Текст книги "Доктор Есениус"

Автор книги: Людо Зубек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Он внимательно разглядывает картину, которую видит через трубу. Люди, казавшиеся раньше букашками, теперь совсем близко, рукой можно достать, да и все остальное кажется таким близким, что даже не верится. Есениус поднимает трубу, и его восхищение растет: в двух шагах от него Градчаны, он ясно видит людей перед замком, куда направляет звездогляд.

Есениус с восторгом смотрит на Кеплера и взволнованно шепчет:

– Иоганн, вы сами не понимаете, что вы создали!

– Понимаю, – улыбается счастливый Кеплер, – а вечером поймете и вы. Потому что то, что вы видите сейчас, – ничто по сравнению с тем, что увидите вечером. Только бы не было туч!

Домой они возвращались задумчивые, на каждом шагу останавливались и улыбались друг другу, словно два заговорщика, которых связывала общая тайна.

Есениус с трудом дождался вечера. Каждую минуту подходил он к окну и внимательно посматривал на небо, не затягивает ли.

Казалось, что ночь будет ясной.

Как только стемнело, он направился к Кеплеру. А когда взошла луна, Кеплер повел гостя на небольшую деревянную башенку, возвышавшуюся на крыше его дома.

Было полнолуние, на небе ни облачка.

Кеплер подал Есениусу телескоп.

Есениус направил его на Луну.

Чувство удивительного возбуждения, смешанного с радостью, наполняло его душу. С минуту Есениус смотрел молча, как зачарованный. Он и не подозревал, что Кеплер с волнением следит за выражением его лица.

– Боже небесный, да ведь это чудо! – воскликнул наконец Есениус сдавленным от волнения голосом.

То, что Есениус увидел в телескоп, превзошло все его ожидания: он увидел Луну такой, какой ее видели до сих пор на земле лишь немногие.

Вселенная раскрылась перед ним, как книга.

Он лишь на мгновение оторвался от телескопа, чтобы поделиться радостью со своим верным другом, и снова приник к трубе, устремленной к таинственным небесным светилам.

Он заговорил. В голосе его было нечто большее, чем воодушевление, – в нем звучал страх:

– Иоганн, могу ли я верить собственным глазам? Неужели это возможно? Ведь я вижу на Луне горы и долины. Какие-то кратеры…

Есениус отложил телескоп, чтобы по выражению лица Кеплера убедиться, может ли он верить увиденному.

В эту торжественную минуту Кеплер не мог произнести ни слова и лишь улыбался другу. Ведь только он до конца понимал, какое огромное значение имеет телескоп и для него и для всей астрономии.

– Посмотрите на планеты, – посоветовал он Есениусу. – Вон там Сатурн.

В объективе телескопа засверкало кольцо Сатурна.

– Иоганн, – обратился Есениус к Кеплеру, – вы представляете, сколько тайн раскроет теперь Вселенная перед нами?

– Великое множество. И все же по сравнению со всеми ее тайнами это будет незначительной толикой. А сколько раз нам придется изменять свои прежние представления! Например, Луне. Теперь ясно, что на ней огромные горы и кратеры. Раньше мы думали, что ее поверхность гладкая, словно зеркало, а темные пятна объясняли неравномерным составом лунной массы.

Погруженный в себя, Кеплер сначала не заметил, что Есениус его не слушает.

– Простите, Иоганн, – сказал Кеплер, – над чем вы так задумались?

Есениус вздрогнул, задумчиво посмотрел на Кеплера:

– Я думал о том, можно ли смастерить такие стекла, чтобы стали видными самые ничтожные по величине предметы, которые не заметны глазу. С одной стороны, огромные размеры и беспредельные расстояния, а с другой – бесконечно малые величины. Думаю, что это связано одно с другим. Но я не рискую развивать далее свои мысли. Все это так… так замечательно, что я просто боюсь об этом думать.

– Нельзя бояться, Иоганн. Надо смелее идти вперед! – прошептал Кеплер.

Вероятно, и его ошеломили заманчивые перспективы, которые открывались перед ним. И он вновь вернулся к истинной цели своего открытия.

