Текст книги "Доктор Есениус"

Автор книги: Людо Зубек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

В этом же 1615 году скончался близкий друг Есениуса – Вавринец Бенедикти Недожерский. Он трудился до последнего дыхания, и все его помыслы и силы были отданы университету. Он добивался реформ, которые должны были вызвать к жизни новые силы находящейся в упадке Карловой академии. Как страстно он убеждал дефензоров, чешскую знать и пражских граждан заботиться о возвышении родного языка; он призывал не поддаваться инородным влияниям, чтобы чужеземная чума не поразила чешские нивы. Призыв Бенедикти Недожерского не остался без ответа. Он дождался издания закона о чешском языке и умер спокойно, примиренный с жизнью. Он завещал университету 1600 талеров своих сбережений.

Когда возвращались с похорон, профессор Кампанус, который написал в память об усопшем оду, сказал Есениусу:

– Бенедикти показал нам, как прекрасен наш родной язык. Мы пренебрегаем им ради латыни, и это неправильно. Мы должны чаще вспоминать о Бенедикти.

Прошло два года тихой жизни в Праге.

Прибой политических событий шумел вокруг Есениуса, но не касался его. Ни в каких событиях он не участвовал.

Но однажды – это было осенью 1617 года – вице-канцлер Михаловиц пригласил его для важного разговора. После краткой беседы о незначительных вещах Михаловиц приступил к делу:

– Мы хотим пригласить вас, доктор, на работу. Я позвал сюда профессора Кампануса, чтобы он объяснил вам, в чем дело.

Кампанус заговорил по знаку Михаловица:

– Если вы следите за жизнью нашей академии, то, наверное, видите, что это уже не жизнь, а прозябание. Несколько лет назад мы пригласили вас, чтобы возбудить у уважаемых господ помощью ваших анатомических работ интерес к судьбе нашего университета. Когда это не помогло, мы стали искать другой путь. Мы избрали ректором сына графа Шлика. Потом мы выбрали ректором сына пана Михаловица…

Михаловиц прервал Кампануса:

– Повторяю, что считал эту честь для сына чрезмерной и хотел отговорить нашу профессуру от их намерения. Но мне не удалось.

– Да, это так, – ответил Кампанус и объяснил Есениусу: – Юный пан Смил с полной ответственностью приступил к своей работе, но, конечно, ему недоставало опыта. И понятно, что он больше входил в нужды студентов, чем профессоров.

– И в других странах весьма распространено избирать молодых ректоров, принадлежащих к знатным семьям, – заметил Есениус, не высказывая своего отношения к вопросу.

Кампанус продолжал:

– Ведь мы возлагали на это большие надежды. Что касается пана вице-канцлера, тут мы не ошиблись. В его лице университет приобрел искреннего друга.

– Только моей дружбе немало лет, и родилась она не в тот день, когда моего сына выбрали ректором.

– Если бы все ректоры были такими, как пан Смил! Но нынешний наш ректор Стржела из Рокиц своими недостойными выходками набросил тень на доброе имя нашей академии.

Михаловиц согласился:

– Действительно, это был неудачный выбор. Я не поддержал его кандидатуры, но большинство дефензоров были со мной не согласны. Надеюсь, это послужит для нас уроком на будущее и больше подобные выборы не повторятся.

– Нет, ни в коем случае! – быстро подтвердил Кампанус. – Я верю, что вы поможете нам, уважаемый друг Есениус.

Есениус обернулся к профессору, ожидая, что он выскажется яснее.

– Мы хотели бы, чтобы вы приняли звание ректора университета, – медленно проговорил Кампанус и взглянул на Есенина.

– Это для меня великая честь, и я, в самом деле, не знаю… – просто отозвался доктор.

Но Михаловиц прервал его:

– Формальности мы оставим до выборов. Теперь поговорим по-деловому и без церемоний. Я рад, доктор, что вы согласны. Вы были уже ректором университета в Виттенберге, и, что касается академических дел, у вас есть опыт. А о вашем научном опыте не стоит и говорить.

