце лета, чтобы в начале будущего семестра быть дома.

– Вы всегда будете желанным гостем в Праге, и я весьма надеюсь, что если вы поразмыслите о нашей беседе, то мы с вами окажемся по одну сторону границы. Да поможет вам бог!

Есениус покидал канцелярию, полный глубокого раздумья. Хотя Лобковиц простился с ним сердечнее, чем встретился, доктор чувствовал в этой сердечности что-то немало его беспокоящее. Помимо намека, что его рады были бы видеть при императорском дворе, в речах канцлера крылась и очевидная угроза: решай, с нами ты или против нас. И служба при императорском дворе – если бы ему пришлось служить здесь – была бы сопряжена для него с немалыми трудностями. Как это говорил профессор Чиконьяни? «И люди обладают свойством приспосабливаться к окружающей среде…»

– Лучше всего мне оставаться в Виттенберге, – сказал себе Есениус.

Вскоре после этого прошение об анатомическом сеансе попало из чешской канцелярии к бургомистру Старого Места.

Господа советники в ратуше Старого Места были вне себя от страха, когда впервые ознакомились с прошением высшей школы о выдаче тела какого-нибудь преступника для анатомирования, которое должен совершить профессор Виттенбергикус, доктор Иоганн Есениус де Магна Есен. И первой мыслью всех господ советников была мысль, что таковое прошение высшей школы должно быть рассмотрено как безбожное и кощунственное. Тела умерших принадлежат матери земле. И живые должны всегда помнить: «Прах еси и в прах обратишься». Это распространяется и на тела преступников.

Ректору Быджовскому пришлось ходатайствовать лично, объяснять бургомистру и господам советникам, что магистр Есениус производил подобные анатомические публичные сеансы в Виттенберге и тем самым снискал городу великую славу, которой завидовали потом все немецкие города. Тогда господа из ратуши смягчились и выразили готовность рассмотреть прошение университета. Они спросили мнение знаменитого пражского доктора Матея Борбониуса, который пять лет назад был свидетелем подобного публичного вскрытия в Базеле. Производил его профессор тамошнего университета доктор Баугинус. Борбониус рассказывал об этом публичном вскрытии как о наиболее яркой и впечатляющей картине, виденной им во время путешествия в Швейцарию. Так же отозвался о нем и господин Ян из Вартенберга, которого Борбониус сопровождал в этом путешествии.

Наконец бургомистр и господа советники все же дали убедить себя, тем более что ректор заверил их, что самые значительные лица высказались положительно по этому вопросу и что в качестве зрителей на анатомировании будут присутствовать благороднейшие господа. Разумеется, пригласят и его императорское величество. Но так как император с самого своего возвращения из Пльзня, куда он уезжал спасаться от «мора», то есть от чумы, свирепствовавшей в Праге, показывался на людях очень редко, маловероятно, чтобы он присутствовал на вскрытии. Хотя вполне возможно, что такое событие заинтересует его.

Посоветовавшись с советниками, бургомистр обещал, что ближайший смертный приговор не будет тотчас приведен в исполнение, но отложен до того времени, пока все будет готово для публичного вскрытия.

Есениус составил текст приглашения на латинском языке. Ректор Быджовский от имени университета приказал его отпечатать и разослать всем значительным персонам Праги. В приглашении были и такие слова: «Некоторые философы древнего мира (Левкипп, Демокрит, Эпикур) утверждают, что человек состоит только из телесной субстанции; Платон и стоики утверждают, что для человека характерна только душа, а тело является всего лишь машиной для нее, как корабль для мореплавателя. Аристотель занимает серединную позицию: человек слагается из души и тела. Апостолы видят в душе небесное творение, которое несет бремя телесной оболочки как нечто враждебное ей. Тело – не дом, но постоялый двор для души, которая управляет всеми органами. Функцию органов, их названия, величину, субстанцию и структуру объяснит доктор Иоганн Есениус де Магна Есен на публичном анатомировании, которое имеет быть 7 июня года 1600 от Р. X.».

В Град, к председателю тайного совета, к канцлеру и к остальным высшим сановникам, ректор явился с приглашением собственной персоной.

Итак, вечером 6 июня 1600 года в Речковой коллегии все было готово к сеансу.

Недоставало лишь тела преступника, повешенного в тот же день, которое подручные палача должны были доставить только на следующее утро.

В доме Браге вечером царило оживление. Общее возбуждение постепенно передалось и врачу. Странно, на его счету было уже несколько десятков вскрытий, и, однако, сейчас он волновался больше, чем перед первым. Все ли будет готово к утру? Придет ли вовремя мастер Прокоп? Можно ли на него положиться? Знает ли он латынь настолько, чтобы доктор мог с ним разговаривать? Что, если нет? Где в последнюю минуту искать другого помощника? Правда, мастер Прокоп прислал сына сказать, что вечером придет обо всем договориться. Отчего же он не идет? Скоро совсем стемнеет.

Наконец зазвенел железный дверной молоток и послышались шаги. «Наверное, мастер Прокоп», – подумал Есениус и облегченно вздохнул.

Но это был не мастер Прокоп, а профессор Бахачек с каким-то гостем.

– Я привел вам коллегу, которым вы интересуетесь со дня вашего приезда, – произнес Бахачек и широко улыбнулся, видя удивление виттенбергского хирурга. – Вы не догадываетесь, кто это? Доктор Залужанский.