– Это только начало, Иоганн. Первая несовершенная попытка. Я убежден, что при умелом расположении стекол мне удастся создать более мощный телескоп, с помощью которого наш взор проникнет в самые дальние сферы Вселенной. И тогда мне, вероятно, удастся доказать правильность учения Коперника. Я уверен, что мне это удастся!

А потом мечтательно добавил:

– Когда человек представит беспредельность звездных миров и включит в их систему нашу маленькую планету Землю, его высокомерие рассеется, как дым… Только тогда он поймет, каким ничтожным созданием является человек… Но когда мы думаем, какие чудесные вещи создал и еще создаст ум человека, сердце наше наполняется гордостью и уста произносят слова восхищения: как велик и прекрасен человек!

Кеплер произнес эту фразу таким проникновенным тоном, что его волнение передалось Есениусу.

Есениус обнял своего друга и воскликнул:

– Если бы только мы никогда не потеряли веры в величие и красоту человека!

ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ

– Ах, доктор, плохи ваши дела. Что там произошло у вас с раввином Львом? – спросил однажды перед обедом у Есениуса Криштоф Гарант из Полжиц, императорский стольник.

Он прислуживал императору за столом и должен был вовремя догадаться, какое блюдо хочется отведать государю. Пан Гарант был и собеседником императора за обедом. Поэтому он знал много такого, о чем другие придворные узнавали позже или вовсе никогда не узнавали.

Вопрос Гаранта заставил Есениуса насторожиться. Доктор был уверен, что его визит к великому раввину остался тайной.

– О чем вы говорите? – спросил он, делая вид, что не понимает вопроса.

Гарант посмотрел по сторонам – они встретились в коридоре перед императорскими покоями – и подвел Есениуса к оконной нише.

– Вы ничего не должны от меня скрывать, – заговорил он, понижая голос, и Есениус решил, что пан Гарант дружески к нему расположен. – Я бы на вашем месте поступил точно так же. Но император… Ведь вы знаете…

– Откуда он узнал? – тихо спросил Есениус, и сердце у него сжалось.

– Ха-ха-ха! Разве здесь можно что-нибудь скрыть? Императорские шпионы следят за каждым нашим шагом. А еще больше сведений, чем император, получает главный камердинер Ланг. В его руках собираются нити всех интриг при дворе. Вероятно, это он донес императору.

– Вы сколько заплатили Лангу? – удивленно спросил Есениус.

– Да ни за что. Просто так, чтобы снискать его расположение. Чтобы не поминал о вас худо. Все врачи, художники, состоящие при дворе, платят ему или преподносят ценные подарки в знак благодарности. С вас он ничего еще не требовал? Ну, не он лично, а кто-нибудь от его имени…

Есениус признался, что приходил к нему какой-то человек, видно, доверенный Ланга, и намекал, что если доктор поднесет камердинеру какой-нибудь подарок, то заслужит тем его расположение. Есениус притворился, что не понимает, о чем идет речь, тогда тот открыто попросил подарок. Есениус отказал.

– Ах, не мудро вы поступили! Теперь Ланг будет выуживать любую мелочь, чтобы напортить вам. Постарается всеми силами выжить вас из дворца или отравить вам жизнь. Похоже на то, что это первая его попытка. Думаю, император потребует вас к себе. Приготовьтесь к обороне.

Есениус поблагодарил Гаранта за предупреждение. Теперь он, по крайней мере, заранее мог обдумать, как защищаться.

Прошла неделя, другая, но все оставалось по-старому. Может, Рудольф забыл? Но если забыл, то не забыл Ланг. Уж он-то постарается в нужный момент напомнить обо всем императору.

Поэтому Есениус совсем не удивился, когда его пригласили в мастерскую Рудольфа.

На этот раз император не занимался столярным делом и не разбирал часы. Он сидел за грудою бумаг и усердно их штудировал.

– А, наш доктор! – произнес он через некоторое время, показывая, что заметил вошедшего, но тут же снова углубился в чтение бумаг.