– Вся профессура согласна с выбором, – добавил Кампанус. – Как нам известно, осенние выборы ректора а нашем университете происходят всегда в день святого Гавла. Мы сообщим о вашем согласии факультету, а потом поговорим и об остальном Я благодарю вас от имени всего профессорского совета.

В первое воскресенье после дня всех святых зала Главной коллегии до отказа наполнилась гостями.

В этот день состоялась инвеститура доктора Есениуса.

Избрание ректора считалось внутренним делом университета и происходило без участия гостей, но введение в должность – инвеститура – было главным событием в жизни университета.

Торжество должно было начаться в девятом часу, после проповеди в костеле, но первые гости начали сходиться в восьмом часу, то есть в пятнадцатом часу по принятому тогда исчислению времени. Жизнь текла тогда медленно, как могучая река, и каждая щепоть времени не расценивалась на деньги. Если люди приходили в назначенное место на час раньше, долгое ожидание не казалось им утомительным: в разговорах со знакомыми время летит быстро.

Вице-канцлер Михаловиц послал карету, чтобы отвезти Есениуса из дома до Карловой коллегии.

Трубачи в пурпурных кафтанах с позолоченными пуговицами поднимают свои трубы, и по всему широкому двору несутся торжественные звуки.

Двери распахиваются, и все присутствующие встают. В дверях появляется педель, весь в черном, в черной шелковой шапке. В руке у него жезл. Он медленно направляется к возвышению, где будет происходить инвеститура.

За педелем, словно покинутый сирота, в пышной процессии следует молодой Стржела из Рокиц – бывший ректор университета. За ним шествуют двое молодых людей в красивых ярких одеждах, с серебряными цепочками вокруг шеи. Они несут два серебряных жезла. И только за ними шествует новый ректор.

За ним – профессора, ректорский сенат, а потом все остальные преподаватели. В этой смеси черного и темно-красного цветов выделяется одеяние Есениуса. Короткие орехового цвета штаны красиво дополняет темно-зеленый кафтан с серебряными пуговицами и накрахмаленным прилегающим кружевным воротником. На кафтан накинут короткий серо-голубой плащ, подбитый белым шелком. На голове – черная профессорская шапка с белым пером.

Второй педель несет эпомидем, то есть торжественное ректорское одеяние статуты и печать университета. Он опускает эти знаки отличия на край длинного стола. Профессора усаживаются за стол.

Почти все присутствующие знакомы Есениусу – Михаловиц, Будовец, все дефензоры. Перед его мысленным взором ожили тени умерших: Бахачека, знавшего толк в радостях земного бытия; Бенедикти, который не уставал воспевать достоинства и красоты чешского языка; доктора Залужанского, столько раз успешно сражавшегося со смертью, но повергнутого в бою за свою собственную жизнь.

Это самые близкие. А сколько еще людей узнал он в Праге, сколько их умерло…

Он думает о них, но вот пришли ему на ум слова Кеплера, сказанные им при последней встрече:

«Мне придает силы мысль, что я служу не императору, но человечеству; что я тружусь не только для нынешнего поколения, но и для потомства».

С торжественным чувством принимает Есениус от вице-канцлера эпомидем и золотую цепь, символ своего звания.

Еще большая торжественность звучит в его голосе, когда он произносит присягу. Облаченный в академическую мантию, он открывает статуты и присягает университету, что будет свято чтить все законы, что будет верен королю и королевству; что будет разумно расходовать деньги, которые доверят ему; что употребит их на пользу университета и что после окончания срока его избрания он по крайней мере месяц останется в Праге, чтобы ответить, если потребуется, за все поступки на посту ректора. И, наконец, он обещает записывать все наиболее достойные памяти события.