Вдруг он отложил письмо, которое держал в руках, поднял голову и, глядя Есениусу в глаза, насмешливо спросил:

– Собственно, мы уж и не знаем, можем ли мы говорить «наш доктор», если в гетто считают его своим.

Есениус слышал биение собственного сердца и чувствовал, что ко лбу и щекам приливает кровь.

Но он продолжал молчать, ожидая прямого вопроса.

– Итак, что вы можете сказать в свое оправдание?

Только теперь заговорил Есениус.

Он не оправдывается. Но рассказывает императору все обстоятельства дела. Как пришел к нему раввин Лев, рассказывает о своих колебаниях, о присяге императору, о возможных последствиях – в общем обо всем, умалчивает только об одном: об участии Марии в этом деле. Он все берет на себя. Если он должен понести наказание, он понесет его один.

Император внимательно слушает своего личного врача, но по выражению его лица нельзя понять, что он думает. Только время от времени Рудольф кивает головой. И это все.

Есениус принимает этот жест за одобрение и продолжает свой рассказ.

Затем следует вторая часть рассказа – описание операции.

Безразличие на лице императора исчезает. Оно сменяется любопытством. И наконец первый вопрос:

– А она красивая, эта молодая еврейка?

Вопрос императора неприятен Есениусу. Он счел его неуважением к успешно выполненной операции. Но ему хочется возбудить интерес к рассказу тем, к чему Рудольф наиболее восприимчив, – красотой. С поэтическим жаром он описывает достоинства внучки раввина, сравнивая ее со всем прекрасным, что приходит ему на ум. Он не испытывает угрызений совести оттого, что в своей речи прибегает к пересказу «Песни песней». В сознании у него звучат сочные слова, благоухающие ароматом заморских цветов и отдающие сладостным привкусом крепких южных вин. Он не повторяет дословно Соломона. Нет, он только прибегает к некоторым его образам и выражениям. И достигает желаемого результата. Все мысли императора уже заняты внучкой раввина.

– Мириам, – шепчет Рудольф так тихо, что Есениус скорее по губам, чем на слух улавливает это имя.

Вдруг император спрашивает:

– Вы думаете, операция ей помогла?

Есениус ответил, что после операции Мириам быстро поправилась и теперь чувствует себя очень хорошо.

– Очень хорошо, – вновь прошептал император.

И Есениус не понял – эхо ли это его последних слов или одобрение.

Возможно, в этот момент император заметил на лице своего личного врача выражение удовлетворения и поэтому вдруг нахмурился.

– Но ваши дела плохи, ибо вы оскорбили наше величество, – заговорил он изменившимся голосом, – мы должны вас наказать.

Есениус поклонился и с покорностью сказал:

– Я верю в справедливость приговора вашего императорского величества.

– Не переоценивайте нашу доброту, – строго сказал император.

С минуту он о чем-то думал, а потом продолжал уже мягче:

– Если бы мы видели хотя бы раскаяние на вашем лице! Но сдается, что это грубое нарушение обязанностей вас вовсе не огорчает… Раскаиваетесь ли вы в своем проступке?

Вновь такой же вопрос, как тогда, при первом разговоре. От ответа, возможно, зависит вся дальнейшая судьба Есениуса. Если бы он покорно опустился на одно колено и с сокрушением раскаялся в своем проступке, возможно, ему бы удалось отвратить от себя монарший гнев. Но в Есениусе заговорило упрямство. Собственно, это было не упрямство. Сознание ему подсказывало: «Ты хорошо поступил. Правильно!» И он не раскаялся, что пришел на помощь внучке раввина. Если бы он ответил сейчас что-нибудь иное, как бы он мог потом смотреть Марии в глаза?

И он сказал правду.

– Нет, ваше императорское величество, я не раскаиваюсь.

Казалось, что ответ Есениуса не поразил императора. Возможно, другой ответ его бы разочаровал.