После присяги профессоров новому ректору – ее составил проректор от имени всех профессоров – Есениус встает и начинает свою пространную речь. В речи о пользе наук он не скрыл того, в каком упадке находится некогда столь славный Карлов университет, упомянул и о причинах сего и, наконец, набросал план преобразований.

И он завершил свою речь горячим призывом к дефензорам:

– Милостивые любезные защитники и друзья, прошу вас – так же согласно, как вы побеждаете врагов наших, боритесь против варварского невежества. Если вы неукоснительно будете стремиться к этой цели, наша академия вознесется на невиданную доселе высоту. Если бы я дожил до этого времени, я считал бы, что родился в золотом веке.

Есениус имел твердое намерение вывести университет из того положения, в котором он находился в последние годы.

Поэтому его не ослепил блеск золотой цепи, возложенной на его груди. Он чувствовал только ее тяжесть. Его радовало это избрание, но он глубоко сознавал ответственность, которая была связана с его новой должностью. Университет и дефензоры оказали ему великое доверие.

«Я сделаю все, чтобы не обмануть этого доверия, – решил он, – даже ценою жизни».

ПРЕШПОРКСКОЕ ПОСОЛЬСТВО

Ладью, кормчим которой сделали Есениуса, ожидало беспокойное плавание.

Дефензоры признавали только права, которые дала грамота Рудольфа II, но о своих обязанностях забывали. Есениус с его поистине демосфеновским красноречием натыкался на глухую стену молчания, стоило только зайти речи о нуждах университета.

В конце концов, это было понятно: дефензоры не знали подробностей университетской жизни.

Хуже было непонимание некоторых профессоров. Слишком привыкли они к старым порядкам и ни за что не хотели нововведений, предложенных новым ректором. Сколько сил и напряжения стоило ему убедить их отказаться от этих порядков, вредных университету! Многие способные профессора, которые охотно согласились бы принять место в университете, не могли туда попасть.

И в хозяйстве царила неразбериха. Профос Главной коллегии и директора студенческих коллегий хозяйничали как бог на душу положит. За ними никто не надзирал, никто не знал, куда уплывают доходы университета. А университетская казна была постоянно пуста.

Когда новый ректор осудил такие порядки, он встретил дружный отпор профоса и всех директоров, да и остальных профессоров, которые опасались, что новые порядки только ухудшат их положение.

Есениуса называли справедливым Катоном. Но в этом прозвище скрывались насмешка и неприязнь.

В начале 1618 года в ректорскую канцелярию явились дефензоры Вацлав Будовец и граф Шлик.

– Мы пришли попросить вас о службе, магнифиценция, – начал Будовец. – В марте мы хотим созвать в Праге съезд протестантских сословий, чтобы решить, как помешать дальнейшему нарушению грамоты его величества. Если мы не примем участия в распрях костелов в Броумове и Гробах, император будет считать, что грамота и уравнение в правах больше не существуют.

Броумов и Гробы – две общины, которые стали краеугольными камнями борьбы протестантских сословий против императора. Есениус знал всю эту историю, в университете часто говорили о ней. Годами длился спор этих двух общин с католическими властями о праве протестантов строить свои костелы на земельных участках, принадлежащих католическим магнатам. Гробский костел был построен на земле бржевновского аббата, а броумовский – на земле пражского архиепископа.

Наконец дело дошло до того, что пражский архиепископ приказал разрушить костел в Гробах, а брженовский аббат приказал костел в Броумове закрыть. Некоторых членов общины посадили в тюрьму.

Шлик сказал язвительно:

– Пока у Матиаша не было наследника престола, он не решался так открыто нарушать грамоту. Но теперь, когда мы проголосовали за Фердинанда и позволили ему короноваться чешским королем, Матиаш решил, что ему теперь нечего нас больше бояться. И вот результаты – события в Броумове и в Гробах.

– Мы должны решительно выступить против императорского своеволия! – энергично заявил Будовец. – Долг дефензоров велит нам оборонять веру против всяческих нападок. Поэтому мы решили созвать съезд наших сословий. Мы желали бы, чтобы съезд происходил тут, в Главной коллегии.