– Меру наказания мы определим потом, когда взвесим все обстоятельства, связанные с этим случаем…

Рудольф, видимо, хотел еще что-то сказать, и Есениус ждал. Неожиданно император заключил:

– Мы хотим сами убедиться, правда ли все то, что вы нам тут рассказали. Мы спросим об этом раввина Льва и Мириам…

Покидая мастерскую императора, Есениус должен был пройти мимо главного камердинера. Краешком глаза доктор заметил злорадную усмешку на губах Ланга, но вместе с тем и попытку прочитать по лицу Есениуса, чем кончился разговор его с императором. Есениус уходил озабоченным, но не удрученным. Поэтому, заметив пытливый взгляд Ланга, он улыбнулся веселой, беззаботной улыбкой.

Но мысленно Есениус все время возвращался к загадочным словам императора о раввине и его внучке. Что касается раввина, то тут все ясно: император добивается, чтобы ему как следует заплатили. Императорская казна, как обычно, пустовала. Совсем недавно евреям пришлось поглубже залезть в свои кошельки, чтобы отсрочить исполнение императорского указа, по которому все они за связь с главными врагами империи – турками – должны были покинуть Прагу. Золотые талеры не изменили императорского решения, указ остался в силе, но о его исполнении никто не заботился. Все осталось по-старому: евреи не спешили уезжать, а в руках у императора осталось довольно верное средство вымогать деньги у обитателей гетто. И вот теперь случай с Мириам. Возможно, речь вовсе и не пойдет о деньгах. Кто знает? Но, во всяком случае, император потребует от раввина, чтобы тот посвятил его в тайны кабалистики.

Тут уже ничего не попишешь.

Но что замышляет император в отношении Мириам?

Велит он ей явиться с дедом или одной?

Чем продиктован его интерес к прекрасной израильтянке?

Столько вопросов – и ни на один он не может ответить с полной уверенностью. Поступки императора непостижимы. И если бы речь шла только об императоре! Но Есениус знает, какое влияние имеет на Рудольфа его главный камердинер. Он охотно помогает императору во всех сомнительных делах и порядком обогащается за его счет. Он не только берет взятки, но и присваивает себе часть подарков, преподносимых императору, и даже открыто злоупотребляет его доверием. Расходы по собственному столу он покрывает за счет императорской казны.

Что же делать? А может, вообще ничего не делать? Если пойти к раввину, Ланг об этом узнает в тот же день. Определенно узнает и то, о чем они будут говорить. И уж тогда император наверняка не помилует своего врача.

Долго Есениус раздумывал, как ему быть.

В конце концов, посоветовавшись с Марией, он решил зайти к Катарине Страдовой. И там в разговоре, между прочим, упомянул о внучке раввина и о том интересе, какой проявил к ней император.

В глазах Катарины зажглись зловещие огоньки. Она ничего не сказала и только поблагодарила Есениуса за визит.

Когда раввин Лев, по приглашению императора, прибыл во дворец, благородный поклонник прекрасного Рудольф, к своему крайнему удивлению, узнал у него, что Мириам недавно вышла замуж за какого-то ученого талмудиста из Кракова и что сейчас она уже в пути к новому месту своего пребывания.

Если император и намеревался дать возможность раввину откупиться подарком или какими-нибудь новыми демонстрациями его искусства, то после известия о замужестве Мириам благосклонность его сменилась трудно скрываемым гневом. Раввин был рад, что отделался кошельком с талерами.

А Есениус напряженно ждал, когда же на его голову обрушится императорский гнев.

Но другие, более значительные события отвлекли внимание императора от раввина и его семьи.

Летом 1606 года Прагу посетила страшная гостья – чума. Черная смерть незаметно появилась в стенах города. Неизвестный человек шел по улице и вдруг зашатался. Прохожие решили, что он выпил больше чем следует, и не обратили на него внимания.

Но человек этот вовсе не был пьяным. Утром он вышел из дому совершенно здоровый, и вдруг ни с того ни с сего у него закружилась голова и сжалось сердце. Он еле добрался домой. Там прилег и больше не встал.

Вскоре на пражских улицах стали появляться такие же пошатывающиеся люди. Прохожие торопливо их обходили. Уже было известно, что они заражены чумой.