Это было слишком неожиданно.

– Пусть простят мне ваши милости, но я боюсь, что академический статут не дает мне права решать подобные вопросы.

– Как же так? – быстро отозвался Будовец. – Разве академия собирается выступить против нашего святого дела? Разве интересы Карлова университета расходятся с интересами чешских сословий?

Шлик только слушал. Потом сказал спокойно:

– Грамота отдает Карлов университет под попечительство дефензоров. Его магнифиценция, как видно, не считает нас представителями дефензоров. Можно исправить эту формальность. Мы пришлем вам решение с подписями всех дефензоров.

– А может быть, вы не намерены подчиняться решению? – Раздражение Будовца еще не улеглось.

Ректор оставался бесстрастным.

– Я нимало не сомневаюсь в правах дефензоров, – ответил он мирно. – Но понимаю так, что академия подсудна им только в деле приема и увольнения профессоров, в деле имущества и в других подобных делах.

– Значит, охрана свободы совести не касается академии? – взорвался Будовец.

Шлик, опасаясь ссоры, вмешался;

– Я понимаю опасения его магнифиценции, ведь и я был ректором университета в Иене. Мы должны выслушать его. И выслушать спокойно, потому что я убежден, что доктор такой же ревностный христианки, как и мы.

Есениус с благодарностью взглянул на Шлика.

– Да, ваша милость, вы правильно поняли, что я имею в виду. Съезд, обсуждающий приказы императора, Матиаш будет рассматривать как акт враждебный. Я опасаюсь, что дело дойдет до распрей, в которых придется принять участие и академии. И я не знаю, пойдет ли это на пользу дальнейшему расцвету нашего учебного заведения.

Будовец молча слушал слова Есениуса, потом сказал:

– Признаю, что ваши опасения проистекают от заботы о судьбе академии, а не из религиозного легкомыслия. Но съезд мы должны созвать. А под открытым небом мы собираться не можем. И ни у кого из нас нет столь большого помещения, чтобы уместить всех. Зала академии – единственное место, где может происходить такое собрание.

Ректор должен был признать справедливость слов Будовца, Но он не желал принимать решение сам.

– Если дефензоры решат, что, несмотря на высказанные мною соображения, они все же должны созвать съезд в помещении университета, я сообщу это ректорскому сенату и всему профессорскому совету.

Так было решено, и съезд протестантских сословий чешских, созванный в марте 1618 года, происходил в зале университета.

После съезда напряженные отношения между сословиями и императором, которого представляли в Праге наместники, обострились настолько, что в конце мая господа чешские протестанты выбросили из окна пражского Града наместников Славату и Мартиница, а заодно и писаря Фабриция. Хотя их сбросили со второго этажа, наместники остались целы, так как упали на груду прошлогодних листьев и старых бумаг, выброшенных из канцелярии.

Это удивительное спасение дало пищу множеству толков. Нашлись люди, которые клялись, что видели под окном деву Марию с распростертым плащом, в который она подхватила падающих и потом тихо опустила их на землю.

Люди верили этим речам, так как видели чудо в том, что ни один из выброшенных с такой высоты не пострадал.

Начиналось чешское вооруженное восстание против Габсбургов.

Однажды летом вице-канцлер Михаловиц пригласил Есениуса на совет. Пришли граф Турн, Шлик, Будовец и еще несколько видных протестантских деятелей.

– Ваша магнифиценция, мы решили пригласить вас на это собрание, чтобы просить сослужить великую службу нашему делу, – начал Будовец. – Мы хорошо помним ваше обещание, которое вы некогда дали его милости пану вице-канцлеру. Вы говорили, что мы вполне можем рассчитывать на вас. Теперь нам остается действовать только силой. Нам нужно сильное войско и мощные союзники.

– Короче – в Прешпорке в будущем месяце венгерские сословия сойдутся на общий сейм. К этому приурочена коронация Фердинанда венгерским королем. Мы должны склонить на нашу сторону венгерские сословия, чтобы вместе действовать против Фердинанда. Поэтому мы решили отрядить вас с посольством на прешпоркский сейм. Я думаю, вам ясны цели посольства. Мы хотим убедить венгерские сословия, что наша борьба справедлива, что мы желаем только сохранить обеспеченные грамотой религиозные свободы, которые Фердинанд уничтожил. В этом заключается главная цель вашего посольства. В таком духе вы и должны выступать на сейме. Но мы будем рады, если вы не ограничите свою деятельность только этим. Вы должны использовать свое пребывание в Прешпорке для установления личных связей с видными венгерскими протестантскими магнатами. Постарайтесь убедить их, что наша борьба за религиозное равноправие – дело не только чешского королевства. То, что сегодня мешает нам, завтра может постигнуть и Венгрию. Но, хотя вы и будете облечены посольской неприкосновенностью, действуйте осмотрительно. Ну как: принимаете поручение?

Сердце Есениуса забилось от волнения.

Вот и пришел его час!

Первое, что он почувствовал, было радостное волнение. Ему льстило, что выбрали именно его. Его желание быть на виду в значительной степени удовлетворилось избранием на пост ректора, но сколько профессоров перед ним побывало на ректорском посту, и ни одному из них не поручали дела такой важности. Он первый! Эта мысль удовлетворила его тщеславие и честолюбие…

Он полностью отдавал себе отчет в значении посольства. Дело, которое возлагают на него сейчас сословия, значительнее звания ректора, которое он принял по их же настоянию. Теперь-то он сам примет участие в политических событиях. Возможно, что от успеха этого посольства будут зависеть дальнейшие судьбы страны… Но для этого дела нужен опытный дипломат и политик.

– Я ценю высокую честь и доверие, которые вы мне оказываете, но считаю своим долгом уведомить вас, что меня ожидает неуспех, так как я не обладаю достаточным опытом в этой области. Мой язык привык точно формулировать мысли, чтобы слова всегда выражали единственное значение, и я, возможно, не замечу ловушек, которые мне могут расставить опытные дипломаты и политики. И потому считаю, что вам следует подумать, не лучше ли для пользы дела поручить посольство кому-нибудь более способному.

Тут слово взял граф Турн:

– Понимаю ваши опасения, магнифиценция, мне знакомо это чувство неловкости и беспокойства, когда человек приступает к исполнению новой должности. Нужно прыгнуть в пучину для того, чтобы научиться плавать. Я так стал военачальником. Мне сказали, что нет никого лучше, и пришлось согласиться. Так и теперь. Мы убеждены, что никто не справится лучше вас.

– Да, ваша милость, вы правы, – подтвердил Будовец. – Ректор Есениус – венгерский рыцарь, уже по этому одному протестантские венгерские сословия примут его охотнее, чем кого-нибудь другого. Что же касается опасений, что вы можете заблудиться в лабиринте политики, я думаю, что это напрасные опасения. Мы хотим, чтобы вы сражались за наше дело правдой. Вы обладаете ораторским искусством, и поэтому, каковы бы ни были результаты вашего посольства, мы примем их с убеждением, что вы сделали для нашего дела все возможное. И мы твердо верим в то, что вы не откажете нам.

Есениус не хотел заставлять просить себя, но не забывал и о своем долге по отношению к университету. И он поделился с дефензорами своими заботами.

– Не печальтесь об университете, – сказал Михаловиц, один из дефензоров, долгом которых было печься об университете. – Вас будет замещать проректор. Все дефензоры согласны с тем, чтобы эту миссию поручить именно вам. Согласятся и профессора.

Дольше отказываться было невозможно. Дело было слишком серьезным в следовало бы откровенно обсудить все затруднения, которые могли встретиться в работе, но оттягивать решение из ложной скромности не годится.