Страх охватил жителей Праги. Черная смерть уносила все новые и новые жертвы. Те, у кого были родные или знакомые в деревне, бежали туда из чумного города. Бежали и богатые горожане, имевшие возможность оплатить свое пребывание в еще не зараженных местах.

Но большинство жителей Праги было вынуждено остаться в городе.

Они пытались преградить путь болезни, заколачивая окна и двери жилищ, старались не выходить на улицу, ибо воздух был заражен чумой. Но никакие самые крепкие ставни не могли оградить дома от страшной заразы. И смерть с неутомимой настойчивостью уносила десятки жертв.

Чешская канцелярия именем императора издала указ, в котором говорилось о божьей воле, о гневе его и милости, о грехах человеческих и наказании за них… Потом последовало несколько медицинских мер, с помощью которых пытались предотвратить заразу. Главными из них была частая стирка белья и одежды, мытье жилищ и протирание тела уксусом. Вместе с тем пражанам повелевалось как можно чаще раскладывать большие костры на улицах, рынках, площадях и пустырях, ибо сухой воздух и дым являются самыми сильными врагами чумы.

И вот по всему городу запахло уксусом, пополз едкий запах дыма.

Больше всего доставалось врачам и цирюльникам. В другое время они оспаривали друг у друга больных, теперь же у всех появилось столько работы, что, будь их втрое больше, они все равно не успели бы с ней справиться.

Даже доктор Есениус вытащил из тяжелого дубового сундука, стоявшего на чердаке, свое противочумное одеяние. Он обулся в сапоги с высокими голенищами, надел кожаную рясу, закрывавшую тело от шеи до пят, на голову натянул кожаный капюшон с отверстиями для глаз и рта. Сверху капюшона он нахлобучил шляпу с широкими полями, прикрыл рот губкой, смоченной в уксусе, и наконец натянул кожаные перчатки, перевязав их у локтей ремешками. В таком одеянии он ходил по улицам, не боясь, что зараженный чумой воздух проникнет в его организм.

Лечил он только аристократов. Плата врачам за лечение была такой высокой, что простые горожане охотнее звали цирюльников. А бедняки обходились и вовсе без всякой помощи.

Среди пражских врачей Есениус был наиболее известен. И пражская знать наперебой приглашала личного врача императора.

В это время Есениус почти не видел жены, боясь ее заразить. Она жила в соседней комнате, и они переговаривались через закрытую дверь.

– Мария, – обратился он к ней как-то вечером, вернувшись из дома вице-канцлера Богуслава из Михаловиц, – поехала бы ты в деревню. Даже вице-канцлер собирается отправить туда свою семью.

Весь императорский двор уже перебрался в Брандыс. Император, как ни запирался, как ни скрывался от людей, все же не был уверен, что ему удастся избежать чумы. Опасаясь за свою жизнь, он послушался совета врачей и вместе с Катариной Страдовой, ее детьми, челядью и высшими имперскими сановниками отбыл в Брандыс. По повелению императора туда же отправилось семейство Кеплеров. Есениусу предложили выбор: ехать со всем двором или оставаться здесь.

Он решил остаться.

Но страх за Марию не давал ему покоя.

– Нет, нет. Иоганн, – с живостью ответила она из-за двери, – я не хочу даже думать об этом! Если я не останусь поблизости от тебя, я буду бояться, не заболел ли ты, не умер ли.

Есениус обрадовался ответу жены и еще больше укрепился в своем решении уговорить ее покинуть Прагу.

– Пойми, Мария, ты не облегчишь мое положение, если останешься здесь. В работе ты мне не поможешь, а с людьми я тебе встречаться не разрешу. Вот и будешь сидеть затворницей в четырех стенах. Зачем подвергать себя лишней опасности? Ты лучше поезжай с Михаловицами, а минует опасность, я приеду за тобой.

В конце концов она позволяла себя уговорить.

Есениус остался в Праге один.