– Кто же поедет со мной?

– Послом будете только вы. Для переписки и личных услуг вы можете взять студентов – двух или трех человек. Если кто-нибудь из них говорит по-венгерски, это только пойдет на пользу делу.

– Хорошо, я возьму троих. Можно с уверенностью сказать, что охотники найдутся. А когда нам следует отправиться в путь?

Это был очень важный вопрос, потому что к такой дальней дороге нужно как следует приготовиться.

– Важно, чтобы вы прибыли в Прешпорк еще до коронации, потому что неизвестно, будет ли заседать сейм и после нее. На дорогу вам потребуется около недели, вот и рассчитывайте так, чтобы прибыть вовремя. Об экипаже мы позаботимся.

Есениус устроил все дела, связанные с университетом, а потом спросил студентов старших курсов, кто желал бы отправиться в путешествие вместе с ним. Назвалось семеро, это было заманчивое приключение, возможность повидать свет, да еще даром. Есениус выбрал троих: Вилиама Схлейдана, Станислава Росицкого и Яна Марстада.

Двадцатого июня на рассвете крытая дорожная карета отъехала от Главной коллегии. На крыше кареты в кожаном бауле везли парадное рыцарское платье Есениуса, в которое он собирался облачиться в честь торжественного события. Путешествовал он в легкой летней одежде: тяжелую сутану магистра он оставил дома – и так в закрытой карете было очень душно, хотя окна были всю дорогу открыты.

Шесть дней длилось утомительное путешествие из Праги в Прешпорк.

Полумертвые от усталости, на шестой день после полудня они приблизились к городским воротам. Подъемный мост перед Михаловскими воротами был перекинут через глубокий и широкий ров, наполненный водой. Карета прогрохотала по мосту и с трудом протиснулась через узкие ворота. Кучер громко кричал на пешеходов, которые, того и гляди, могли угодить под копыта.

Они поселились в гостинице «У зеленого дерева», недалеко от Дуная. Много стараний пришлось приложить, пока хозяин наконец уступил Есениусу одну из своих комнат: город битком был набит гостями. Студентов поместили на сеновале. В Прешпорк съезжались знатные гости и из той части страны, которая не находилась под турецким владычеством[39]39
  Часть теперешней Словакии, входившая тогда в состав Венгрии, была под властью турок. Прешпорк (Прессбург) – теперешняя столица Словакии Братислава.


[Закрыть]: все желали присутствовать при коронации. Большая часть дворян разместилась у родственников или знакомых в городе. Другие – в замках и поместьях, расположенных в окрестностях Прешпорка, на Червеном Камне и в Правецкой крепости.

Есениус был снабжен рекомендательными письмами к венгерским протестантским деятелям.

Сразу же после приезда он нанес нм визит, чтобы склонить их на свою сторону раньше, чем он получит возможность обратиться к целому сейму. В этом заключался главный его план: добиться согласия на выступление на сейме и там предъявить все аргументы в пользу союза чешских и венгерских сословий.

Но как ошибался он, надеясь на сочувствие венгерских протестантов! Пражские события относили тут к разряду сугубо чешских дел, а с ними венгры не хотели иметь ничего общего.

– Это чешский бунт, – говорили ему. – Нас это не касается. Мы за вас в огонь не полезем.

Есениус употребил все свое красноречие, убеждал, что в этом деле заинтересованы не только чехи, что речь идет о том, быть или не быть религиозным свободам протестантов. Что события в Чехии непосредственно касаются венгров, потому что все они пустились в плавание на одном корабле. И бесспорно, что позицию, которую император занял в отношении чешских протестантов, он займет и по отношению к протестантам венгерским.

Все понимали, что он прав, признали его аргументы, но страшились войны. Турки, которые для Праги представляли весьма отдаленную опасность, здесь были близкой и горькой действительностью. Правда, теперь заключен был мир, но это не мешало туркам устраивать набеги на земли горной Венгрии, жечь дома, убивать, угонять в рабство. Нет, нет, оставьте нас в покое с вашим бунтом!

Есениус обращал свое слово к глухим. Он не имел успеха нигде, потому что и те деятели, которые были с ним согласны и признавали разумным помочь чешским сословиям, ставили свое решение в зависимость от решения большинства. Да, если бы решение принял сейм…

Есениус решил попытать счастья у палатина[40]40
  Палатин – наместник императора в Венгрии.


[Закрыть] Жигмунда Форгаха.

Форгах принял его дружески, как положено знатному венгерскому магнату принимать венгерского рыцаря.

Есениус объяснил вельможе – который, впрочем, был осведомлен о его деятельности в Прешпорке, – цель своей миссии: установить тесное сотрудничество чешских сословий с венгерскими для охраны общих интересов.

Форгах был ревностным католиком, звание палатина получил от императора всего полтора месяца назад, поэтому Есениус не решался говорить открыто, что речь идет, собственно, об охране интересов протестантов против растущего влияния католиков. Но у Форгаха было слишком хорошее политическое чутье, чтобы за этими неопределенными словами не угадать их истинного смысла.

– Я предполагаю, ваша магнифиценция, что вы имеете полномочия заключить мир с императором, то есть с его наместниками, – приветливо сказал Форгах, следя лисьими глазами за впечатлением, которое произведут его слова.

Есениус действительно не был готов отвечать на этот вопрос.

Но быстро нашелся:

– Ваша милость, чехи не находятся в состоянии войны ни с кем, а если нет войны, невозможно заключить мир. У нас спокойствие и порядок, в нашем королевстве царит полное единство.

Форгах едва заметно наморщил лоб. Однако тут же овладел собой и ответил равно приветливо, но с некоторой насмешливостью в голосе:

– Дефенестрация господ императорских наместников, как видно, одно из доказательств мира и единства, царящих в Чешском королевстве… Но будем говорить по существу. Какое средство вы считаете наиболее действенным для того, чтобы успокоить эту бурю?

– Если позволите, ваша милость, я отвечу на ваш вопрос как врач, который занимается удивительными и тяжелыми человеческими болезнями: все королевство и религиозные общины мира подвержены таким же недугам, что и мы, люди, и так же, как и людям, им можно вернуть здоровье. Опытный врач лечит человеческие болезни трояким путем: первый – диетой, при которой больному дают вместо лекарств домашние средства или отвар из простых трав; второй – больного лечат различными снадобьями, приготовленными в аптеке, лекарства эти горькие; третьим средством пользуются цирюльники, когда неизлечимо больные члены отсекают железом, прижигая их предварительно огнем, и это с превеликой болью для страдающего, который вместе с болезнью может погибнуть или же остаться, скажем, хромым до смерти. Обычно же врачи, по учению Гиппократа, начинают с мирных средств, используя сильные только в тех случаях, когда другого выхода нет. И если Венгрия от недавней своей немочи[41]41
  Имеется в виду восстание против владычества Рудольфа II


[Закрыть] излечилась только диетой, то есть ей помогли искренние союзники, то о недуге королевства Чешского нечего и сомневаться, он намного легче. Если же домашние средства оказались бы бессильными, мы смогли бы прибегнуть к более сильному средству, то есть к курфюрстам Священной Римской империи, к некоторым или ко всем. Прибегнуть сейчас к оружию – средство неверное, и оно противоречит латинскому изречению: «Ignera gladio ne fodito» – «Огонь мечом не затушишь». Лучше и безопаснее следовать Цицеронову совету: «…Двояко люди действуют в отношении себе подобных – порой по-дружески или используя правовые процессы, а порой путем насилия, и первым способом пользуются люди разумные, другой же более подходит к лютым зверям, этим способом можно пользоваться лишь тогда, когда первый вовсе непригоден». Если ваша милость позволит, я выскажу эти соображения славному сейму.