Только теперь он целиком отдался своей работе. Посещал госпиталь, где лежали бедняки. В их лачугах не было возможности отделять больного от здоровых. И те из больных, кто еще мог держаться на ногах, брали в руки колотушки и, мерно ударяя в них, обходили стороной здоровых, направляясь в госпиталь. А тех, что не могли идти, санитары и стражники клали на тележки и везли туда же.

Город будто вымер. Без острой необходимости никто не появлялся на улице. И мало кто осмеливался войти в чужой дом, даже если на нем не было белого креста – знака, что в доме чума.

Есениус не ходил к знакомым. Чаще других он видел мастера Прокопа. Общественные бани были закрыты, и банщик мог посвятить себя лечению больных чумой. Он ходил с доктором Есениусом в госпиталь и учился у него бороться против страшной болезни.

Однажды Есениус посетил кладбище. Городские советники пригласили его туда, чтобы он посмотрел, достаточно ли глубоко вырыта братская могила, где без гробов должны были быть зарыты бедные жители Праги.

Есениус осмотрел могилу, пригласил могильщиков засыпать ее известью и направился к выходу.

Тут он заметил бедно одетую худую женщину, которая медленно шла между могил. Она осматривалась по сторонам, точно искала чего-то. В руках у нее был какой-то сверток, прикрытый белым платком. Опытным глазом Есениус определил, что под платком ребенок.

В нескольких шагах от Есениуса она остановилась. Положила трупик на землю, а сама пошла за лопатой, стоявшей у дерева неподалеку от братской могилы.

Есениус подошел к ней.

– Это ваш ребенок? – спросил Есениус. Его голос из-под капюшона звучал глухо.

– Да, – ответила женщина. – Уже второй умирает от чумы. Сперва умер муж, потом Вашек, а вот сейчас Аничка. У меня еще двое дома. Не знаю только…

Она не договорила, но Есениус все понял.

– А почему вы не положили его в гроб?

Женщина посмотрела на него бесконечно грустным взглядом. Глаза у нее были тусклые, они напоминали погасшие угольки.

– Мне не на что купить хлеба для живых детей.

Есениус вздрогнул. Возможно ли, что люди не имеют денег купить гроб для мертвого ребенка и хлеб для живых?

Он взял из рук женщины лопату и стал копать могилу.

Когда они закопали застывшее тельце девочки, женщина поблагодарила его и направилась к выходу. Доктор пошел рядом с ней. Он чувствовал, что не может ее так оставить.

– Кто лечил вашего мужа и детей? – спросил он немного погодя

Она удивленно на него посмотрела. Видно, не поняла вопроса.

– Какой доктор был у вас? – повторил он.

– Доктор? – еще больше удивляясь, переспросила она. – Какой доктор к нам пойдет? Доктора могут позвать только паны или богатые горожане. А у нас нет денег и на цирюльника.

И снова Есениус почувствовал в словах женщины упрек.

– Я пойду с вами, – решительно сказал он. – Посмотрю ваших детей. Я доктор.

Женщина вздрогнула.

– Что вы! Не надо! Где нам взять денег, чтоб вам заплатить!

Есениус запнулся. Слова, невольно сорвавшиеся с уст бедной женщины, были страшным обвинением всем врачам. В том числе и ему.

– Мне не нужно никаких денег, – слегка смутившись, промолвил Есениус. – Я хочу вам помочь. Пойдемте. Ведите меня.

Она провела его в свою лачугу.

Это была грязная каморка, служившая одновременно и комнатой и кухней. Возле сырой стены стояла кровать, на полу лежали два соломенных тюфяка. Один был пуст, на другом лежало двое детей. Старшему было приблизительно около четырех, младшему не более двух лет. Дети спали.

– Я дала им маковый отвар, – сказала женщина. – Если бы я этого не сделала, они бы стали шалить или выскочили на улицу. А там и заразиться недолго.

Есениус осмотрел детей, а потом и женщину. Никаких признаков болезни он не обнаружил. Но, когда прошелся по комнате, лицо его стало хмурым. В этом грязном и сыром помещении непременно заболеют и остальные обитатели.

– Всю мебель и стены вы должны протереть уксусом, а потом окурить комнату ладаном, – строго сказала Есениус.

– А вы знаете, сколько на это пойдет уксуса? – воскликнула женщина. – На целых пять грошей! А где мы их возьмем? А ладан? Для этого надо быть женой пономаря.

Слушая женщину, Есениус нахмурился.

«Боже праведный, – думал он, – сколько еще на свете нужды, а человек о ней и не ведает!»

Есениус вынул из кармана кошелек и высыпал в руки женщине целую горсть монет.

– Купите все, что я вам велел.

Женщина попыталась поцеловать ему руку в знак благодарности, но он спрятал ее за спину и спросил:

– А теперь расскажите, где тут у вас поблизости больные. Раз уж я здесь, надо будет зайти и к ним.

Чувство удовлетворенности, испытанное им, когда он давал женщине деньги, продолжалось недолго. Как только он вышел из комнаты, оно исчезло совсем. Он понял, какое это слабое оружие против черной смерти и нищеты.

Надо действовать иначе. Но как?

И все же несчастная женщина не выходила у него из головы. Тогда он направился в больницу доктора Залужанского и поведал ему свои переживания.

– Посоветуйте, друг, что нам делать.

Доктор Залужанский на минуту прервал свое занятие – он толок в медной ступе какие-то твердые заморские зерна – и, указывая пестиком, произнес:

– Это не наша забота. Мы делаем что можем. Лечим. А об остальном пусть думают в ратуше или во дворце. У нас своих дел хватает.

Но Есениус все еще остро переживал свою встречу с несчастной женщиной, все еще видел каморку с двумя спящими детьми, и, словно волна к берегу, возвращалась к нему неотвязная мысль: надо что-то делать!

– Но мы должны хотя бы обратить внимание властей на то, с чем сталкиваемся во время работы. Возможно, об этом не знают…

Залужанский улыбнулся:

– Хотя бы и не знают! Но что из того? Испокон веков были бедные и богатые. Богатым было всегда хорошо, а бедным – плохо. Так устроен мир, и не нам с вами его изменить. Вы только представьте себе, что произойдет, если вы явитесь к городскому или императорскому рихтару и коншелам и бросите им прямо в лицо: «Эй, рихтар и коншелы, враг в городских стенах, а вы ничего не предпринимаете. И враг этот пострашней, чем турок-безбожник. Прикажите протрубить сигнал и объявить тревогу. Призовите всех пражских врачей, цирюльников и фельдшеров! Ибо зря паны, рыцари и горожане прячутся в задних комнатах, напрасно они обкуриваются ладаном – этим не остановишь поступи смерти. У нее надежная твердыня в каморках городской бедноты. Необходимо изгнать заразу из лачуг бедняков. Потом с нею будет легче справиться». Нет, дорогой доктор, вы бы добились не большего успеха, чем юродивый Симеон. В лучшем случае вам бы ответили: «Занимайтесь своим делом! А мы будем заниматься своим. Будем поступать так, как нам велит наша сословная совесть».

Единственной пользой, которую принес энтузиазм Есениуса, была его памятка о чуме. Несколько лет назад, еще в Виттенберге, он написал трактат о черной смерти. Теперь он отпечатал выдержки из него и дал по одному оттиску каждому больному. В своем вступлении он утверждал, что главная причина заразы – гнилостный воздух. При этом он, однако, не исключал и влияния звезд. Есениус опроверг Фернелия, который отрицал этот путь распространения болезни, аргументируя тем, что в таком случае должны болеть и звери… Во время чумы самое главное – щадить свое сердце, и поэтому Есениус советовал больным душевное спокойствие, веселое настроение, приятную музыку и беседы, а также теплые ванны.

Может быть, Есениус и не понимал, что подобные советы он дает не тем людям, которым сперва хотел помочь, а настоящим своим пациентам – богатым горожанам и аристократам.

И о женщине с кладбища он скоро позабыл.