Форгах решительно рассек рукой воздух, как будто взмахнул саблей, и ответил сухо:

– Сейм подробно информирован об этом деле из самых надежных источников. Выступление такого рода на сейме вам может позволить лишь император. Подождите в гостинице решения его императорской милости. Я немедленно пошлю известие в Вену.

Этим разговор окончился.

Палатин приказал Есениусу не выходить из гостиницы и ждать дальнейших указаний. Есениус подчинился и два дня не трогался с места. У отворенного окна, из которого открывался прекрасный вид на городскую крепость, он писал свое послание сейму.

Но 1 июля, в день коронации Фердинанда II венгерским королем, Есениус нарушил свое домашнее заключение. Такое редкое событие, как коронация, пропустить нельзя. Итак, в этот солнечный летний день, когда площадь, окружавшая прешпоркский собор, и окрестные улицы были переполнены любопытными, которые ожидали процессии, Есениус смешался с толпой.

Обряд коронации длился более трех часов, и Есениусу все это порядком надоело. Он выбрался из толчеи и зашел в трактир.

Задумчиво сидел он над чаркой и размышлял о судьбе своего посольства. Склонить на свою сторону поодиночке ведущих протестантских деятелей ему не удалось, на сейме говорить ему не позволили, а после коронации сейм разойдется. Надежда погибла. Остается последняя искра: второй разговор с Палатином – после коронации. Если и это не удастся…

И к горечи неудавшегося поручения примешивалась еще и личная обида – надежды, которые на него возлагали, он не оправдал.

Его назвали по имени.

– Янко! – Кто-то с силой хлопнул его по спине.

Есениус с неудовольствием взглянул на смельчака – и лицо его прояснилось. Вскочил со стула:

– Даниель! – воскликнул он радостно.

И братья обнялись.

Даниель Есенский прибыл на коронацию в свите эрцгерцога Фердинанда. Он был теперь его егермейстером. Никто не мог сравниться с ним по части меткой стрельбы и устройства охоты. И за это эрцгерцог полюбил Даниеля и назначил на столь высокий пост, несмотря на то что Есенский был протестант; все остальные должности при дворе занимали исключительно католики. Даниель Есенский умел везде отыскать какое-нибудь развлечение для своего господина. И он всегда находился в свите эрцгерцога. Так вместе с Фердинандом он попал в Прешпорк.

– Я уже второй день ищу тебя, – сказал Даниель. – У меня к тебе важное дело. Но сначала давай выпьем за счастливую встречу.

Когда они выпили, Даниель огляделся, не слушают ли их, а потом сказал вполголоса:

– Уезжай скорее из Прешпорка, Янко! Ты в опасности. Они хотят посадить тебя в тюрьму.

Есениус удивленно посмотрел на брата.

– Меня посадить? Но ведь у меня охранная грамота сословий, как посол я личность неприкосновенная… Отчего же…

– Тебя обвиняют в предательстве и в оскорблении императорского величества. Палатин Форгах послал гонца в Вену и потребовал согласия императора на твое заключение. Говорят, новая метла хорошо метет, Форгах хочет выслужиться перед императором. И я думаю, новому королю тоже не будет неприятно, если еще один протестант получит урок.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я пил вечером вместе с людьми из канцелярии палатина, и вино развязало им языки. Я вытянул из них все, что мне требовалось. Правда, я обещал хранить тайну. Не раздумывай, Янко, переоденься и уезжай…

Есениус молча смотрел перед собой. Неужели палатин Форгах способен на такую подлость – посягнуть на неприкосновенность посланника? Будь что будет, он не предаст того, что ему доверили.

– Нет, Даниель. Если бы я уехал, это можно было бы счесть доказательством того, что я сам чувствую себя виноватым. Я ведь здесь не частное лицо, а посланник народа, и лучше смерть, чем такой стыд. Благодарю тебя за предупреждение, Даниель, только я остаюсь. Да исполнится воля божия.