В то лето на пражские крыши частенько взлетал «красный петух». То ли люди стали менее внимательными, то ли увеличилось число злоумышленников – неизвестно, но пражане не раз слышали грозную тревогу.

Есениус почти никого не видел из своих друзей. Иногда его навещал Бахачек, который был тогда ректором Пражского университета.

– Такая тоска дома! – сказал однажды Бахачек, зайдя к Есениусу. – Мне недостает людей. Порой даже кажется, что я нахожусь в тюрьме. Большинство преподавателей и студентов разбежалось, а я не знаю, чем заполнить эту бесконечную пустоту. Но, видно, и у вас не веселей… Не сходить ли нам куда-нибудь выпить?

О Бахачеке поговаривали, что он любитель вина. Но сейчас по всему было видно, что ему не столько хотелось выпить, сколько посидеть в компании. Есениус прекрасно его понял и поэтому быстро согласился.

Солнце уже зашло, и на улице не было ни одной живой души. Дома с заколоченными дверями и окнами напоминали тайные убежища первых христиан. При взгляде на них прохожих невольно охватывал страх.

Бахачек шел уверенно. Трактир «У солнца» выглядел отнюдь не страшно. Через его окна на улицу неслось многоголосое пение веселящихся людей.

Они вошли в скудно освещенные душные комнаты. Здесь не проветривали: хозяин и гости делали все возможное, чтобы преградить путь страшной заразе. Окна совсем не открывались, а двери только тогда, когда в них входили или выходили.

Трактир был переполнен до отказа. Все столы и стулья были заняты. Ведь многие трактиры закрылись из-за чумы. Да и пили теперь пуще прежнего. Трактирщик, решивший не закрывать трактир в это страшное время, превратил свое заведение в золотое дно.

Слуга, заметивший редких посетителей, принес из кухни столик и два стула и поставил их у дверей, ведущих в комнаты хозяина.

Только теперь Есениус внимательно осмотрелся по сторонам. Судя по одежде, здесь были сплошь бедняки, которые не смогли уехать из города, как это сделали богатые горожане.

Все те, кто прежде задумывался над тем, имеют ли они право отдать за чашу вина или кружку пива несколько грошей, теперь бездумно сорили деньгами, полученными от старьевщика за обноски или взятыми в долг у богатого соседа. Будущее перестало существовать. Никто не думал, что будет через день, через неделю, через месяц, С легким сердцем продавали люди последние сапоги – ведь летом можно ходить и босиком, а кому придет в голову думать о зиме?

Все пили, пели, танцевали. Это был какой-то зловещий карнавал, на котором главной плясуньей и королевой была смерть.

Есениусу вспомнились все картины на сюжет «Танца смерти», все гравюры, изображающие «Танец мертвых», и с каким-то неприятным чувством он отгонял от себя мысль, что и здесь происходит нечто подобное. Это были еще не мертвецы, но приговоренные к смерти, из которых кто-то будет помилован, а остальные закончат свой танец уже на том свете.

Хотя в трактире было множество людей, появление ректора университета и знаменитого врача было замечено. Шум на минуту смолк, и взгляды всех присутствующих обратились к нежданным гостям. Из произнесенных полушепотом замечаний новые посетители поняли, что разговор идет о них. Но у всех было достаточно приподнятое настроение, и веселье продолжалось.

Есениус и Бахачек разговаривали вполголоса. Невеселый это был разговор. Жизнь каждого в то время висела на волоске. А у смерти была богатая жатва.

Друзья задумчиво смотрели на царившее вокруг оживление. Они пришли сюда, чтобы развлечься. Чтобы сбросить с себя тоску и заботы, чтобы отдаться бесшабашному веселью, которое приходит с вином или водкой. Но, странное дело, среди этого бьющего ключом веселья обоим стало грустно. То, что они видели и слышали, не было беззаботной радостью, а скорее весельем отчаяния.

Есениус и Бахачек ушли бы, если не услышали разговор за соседним столиком. Там сидело шестеро. Громче всех разглагольствовал щербатый огромного роста детина. Он был одет в кожаный камзол неопределенного цвета.